Страница:
тяжкий недуг". По всей вероятности, автором некролога является сам Лев
Троцкий. Он продолжает так:
"Уже то, что сказано о психологическом складе Нины, объясняет
достаточно, как и почему она в совсем еще юном возрасте примкнула к
оппозиции. Примкнув, она не знала уже ни сомнений, ни колебаний. Ее комната
в Москве была одним из очагов комсомольской и партийной оппозиции. Нина
рвала с друзьями в тот час, когда они рвали с оппозицией. Из комсомола
Воровская была исключена, о принятии в партию не могло быть и речи.
От отца -- кажется, также и от матери -- Нина унаследовала и
артистические данные: она была оригинальной рисовальщицей. <...> За
границей (в Берлине.-- М. К.) она подверглась тяжкой операции
(тораксопластика). Прежде чем Нина успела оправиться, ее срочно вызвали в
Москву, через полпредство. Полуофициально ей объяснили внезапный вызов
валютными соображениями. В действительности же власти установили,
несомненно, связи Нины с нами и с иностранными оппозиционерами и решили
сразу оборвать ее пребывание за границей... Судьба не дала Нине развернуть
свою личность. Но все, кто знал ее, сохранят в своей памяти этот прекрасный
и трагический образ".
После кончины Нины доброе отношение к ней Троцкий как бы
перепроецировал на Вацлава Вацлавовича Воровского. А по словам известного
троцкиста Виктора Далина, хорошо знавшего Нину Воровскую, Лев Седов как-то
передал тяжело больной девушке в Москву с оказией: "Старик работает над
биографией твоего отца".
Упомянем еще один (правда, побочный) импульс, побудивший Троцкого
написать о Воровском. Среди бумаг Льва Троцкого, которые он незадолго до
своей гибели передал на хранение в Гарвард, в отдельной папке сохранились
заготовки к полемике с итальянским политиком и дипломатом Сфорцей. В своей
книге Сфорца вложил в уста Воровского немало пошлости, не свойственной
советскому дипломату, и самой дешевой клеветы. В годы эмиграции Троцкий
довольно часто встречался с измышлениями такого рода. Поэтому-то книга
Сфорцы, попадаясь постоянно на глаза Троцкому в его рабочем кабинете,
подталкивала его к работе над мемуарным сборником "Мы и они". "...Я хотел бы
написать статью: Ленин, Боровский и граф Сфорца. Этот пога-ненький
либерально-сиятельный итальянский дипломат гнусно оклеветал Ленина и
Воровского. Разоблачить и уличить его можно беспощадно. Книга Сфорцы вышла
на всех языках и широко рекламировалась в Америке. Как Вы думаете, нашлось
бы место для такой статьи?" -- советовался Троцкий 25 января 1932 года все с
тем же Максом Истменом, который одно время служил посредником между Троцким
и американскими журналами и издательствами.
Мемуарная канва жизни Вацлава Воровского у Троцкого в конце концов
застопорилась. Зато в работе над книгой "Мы и они" он довольно успешно
продвинулся, вырисовывая портрет Леонида Красина. Их многолетние отношения
складывались в различные периоды жизни диаметрально противоположно.
Большевик-примиренец, "техник номер один" российского подполья
(кто только не пользовался бомбами и капсюлями из его подпольной
лаборатории и не жертвовал ему денег "на террор"!), Красин с самого начала
довольно хорошо относился к Троцкому. Их добрым контактам, установившимся в
1905 году, ничуть не мешало недавнее меньшевистское прошлое Троцкого,
объявившего себя "внефракционным социал-демократом", и его упорное нежелание
склонить выю перед Лениным. Судя по всему, Красин ценил тогда в Троцком и
незаурядного человека и политика большого масштаба. Троцкого же с самого
начала подкупал широкий размах Красина, его душевная доброта. (Будучи
человеком довольно сухим, Троцкий, как правило, легко сходился со своими
антиподами.)
Неизвестно, насколько интенсивно поддерживали Красин и Троцкий
отношения между собой в период революционного спада,-- в биографических
записках Троцкого, оставшихся неоконченными, сохранилась лишь коротенькая
сцена, да и то со слов Надежды Крупской, о том, как Красин отошел от
рабочего движения. Зато встретились Красин и Троцкий снова в 1917 году в
Петрограде, по сути дела политическими противниками. Если Троцкий находился
в то время на крайне радикальном крыле российского рабочего движения, то,
проштудировав письма Красина в Амстердамском институте социальной истории,
остается неясным, можно ли причислять в это время Красина вообще к
социал-демократии?
Как не похож Леонид Красин в этих письмах на портреты, долгие годы
выполнявшиеся по заказам свыше московскими богомазами! В доверительных
письмах к жене звучит самая непримиримая критика политики большевиков,
насильственно взявших власть в свои руки (как считал Красин) путем
вооруженного переворота в октябре 17-го; особенно резки выпады в адрес
Троцкого и Ленина. Подобная позиция отчетливо прослеживается у Красина
вплоть до 1919-го и даже до начала 1920 года. Однако она не помешала ему
(впрочем, как и Горькому, и почти всем бывшим участникам группы "Вперед!", и
запрещенной по личной инициативе Ленина редакции "Новая жизнь") совершить
превращение из Савла в Павла на пути в Дамаск.
Несмотря на весь наносной цинизм богатого промышленника и сибарита
"товарищ Никитич" сдавал после октябрьского переворота свои идейные позиции
в муках и тревогах. И у самого начала этого нелегкого для Леонида Красина
пути мы видим Льва Троцкого. Еще 5 ноября 1917 года Троцкий обратился к
лидеру рабочих-мегаллистов Александру Шляпникову: "Нам необходим министр
торговли и промышленности... Как вы относитесь, в частности, к кандидатурам
Л. Б. Красина или Серебров-ского?" И именно по предложению того же Троцкого
Красина включили (имея в виду его широкие связи в германских промышленных
кругах) в мирную делегацию, которая с декабря 1917 года вела переговоры с
представителями кайзера Вильгельма в Брест-Литовске. После этого между
Красиным и Троцким восстановились коллегиальные, а затем постепенно
наладились и старые дружеские отношения. Интенсивно общались они и в годы
гражданской войны. Во время боевых действий против войск белых генералов и
Антанты Леонид Красин принимал участие в работе Совета Труда и Обороны.
