Страница:
Но дело идет здесь совсем не о национальных чувствах и пристрастиях, а о
двух системах политики, различия которых обнаруживаются во всех областях, в
том числе и в национальной. Осуждая беспощадно методы сталинской фракции,
Раковский писал несколько лет спустя: "К национальному вопросу, как и ко
всяким другим вопросам, бюрократия подходит с точки- зрения удобства
управления и регулирования". Лучше этого нельзя сказать.
Словесные уступки Сталина нисколько не успокаивали Ленина, наоборот,
обостряли его подозрительность. "Сталин пойдет на гнилой компромисс,--
предостерегал меня Ленин через своих секретарей,-- а потом обманет". Именно
таков был путь Сталина. Он готов был принять на ближайшем съезде любую
теоретическую формулу национальной политики, под условием, чтоб это не
ослабляло его фракционной опоры в центре и на окраинах. Правда, у Сталина
было достаточно оснований опасаться, что Ленин видит его планы насквозь. Но,
с другой стороны, положение больного продолжало ухудшаться. Сталин холодно
включал этот немаловажный фактор в свои расчеты. Практическая политика
генерального секретаря становилась тем решительнее, чем хуже становилось
здоровье Ленина. Сталин пытался изолиро-
вать опасного контролера от всякой информации, которая могла бы дать
ему орудие против секретариата и его союзников. Политика блокады
направлялась, естественно, против лиц, наиболее близких Ленину. Крупская
делала что могла, чтоб оградить больного от соприкосновения с враждебными
махинациями секретариата. Но Ленин умел по случайным симптомам догадываться
о целом. Он отдавал себе безошибочный отчет в действиях Сталина, его мотивах
и расчетах. Нетрудно понять, какую реакцию они вызывали в его сознании.
Напомним, что к этому моменту в письменном столе Ленина, кроме Завещания,
настаивавшего на смещении Сталина, лежали уже документы по национальному
вопросу, которые секретарями Ленина, Фотиевой и Гляссер, чутко отражавшими
настроения того, с кем сотрудничали, назывались "бомбой против Сталина".
ПОЛУГОДИЕ ОБОСТРЯЮЩЕЙСЯ БОРЬБЫ
Свою мысль о роли ЦКК, как охранительницы партийного права и единства,
Ленин развивал в связи с вопросом о реорганизации рабоче-крестьянской
инспекции (Рабкрин), во главе которой в течение нескольких предшествующих
лет стоял Сталин. 4 марта в "Правде" появилась знаменитая в истории партии
статья "Лучше меньше, да лучше". Работа писалась в несколько приемов. Ленин
не любил и не умел диктовать. Статья долго не давалась ему. 2 марта он
прослушал наконец чтение статьи с удовлетворением: "Теперь, кажется,
вышло..." Реформу руководящих партийных учреждений статья включала в широкую
политическую перспективу, национальную и международную. На этой стороне дела
мы здесь останавливаться, однако, не можем. Зато в высшей степени важна для
нашей темы та гласная оценка, которую Ленин давал Рабоче-крестьянской
инспекции: "Будем говорить прямо. Наркомат Рабкрина не пользуется сейчас ни
тенью авторитета. Все знают о том, что хуже поставленных учреждений, чем
учреждения нашего Рабкрина, нет и что при современных условиях с этого
наркомата нечего и спрашивать".
Этот необыкновенный по резкости отзыв главы правительства в печати об
одном из важных государственных учреждений бил прямо и непосредственно по
Сталину, как организатору и руководителю инспекции. Причины, надо надеяться,
теперь ясны. Инспекция должна была служить главным образом для
противодействия бюрократическим извращениям революционной диктатуры. Эта
ответственная функция могла выполняться с успехом только при условии полной
лояльности руководства. Но именно лояльности Сталину не хватало. Инспекцию,
как и партийный секретариат, он превратил в орудие аппаратных происков,
покровитель-
етва "своим" и преследования противников. В статье "Лучше меньше, да
лучше" Ленин открыто указывает на то, что предлагаемая им реформа инспекции,
во главе которой был незадолго пред тем поставлен Цюрупа, должна встретить
противодействие "всей нашей бюрократии, как советской, так и партийной". "В
скобках будь сказано,-- прибавляет он многозначительно,-- бюрократия у нас
бывает не только в советских учреждениях, но и в партийных". Это был вполне
намеренный удар по Сталину как генеральному секретарю.
