Страница:
его переводе на юг, в более мягкий климат. Несмотря на ряд тяжелых сердечных
припадков ссыльного, которые и становились источником слухов о его смерти,
московские власти в переводе отказывали наотрез. Когда мы говорим о
московских властях, то это значит Сталин, ибо, если мимо него могут пройти и
проходят нередко очень большие вопросы хозяйства и политики, то там, где
дело касается личной расправы, мести противнику, решение всегда зависит
лично от Сталина.
Раковский оставался в Барнауле, боролся с зимой, дожидался лета и снова
встречал зиму. Слухи о смерти Раковского возникали уже несколько раз как
плод напряженной тревоги тысяч и сотен тысяч за судьбу близкого и любимого
человека.
Он следил неутомимо по доходившим до него газетам и книгам за советским
хозяйством и за мировой жизнью, писал большую работу о Сен-Симоне и вел
обширную переписку, все меньшая часть которой доходила по назначению.
Раковский изо дня в день следит по советской печати обо всех процессах
в стране, читает между строк, досказывает недосказанное, обнажает
экономические корни затруднений, предупреждает от надвигающихся опасностей.
В ряде замечательных работ, где широкое обобщение опирается на богатый
фактический материал, Раковский из Астрахани, затем из Барнаула властно
вмешивается в планы и мероприятия Москвы. Он решительно предупреждает против
преувеличенных темпов индустриализации.
В середине 1930 года, в месяцы чрезвычайного бюрократического
головокружения от плохо продуманных успехов, Раковский предупреждал, что
форсированная индустриализация неизбежно ведет к кризису. Невозможность
дальнейшего повышения производительности труда, неизбежность срыва плана
капитальных работ, острый недостаток сельскохозяйственного сырья, наконец,
ухудшение продовольственного положения приводят дальнозоркого исследователя
к выводу: "Кризис промышленности уже неотвратим; фактически промышленность
уже вступила в него".
Еще ранее, в официальном заявлении от 4 октября 1929 года, Раковский
решительно предостерегал против "сплошной коллективизации", не
подготовленной ни экономически, ни культурно, и, в особенности, "против
чрезвычайных административных мер в деревне", которые неизбежно повлекут за
собою тяжелые политические последствия. Через год ненавистный и неутомимый
советник констатирует: "Политика сплошной коллективизации и ликвидации
кулака подорвала производительные силы сельского хозяйства и завершила
подготовленный всей предыдущей политикой острый конфликт с деревней".
Вошедшее у Сталина в традицию сваливание вины за хозяйственные неудачи на
"исполнителей" Раковский разоблачает как признание собственной
несостоятельности: "Ответственность за качество аппарата ложится на
руководство".
Особенно пристально старый политик следит за процессами в партии и в
рабочем классе. Еще в августе 1928 года он из Астрахани, первого места своей
ссылки, дает глубокий и страстный анализ процессов перерождения в правящей
партии. В центр внимания он ставит отслоение бюрократии как особого
привилегированного слоя. "Социальное положение коммуниста, который имеет в
своем распоряжении автомобиль, хорошую квартиру, регулярный отпуск и
получает партмаксимум, отличается от положения коммуниста, работающего в
угольных шахтах, где он получает от 50 до 60 рублей в месяц". Функциональные
различия превращаются в социальные, социальные могут развиться в классовые.
"Партиец 1917 года вряд ли узнал бы себя в лице партийца 1928 года".
Раковский знает роль насилия в истории, но он знает и пределы этой
роли. Через год с лишним Раковский обличает методы командования и
принуждения. С помощью методов командования и принуждения, доведенных до
бюрократической виртуозности, "верхушка сумела превратиться в несменяемую и
неприкосновенную олигархию, подменившую собою класс и партию". Тяжелое
обвинение, но каждое слово в нем взвешено. Раковский призывает партию
подчинить себе бюрократию, лишить ее "божественного атрибута
непогрешимости", подчинить ее своему суровому контролю.
В обращении в ЦК в апреле 1930 года Раковский характеризует созданный
Сталиным режим как "владычество и междуусобную борьбу корпоративных
интересов различных категорий бюрократии". Строить новое хозяйство можно
только на инициативе и культуре масс. Чиновник, хотя бы и коммунистический,
не может заменить народа. "Мы так же не верим в так называемую просвещенную
бюрократию, как наши буржуазные предшественники, революционеры конца XVIII
столетия,-- в так называемый просвещенный абсолютизм".
Работы Раковского, как и вся вообще оппозиционная литература, не
выходили из рукописной стадии. Они переписывались, пересылались из одной
ссыльной колонии в другую, ходили по рукам в политических центрах; до масс
они почти не доходили. Первыми читателями рукописных статей и циркулярных
писем Раковского являлись члены правящей сталинской группы. В официальной
печати можно было до недавнего времени нередко найти отголоски
ненапечатанных работ Раковского в виде тенденциозных, грубо искаженных цитат
в сопровождении грубых личных выпадов. Сомнений быть не могло: критические
удары Раковского попадают в цель.
Провозглашение плана первой пятилетки и переход на путь коллективизации
представляли радикальное позаим-ствование из платформы левой оппозиции.
Многие из ссыльных искренне верили в новую эру. Но сталинская фракция
требовала от оппозиционеров публичного отречения от платформы, которая
продолжала оставаться запрещенным документом. Такое двоедушие диктовалось
бюрократической заботой о престиже. Многие из ссыльных скрепя сердце пошли
навстречу бюрократии: этой дорогой ценою они хотели оплатить возможность
работать в партии хотя бы над частичным осуществлением собственной
платформы.
Раковский не менее других стремился вернуться в партию. Но он не мог
этого сделать, отрекаясь от самого себя. В письмах Раковского, всегда мягких
по тону, звучали металлические ноты. "Самый большой враг пролетарской
диктатуры,--писал он в 1929 году в разгар капитулянтского поветрия,--
бесчестное отношение к убеждениям. Уподобляясь католической церкви,
вымогающей у ложа умирающих атеистов обращения на путь католицизма,
партийное руководство вынуждает у оппозиционеров признание в мнимых ошибках
и отказ от своих убеждений. Если тем самым оно теряет всякое право на
уважение к себе, то и оппозиционер, который в течение ночи меняет свои
убеждения, заслуживает лишь полного презрения".