Будучи председателем Чрезвычайной комиссии по снабжению Красной Армии и
одновре-
менно наркомом торговли и промышленности, Леонид Красин обладал
воистину диктаторскими полномочиями в области снабжения армии и организации
экономики всего тыла. Многочисленные источники, сохранившиеся в архивных
фондах, подтверждают слова Троцкого: "Все, что он делал, он делал хорошо".
В 1920 году конкретные контакты Красина с военным ведомством ослабли.
На его место по просьбе Троцкого был назначен Алексей Рыков Однако добрые
отношения Красина с Троцким из-за этого не прервались. А вскоре оба они
почувствовали, что в глазах части партийного аппарата оказались "не ко
двору". После того как Ленин в начале 1923 года полностью потерял
работоспособность, партию большевиков (а следовательно, и высшее руководство
Советской России) возглавила "тройка". Она состояла из Зиновьева, Каменева и
Сталина (Зикаси -- называли эту "тройку" современники с легкой руки
записного остряка партийных съездов Давида Рязанова). С самого начала своего
отнюдь не эфемерного существования "тройка" представляла интересы
центрального, а особенно провинциального (губернского) партийного аппарата.
Пользуясь столь весомой поддержкой, "тройка" уже в 1923 году de facto
захватила власть на партийном Олимпе.
Неотлагательной своей задачей новоявленные "триумвиры" считали уже
тогда полную изоляцию Льва Троцкого. Сталин даже помышлял об убийстве своего
давнего врага, но отказался от этого замысла, боясь вызвать в ответ волну
индивидуального террора со стороны молодых прозелитов Троцкого. Борьба
против Льва Троцкого и многочисленной "группы 46-ти" -- старых большевиков,
выступивших с резким письмом в защиту внутрипартийной демократии,--
детерминировала в середине 20-х годов почти всю деятельность возглавляемого
"тройкой" Центрального Комитета. Более того, на партийном Олимпе была
создана в помощь "тройке" еще и конспиративная "семерка" (Сталин, Зиновьев,
Каменев, Бухарин, Рыков, Томский, Куйбышев). "Семерка" эта располагала
собственным потаенным секретариатом, особым шифром, фельдъегерями и даже
ответвлениями в некоторых губкомах. Именно на тайных собраниях "семерки", по
сути дела, и решались вплоть до лета 1925 года (времени разрыва Сталина с
Каменевым и Зиновьевым) все важнейшие вопросы партийной и государственной
жизни. Лишь после тайных постановлений на заседаниях "семерки" те же самые
вопросы выносились на совещания Политбюро и Совнаркома.
Подобное положение вещей не составляло особого секрета для Льва
Троцкого. Понимая, что борьбу с ним ведут самым некорректным образом, и
презирая, как он любил выражаться в семейном кругу, "эту сталинскую методу",
Троцкий все же весьма тяжело переносил вынужденную изоляцию. И как бы в
ответ на интриги "тройки" и "семерки" он стал манкировать заседаниями
Политбюро и Совнаркома. А коли Троцкий и присутствовал на этих совещаниях,
то демонстративно углублялся во французские и английские газеты либо
обменивался записками с Леонидом Красиным, который, видя затравленность
Троцкого, непременно садился рядом с ним.
А как же складывалось положение самого Красина на пороге "новых
времен"? Судя по письмам к жене, Красин сначала думал, что с ним будут
продолжать считаться Более того, в 1924 году Леонида Красина после
семнадцатилетнего перерыва избрали членом ЦК. Но за внешними почестями не
последовали назначения на должности, от которых зависело экономическое
развитие страны. Не вызвало в недрах партократии большого энтузиазма и
выступление Красина на XIII съезде ВКП(б). в котором он протестовал (со
своих старых позиций технократа) против дублирования управления хозяйством
одновременно по партийной и по государственной линии.
Видя, что в результате всего этого положение начинает складываться не в
его пользу, Леонид Красин, оставаясь ключевой фигурой в системе Наркомата
иностранных дел, обычно не задерживался в советской столице во время своих
приездов. Но как бы он ни спешил, все же всегда выкраивал время навещать
Льва Троцкого. В словах Троцкого о Красине мы слышим как бы отзвуки их
тогдашних доверительных бесед, хотя политическими союзниками в середине 20-х
годов они так и не стали. Притом, что Леонид Красин полностью разделял
воззрения Троцкого о необходимости "интенсификации" борьбы с бюрократической
элитой, захватившей власть в стране, "товарищ Никитич" оставался сторонником
демократизации не только в стане большевиков, но и во всем обществе. К
подобным выкладкам Лев Троцкий придет гораздо позже, лишь в 30-е годы, во
время своей работы над серией статей о последствиях сталинского термидора и
над глубоко аналитичным трудом "Что такое СССР и куда он идет?" -- книгой,
не вышедшей на русском языке при жизни автора и известной на Западе под
названием "Преданная революция".
Так и не опубликовав почему-то свои мемуары о Красине, Троцкий время от
времени вспоминал о нем: то в политическом дневнике, а то и в манускрипте
биографии Сталина. Всегда в спокойных, объективных тонах.
Если о ком-то из предполагаемых героев сборника политических портретов
Лев Троцкий отзывался исключительно восторженно, то в первую очередь о
Христиане Раковском. "Болгарин по происхождению ...но румынский подданный
силою балканской карты, французский врач по образованию, русский по связям,
симпатиям и литературной работе, Раковский владеет всеми балканскими языками
и четырьмя европейскими, активно участвовал в разные периоды во внутренней
жизни четырех социалистических партий -- болгарской, русской, французской и
румынской,-- чтобы впоследствии стать одним из вождей советской федерации,
одним из основателей Коминтерна, председателем Украинского совета народных
комиссаров, дипломатическим представителем Союза в Англии и во Франции и
чтобы разделить затем судьбу левой оппозиции. Личные черты Раковского --
широкий интернациональный кругозор и глубокое благородство характера --
сделали его особенно ненавистным для Сталина, воплощающего прямо
противоположные черты",-- характеризовал его Троцкий в "Моей жизни",
Раковский и Троцкий впервые встретились в Париже в 1903 году.