Не будет, таким образом, преувеличением сказать, что последнее
полугодие политической жизни Ленина, между выздоровлением и вторым
заболеванием, заполнено все обостряющейся борьбой против Сталина. Напомним
еще раз главные даты. В сентябре Ленин открывает огонь против национальной
политики Сталина. В первой половине декабря выступает против Сталина по
вопросу о монополии внешней торговли. 25 декабря пишет первую часть
Завещания. 30-- 31 декабря -- свое письмо по национальному вопросу
("бомбу"). 4 января делает приписку к Завещанию о необходимости снять
Сталина с поста генерального секретаря. 23 января выдвигает против Сталина
тяжелую батарею: проект Контрольной комиссии. В статье 2 марта наносит
двойной удар Сталину как организатору Инспекции и генеральному секретарю. 5
марта пишет мне по поводу своего меморандума по национальному вопросу: "Если
б вы согласились взять на себя его защиту, то я мог бы быть спокойным". В
тот же день он впервые открыто солидаризуется с непримиримыми грузинскими
противниками Сталина, извещая их особой запиской о том, что он "всей душой"
следит за их делом и готовит для них документы против Сталина --
Орджоникидзе -- Дзержинского. "Всей душой" -- это выражение нечасто
встречается у Ленина.
"Вопрос этот (национальный) чрезвычайно его волновал,-- свидетельствует
секретарь Ленина, Фотиева,-- и он готовился выступить по нему на
партсъезде". Но за месяц до съезда Ленин окончательно свалился, так и не
успев сделать распоряжения насчет статьи. У Сталина гора свалилась с плеч. В
сеньорен-конвенте XII съезда он решился уже говорить, в свойственном ему
стиле, о письме Ленина как о документе больного человека, находящегося под
влиянием "бабья" (т. е. Крупской и двух секретарей). Под предлогом
необходимости выяснить действительную волю Ленина решено было письмо
сохранить под спудом. Там пребывает оно до сего дня.
Перечисленные выше драматические эпизоды, как ни ярки они сами по себе,
и в отдаленной степени не передают той страстности, с которою Ленин
переживал партийные события в последние месяцы своей активной жизни: в
письмах и статьях он накладывал на себя обычную, т. е. очень стро-
гую цензуру. Природу своей болезни Ленин достаточно хорошо знал по
опыту первого удара. После того как он вернулся к работе, в октябре 1922
года, капиллярные сосуды мозга не переставали напоминать ему о себе чуть
заметными, но зловещими и все более частыми толчками, явно угрожая
рецидивом. Ленин трезво оценивал собственное положение, несмотря на
успокоительные заверения врачей. К началу марта, когда ему пришлось снова
отстраниться от работы, по крайней мере, от заседаний, свиданий и телефонных
переговоров, он унес в свою комнату больного ряд тягостных наблюдений и
опасений. Бюрократический аппарат стал самостоятельным фактором большой
политики, с тайным фракционным штабом Сталина в Секретариате ЦК. В
национальной области, где Ленин требовал особой чуткости, все откровеннее
выступали наружу клыки имперского централизма. Идеи и принципы революции
подгибались под интересы закулисных комбинаций. Авторитет диктатуры все чаще
служил прикрытием для чиновничьего командования.
Ленин остро ощущал приближение политического кризиса и боялся, что
аппарат задушит партию. Политика Сталина стала для Ленина в последний период
его жизни воплощением поднимающего голову бюрократизма. Больной должен был
не раз содрогаться от мысли, что не успеет уже провести ту реформу аппарата,
о которой он перед вторым заболеванием вел переговоры со мною. Страшная
опасность угрожала, казалось ему, делу всей его жизни.
А Сталин? Зайдя слишком далеко, чтоб отступить, подталкиваемый
собственной фракцией, страшась того концентрического наступления, нити
которого сходились у постели грозного противника, Сталин шел уже почти
напролом, открыто вербовал сторонников раздачей партийных и советских
постов, терроризовал тех, которые прибегали к Ленину через Крупскую, и все
настойчивее пускал слух о том, что Ленин уже не отвечает за свои действия.
Такова та атмосфера, из которой выросло письмо Ленина о полном разрыве со
Сталиным. Нет, оно не упало с безоблачного неба. Оно означало лишь, что чаша
терпения переполнилась. Не только хронологически, но политически и морально
оно подвело заключительную черту под отношениями Ленина к Сталину.