Переход многих единомышленников в лагерь Сталина не поколебал старого
борца ни на минуту. В ряде циркулярных писем он доказывал, что фальшь
режима, могущество и
бесконтрольность бюрократии, удушение партии, профессиональных союзов и
Советов обесценят и даже превратят в свою противоположность все те
экономические позаимство-вания, какие Сталин сделал из платформы оппозиции.
"Больше того, этот отсев может внести оздоровление в ряды оппозиции. В ней
останутся те, которые не видят в платформе своего рода ресторанной карточки,
из которой каждый выбирает блюдо по своему вкусу". Именно в этот трудный
период репрессий и капитуляций больной и изолированный Раковский показал,
какая несокрушимая твердость характера таится за его мягкой
благожелательностью к людям и деликатной уступчивостью. В письме в одну из
ссыльных колоний он пишет в 1930 году: "Самое страшное -- не ссылка и не
изолятор, а капитуляция". Нетрудно понять, какое влияние оказывал на младших
голос "старика" и какую ненависть он вызывал у правящей группы.
"Раковский много пишет. Все, что доходит, переписывается, пересылается,
читается всеми,-- сообщали мне молодые друзья из ссылки за границу.--- В
этом отношении Христиан Григорьевич проделывает большую работу. Его позиция
ни в малейшей степени не расходится с Вашей; так же, как и Вы, делает упор
на партрежим..."
Но доходило все меньше и меньше. Переписка между ссыльными
оппозиционерами в первые годы ссылки была сравнительно свободной. Власти
хотели быть в курсе обмена мнений между ними и надеялись в это же время на
раскол среди ссыльных. Эти расчеты оказались не столь уж обоснованными.
Капитулянты и кандидаты в капитулянты ссылались на опасность раскола
партии, на необходимость помочь партии и пр. Раковский отвечал, что лучшая
помощь -- это верность принципам. Раковский хорошо знал неоценимое значение
этого правила для политики дальнего прицела. Ход событий принес ему
своеобразное удовлетворение. Большинство капитулянтов продержалось в партии
не больше трех-четы-рех лет; несмотря на предельную уступчивость, все они
пришли в столкновение с политикой и партийным режимом, и все снова стали
подвергаться вторичному исключению из партии и ссылке. Достаточно назвать
такие имена, как Зиновьев, Каменев, Преображенский, И. Н. Смирнов, с ними
многие сотни менее известных.
Положение ссыльных тягостное всегда, колебалось в ту или другую сторону
в зависимости от политической конъюнктуры. Положение Раковского ухудшалось
непрерывно.
Осенью 1932 года советское правительство перешло от системы
нормированных заготовок хлеба, т. е. фактически от реквизиции хлеба по
твердым ценам, к системе продовольственного налога, оставляющего крестьянину
право свободно распоряжаться всеми запасами, за вычетом налога.
И эта мера, как и многие другие, представляла собою осуществление меры,
которую Раковский рекомендовал за год с лишним до того, решительно требуя
"перехода к системе продналога в отношении середняка с тем, чтобы дать ему
возможность в некоторой степени распоряжаться своей остальной продукцией
или, по крайней мере, видимость такой возможности, срезая накапливающийся
жирок".
Когда по всей мировой печати прошла весть о смерти X. Г. Раковского в
сибирской ссылке, официальная советская печать молчала. Друзья Раковского --
они вместе с тем и мои друзья, ибо мы связаны с Раковским 30 годами тесной
личной политической дружбы,-- пытались сперва проверить весть через
советские органы за границей. Видные французские политические деятели,
успевшие оценить Раковского, когда он был советским послом во Франции,
обращались за справками в посольстве. Но и оттуда не давали ответа. За
последние годы весть о смерти Раковского вспыхивала не в первый раз. Но до
сих пор каждый раз она оказывалась ложной. Но почему не опровергает ее
советское телеграфное агентство? Этот факт усиливал тревогу. Если б
Раковский действительно умер, то скрывать этот факт не было бы смысла.
Упорное молчание официальных советских органов наводило на мысль, что
Сталину приходится что-то скрывать. Единомышленники Раковского в разных
странах забили тревогу. Появились статьи, воззвания, афиши с запросом: "Где
Раковский?" В конце концов завеса над тайной была приподнята. По явно
инспирированному сообщению Рейтера из Москвы Раковский "занимается
медицинской практикой в Якутской области". Если эта справка верна --
доказательств у нас нет,-- то она свидетельствует не только о том, что
Раковский жив, но и о том, что из далекого холодного Барнаула он сослан еще
дальше в область Полярного круга.
Упоминание о медицинской практике привлечено для введения в заблуждение
людей, мало знакомых с политикой и с географией. Правда, Раковский
действительно врач по образованию. Но если не считать нескольких месяцев
сейчас же вслед за получением медицинского диплома во Франции и военной
службы, которую он свыше четверти века тому назад отбывал в Румынии в
качестве военного врача, Раковский никогда не занимался медициной. Вряд ли
он почувствовал к ней влечение на 60-м году жизни. Но упоминание о Якутской
области делает невероятное сообщение вероятным. Речь идет, очевидно, о новой
ссылке Раковского: из Центральной Азии на далекий север. Подтверждения этого
мы не имеем пока еще ниоткуда. Но, с другой стороны, такого сообщения нельзя
выдумать.
В официальной советской печати Раковский числится контрреволюционером.
В этом звании Раковский не одинок.
Все без исключения ближайшие соратники Ленина состоят под
преследованием. Из семи членов Политбюро, которые при Ленине руководили
судьбами революции и страны, три исключены из партии и сосланы или
высланы107, три удалены из Политбюро108 и избавились
от ссылки только рядом последовательных капитуляций. Мы слышали выше отзыв
Чичерина и Литвинова о Раковском в качестве дипломата. И сегодня Раковский
готов предоставить свои силы в распоряжение Советского государства. Он
разошелся не с Октябрьской революцией, не с Советской Республикой, а со
сталинской бюрократией. Но расхождение совпало не случайно с таким периодом,
когда вышедшая из массового движения бюрократия подчинила себе массы и
установила на новых основах старый принцип: государство -- это я.