Одновременно находились они и в Штутгарте четыре года спустя, на конгрессе
II Интернационала. В 1910 году Лев Троцкий совершил поездку по Балканам и
смог вблизи наблюдать политическую деятельность Христиана Раковского. А
затем последовали новые встречи: Вена, где Раковский старался материально
помочь выходу "Правды" и других "троцкистских" изданий, Бухарест (когда
Троцкий снова объехал Балканы в качестве военного корреспондента в 1913
году) и, наконец, Циммервальд: в сентябре 1915 года оба они стояли на левых
позициях даже в этом кругу антимилитаристски настроенных социалистов, хотя
некомпетентные исследователи и по сей день клеймят их "центристами". И в
Петроград Троцкий и Раковский прибыли почти одновременно, в мае 1917 года.
Правда, они несколько месяцев не состояли в одной и той же партии, а это
значило, что не виделись слишком часто. Троцкий стал "межрайонцем", а затем
большевиком. Раковский же вступил в ряды меньшевиков-интернационалистов, его
больше привлекали тогда умеренные взгляды Мартова и Мартынова, нежели
радикализм Ленина и Троцкого. Но с декабря 1917-го позиции Троцкого и
Раковского заметно сближаются.
"Исторической судьбе было угодно, чтобы Раковский, болгарин по
происхождению, француз и русский по общему политическому воспитанию,
румынский гражданин по паспорту, неоднократно изгонявшийся из Румынии за
свою непримиримую революционную деятельность, оказался главой правительства
в Советской Украине",-- говорится в книге "Очерки политической истории
Румынии", изданной в 1922 году Троцким и Раковский совместно. Однако в
данном случае "историческую судьбу" отождествлял не в последнюю очередь сам
Лев Троцкий, второй после Ленина по влиянию политический деятель в Советской
России в годы гражданской войны. Именно стараниями Троцкого Раковский был
назначен главою харьковского правительства (и одновременно наркомом
иностранных дел Советской Украины) вопреки сопротивлению Пятакова и
Антонова-Овсеенко. Кто бы мог подумать, что все трое вождей Советской
Украины вскоре станут "троцкистами", во время внутрипартийной фракционной
борьбы, а Раковский к тому же не просто "оппозиционером", а еще и хранителем
номер один традиций оппозиции 1923 года после высылки Льва Троцкого из
Советского Союза.
Деятельность Раковского-оппозиционера в наши дни практически не
изучена. Из его (отчасти конспиративной) переписки с Троцким даже
исследователям известны лишь фрагменты. Письма Раковского из Астрахани
Троцкому в Алма-Ату -- это как бы ключ к дружбе двух образованнейших
интеллектуалов, сброшенных волею вершителей "генеральной линии" с Олимпа
власти в самую гущу повседневной жизни Но и в ссылке Троцкого и Раковского
волновали в первую очередь не трудности быта. Сутью их жизни являлись
размышления типа Quo vadis? * когда речь заходила о политическом положении
страны и о собственной духовной жизни.
"Переписка находится в полном расстройстве, даже с Москвой. Письма,
отделенные друг от друга двумя и даже тремя
* Куда идти? (лат.)
неделями, получаются одновременно (если получаются вообще). Не знаю,
что виною -- метеорологические или иные какие силы. <...> Иностранные
газеты стал получать сейчас из Москвы и из Астрахани",-- говорится в письме
Троцкого, отправленном в первых числах апреля 1928 года сразу трем адресатам
-- Евгению Преображенскому, Николаю Муралову и Христиану Раковскому.
Последний же, и сам находясь в трудных условиях ссылки, успокаивал Троцкого:
"В сравнении со мной у тебя громадные неудобства... Тем не менее я думаю,
что недостающие тебе книги можно будет выписывать из Москвы. По-моему, кроме
текущей работы было бы чрезвычайно важно, если ты выбрал бы какую-нибудь
тему, которая заставила бы тебя, вроде моего Сен-Симона, многое пересмотреть
и перечитать под известным углом зрения".
В Астрахани в 1928 году Раковский усиленно работал над книгой о
Сен-Симоне, однако круг его интересов был предельно разнообразен: "...с
первых дней я стал знакомиться интенсивно со старинной и новой литературой,
со статистическими и научными материалами. Письма из Москвы приходят здесь
на пятый, а иногда на шестой день, газеты на третий день. Здесь имеется
киоск, где получаются даже и некоторые немецкие газеты, но не все номера.
<...> Взял с собой соч[инения] Диккенса (по-английски) и другую
русскую беллетристику, с которой вообще я плохо знаком. Из русских авторов
пока прочел только "Конную армию" Бабеля... а из здешней библиотеки взял
Сервантеса (полный перевод "Дон-Кихота" с интересным предисловием Ме-риме) и
Овидия... В обстановке, аналогичной с теперешней, я всегда перечитываю
Дон-Кихота, и теперь он мне доставляет громадное удовольствие".
Наряду с чтением и работой над книгой о современниках (о которой он
подробно писал Троцкому -- не послужило ли это, в свою очередь, для Троцкого
дальнейшим импульсом?) Христиан Раковский старался путем рукописных
воззваний и статей реагировать на происходящие вокруг него тлетворные
события: террор внутрипартийный и касающийся всего общества, сплошная
коллективизация, провал первого пятилетнего плана, по словам сталинских
статистиков-фальсификаторов якобы выполненного за четыре года. Часть своих
работ (их терминология оставалась неизменно ортодоксальной, но идейный
nucleum * вмещал в себя не только характерные черты пролетарской диктатуры,
но и элементы демократии), словом, самые значительные труды времен ссылки
Раковскому удалось переправить с помощью целой цепи посредников за границу,
где они и публиковались в "Бюллетене оппозиции".
Резко выступал Христиан Раковский против "капитуляции" своих
сподвижников. Поэтому-то Троцкий и другие лидеры международной
антисталинской оппозиции упоминали Раковского всегда на первом месте, когда
речь заходила о мучениях узников советских политизоляторов и колоний
ссыльнопоселенцев. "Группа немецких рабочих... могла бы написать письмо
Бернарду Шоу, Роллану, М. Горькому, приветствовать их за поддержку СССР и в
то же время потребовать от них вмешательства в пользу Раковского",--
советовал Троцкий своему сыну
* Ядро, зерно (лат.).
Льву Седову, который как раз устанавливал в Берлине контакты с рабочими
лидерами.