Удивляться ли тому, что Людвиг, благочестиво повторяющий официальную
версию о верности ученика учителю "до самой его смерти", ни словом не
упоминает об этом финальном письме, как, впрочем, и обо всех других
обстоятельствах, которые не мирятся с нынешней кремлевской легендой? О факте
письма Людвиг, во всяком случае, должен был знать хотя бы из моей
Автобиографии, с которой он в свое время ознакомился, ибо дал об ней
благожелательный от-
зыв. Может быть, Людвиг сомневался в достоверности моего показания? Но
ни факт письма, ни его содержание никогда и никем не оспаривались. Более
того, они удостоверены в стенографических протоколах ЦК. На июльском пленуме
1926 года Зиновьев говорил: "В начале 1923 года Владимир Ильич в личном
письме к т. Сталину рвал с ним товарищеские отношения" (Стенографический
отчет Пленума. Вып. 4. С. 32). И другие ораторы, в том числе М. И. Ульянова,
сестра Ленина, говорили о письме, как о факте, общеизвестном в кругу ЦК. В
те дни Сталину не могло даже прийти в голову оспаривать эти показания. Он не
покушался на это, впрочем, насколько я знаю, в прямой форме и позже.
Правда, официальная историография сделала за последние годы поистине
грандиозные усилия, чтоб вытравить из людской памяти всю эту главу истории в
целом. В отношении комсомола эти усилия достигли известных результатов. Но
исследователи, казалось бы, для того и существуют, чтоб разрушать легенды и
восстанавливать действительности в ее правах. Или это не относится к
психологам?
ГИПОТЕЗА "ДУУМВИРАТА"
Выше намечены вехи последней борьбы между Лениным и Сталиным. На всех
ее этапах Ленин искал моей поддержки и находил ее. Из речей, статей и писем
Ленина можно было бы без труда привести десятки свидетельств того, что после
нашего кратковременного расхождения по вопросу о профсоюзах он в течение
1921, 1922 и начала 1923 годов не упускал ни одного случая, чтоб в открытой
форме не подчеркнуть своей солидарности со мной, не процитировать того или
другого моего заявления, не одобрить того или другого моего шага. Надо
думать, у него были для этого не личные, а политические мотивы. Что, однако,
могло тревожить и огорчать его в самые последние месяцы, это моя
недостаточно активная поддержка его военных действий против Сталина. Да,
таков парадокс положения! Ленин, боявшийся в дальнейшем раскола партии по
линиям Сталина и Троцкого, для данного момента требовал от меня более
энергичной борьбы против Сталина. Противоречие тут, однако, лишь внешнее.
Именно в интересах устойчивости партийного руководства в будущем Ленин хотел
теперь резко осудить Сталина и разоружить его. Меня же сдерживало опасение
того, что всякий острый конфликт в правящей группе в то время, как Ленин
боролся со смертью, мог быть понят партией, как метание жребия из-за
ленинских риз. Я совсем не касаюсь здесь вопроса о том, правильна ли была в
этом случае моя сдержанность, как и более широкого вопроса о том, можно ли
было в то время предотвратить надвигаю-
щиеся опасности организационными реформами и личными перестановками. Но
как далеко все же действительное расположение действующих лиц от той
картины, которую дает нам популярный немецкий писатель, слишком легко
подбирающий ключи ко всем загадкам!
Мы слышали от него, что Завещание "решило судьбу Троцкого", т. е.
послужило, очевидно, причиной того, что Троцкий утратил власть. По другой
версии Людвига, которую он излагает рядом, даже не "пытаясь примирить ее с
первой, Ленин хотел "дуумвират Троцкий -- Сталин". Эта последняя мысль,
также несомненно внушенная Радеком, как нельзя лучше свидетельствует, к
слову сказать, что даже теперь, даже в ближайшем окружении Сталина, даже при
тенденциозной обработке приглашенного для диалогов иностранного писателя,
никто не отваживается утверждать, будто Ленин видел в Сталине своего
преемника. Чтоб не вступать в слишком уже грубое противоречие с текстом
Завещания и ряда других документов, приходится выдвигать задним числом идею
дуумвирата.