Смертельная ненависть к Раковскому вызывается тем, что ответственность
перед историческими задачами революции он ставит выше круговой поруки
бюрократии. Ее теоретики-журналисты говорят только о рабочих и крестьянах.
Грандиозный чиновничий аппарат совершенно не существует в официальном поле
зрения. Кто произносит самое имя бюрократии всуе, тот становится ее врагом.
Так, Раковский из Харькова был переброшен подальше, в Париж, чтобы по
возвращении в Москву быть высланным в Астрахань, а оттуда -- в Барнаул.
Правящая группа рассчитывала, что тяжелые материальные условия, гнет
изоляции сломят старого борца и заставят его, если не смириться, то
умолкнуть. Но этот расчет, как и многие другие, оказался ошибочным. Никогда,
может быть, Раковский не жил более напряженной, плодотворной жизнью, как в
годы своей ссылки. Бюрократия стала все теснее сжимать кольцо вокруг
барнаульского изгнанника. Раковский, в конце концов, замолчал, т. е. голос
его перестал доходить до внешнего мира. Но в этих условиях самое молчание
его было могущественнее красноречия. Что оставалось делать с бойцом, который
к 60-му году сохранил пламенную энергию, с какой он юношей вышел на
жизненную дорогу. Сталин не решился ни расстрелять его, ни даже заключить в
тюрьму. Но с изобретательностью, которая в этой области никогда не изменяла
ему, он нашел выход: Якутская область нуждается во врачах. Правда, сердце
Раковского нуждается в теплом климате. Но именно поэтому Сталин и выбрал
Якутскую область.
ПРИЛОЖЕНИЕ
...Под влиянием международных событий в моем сознании созрела мысль о
том, что я должен снова и вниматель-
но проверить основание моих разногласий с партией и, осознав свои
ошибки, добиться возвращения в ряды борцов за осуществление задач,
возложенных историей на партию большевиков-коммунистов.
...Основная теоретическая ошибка зиновьевского-троц-кистской оппозиции,
являющаяся ее ахиллесовой пятой,-- это положение о невозможности построения
социализма в одной стране.
...Сегодня, когда социал-фашисты, несмотря на урок событий, стараются
снова распространять среди рабочих масс конституционные иллюзии буржуазного
парламентаризма, нужно решительнее, чем когда-либо, отстаивать
марксистско-ленинское учение о революционной диктатуре пролетариата.
...За период моего пребывания вне партии троцкистская фракция, к
которой я принадлежал, скатывалась все дальше и дальше по антиленинскому
пути. От мелкобуржуазного уклона внутри Коммунистической партии, падая по
наклонной плоскости приспособленчества и оппортунизма, она превратилась в
разновидность социал-демократии и, наконец, очутилась фактически в лагере
контрреволюции.
...Теперь наши пути с Л. Троцким резко разошлись. В настоящее время,
когда происходит поляризация всех общественных классов и сил, когда мир все
более четко делится на два противоположных лагеря и в центре революционного
находятся Коминтерн и партия коммунистов-большевиков СССР, тщетны всякие
попытки удержаться на межеумочных позициях.
Правда, 14 апреля 1934 г.
К брошюре Иоффе "Крах меньшевизма", вышедшей в начале 1917 года в
Петрограде, я написал предисловие. Вот что там, между прочим, говорится: "А.
И. Иоффе, автор печатаемого доклада, был делегатом последней меньшевистской
конференции. Он не нашел для себя другого выхода, как полный и окончательный
разрыв с полулиберальной партией меньшинства. И это несмотря на то, что т.
Иоффе,
не будучи меньшевиком, в течение ряда лет вел энергичную борьбу за
объединение большевиков с меньшевиками.
Вместе с ним (и с нынешним министром труда Скобелевым) мы издавали в
Вене, в самую глухую эпоху контрреволюции, русскую социал-демократическую
газету "Правда". Одним из лозунгов газеты было объединение обеих основных
фракций русской социал-демократии. Это не значит, что мы не видели тогда
опасных сторон меньшевизма. Наоборот, мы систематически критиковали
приспособленчество, легализм во что бы то ни стало, тяготение к чистому
парламентаризму, предсказывая, что при соответственных условиях все это
может развернуться в европейский правительственный социализм. Но мы считали,
что объединение большевиков с меньшевиками в одной нелегальной организации
создало бы могущественное противодействие меньшевистскому оппортунизму и
повело бы к быстрой изоляции его правого крыла. Были ли мы правы или нет,
сейчас невозможно проверить. Во всяком случае, развитие пошло другими
путями. Линии большевизма и меньшевизма расходились все более, а революция,
выдвинув на политическую арену широкие мещанско-крестьянские массы,
окончательно передвинула меньшевизм на непролетарскую базу".
Политическое формирование Иоффе происходило на моих глазах и при моем
участии. В Вене он проживал после первой революции в качестве студента
медицины и еще больше в качестве пациента. Его нервная система была
отягощена тяжелой наследственностью. Несмотря на чрезвычайно внушительную,
слишком внушительную для молодого возраста внешность, чрезвычайное
спокойствие тона, терпеливую мягкость в разговоре и исключительную
вежливость,-- черты внутренней уравновешенности, Иоффе был на самом деле
невротиком с молодых лет. Он лечился у про-славившегося впоследствии
"индивидуал-психолога" Альфреда Адлера, вышедшего из школы Зигмунда Фрейда,
но к тому времени уже порвавшего с учителем и создавшего свою собственную
фракцию. С Альфредом Адлером мы встречались время от времени в семье старого
русского революционера Клячко109. Первое посвящение, очень,
впрочем, суммарное, в тайны психоанализа я получил от этого еретика,
ставшего первоучителем новой секты. Но подлинным моим гидом в область тогда
еще малоизвестного широким кругам еретизма был Иоффе. Он был сторонником
психоаналитической школы в качестве молодого медика, но в качестве пациента
он оказывал ей необходимое сопротивление и в свою психоаналитическую
пропаганду вносил поэтому нотку скептицизма.