А тем временем о Христиане Раковском доходили все более тяжелые
известия. Гепеуры старались полностью изолировать его. Один обыск следовал
за другим. Ссылку в Астрахань, город с тяжелым климатом, сменило изгнание в
Барнаул, место с не менее трудными условиями, к тому же безо всяких
культурных традиций. У дома Раковского маячило всегда пять-шесть
подозрительных соглядатаев в одинаковых кепках и пальто. И чем чаще о
Раковском вспоминали прогрессивные круги Запада, тем более ужесточался его
режим. Поэтому-то не было и дня, когда бы Лев Троцкий не вспоминал в кругу
своих домашних о Раковском и его многострадальной семье. 2 сентября 1931
года Троцкий (под псевдонимом Г. Гуров) разослал в различные страны мира
специальный циркуляр, объясняющий, как следует самым эффективным способом
организовать борьбу за освобождение Раковского.
"О Христиане Раковском] ... надо поднять большую кампанию. Следовало бы
написать хоть краткую биографию его. Я бы это сделал, если бы подобрать
необходимые материалы. Я советую поручить это официально одному лицу в
Берлине и Париже и болгарской организации. Надо разыскать статьи Раковского
в советской печати, его старую книгу против румынского боярства (1909 г.,
кажется), мою книгу о Румынии с большим приложением Раковского и пр., и пр.
Можно написать соответственное обращение ко всем секциям. <...> Когда
наберется достаточно материала, я написал бы биографию Раковского в два-три
печатных листа. Это имело бы большое значение. Пока что кампанию нужно
вести",-- говорится в письме Троцкого Льву Седову от 27 февраля 1932 года.
Материалы о Христиане Раковском с самого начала лежали у Троцкого в
кабинете в отдельной папке. 31 марта 1933 года он информировал сына: "Я
сейчас работаю над биографией и характеристикой Раковского (в числе текущих
работ). Толчком послужило, конечно, известие о его смерти. Хотя этот повод,
к счастью, отпал, биографию надо будет все-таки выпустить, тем более что в
августе ему исполняется 60 лет. К сожалению, материалов у меня здесь очень
мало. Нет, в частности, ни одной его книги, ни докторской диссертации, ни
книги о боярской Румынии, ни русской книги за подписью Инсарова о Франции и
французах. Нет также почти ничего, что характеризовало бы деятельность
Раковского как украинского предсовнаркома. Думаю, что в Париже кое-что можно
добыть. Говорят, есть характеристика Раковского в книге Де-Монзи... Хорошо
было б получить эту книгу.
Параллельно я работаю также над биографиями Иоффе и Воровского. По
другой линии хочу дать портрет Красина. Если попадутся материалы, особенно
относительно Иоффе, прошу прислать".
Последний абзац письма свидетельствует о том, что работа над портретами
современников превратилась у Троцкого в сизифов труд. Он сам, если и не
махнул на нее, то, не имея нужных материалов под рукой, не видел ни конца,
ни края. А порой и сама жизнь вносила коррективы в мемуары Троцкого. Ведь
некоторые герои задуманной книги продолжали жить, да еще и выходили из его
политической орбиты. Так, к примеру, Христиан
Раковский, казавшийся поистине непреклонным в феврале 1934 года,
"капитулировал" (под огромным давлением сталинских властей) и обратился в ЦК
ВКП (б) с просьбой принять его обратно в партию. Довольное кремлевское
руководство не только разрешило Раковскому вернуться из ссылки, но и
организовало ему почетную встречу. На вокзале старого оппозиционера,
измученного донельзя физически и морально, встретили пионеры с цветами и...
Лазарь Каганович, второй секретарь ЦК, самый близкий в этот период к Сталину
политик. Осенью того же 1934 года Раковский был послан с дипломатической
миссией в Токио с делегацией Красного Креста. А в 1935 году, как бы пройдя
испытательный срок, он был принят в партию. После этого фарса почти никого
не удивило, что во время первых концептуальных политических процессов
Христиан Раковский на страницах советской прессы потребовал для своих же
недавних товарищей по оппозиционной деятельности смертной казни.
"Капитуляция" Раковского ударила Троцкого по голове, словно обухом.
Поначалу он попытался, как обычно обращаясь к марксистским постулатам,
объяснить этот поступок усилением (либо ослаблением) определенных мировых
классовых процессов. Во всяком случае, это следует из его письма сыну от 19
марта 1934 года: "По поводу СССР надо указать, что процесс отчуждения от
мирового рабочего движения продолжается и усугубляется: причина -- в
поражениях пролетариата и в ослаблении Коминтерна. В сознании рабочих
процесс отражается так: везде побеждает фашизм. Мировой пролетариат
оказывается не на высоте. Победа фашизма означает опасность для нас, а у нас
дела идут все же на поправку,-- значит надо как можно крепче держаться за
аппарат, каков он ни есть. Уже в момент победы Гитлера в Германии мы писали
и после не раз повторяли, что без успехов революции на Западе
бюрократический режим на почве национального социализма будет в СССР только
крепнуть. Истекшие 15 месяцев подтвердили это предвидение. Сдача Раковского
и Сосновского (бывшего ведущего публициста "Правды", известного
оппозиционера.-- М. К.) представляет одно из проявлений этой национальной
реакции, вернее, интернациональной безнадежности. Держаться сейчас на
позиции коммунистов-интернационалистов можно, только имея перед собой
мировую перспективу, наблюдая и обобщая реальный ход развития или распада
мировых рабочих организаций и реальные возможности, которые открываются
перед IV Интернационалом. От этих перспектив бывшие оппозиционеры в СССР
герметически отделены. Разумеется, их сдача есть известный моральный удар
для нас, но если вдуматься во всю обстановку и в индивидуальное положение
каждого из них, буквально жившего в закупоренной бутылке,-- никогда ничего
[похожего] в мировой истории революционного движения не бывало,-- то
приходится скорее удивляться, как они удерживались или удерживаются на своей
позиции до сих пор". Но, как бы оправдывая Раковского такими доводами,
Троцкий тем не менее не мог простить ему "капитуляции". Он даже попросил
своего секретаря Ван Эйенорта разорвать большой портрет Христиана
Раковского, который долгие годы висел в рабочей комнате Троцкого. А в
дневнике, предназначенном отнюдь не для публикации, а как бы для беседы с
будущим, появилась запись Троцкого от 20 февраля 1935 года: "Раковский
Троцкий. Он продолжает так:
"Уже то, что сказано о психологическом складе Нины, объясняет
достаточно, как и почему она в совсем еще юном возрасте примкнула к
оппозиции. Примкнув, она не знала уже ни сомнений, ни колебаний. Ее комната
в Москве была одним из очагов комсомольской и партийной оппозиции. Нина
рвала с друзьями в тот час, когда они рвали с оппозицией. Из комсомола
Воровская была исключена, о принятии в партию не могло быть и речи.