Но как примирить' эту новую версию с советом Ленина: сменить
генерального секретаря? Ведь это означало бы лишить Сталина всех орудий его
влияния. Так не поступают с кандидатом в дуумвиры. Нет, и вторая гипотеза
Радека -- Людвига, более осторожная, не находит опоры в тексте Завещания.
Цель документа определена его автором: обеспечить устойчивость ЦК. Путей к
этому Ленин искал не в искусственной комбинации дуумвирата, а в усилении
коллективного контроля над деятельностью вождей. Как он представлял себе при
этом относительное влияние отдельных лиц в коллективном руководстве, об этом
читателю предоставляется делать те или иные выводы на основании приведенных
выше цитат из Завещания. Не следует только упускать при этом из виду, что
Завещание не было последним словом Ленина и что отношение его к Сталину
становилось тем суровее, чем больше он чувствовал приближение развязки.
Людвиг не сделал бы столь капитальной ошибки в оценке смысла и духа
Завещания, если б поинтересовался его дальнейшей судьбой. Скрытое Сталиным и
его группой от партии, Завещание перепечатывалось и переиздавалось только
оппозиционерами, разумеется, тайно. Сотни моих друзей и сторонников были
арестованы и сосланы за переписку и распространение этих двух страничек. 7
ноября 1927 года, в день десятилетия Октябрьской революции, московские
оппозиционеры участвовали в юбилейной демонстрации с плакатами "Выполним
Завещание Ленина". Специальные отряды сталинцев врывались в колонны
демонстрирующих и вырывали преступный плакат. Два года спустя, к моменту
моей высылки за границу, создана была
даже версия о подготовлявшемся "троцкистами" 7 ноября 1927 года
восстании: призыв "выполнить Завещание Ленина" истолковывался сталинской
фракцией как призыв к перевороту! И сейчас Завещание состоит под запретом
всех секций Коминтерна. Наоборот, левая оппозиция во всех странах
перепечатывает Завещание по каждому подходящему поводу. Политически эти
факты исчерпывают вопрос.
РАДЕК КАК ПЕРВОИСТОЧНИК
Откуда же взялся все-таки фантастический рассказ о том, будто при
оглашении Завещания, точнее, "шести слов", которых в Завещании нет, я
вскочил с места с вопросом: "Как там сказано?" На этот счет я могу
предположить только гипотетическое объяснение. Насколько оно вероподобно,
пусть судит читатель.
Радек принадлежит к числу профессиональных остряков и рассказчиков
анекдотов. Этим я не хочу сказать, что у него нет других достоинств. Но
достаточно того, что на VII съезде партии 8 марта 1918 года Ленин, вообще
очень сдержанный в отзывах о людях, счел возможным сказать: "Я вернусь к
товарищу Радеку, и здесь я хочу отметить, что ему удалось нечаянно сказать
серьезную фразу..." И дальше опять: "На этот раз вышло так, что у Радека
получилась совершенно серьезная фраза..." Люди, которые говорят серьезно
лишь в виде исключения, имеют органическую склонность поправлять
действительность, ибо в сыром виде она не всегда пригодна для анекдотов. Мой
личный опыт научил меня относиться к свидетельским показаниям Радека с
крайней осторожностью, обычно он не рассказывает о событиях, а излагает по
поводу них остроумный фельетон. Так как всякое искусство, в том числе и
анекдотическое, стремится к синтезу, то Радек склонен соединять воедино
разные факты или яркие черты разных эпизодов, хотя бы и разделенных временем
и пространством. Здесь нет злой воли. Это голос призванья.
Так, очевидно, случилось и на этот раз. Радек скомбинировал, по всем
признакам, заседание Совета старейшин XIII съезда с заседанием Пленума ЦК
1926 года, несмотря на то, что между тем и другим пролегает промежуток
больше двух лет. На пленуме тоже оглашались секретные рукописи, в том числе
и Завещание. Читал их на этот раз действительно Сталин, а не Каменев,
который сидел уже рядом со мной на скамье оппозиции. Оглашение вызвано было
тем, что по партии уже довольно широко ходили в это время копии Завещания,
национального письма Ленина и других документов, державшихся под тройным
замком. Партийный аппарат нервничал, желая удостовериться, что на самом деле
сказал Ленин. "Оппозиция знает, а мы не
знаем". После длительного сопротивления Сталин увидел себя вынужденным
огласить запретные документы на заседании ЦК, этим самым они попадали в
стенограмму, которая печаталась в секретных тетрадях для верхов партийного
аппарата.