У Иоффе уже было к этому времени маленькое политическое прошлое,
связанное с Крымом, где он родился в богатой купеческой семье, где
воспитывался, кажется, в симфе-
ропольской гимназии и где завязал первые революционные связи с
меньшевиками: в непромышленном Крыму большевиков почти совершенно не было.
В обмен на уроки психоанализа я проповедовал Иоффе теорию перманентной
революции и необходимость разрыва с меньшевиками. И в том и в другом я имел
успех. В основанной мною в Вене газете "Правда" Иоффе стал вести
международное обозрение. Первые его статьи были, насколько вспоминаю,
достаточно беспомощны и требовали большой выправки. Иоффе терпеливо и мягко,
как все, что он делал, принимал критику, указания и руководство.
Только во взгляде его, как бы рассеянном и в то же время глубоко
сосредоточенном, можно было прочесть напряженную и тревожную внутреннюю
работу.
На собраниях русской колонии Иоффе никогда не выступал. Даже
необходимость объясняться с отдельными лицами, в частности разговаривать по
телефону, его нервировала, пугала и утомляла. Я тогда совсем не думал, что
он станет хорошим оратором, и особенно дипломатом с мировым именем. Но
несомненно, что именно в те молодые годы в работе над газетной хроникой, где
нужно было обзор мировых событий вложить в тесные рамки эмигрантского
издания, формировались те навыки мысли и пера, которые под толчком больших
событий получили неожиданно широкое развитие.
В тюрьме и ссылке Иоффе много работал над собою. Связь между нами
оборвалась в течение долгого времени его пребывания в стенах тюрьмы. После
ссылки его в Сибирь связь должна была восстановиться, но наступила война,
оборвавшая все и всякие связи. После большого промежутка (7 лет?) я
встретился с Иоффе в Петрограде, куда он приехал из родного Крыма с мандатом
от местной традиционно меньшевистской организации, хотя сам он был настроен
в духе боевого интернационализма. В первый период после Февральской
революции размежевание между большевиками и меньшевиками происходило только
в столице, да и здесь по крайне неотчетливой линии. В провинции же
большевики и меньшевики входили в объединенные организации и оказывали в
дальнейшем довольно упорное сопротивление раскольническому курсу Ленина. В
Петрограде Иоффе написал нечто вроде политического отчета для крымской
организации, мотивируя свой организационный разрыв с меньшевизмом. Я написал
к его брошюре предисловие. Наша политическая связь сразу восстановилась и не
прерывалась до самой его смерти.
Я узнал от Иоффе, что он читает лекции и выступает на рабочих собраниях
по районам. Это приятно удивило меня: революция справилась с его нервами
лучше, чем психоана-
лиз. Но мне долго не пришлось слышать его, и я недостаточно представлял
себе, как именно мой старый молчаливый друг выступает на массовых собраниях.
Просматривая в спешке рукопись его отчета, я несколько раз мысленно
повторял себе: как он вырос. Я ему дал понять это, и он был рад. Но, как и в
старые годы, он мягко и с благодарностью принял критические замечания и
поправки.
Выбранный в Петербургскую городскую думу, Иоффе стал там главою
большевистской фракции. Это было для меня неожиданностью, но в хаосе событий
вряд ли я успел порадоваться росту своего венского друга и ученика. Когда я
стал уже председателем Петроградского Совета, Иоффе явился однажды в
Смольный для доклада от большевистской фракции Думы. Признаться, я
волновался за него по старой памяти. Но он начал речь таким спокойным и
уверенным тоном, что всякие опасения сразу отпали. Многоголовая аудитория
Белого зала в Смольном видела на трибуне внушительную фигуру брюнета с
окладистой бородой с проседью, и эта фигура должна была казаться воплощением
положительности, уравновешенности и уверенности в себе. Иоффе говорил
глубоким бархатным голосом, нисколько не форсируя его, чуть-чуть в
разговорной манере, правильно построенные фразы сходили с уст без усилия.
Округленные жесты создавали в аудитории атмосферу спокойствия,-- все слушали
оратора внимательно и с явным сочувствием. Вопрос был небольшой, чисто
локальный -- гарнизон боролся с муниципалитетом за право бесплатного проезда
в трамвае,-- но было совершенно очевидно, что этот оратор может также
естественно и непринужденно с разговорного тона подниматься до настоящего
пафоса. Революция его подняла, выправила, сосредоточила все сильные стороны
его интеллекта и характера. Только иногда я в глубине дружеских зрачков
встречал излишнюю, почти пугающую сосредоточенность.
Выбранный на июльском* съезде 1917 года не то членом ЦК, не то
кандидатом (записи полулегального съезда велись не в большом порядке), Иоффе
ко времени октябрьского переворота занимает уже в ЦК одно из первых
мест110. Он состоит в том ядре, которое наиболее решительно стоит
за восстание.
После того как Зиновьев и Каменев открыто выступили против восстания,
Иоффе требовал в заседании ЦК 20 ок-
* Имеется в виду VI съезд РСДРП (б), который проходил 26 июля -- 3
августа (8--16 августа) 1917 г. в Петрограде.-- Прим. ред.-сост.
тября (2 ноября) "заявить о том, что Зиновьев и Каменев не являются
членами ЦК... что ни один член партии не может выступать против решений
партии, в противном случае в партию вносится невозможный разврат".
Сталин, занимавший весьма уклончивую позицию, возражал Иоффе.
Официальный протокол гласит: "Сталин считает, что Каменев и Зиновьев
подчинятся решениям ЦК, доказывает, что все наше положение противоречиво;
считает, что исключение из партии не рецепт. Нужно сохранить единство
партии..."
Иоффе неутомимо работает в Военно-Революционном Комитете и в хаосе тех
дней, в шуме и крике, среди небритых лиц и грязных воротников выглядит
джентльменом и сохраняет полное спокойствие.