От отца -- кажется, также и от матери -- Нина унаследовала и
артистические данные: она была оригинальной рисовальщицей. <...> За
границей (в Берлине.-- М. К.) она подверглась тяжкой операции
(тораксопластика). Прежде чем Нина успела оправиться, ее срочно вызвали в
Москву, через полпредство. Полуофициально ей объяснили внезапный вызов
валютными соображениями. В действительности же власти установили,
несомненно, связи Нины с нами и с иностранными оппозиционерами и решили
сразу оборвать ее пребывание за границей... Судьба не дала Нине развернуть
свою личность. Но все, кто знал ее, сохранят в своей памяти этот прекрасный
и трагический образ".
После кончины Нины доброе отношение к ней Троцкий как бы
перепроецировал на Вацлава Вацлавовича Воровского. А по словам известного
троцкиста Виктора Далина, хорошо знавшего Нину Воровскую, Лев Седов как-то
передал тяжело больной девушке в Москву с оказией: "Старик работает над
биографией твоего отца".
Упомянем еще один (правда, побочный) импульс, побудивший Троцкого
написать о Воровском. Среди бумаг Льва Троцкого, которые он незадолго до
своей гибели передал на хранение в Гарвард, в отдельной папке сохранились
заготовки к полемике с итальянским политиком и дипломатом Сфорцей. В своей
книге Сфорца вложил в уста Воровского немало пошлости, не свойственной
советскому дипломату, и самой дешевой клеветы. В годы эмиграции Троцкий
довольно часто встречался с измышлениями такого рода. Поэтому-то книга
Сфорцы, попадаясь постоянно на глаза Троцкому в его рабочем кабинете,
подталкивала его к работе над мемуарным сборником "Мы и они". "...Я хотел бы
написать статью: Ленин, Боровский и граф Сфорца. Этот пога-ненький
либерально-сиятельный итальянский дипломат гнусно оклеветал Ленина и
Воровского. Разоблачить и уличить его можно беспощадно. Книга Сфорцы вышла
на всех языках и широко рекламировалась в Америке. Как Вы думаете, нашлось
бы место для такой статьи?" -- советовался Троцкий 25 января 1932 года все с
тем же Максом Истменом, который одно время служил посредником между Троцким
и американскими журналами и издательствами.
Мемуарная канва жизни Вацлава Воровского у Троцкого в конце концов
застопорилась. Зато в работе над книгой "Мы и они" он довольно успешно
продвинулся, вырисовывая портрет Леонида Красина. Их многолетние отношения
складывались в различные периоды жизни диаметрально противоположно.
Большевик-примиренец, "техник номер один" российского подполья
(кто только не пользовался бомбами и капсюлями из его подпольной
лаборатории и не жертвовал ему денег "на террор"!), Красин с самого начала
довольно хорошо относился к Троцкому. Их добрым контактам, установившимся в
1905 году, ничуть не мешало недавнее меньшевистское прошлое Троцкого,
объявившего себя "внефракционным социал-демократом", и его упорное нежелание
склонить выю перед Лениным. Судя по всему, Красин ценил тогда в Троцком и
незаурядного человека и политика большого масштаба. Троцкого же с самого
начала подкупал широкий размах Красина, его душевная доброта. (Будучи
человеком довольно сухим, Троцкий, как правило, легко сходился со своими
антиподами.)
Неизвестно, насколько интенсивно поддерживали Красин и Троцкий
отношения между собой в период революционного спада,-- в биографических
записках Троцкого, оставшихся неоконченными, сохранилась лишь коротенькая
сцена, да и то со слов Надежды Крупской, о том, как Красин отошел от
рабочего движения. Зато встретились Красин и Троцкий снова в 1917 году в
Петрограде, по сути дела политическими противниками. Если Троцкий находился
в то время на крайне радикальном крыле российского рабочего движения, то,
проштудировав письма Красина в Амстердамском институте социальной истории,
остается неясным, можно ли причислять в это время Красина вообще к
социал-демократии?
Как не похож Леонид Красин в этих письмах на портреты, долгие годы
выполнявшиеся по заказам свыше московскими богомазами! В доверительных
письмах к жене звучит самая непримиримая критика политики большевиков,
насильственно взявших власть в свои руки (как считал Красин) путем
вооруженного переворота в октябре 17-го; особенно резки выпады в адрес
Троцкого и Ленина. Подобная позиция отчетливо прослеживается у Красина
вплоть до 1919-го и даже до начала 1920 года. Однако она не помешала ему
(впрочем, как и Горькому, и почти всем бывшим участникам группы "Вперед!", и
запрещенной по личной инициативе Ленина редакции "Новая жизнь") совершить
превращение из Савла в Павла на пути в Дамаск.
Несмотря на весь наносной цинизм богатого промышленника и сибарита
"товарищ Никитич" сдавал после октябрьского переворота свои идейные позиции
в муках и тревогах. И у самого начала этого нелегкого для Леонида Красина
пути мы видим Льва Троцкого. Еще 5 ноября 1917 года Троцкий обратился к
лидеру рабочих-мегаллистов Александру Шляпникову: "Нам необходим министр
торговли и промышленности... Как вы относитесь, в частности, к кандидатурам
Л. Б. Красина или Серебров-ского?" И именно по предложению того же Троцкого
Красина включили (имея в виду его широкие связи в германских промышленных
кругах) в мирную делегацию, которая с декабря 1917 года вела переговоры с
представителями кайзера Вильгельма в Брест-Литовске. После этого между
Красиным и Троцким восстановились коллегиальные, а затем постепенно
наладились и старые дружеские отношения. Интенсивно общались они и в годы
гражданской войны. Во время боевых действий против войск белых генералов и
Антанты Леонид Красин принимал участие в работе Совета Труда и Обороны.