При оглашении Завещания не было и на этот раз никаких возгласов, ибо
членам ЦК документ был уже давно и слишком хорошо известен. Но я
действительно прервал Сталина при оглашении переписки по национальному
вопросу. Эпизод сам по себе не так уж значителен, но, может быть, он
пригодится психологам для кое-каких выводов.
Ленин был крайне экономен в своих литературных средствах и приемах.
Деловую переписку с ближайшими сотрудниками он вел телеграфным языком. В
обращении стояла всегда фамилия адресата со значком "т" (товарищ), в подписи
-- Ленин. Сложные пояснения заменялись двойным или тройным подчеркиванием
отдельных слов, лишним восклицательным знаком и пр. Все мы слишком хорошо
знали особенности ленинской манеры и потому даже небольшое отступление от
обычного лаконизма обращало на себя внимание.
При пересылке своего письма по национальному вопросу Ленин писал мне 5
марта: "Уважаемый тов. Троцкий. Я просил бы Вас очень взять на себя защиту
грузинского дела на ЦК партии. Дело это сейчас находится под
"преследованием" Сталина и Дзержинского, и я не могу положиться на их
беспристрастие. Даже совсем напротив. Если бы Вы согласились взять на себя
его защиту, то я мог бы быть спокойным. Если Вы почему-нибудь не
согласитесь, то верните мне все дело. Я буду считать это признаком Вашего
несогласия. С наилучшим товарищеским приветом. Ленин. 5 марта 23 г.".
И содержание, и тон этой небольшой записки, продиктованной в последний
день политической жизни Ленина, были для Сталина не менее тяжки, чем
Завещание. Недостаток "беспристрастия" -- ведь это означало недостаток все
той же лояльности. В записке меньше всего чувствовалось доверие к
Сталину--"даже совсем напротив" -- и подчеркивалось доверие ко мне.
Подтверждение негласного союза между Лениным и мною против Сталина и его
фракции было налицо. Сталин плохо владел собою, оглашая записку. Подойдя к
подписи, он запнулся. "С наилучшим товарищеским приветом" -- это было
слишком демонстративно под пером Ленина. Сталин прочитал: "С
коммунистическим приветом". Это звучало суше и официальнее. В этот момент я
действительно приподнялся с места и спросил-"Как там написано?" Сталин
оказался вынужден, не без смущения, прочитать подлинный ленинский текст.
Кое-кто из его ближайших друзей кричал мне, что я придираюсь к
мелочам, хотя я ограничился лишь проверочным вопросом, Маленький
инцидент произвел впечатление. О нем говорили на верхах партии. Радек,
который уже не был к этому времени членом ЦК, узнал о происходившем на
Пленуме из чужих уст, может быть, и из моих. Пять лет спустя, когда он был
уже со Сталиным, а не со мною, его гибкая память помогла ему, очевидно,
скомбинировать синтетический эпизод, натолкнувший Людвига на столь эффектные
и столь ошибочные выводы.
ЛЕГЕНДА О "ТРОЦКИЗМЕ"
Хотя Ленин, как мы видели, и не нашел основания указывать в Завещании,
что мое небольшевистское прошлое было "не случайно", но я готов принять эту
формулу за свой собственный счет. В мире духовном закон причинности столь же
непреклонен, как и в мире физическом. В этом общем смысле моя политическая
орбита была, конечно, "не случайной". Но то обстоятельство, что я стал
большевиком, тоже не случайно. Вопрос же о том, насколько прочно и серьезно
я пришел к большевизму, не решается ни голой хронологической справкой, ни
догадками фельетонного психологизма: нужен теоретический и политический
анализ. Это, конечно, слишком большая тема, лежащая целиком вне рамок
настоящего очерка. Для нашей цели достаточно того, что Ленин, называя
поведение Зиновьева и Каменева в 1917 году "не случайным", делал не
философское напоминание о законах детерминизма, а политическое
предостережение на будущее. Но как раз поэтому Радеку и понадобилось, через
Людвига, перенести предостережение с Зиновьева и Каменева на меня.
Напомним главные вехи вопроса. С 1917 по 1924 год о противопоставлении
троцкизма ленинизму вообще не было речи. На этот период падают октябрьский
переворот, гражданская война, строительство Советского государства, создание
Красной Армии, выработка партийной программы, учреждение Коммунистического
Интернационала, образование его кадров, составление его основных документов.