Непоколебимую твердость проявляет Иоффе во время ноябрьского кризиса
ЦК, уже после победоносного восстания, когда правое крыло ЦК, во имя
соглашения с меньшевиками и эсерами, готово было, по существу, отказаться от
припадков ссыльного, которые и становились источником слухов о его смерти,
московские власти в переводе отказывали наотрез. Когда мы говорим о
московских властях, то это значит Сталин, ибо, если мимо него могут пройти и
проходят нередко очень большие вопросы хозяйства и политики, то там, где
дело касается личной расправы, мести противнику, решение всегда зависит
лично от Сталина.
Раковский оставался в Барнауле, боролся с зимой, дожидался лета и снова
встречал зиму. Слухи о смерти Раковского возникали уже несколько раз как
плод напряженной тревоги тысяч и сотен тысяч за судьбу близкого и любимого
человека.
Он следил неутомимо по доходившим до него газетам и книгам за советским
хозяйством и за мировой жизнью, писал большую работу о Сен-Симоне и вел
обширную переписку, все меньшая часть которой доходила по назначению.
Раковский изо дня в день следит по советской печати обо всех процессах
в стране, читает между строк, досказывает недосказанное, обнажает
экономические корни затруднений, предупреждает от надвигающихся опасностей.
В ряде замечательных работ, где широкое обобщение опирается на богатый
фактический материал, Раковский из Астрахани, затем из Барнаула властно
вмешивается в планы и мероприятия Москвы. Он решительно предупреждает против
преувеличенных темпов индустриализации.
В середине 1930 года, в месяцы чрезвычайного бюрократического
головокружения от плохо продуманных успехов, Раковский предупреждал, что
форсированная индустриализация неизбежно ведет к кризису. Невозможность
дальнейшего повышения производительности труда, неизбежность срыва плана
капитальных работ, острый недостаток сельскохозяйственного сырья, наконец,
ухудшение продовольственного положения приводят дальнозоркого исследователя
к выводу: "Кризис промышленности уже неотвратим; фактически промышленность
уже вступила в него".
Еще ранее, в официальном заявлении от 4 октября 1929 года, Раковский
решительно предостерегал против "сплошной коллективизации", не
подготовленной ни экономически, ни культурно, и, в особенности, "против
чрезвычайных административных мер в деревне", которые неизбежно повлекут за
собою тяжелые политические последствия. Через год ненавистный и неутомимый
советник констатирует: "Политика сплошной коллективизации и ликвидации
кулака подорвала производительные силы сельского хозяйства и завершила
подготовленный всей предыдущей политикой острый конфликт с деревней".
Вошедшее у Сталина в традицию сваливание вины за хозяйственные неудачи на
"исполнителей" Раковский разоблачает как признание собственной
несостоятельности: "Ответственность за качество аппарата ложится на
руководство".
Особенно пристально старый политик следит за процессами в партии и в
рабочем классе. Еще в августе 1928 года он из Астрахани, первого места своей
ссылки, дает глубокий и страстный анализ процессов перерождения в правящей
партии. В центр внимания он ставит отслоение бюрократии как особого
привилегированного слоя. "Социальное положение коммуниста, который имеет в
своем распоряжении автомобиль, хорошую квартиру, регулярный отпуск и
получает партмаксимум, отличается от положения коммуниста, работающего в
угольных шахтах, где он получает от 50 до 60 рублей в месяц". Функциональные
различия превращаются в социальные, социальные могут развиться в классовые.
"Партиец 1917 года вряд ли узнал бы себя в лице партийца 1928 года".
Раковский знает роль насилия в истории, но он знает и пределы этой
роли. Через год с лишним Раковский обличает методы командования и
принуждения. С помощью методов командования и принуждения, доведенных до
бюрократической виртуозности, "верхушка сумела превратиться в несменяемую и
неприкосновенную олигархию, подменившую собою класс и партию". Тяжелое
обвинение, но каждое слово в нем взвешено. Раковский призывает партию
подчинить себе бюрократию, лишить ее "божественного атрибута
непогрешимости", подчинить ее своему суровому контролю.
В обращении в ЦК в апреле 1930 года Раковский характеризует созданный
Сталиным режим как "владычество и междуусобную борьбу корпоративных
интересов различных категорий бюрократии". Строить новое хозяйство можно
только на инициативе и культуре масс. Чиновник, хотя бы и коммунистический,
не может заменить народа. "Мы так же не верим в так называемую просвещенную
бюрократию, как наши буржуазные предшественники, революционеры конца XVIII
столетия,-- в так называемый просвещенный абсолютизм".
Работы Раковского, как и вся вообще оппозиционная литература, не
выходили из рукописной стадии. Они переписывались, пересылались из одной
ссыльной колонии в другую, ходили по рукам в политических центрах; до масс
они почти не доходили. Первыми читателями рукописных статей и циркулярных
писем Раковского являлись члены правящей сталинской группы. В официальной
печати можно было до недавнего времени нередко найти отголоски
ненапечатанных работ Раковского в виде тенденциозных, грубо искаженных цитат
в сопровождении грубых личных выпадов. Сомнений быть не могло: критические
удары Раковского попадают в цель.
Провозглашение плана первой пятилетки и переход на путь коллективизации
представляли радикальное позаим-ствование из платформы левой оппозиции.
Многие из ссыльных искренне верили в новую эру. Но сталинская фракция
требовала от оппозиционеров публичного отречения от платформы, которая
продолжала оставаться запрещенным документом. Такое двоедушие диктовалось
бюрократической заботой о престиже. Многие из ссыльных скрепя сердце пошли
навстречу бюрократии: этой дорогой ценою они хотели оплатить возможность
работать в партии хотя бы над частичным осуществлением собственной
платформы.
Раковский не менее других стремился вернуться в партию. Но он не мог
этого сделать, отрекаясь от самого себя. В письмах Раковского, всегда мягких
по тону, звучали металлические ноты. "Самый большой враг пролетарской
диктатуры,--писал он в 1929 году в разгар капитулянтского поветрия,--
бесчестное отношение к убеждениям. Уподобляясь католической церкви,
вымогающей у ложа умирающих атеистов обращения на путь католицизма,
партийное руководство вынуждает у оппозиционеров признание в мнимых ошибках
и отказ от своих убеждений. Если тем самым оно теряет всякое право на
уважение к себе, то и оппозиционер, который в течение ночи меняет свои
убеждения, заслуживает лишь полного презрения".