Будучи председателем Чрезвычайной комиссии по снабжению Красной Армии и
одновре-
менно наркомом торговли и промышленности, Леонид Красин обладал
воистину диктаторскими полномочиями в области снабжения армии и организации
экономики всего тыла. Многочисленные источники, сохранившиеся в архивных
фондах, подтверждают слова Троцкого: "Все, что он делал, он делал хорошо".
В 1920 году конкретные контакты Красина с военным ведомством ослабли.
На его место по просьбе Троцкого был назначен Алексей Рыков Однако добрые
отношения Красина с Троцким из-за этого не прервались. А вскоре оба они
почувствовали, что в глазах части партийного аппарата оказались "не ко
двору". После того как Ленин в начале 1923 года полностью потерял
работоспособность, партию большевиков (а следовательно, и высшее руководство
Советской России) возглавила "тройка". Она состояла из Зиновьева, Каменева и
Сталина (Зикаси -- называли эту "тройку" современники с легкой руки
записного остряка партийных съездов Давида Рязанова). С самого начала своего
отнюдь не эфемерного существования "тройка" представляла интересы
центрального, а особенно провинциального (губернского) партийного аппарата.
Пользуясь столь весомой поддержкой, "тройка" уже в 1923 году de facto
захватила власть на партийном Олимпе.
Неотлагательной своей задачей новоявленные "триумвиры" считали уже
тогда полную изоляцию Льва Троцкого. Сталин даже помышлял об убийстве своего
давнего врага, но отказался от этого замысла, боясь вызвать в ответ волну
индивидуального террора со стороны молодых прозелитов Троцкого. Борьба
против Льва Троцкого и многочисленной "группы 46-ти" -- старых большевиков,
выступивших с резким письмом в защиту внутрипартийной демократии,--
детерминировала в середине 20-х годов почти всю деятельность возглавляемого
"тройкой" Центрального Комитета. Более того, на партийном Олимпе была
создана в помощь "тройке" еще и конспиративная "семерка" (Сталин, Зиновьев,
Каменев, Бухарин, Рыков, Томский, Куйбышев). "Семерка" эта располагала
собственным потаенным секретариатом, особым шифром, фельдъегерями и даже
ответвлениями в некоторых губкомах. Именно на тайных собраниях "семерки", по
сути дела, и решались вплоть до лета 1925 года (времени разрыва Сталина с
Каменевым и Зиновьевым) все важнейшие вопросы партийной и государственной
жизни. Лишь после тайных постановлений на заседаниях "семерки" те же самые
вопросы выносились на совещания Политбюро и Совнаркома.
Подобное положение вещей не составляло особого секрета для Льва
Троцкого. Понимая, что борьбу с ним ведут самым некорректным образом, и
презирая, как он любил выражаться в семейном кругу, "эту сталинскую методу",
Троцкий все же весьма тяжело переносил вынужденную изоляцию. И как бы в
ответ на интриги "тройки" и "семерки" он стал манкировать заседаниями
Политбюро и Совнаркома. А коли Троцкий и присутствовал на этих совещаниях,
то демонстративно углублялся во французские и английские газеты либо
обменивался записками с Леонидом Красиным, который, видя затравленность
Троцкого, непременно садился рядом с ним.
А как же складывалось положение самого Красина на пороге "новых
времен"? Судя по письмам к жене, Красин сначала думал, что с ним будут
продолжать считаться Более того, в 1924 году Леонида Красина после
семнадцатилетнего перерыва избрали членом ЦК. Но за внешними почестями не
последовали назначения на должности, от которых зависело экономическое
развитие страны. Не вызвало в недрах партократии большого энтузиазма и
выступление Красина на XIII съезде ВКП(б). в котором он протестовал (со
своих старых позиций технократа) против дублирования управления хозяйством
одновременно по партийной и по государственной линии.
Видя, что в результате всего этого положение начинает складываться не в
его пользу, Леонид Красин, оставаясь ключевой фигурой в системе Наркомата
иностранных дел, обычно не задерживался в советской столице во время своих
приездов. Но как бы он ни спешил, все же всегда выкраивал время навещать
Льва Троцкого. В словах Троцкого о Красине мы слышим как бы отзвуки их
тогдашних доверительных бесед, хотя политическими союзниками в середине 20-х
годов они так и не стали. Притом, что Леонид Красин полностью разделял
воззрения Троцкого о необходимости "интенсификации" борьбы с бюрократической
элитой, захватившей власть в стране, "товарищ Никитич" оставался сторонником
демократизации не только в стане большевиков, но и во всем обществе. К
подобным выкладкам Лев Троцкий придет гораздо позже, лишь в 30-е годы, во
время своей работы над серией статей о последствиях сталинского термидора и
над глубоко аналитичным трудом "Что такое СССР и куда он идет?" -- книгой,
не вышедшей на русском языке при жизни автора и известной на Западе под
названием "Преданная революция".
Так и не опубликовав почему-то свои мемуары о Красине, Троцкий время от
времени вспоминал о нем: то в политическом дневнике, а то и в манускрипте
биографии Сталина. Всегда в спокойных, объективных тонах.
Если о ком-то из предполагаемых героев сборника политических портретов
Лев Троцкий отзывался исключительно восторженно, то в первую очередь о
Христиане Раковском. "Болгарин по происхождению ...но румынский подданный
силою балканской карты, французский врач по образованию, русский по связям,
симпатиям и литературной работе, Раковский владеет всеми балканскими языками
и четырьмя европейскими, активно участвовал в разные периоды во внутренней
жизни четырех социалистических партий -- болгарской, русской, французской и
румынской,-- чтобы впоследствии стать одним из вождей советской федерации,
одним из основателей Коминтерна, председателем Украинского совета народных
комиссаров, дипломатическим представителем Союза в Англии и во Франции и
чтобы разделить затем судьбу левой оппозиции. Личные черты Раковского --
широкий интернациональный кругозор и глубокое благородство характера --
сделали его особенно ненавистным для Сталина, воплощающего прямо
противоположные черты",-- характеризовал его Троцкий в "Моей жизни",
Раковский и Троцкий впервые встретились в Париже в 1903 году.