После отхода Ленина от работы в основном ядре ЦК развиваются серьезные
разногласия. В 1924 году призрак "троцкизма" -- после тщательной закулисной
подготовки -- выпускается на сцену. Вся внутренняя борьба в партии ведется
отныне в рамках противопоставления троцкизма ленинизму. Другими словами,
порожденные новыми условиями и задачами разногласия между мною и эпигонами
изображаются как продолжение старых моих разногласий с Лениным. На эту тему
создана необъятная литература. Ее застрельщиками являлись неизменно Зиновьев
и Каменев. В качестве старых и наиболее близких сотрудников Ленина они
становятся во
главе "старой большевистской гвардии" против троцкизма. Но под
давлением глубоких социальных процессов сама эта группа раскалывается.
Зиновьев и Каменев оказываются вынуждены признать, что так называемые
"троцкисты" в коренных вопросах оказались правы. Новые тысячи старых
большевиков примыкают к "троцкизму".
На июльском Пленуме 1926 года Зиновьев заявил, что его борьба против
меня была самой большой ошибкой его жизни, "более опасной, чем ошибка 1917
года". Орджоникидзе не без основания крикнул ему со своей скамьи: "Что же вы
морочили голову всей партии?" (См. уже цитированный стенографический отчет).
На эту тяжеловесную реплику Зиновьев официального ответа не нашел. Но
неофициальное объяснение он дал на совещании оппозиции в октябре 1926 года.
"Ведь надо же понять то, что было,-- говорил он при мне своим ближайшим
друзьям, ленинградским рабочим, честно уверовавшим в легенду о троцкизме,--
была борьба за власть. Все искусство состояло в том, чтобы связать старые
разногласия с новыми вопросами. Для этого и был выдвинут троцкизм..."
За время своего двухлетнего пребывания в оппозиции Зиновьев и Каменев
успели полностью раскрыть закулисную механику предшествующего периода, когда
они, вместе со Сталиным, создавали легенду "троцкизма" заговорщическим
путем. Еще через год, когда окончательно выяснилось, что оппозиции придется
долго и упорно плыть против течения, Зиновьев и Каменев сдались на милость
победителя. В качестве первого условия их партийной реабилитации от них
потребовали реабилитации легенды о троцкизме. Они пошли на это. Тогда я
решил закрепить их собственные вчерашние заявления на этот счет через ряд
авторитетных свидетельств. Радек, никто другой, как Карл Радек, дал
нижеследующее письменное показание: "Присутствовал при разговоре с Каменевым
о том, что Каменев расскажет на Пленуме ЦК, как они (т. е. Каменев и
Зиновьев) совместно со Сталиным решили использовать старые разногласия
Троцкого с Лениным, чтобы не допустить после смерти Ленина т. Троцкого к
руководству партией. Кроме того, много раз слышал из уст Зиновьева и
Каменева о том, как они "изобретали" троцкизм как актуальный лозунг. 25
декабря 1927 г. К. Радек".
Аналогичные письменные показания даны Преображенским, Пятаковым,
Раковским и Эльциным. Пятаков, заместитель народного комиссара тяжелой
промышленности, следующими словами резюмировал заявление Зиновьева:
"Троцкизм был выдуман для того, чтобы подменить действительные разногласия
мнимыми, то есть разногласиями, взятыми из прошлого, не имеющими никакого
значения теперь, но искусственно гальванизированными в вышеуказанных целях".
Кажется, ясно? "Никто,-- писал, в свою очередь,
В. Эльцин, представитель более молодого поколения,-- никто из
присутствующих при этом зиновьевцев не возражал. Все приняли это сообщение
Зиновьева как факт общеизвестный".
Приведенное выше свидетельство Радека помечено им 25 декабря 1927 года.
Через несколько недель он был уже в ссылке, а через несколько месяцев, под
меридианом Томска, убедился в правоте Сталина, не раскрывшейся ему ранее в
Москве. Но и от Радека власти потребовали в качестве условия sine qua поп
двух системах политики, различия которых обнаруживаются во всех областях, в
том числе и в национальной. Осуждая беспощадно методы сталинской фракции,
Раковский писал несколько лет спустя: "К национальному вопросу, как и ко
всяким другим вопросам, бюрократия подходит с точки- зрения удобства
управления и регулирования". Лучше этого нельзя сказать.