Переход многих единомышленников в лагерь Сталина не поколебал старого
борца ни на минуту. В ряде циркулярных писем он доказывал, что фальшь
режима, могущество и
бесконтрольность бюрократии, удушение партии, профессиональных союзов и
Советов обесценят и даже превратят в свою противоположность все те
экономические позаимство-вания, какие Сталин сделал из платформы оппозиции.
"Больше того, этот отсев может внести оздоровление в ряды оппозиции. В ней
останутся те, которые не видят в платформе своего рода ресторанной карточки,
из которой каждый выбирает блюдо по своему вкусу". Именно в этот трудный
период репрессий и капитуляций больной и изолированный Раковский показал,
какая несокрушимая твердость характера таится за его мягкой
благожелательностью к людям и деликатной уступчивостью. В письме в одну из
ссыльных колоний он пишет в 1930 году: "Самое страшное -- не ссылка и не
изолятор, а капитуляция". Нетрудно понять, какое влияние оказывал на младших
голос "старика" и какую ненависть он вызывал у правящей группы.
"Раковский много пишет. Все, что доходит, переписывается, пересылается,
читается всеми,-- сообщали мне молодые друзья из ссылки за границу.--- В
этом отношении Христиан Григорьевич проделывает большую работу. Его позиция
ни в малейшей степени не расходится с Вашей; так же, как и Вы, делает упор
на партрежим..."
Но доходило все меньше и меньше. Переписка между ссыльными
оппозиционерами в первые годы ссылки была сравнительно свободной. Власти
хотели быть в курсе обмена мнений между ними и надеялись в это же время на
раскол среди ссыльных. Эти расчеты оказались не столь уж обоснованными.
Капитулянты и кандидаты в капитулянты ссылались на опасность раскола
партии, на необходимость помочь партии и пр. Раковский отвечал, что лучшая
помощь -- это верность принципам. Раковский хорошо знал неоценимое значение
этого правила для политики дальнего прицела. Ход событий принес ему
своеобразное удовлетворение. Большинство капитулянтов продержалось в партии
не больше трех-четы-рех лет; несмотря на предельную уступчивость, все они
пришли в столкновение с политикой и партийным режимом, и все снова стали
подвергаться вторичному исключению из партии и ссылке. Достаточно назвать
такие имена, как Зиновьев, Каменев, Преображенский, И. Н. Смирнов, с ними
многие сотни менее известных.
Положение ссыльных тягостное всегда, колебалось в ту или другую сторону
в зависимости от политической конъюнктуры. Положение Раковского ухудшалось
непрерывно.
Осенью 1932 года советское правительство перешло от системы
нормированных заготовок хлеба, т. е. фактически от реквизиции хлеба по
твердым ценам, к системе продовольственного налога, оставляющего крестьянину
право свободно распоряжаться всеми запасами, за вычетом налога.
И эта мера, как и многие другие, представляла собою осуществление меры,
которую Раковский рекомендовал за год с лишним до того, решительно требуя
"перехода к системе продналога в отношении середняка с тем, чтобы дать ему
возможность в некоторой степени распоряжаться своей остальной продукцией
или, по крайней мере, видимость такой возможности, срезая накапливающийся
жирок".
Когда по всей мировой печати прошла весть о смерти X. Г. Раковского в
сибирской ссылке, официальная советская печать молчала. Друзья Раковского --
они вместе с тем и мои друзья, ибо мы связаны с Раковским 30 годами тесной
личной политической дружбы,-- пытались сперва проверить весть через
советские органы за границей. Видные французские политические деятели,
успевшие оценить Раковского, когда он был советским послом во Франции,
обращались за справками в посольстве. Но и оттуда не давали ответа. За
последние годы весть о смерти Раковского вспыхивала не в первый раз. Но до
сих пор каждый раз она оказывалась ложной. Но почему не опровергает ее
советское телеграфное агентство? Этот факт усиливал тревогу. Если б
Раковский действительно умер, то скрывать этот факт не было бы смысла.
Упорное молчание официальных советских органов наводило на мысль, что
Сталину приходится что-то скрывать. Единомышленники Раковского в разных
странах забили тревогу. Появились статьи, воззвания, афиши с запросом: "Где
Раковский?" В конце концов завеса над тайной была приподнята. По явно
инспирированному сообщению Рейтера из Москвы Раковский "занимается
медицинской практикой в Якутской области". Если эта справка верна --
доказательств у нас нет,-- то она свидетельствует не только о том, что
Раковский жив, но и о том, что из далекого холодного Барнаула он сослан еще
дальше в область Полярного круга.
Упоминание о медицинской практике привлечено для введения в заблуждение
людей, мало знакомых с политикой и с географией. Правда, Раковский
действительно врач по образованию. Но если не считать нескольких месяцев
сейчас же вслед за получением медицинского диплома во Франции и военной
службы, которую он свыше четверти века тому назад отбывал в Румынии в
качестве военного врача, Раковский никогда не занимался медициной. Вряд ли
он почувствовал к ней влечение на 60-м году жизни. Но упоминание о Якутской
области делает невероятное сообщение вероятным. Речь идет, очевидно, о новой
ссылке Раковского: из Центральной Азии на далекий север. Подтверждения этого
мы не имеем пока еще ниоткуда. Но, с другой стороны, такого сообщения нельзя
выдумать.
В официальной советской печати Раковский числится контрреволюционером.
В этом звании Раковский не одинок.
Все без исключения ближайшие соратники Ленина состоят под
преследованием. Из семи членов Политбюро, которые при Ленине руководили
судьбами революции и страны, три исключены из партии и сосланы или
высланы107, три удалены из Политбюро108 и избавились
от ссылки только рядом последовательных капитуляций. Мы слышали выше отзыв
Чичерина и Литвинова о Раковском в качестве дипломата. И сегодня Раковский
готов предоставить свои силы в распоряжение Советского государства. Он
разошелся не с Октябрьской революцией, не с Советской Республикой, а со
сталинской бюрократией. Но расхождение совпало не случайно с таким периодом,
когда вышедшая из массового движения бюрократия подчинила себе массы и
установила на новых основах старый принцип: государство -- это я.