Одновременно находились они и в Штутгарте четыре года спустя, на конгрессе
II Интернационала. В 1910 году Лев Троцкий совершил поездку по Балканам и
смог вблизи наблюдать политическую деятельность Христиана Раковского. А
затем последовали новые встречи: Вена, где Раковский старался материально
помочь выходу "Правды" и других "троцкистских" изданий, Бухарест (когда
Троцкий снова объехал Балканы в качестве военного корреспондента в 1913
году) и, наконец, Циммервальд: в сентябре 1915 года оба они стояли на левых
позициях даже в этом кругу антимилитаристски настроенных социалистов, хотя
некомпетентные исследователи и по сей день клеймят их "центристами". И в
Петроград Троцкий и Раковский прибыли почти одновременно, в мае 1917 года.
Правда, они несколько месяцев не состояли в одной и той же партии, а это
значило, что не виделись слишком часто. Троцкий стал "межрайонцем", а затем
большевиком. Раковский же вступил в ряды меньшевиков-интернационалистов, его
больше привлекали тогда умеренные взгляды Мартова и Мартынова, нежели
радикализм Ленина и Троцкого. Но с декабря 1917-го позиции Троцкого и
Раковского заметно сближаются.
"Исторической судьбе было угодно, чтобы Раковский, болгарин по
происхождению, француз и русский по общему политическому воспитанию,
румынский гражданин по паспорту, неоднократно изгонявшийся из Румынии за
свою непримиримую революционную деятельность, оказался главой правительства
в Советской Украине",-- говорится в книге "Очерки политической истории
Румынии", изданной в 1922 году Троцким и Раковский совместно. Однако в
данном случае "историческую судьбу" отождествлял не в последнюю очередь сам
Лев Троцкий, второй после Ленина по влиянию политический деятель в Советской
России в годы гражданской войны. Именно стараниями Троцкого Раковский был
назначен главою харьковского правительства (и одновременно наркомом
иностранных дел Советской Украины) вопреки сопротивлению Пятакова и
Антонова-Овсеенко. Кто бы мог подумать, что все трое вождей Советской
Украины вскоре станут "троцкистами", во время внутрипартийной фракционной
борьбы, а Раковский к тому же не просто "оппозиционером", а еще и хранителем
номер один традиций оппозиции 1923 года после высылки Льва Троцкого из
Советского Союза.
Деятельность Раковского-оппозиционера в наши дни практически не
изучена. Из его (отчасти конспиративной) переписки с Троцким даже
исследователям известны лишь фрагменты. Письма Раковского из Астрахани
Троцкому в Алма-Ату -- это как бы ключ к дружбе двух образованнейших
интеллектуалов, сброшенных волею вершителей "генеральной линии" с Олимпа
власти в самую гущу повседневной жизни Но и в ссылке Троцкого и Раковского
волновали в первую очередь не трудности быта. Сутью их жизни являлись
размышления типа Quo vadis? * когда речь заходила о политическом положении
страны и о собственной духовной жизни.
"Переписка находится в полном расстройстве, даже с Москвой. Письма,
отделенные друг от друга двумя и даже тремя
* Куда идти? (лат.)
неделями, получаются одновременно (если получаются вообще). Не знаю,
что виною -- метеорологические или иные какие силы. <...> Иностранные
газеты стал получать сейчас из Москвы и из Астрахани",-- говорится в письме
Троцкого, отправленном в первых числах апреля 1928 года сразу трем адресатам
-- Евгению Преображенскому, Николаю Муралову и Христиану Раковскому.
Последний же, и сам находясь в трудных условиях ссылки, успокаивал Троцкого:
"В сравнении со мной у тебя громадные неудобства... Тем не менее я думаю,
что недостающие тебе книги можно будет выписывать из Москвы. По-моему, кроме
текущей работы было бы чрезвычайно важно, если ты выбрал бы какую-нибудь
тему, которая заставила бы тебя, вроде моего Сен-Симона, многое пересмотреть
и перечитать под известным углом зрения".
В Астрахани в 1928 году Раковский усиленно работал над книгой о
Сен-Симоне, однако круг его интересов был предельно разнообразен: "...с
первых дней я стал знакомиться интенсивно со старинной и новой литературой,
со статистическими и научными материалами. Письма из Москвы приходят здесь
на пятый, а иногда на шестой день, газеты на третий день. Здесь имеется
киоск, где получаются даже и некоторые немецкие газеты, но не все номера.
<...> Взял с собой соч[инения] Диккенса (по-английски) и другую
русскую беллетристику, с которой вообще я плохо знаком. Из русских авторов
пока прочел только "Конную армию" Бабеля... а из здешней библиотеки взял
Сервантеса (полный перевод "Дон-Кихота" с интересным предисловием Ме-риме) и
Овидия... В обстановке, аналогичной с теперешней, я всегда перечитываю
Дон-Кихота, и теперь он мне доставляет громадное удовольствие".
Наряду с чтением и работой над книгой о современниках (о которой он
подробно писал Троцкому -- не послужило ли это, в свою очередь, для Троцкого
дальнейшим импульсом?) Христиан Раковский старался путем рукописных
воззваний и статей реагировать на происходящие вокруг него тлетворные
события: террор внутрипартийный и касающийся всего общества, сплошная
коллективизация, провал первого пятилетнего плана, по словам сталинских
статистиков-фальсификаторов якобы выполненного за четыре года. Часть своих
работ (их терминология оставалась неизменно ортодоксальной, но идейный
nucleum * вмещал в себя не только характерные черты пролетарской диктатуры,
но и элементы демократии), словом, самые значительные труды времен ссылки
Раковскому удалось переправить с помощью целой цепи посредников за границу,
где они и публиковались в "Бюллетене оппозиции".
Резко выступал Христиан Раковский против "капитуляции" своих
сподвижников. Поэтому-то Троцкий и другие лидеры международной
антисталинской оппозиции упоминали Раковского всегда на первом месте, когда
речь заходила о мучениях узников советских политизоляторов и колоний
ссыльнопоселенцев. "Группа немецких рабочих... могла бы написать письмо
Бернарду Шоу, Роллану, М. Горькому, приветствовать их за поддержку СССР и в
то же время потребовать от них вмешательства в пользу Раковского",--
советовал Троцкий своему сыну
* Ядро, зерно (лат.).
Льву Седову, который как раз устанавливал в Берлине контакты с рабочими
лидерами.