Словесные уступки Сталина нисколько не успокаивали Ленина, наоборот,
обостряли его подозрительность. "Сталин пойдет на гнилой компромисс,--
предостерегал меня Ленин через своих секретарей,-- а потом обманет". Именно
таков был путь Сталина. Он готов был принять на ближайшем съезде любую
теоретическую формулу национальной политики, под условием, чтоб это не
ослабляло его фракционной опоры в центре и на окраинах. Правда, у Сталина
было достаточно оснований опасаться, что Ленин видит его планы насквозь. Но,
с другой стороны, положение больного продолжало ухудшаться. Сталин холодно
включал этот немаловажный фактор в свои расчеты. Практическая политика
генерального секретаря становилась тем решительнее, чем хуже становилось
здоровье Ленина. Сталин пытался изолиро-
вать опасного контролера от всякой информации, которая могла бы дать
ему орудие против секретариата и его союзников. Политика блокады
направлялась, естественно, против лиц, наиболее близких Ленину. Крупская
делала что могла, чтоб оградить больного от соприкосновения с враждебными
махинациями секретариата. Но Ленин умел по случайным симптомам догадываться
о целом. Он отдавал себе безошибочный отчет в действиях Сталина, его мотивах
и расчетах. Нетрудно понять, какую реакцию они вызывали в его сознании.
Напомним, что к этому моменту в письменном столе Ленина, кроме Завещания,
настаивавшего на смещении Сталина, лежали уже документы по национальному
вопросу, которые секретарями Ленина, Фотиевой и Гляссер, чутко отражавшими
настроения того, с кем сотрудничали, назывались "бомбой против Сталина".
ПОЛУГОДИЕ ОБОСТРЯЮЩЕЙСЯ БОРЬБЫ
Свою мысль о роли ЦКК, как охранительницы партийного права и единства,
Ленин развивал в связи с вопросом о реорганизации рабоче-крестьянской
инспекции (Рабкрин), во главе которой в течение нескольких предшествующих
лет стоял Сталин. 4 марта в "Правде" появилась знаменитая в истории партии
статья "Лучше меньше, да лучше". Работа писалась в несколько приемов. Ленин
не любил и не умел диктовать. Статья долго не давалась ему. 2 марта он
прослушал наконец чтение статьи с удовлетворением: "Теперь, кажется,
вышло..." Реформу руководящих партийных учреждений статья включала в широкую
политическую перспективу, национальную и международную. На этой стороне дела
мы здесь останавливаться, однако, не можем. Зато в высшей степени важна для
нашей темы та гласная оценка, которую Ленин давал Рабоче-крестьянской
инспекции: "Будем говорить прямо. Наркомат Рабкрина не пользуется сейчас ни
тенью авторитета. Все знают о том, что хуже поставленных учреждений, чем
учреждения нашего Рабкрина, нет и что при современных условиях с этого
наркомата нечего и спрашивать".
Этот необыкновенный по резкости отзыв главы правительства в печати об
одном из важных государственных учреждений бил прямо и непосредственно по
Сталину, как организатору и руководителю инспекции. Причины, надо надеяться,
теперь ясны. Инспекция должна была служить главным образом для
противодействия бюрократическим извращениям революционной диктатуры. Эта
ответственная функция могла выполняться с успехом только при условии полной
лояльности руководства. Но именно лояльности Сталину не хватало. Инспекцию,
как и партийный секретариат, он превратил в орудие аппаратных происков,
покровитель-
етва "своим" и преследования противников. В статье "Лучше меньше, да
лучше" Ленин открыто указывает на то, что предлагаемая им реформа инспекции,
во главе которой был незадолго пред тем поставлен Цюрупа, должна встретить
противодействие "всей нашей бюрократии, как советской, так и партийной". "В
скобках будь сказано,-- прибавляет он многозначительно,-- бюрократия у нас
бывает не только в советских учреждениях, но и в партийных". Это был вполне
намеренный удар по Сталину как генеральному секретарю.