Смертельная ненависть к Раковскому вызывается тем, что ответственность
перед историческими задачами революции он ставит выше круговой поруки
бюрократии. Ее теоретики-журналисты говорят только о рабочих и крестьянах.
Грандиозный чиновничий аппарат совершенно не существует в официальном поле
зрения. Кто произносит самое имя бюрократии всуе, тот становится ее врагом.
Так, Раковский из Харькова был переброшен подальше, в Париж, чтобы по
возвращении в Москву быть высланным в Астрахань, а оттуда -- в Барнаул.
Правящая группа рассчитывала, что тяжелые материальные условия, гнет
изоляции сломят старого борца и заставят его, если не смириться, то
умолкнуть. Но этот расчет, как и многие другие, оказался ошибочным. Никогда,
может быть, Раковский не жил более напряженной, плодотворной жизнью, как в
годы своей ссылки. Бюрократия стала все теснее сжимать кольцо вокруг
барнаульского изгнанника. Раковский, в конце концов, замолчал, т. е. голос
его перестал доходить до внешнего мира. Но в этих условиях самое молчание
его было могущественнее красноречия. Что оставалось делать с бойцом, который
к 60-му году сохранил пламенную энергию, с какой он юношей вышел на
жизненную дорогу. Сталин не решился ни расстрелять его, ни даже заключить в
тюрьму. Но с изобретательностью, которая в этой области никогда не изменяла
ему, он нашел выход: Якутская область нуждается во врачах. Правда, сердце
Раковского нуждается в теплом климате. Но именно поэтому Сталин и выбрал
Якутскую область.
ПРИЛОЖЕНИЕ
...Под влиянием международных событий в моем сознании созрела мысль о
том, что я должен снова и вниматель-
но проверить основание моих разногласий с партией и, осознав свои
ошибки, добиться возвращения в ряды борцов за осуществление задач,
возложенных историей на партию большевиков-коммунистов.
...Основная теоретическая ошибка зиновьевского-троц-кистской оппозиции,
являющаяся ее ахиллесовой пятой,-- это положение о невозможности построения
социализма в одной стране.
...Сегодня, когда социал-фашисты, несмотря на урок событий, стараются
снова распространять среди рабочих масс конституционные иллюзии буржуазного
парламентаризма, нужно решительнее, чем когда-либо, отстаивать
марксистско-ленинское учение о революционной диктатуре пролетариата.
...За период моего пребывания вне партии троцкистская фракция, к
которой я принадлежал, скатывалась все дальше и дальше по антиленинскому
пути. От мелкобуржуазного уклона внутри Коммунистической партии, падая по
наклонной плоскости приспособленчества и оппортунизма, она превратилась в
разновидность социал-демократии и, наконец, очутилась фактически в лагере
контрреволюции.
...Теперь наши пути с Л. Троцким резко разошлись. В настоящее время,
когда происходит поляризация всех общественных классов и сил, когда мир все
более четко делится на два противоположных лагеря и в центре революционного
находятся Коминтерн и партия коммунистов-большевиков СССР, тщетны всякие
попытки удержаться на межеумочных позициях.
Правда, 14 апреля 1934 г.
К брошюре Иоффе "Крах меньшевизма", вышедшей в начале 1917 года в
Петрограде, я написал предисловие. Вот что там, между прочим, говорится: "А.
И. Иоффе, автор печатаемого доклада, был делегатом последней меньшевистской
конференции. Он не нашел для себя другого выхода, как полный и окончательный
разрыв с полулиберальной партией меньшинства. И это несмотря на то, что т.
Иоффе,
не будучи меньшевиком, в течение ряда лет вел энергичную борьбу за
объединение большевиков с меньшевиками.
Вместе с ним (и с нынешним министром труда Скобелевым) мы издавали в
Вене, в самую глухую эпоху контрреволюции, русскую социал-демократическую
газету "Правда". Одним из лозунгов газеты было объединение обеих основных
фракций русской социал-демократии. Это не значит, что мы не видели тогда
опасных сторон меньшевизма. Наоборот, мы систематически критиковали
приспособленчество, легализм во что бы то ни стало, тяготение к чистому
парламентаризму, предсказывая, что при соответственных условиях все это
может развернуться в европейский правительственный социализм. Но мы считали,
что объединение большевиков с меньшевиками в одной нелегальной организации
создало бы могущественное противодействие меньшевистскому оппортунизму и
повело бы к быстрой изоляции его правого крыла. Были ли мы правы или нет,
сейчас невозможно проверить. Во всяком случае, развитие пошло другими
путями. Линии большевизма и меньшевизма расходились все более, а революция,
выдвинув на политическую арену широкие мещанско-крестьянские массы,
окончательно передвинула меньшевизм на непролетарскую базу".
Политическое формирование Иоффе происходило на моих глазах и при моем
участии. В Вене он проживал после первой революции в качестве студента
медицины и еще больше в качестве пациента. Его нервная система была
отягощена тяжелой наследственностью. Несмотря на чрезвычайно внушительную,
слишком внушительную для молодого возраста внешность, чрезвычайное
спокойствие тона, терпеливую мягкость в разговоре и исключительную
вежливость,-- черты внутренней уравновешенности, Иоффе был на самом деле
невротиком с молодых лет. Он лечился у про-славившегося впоследствии
"индивидуал-психолога" Альфреда Адлера, вышедшего из школы Зигмунда Фрейда,
но к тому времени уже порвавшего с учителем и создавшего свою собственную
фракцию. С Альфредом Адлером мы встречались время от времени в семье старого
русского революционера Клячко109. Первое посвящение, очень,
впрочем, суммарное, в тайны психоанализа я получил от этого еретика,
ставшего первоучителем новой секты. Но подлинным моим гидом в область тогда
еще малоизвестного широким кругам еретизма был Иоффе. Он был сторонником
психоаналитической школы в качестве молодого медика, но в качестве пациента
он оказывал ей необходимое сопротивление и в свою психоаналитическую
пропаганду вносил поэтому нотку скептицизма.