А тем временем о Христиане Раковском доходили все более тяжелые
известия. Гепеуры старались полностью изолировать его. Один обыск следовал
за другим. Ссылку в Астрахань, город с тяжелым климатом, сменило изгнание в
Барнаул, место с не менее трудными условиями, к тому же безо всяких
культурных традиций. У дома Раковского маячило всегда пять-шесть
подозрительных соглядатаев в одинаковых кепках и пальто. И чем чаще о
Раковском вспоминали прогрессивные круги Запада, тем более ужесточался его
режим. Поэтому-то не было и дня, когда бы Лев Троцкий не вспоминал в кругу
своих домашних о Раковском и его многострадальной семье. 2 сентября 1931
года Троцкий (под псевдонимом Г. Гуров) разослал в различные страны мира
специальный циркуляр, объясняющий, как следует самым эффективным способом
организовать борьбу за освобождение Раковского.
"О Христиане Раковском] ... надо поднять большую кампанию. Следовало бы
написать хоть краткую биографию его. Я бы это сделал, если бы подобрать
необходимые материалы. Я советую поручить это официально одному лицу в
Берлине и Париже и болгарской организации. Надо разыскать статьи Раковского
в советской печати, его старую книгу против румынского боярства (1909 г.,
кажется), мою книгу о Румынии с большим приложением Раковского и пр., и пр.
Можно написать соответственное обращение ко всем секциям. <...> Когда
наберется достаточно материала, я написал бы биографию Раковского в два-три
печатных листа. Это имело бы большое значение. Пока что кампанию нужно
вести",-- говорится в письме Троцкого Льву Седову от 27 февраля 1932 года.
Материалы о Христиане Раковском с самого начала лежали у Троцкого в
кабинете в отдельной папке. 31 марта 1933 года он информировал сына: "Я
сейчас работаю над биографией и характеристикой Раковского (в числе текущих
работ). Толчком послужило, конечно, известие о его смерти. Хотя этот повод,
к счастью, отпал, биографию надо будет все-таки выпустить, тем более что в
августе ему исполняется 60 лет. К сожалению, материалов у меня здесь очень
мало. Нет, в частности, ни одной его книги, ни докторской диссертации, ни
книги о боярской Румынии, ни русской книги за подписью Инсарова о Франции и
французах. Нет также почти ничего, что характеризовало бы деятельность
Раковского как украинского предсовнаркома. Думаю, что в Париже кое-что можно
добыть. Говорят, есть характеристика Раковского в книге Де-Монзи... Хорошо
было б получить эту книгу.
Параллельно я работаю также над биографиями Иоффе и Воровского. По
другой линии хочу дать портрет Красина. Если попадутся материалы, особенно
относительно Иоффе, прошу прислать".
Последний абзац письма свидетельствует о том, что работа над портретами
современников превратилась у Троцкого в сизифов труд. Он сам, если и не
махнул на нее, то, не имея нужных материалов под рукой, не видел ни конца,
ни края. А порой и сама жизнь вносила коррективы в мемуары Троцкого. Ведь
некоторые герои задуманной книги продолжали жить, да еще и выходили из его
политической орбиты. Так, к примеру, Христиан
Раковский, казавшийся поистине непреклонным в феврале 1934 года,
"капитулировал" (под огромным давлением сталинских властей) и обратился в ЦК
ВКП (б) с просьбой принять его обратно в партию. Довольное кремлевское
руководство не только разрешило Раковскому вернуться из ссылки, но и
организовало ему почетную встречу. На вокзале старого оппозиционера,
измученного донельзя физически и морально, встретили пионеры с цветами и...
Лазарь Каганович, второй секретарь ЦК, самый близкий в этот период к Сталину
политик. Осенью того же 1934 года Раковский был послан с дипломатической
миссией в Токио с делегацией Красного Креста. А в 1935 году, как бы пройдя
испытательный срок, он был принят в партию. После этого фарса почти никого
не удивило, что во время первых концептуальных политических процессов
Христиан Раковский на страницах советской прессы потребовал для своих же
недавних товарищей по оппозиционной деятельности смертной казни.
"Капитуляция" Раковского ударила Троцкого по голове, словно обухом.
Поначалу он попытался, как обычно обращаясь к марксистским постулатам,
объяснить этот поступок усилением (либо ослаблением) определенных мировых
классовых процессов. Во всяком случае, это следует из его письма сыну от 19
марта 1934 года: "По поводу СССР надо указать, что процесс отчуждения от
мирового рабочего движения продолжается и усугубляется: причина -- в
поражениях пролетариата и в ослаблении Коминтерна. В сознании рабочих
процесс отражается так: везде побеждает фашизм. Мировой пролетариат
оказывается не на высоте. Победа фашизма означает опасность для нас, а у нас
дела идут все же на поправку,-- значит надо как можно крепче держаться за
аппарат, каков он ни есть. Уже в момент победы Гитлера в Германии мы писали
и после не раз повторяли, что без успехов революции на Западе
бюрократический режим на почве национального социализма будет в СССР только
крепнуть. Истекшие 15 месяцев подтвердили это предвидение. Сдача Раковского
и Сосновского (бывшего ведущего публициста "Правды", известного
оппозиционера.-- М. К.) представляет одно из проявлений этой национальной
реакции, вернее, интернациональной безнадежности. Держаться сейчас на
позиции коммунистов-интернационалистов можно, только имея перед собой
мировую перспективу, наблюдая и обобщая реальный ход развития или распада
мировых рабочих организаций и реальные возможности, которые открываются
перед IV Интернационалом. От этих перспектив бывшие оппозиционеры в СССР
герметически отделены. Разумеется, их сдача есть известный моральный удар
для нас, но если вдуматься во всю обстановку и в индивидуальное положение
каждого из них, буквально жившего в закупоренной бутылке,-- никогда ничего
[похожего] в мировой истории революционного движения не бывало,-- то
приходится скорее удивляться, как они удерживались или удерживаются на своей
позиции до сих пор". Но, как бы оправдывая Раковского такими доводами,
Троцкий тем не менее не мог простить ему "капитуляции". Он даже попросил
своего секретаря Ван Эйенорта разорвать большой портрет Христиана
Раковского, который долгие годы висел в рабочей комнате Троцкого. А в
дневнике, предназначенном отнюдь не для публикации, а как бы для беседы с
будущим, появилась запись Троцкого от 20 февраля 1935 года: "Раковский