У Иоффе уже было к этому времени маленькое политическое прошлое,
связанное с Крымом, где он родился в богатой купеческой семье, где
воспитывался, кажется, в симфе-
ропольской гимназии и где завязал первые революционные связи с
меньшевиками: в непромышленном Крыму большевиков почти совершенно не было.
В обмен на уроки психоанализа я проповедовал Иоффе теорию перманентной
революции и необходимость разрыва с меньшевиками. И в том и в другом я имел
успех. В основанной мною в Вене газете "Правда" Иоффе стал вести
международное обозрение. Первые его статьи были, насколько вспоминаю,
достаточно беспомощны и требовали большой выправки. Иоффе терпеливо и мягко,
как все, что он делал, принимал критику, указания и руководство.
Только во взгляде его, как бы рассеянном и в то же время глубоко
сосредоточенном, можно было прочесть напряженную и тревожную внутреннюю
работу.
На собраниях русской колонии Иоффе никогда не выступал. Даже
необходимость объясняться с отдельными лицами, в частности разговаривать по
телефону, его нервировала, пугала и утомляла. Я тогда совсем не думал, что
он станет хорошим оратором, и особенно дипломатом с мировым именем. Но
несомненно, что именно в те молодые годы в работе над газетной хроникой, где
нужно было обзор мировых событий вложить в тесные рамки эмигрантского
издания, формировались те навыки мысли и пера, которые под толчком больших
событий получили неожиданно широкое развитие.
В тюрьме и ссылке Иоффе много работал над собою. Связь между нами
оборвалась в течение долгого времени его пребывания в стенах тюрьмы. После
ссылки его в Сибирь связь должна была восстановиться, но наступила война,
оборвавшая все и всякие связи. После большого промежутка (7 лет?) я
встретился с Иоффе в Петрограде, куда он приехал из родного Крыма с мандатом
от местной традиционно меньшевистской организации, хотя сам он был настроен
в духе боевого интернационализма. В первый период после Февральской
революции размежевание между большевиками и меньшевиками происходило только
в столице, да и здесь по крайне неотчетливой линии. В провинции же
большевики и меньшевики входили в объединенные организации и оказывали в
дальнейшем довольно упорное сопротивление раскольническому курсу Ленина. В
Петрограде Иоффе написал нечто вроде политического отчета для крымской
организации, мотивируя свой организационный разрыв с меньшевизмом. Я написал
к его брошюре предисловие. Наша политическая связь сразу восстановилась и не
прерывалась до самой его смерти.
Я узнал от Иоффе, что он читает лекции и выступает на рабочих собраниях
по районам. Это приятно удивило меня: революция справилась с его нервами
лучше, чем психоана-
лиз. Но мне долго не пришлось слышать его, и я недостаточно представлял
себе, как именно мой старый молчаливый друг выступает на массовых собраниях.
Просматривая в спешке рукопись его отчета, я несколько раз мысленно
повторял себе: как он вырос. Я ему дал понять это, и он был рад. Но, как и в
старые годы, он мягко и с благодарностью принял критические замечания и
поправки.
Выбранный в Петербургскую городскую думу, Иоффе стал там главою
большевистской фракции. Это было для меня неожиданностью, но в хаосе событий
вряд ли я успел порадоваться росту своего венского друга и ученика. Когда я
стал уже председателем Петроградского Совета, Иоффе явился однажды в
Смольный для доклада от большевистской фракции Думы. Признаться, я
волновался за него по старой памяти. Но он начал речь таким спокойным и
уверенным тоном, что всякие опасения сразу отпали. Многоголовая аудитория
Белого зала в Смольном видела на трибуне внушительную фигуру брюнета с
окладистой бородой с проседью, и эта фигура должна была казаться воплощением
положительности, уравновешенности и уверенности в себе. Иоффе говорил
глубоким бархатным голосом, нисколько не форсируя его, чуть-чуть в
разговорной манере, правильно построенные фразы сходили с уст без усилия.
Округленные жесты создавали в аудитории атмосферу спокойствия,-- все слушали
оратора внимательно и с явным сочувствием. Вопрос был небольшой, чисто
локальный -- гарнизон боролся с муниципалитетом за право бесплатного проезда
в трамвае,-- но было совершенно очевидно, что этот оратор может также
естественно и непринужденно с разговорного тона подниматься до настоящего
пафоса. Революция его подняла, выправила, сосредоточила все сильные стороны
его интеллекта и характера. Только иногда я в глубине дружеских зрачков
встречал излишнюю, почти пугающую сосредоточенность.
Выбранный на июльском* съезде 1917 года не то членом ЦК, не то
кандидатом (записи полулегального съезда велись не в большом порядке), Иоффе
ко времени октябрьского переворота занимает уже в ЦК одно из первых
мест110. Он состоит в том ядре, которое наиболее решительно стоит
за восстание.
После того как Зиновьев и Каменев открыто выступили против восстания,
Иоффе требовал в заседании ЦК 20 ок-
* Имеется в виду VI съезд РСДРП (б), который проходил 26 июля -- 3
августа (8--16 августа) 1917 г. в Петрограде.-- Прим. ред.-сост.
тября (2 ноября) "заявить о том, что Зиновьев и Каменев не являются
членами ЦК... что ни один член партии не может выступать против решений
партии, в противном случае в партию вносится невозможный разврат".
Сталин, занимавший весьма уклончивую позицию, возражал Иоффе.
Официальный протокол гласит: "Сталин считает, что Каменев и Зиновьев
подчинятся решениям ЦК, доказывает, что все наше положение противоречиво;
считает, что исключение из партии не рецепт. Нужно сохранить единство
партии..."
Иоффе неутомимо работает в Военно-Революционном Комитете и в хаосе тех
дней, в шуме и крике, среди небритых лиц и грязных воротников выглядит
джентльменом и сохраняет полное спокойствие.
Непоколебимую твердость проявляет Иоффе во время ноябрьского кризиса
ЦК, уже после победоносного восстания, когда правое крыло ЦК, во имя
соглашения с меньшевиками и эсерами, готово было, по существу, отказаться от