Не будет, таким образом, преувеличением сказать, что последнее
полугодие политической жизни Ленина, между выздоровлением и вторым
заболеванием, заполнено все обостряющейся борьбой против Сталина. Напомним
еще раз главные даты. В сентябре Ленин открывает огонь против национальной
политики Сталина. В первой половине декабря выступает против Сталина по
вопросу о монополии внешней торговли. 25 декабря пишет первую часть
Завещания. 30-- 31 декабря -- свое письмо по национальному вопросу
("бомбу"). 4 января делает приписку к Завещанию о необходимости снять
Сталина с поста генерального секретаря. 23 января выдвигает против Сталина
тяжелую батарею: проект Контрольной комиссии. В статье 2 марта наносит
двойной удар Сталину как организатору Инспекции и генеральному секретарю. 5
марта пишет мне по поводу своего меморандума по национальному вопросу: "Если
б вы согласились взять на себя его защиту, то я мог бы быть спокойным". В
тот же день он впервые открыто солидаризуется с непримиримыми грузинскими
противниками Сталина, извещая их особой запиской о том, что он "всей душой"
следит за их делом и готовит для них документы против Сталина --
Орджоникидзе -- Дзержинского. "Всей душой" -- это выражение нечасто
встречается у Ленина.
"Вопрос этот (национальный) чрезвычайно его волновал,-- свидетельствует
секретарь Ленина, Фотиева,-- и он готовился выступить по нему на
партсъезде". Но за месяц до съезда Ленин окончательно свалился, так и не
успев сделать распоряжения насчет статьи. У Сталина гора свалилась с плеч. В
сеньорен-конвенте XII съезда он решился уже говорить, в свойственном ему
стиле, о письме Ленина как о документе больного человека, находящегося под
влиянием "бабья" (т. е. Крупской и двух секретарей). Под предлогом
необходимости выяснить действительную волю Ленина решено было письмо
сохранить под спудом. Там пребывает оно до сего дня.
Перечисленные выше драматические эпизоды, как ни ярки они сами по себе,
и в отдаленной степени не передают той страстности, с которою Ленин
переживал партийные события в последние месяцы своей активной жизни: в
письмах и статьях он накладывал на себя обычную, т. е. очень стро-
гую цензуру. Природу своей болезни Ленин достаточно хорошо знал по
опыту первого удара. После того как он вернулся к работе, в октябре 1922
года, капиллярные сосуды мозга не переставали напоминать ему о себе чуть
заметными, но зловещими и все более частыми толчками, явно угрожая
рецидивом. Ленин трезво оценивал собственное положение, несмотря на
успокоительные заверения врачей. К началу марта, когда ему пришлось снова
отстраниться от работы, по крайней мере, от заседаний, свиданий и телефонных
переговоров, он унес в свою комнату больного ряд тягостных наблюдений и
опасений. Бюрократический аппарат стал самостоятельным фактором большой
политики, с тайным фракционным штабом Сталина в Секретариате ЦК. В
национальной области, где Ленин требовал особой чуткости, все откровеннее
выступали наружу клыки имперского централизма. Идеи и принципы революции
подгибались под интересы закулисных комбинаций. Авторитет диктатуры все чаще
служил прикрытием для чиновничьего командования.
Ленин остро ощущал приближение политического кризиса и боялся, что
аппарат задушит партию. Политика Сталина стала для Ленина в последний период
его жизни воплощением поднимающего голову бюрократизма. Больной должен был
не раз содрогаться от мысли, что не успеет уже провести ту реформу аппарата,
о которой он перед вторым заболеванием вел переговоры со мною. Страшная
опасность угрожала, казалось ему, делу всей его жизни.
А Сталин? Зайдя слишком далеко, чтоб отступить, подталкиваемый
собственной фракцией, страшась того концентрического наступления, нити
которого сходились у постели грозного противника, Сталин шел уже почти
напролом, открыто вербовал сторонников раздачей партийных и советских
постов, терроризовал тех, которые прибегали к Ленину через Крупскую, и все
настойчивее пускал слух о том, что Ленин уже не отвечает за свои действия.
Такова та атмосфера, из которой выросло письмо Ленина о полном разрыве со
Сталиным. Нет, оно не упало с безоблачного неба. Оно означало лишь, что чаша
терпения переполнилась. Не только хронологически, но политически и морально
оно подвело заключительную черту под отношениями Ленина к Сталину.
Удивляться ли тому, что Людвиг, благочестиво повторяющий официальную
версию о верности ученика учителю "до самой его смерти", ни словом не
упоминает об этом финальном письме, как, впрочем, и обо всех других
обстоятельствах, которые не мирятся с нынешней кремлевской легендой? О факте
письма Людвиг, во всяком случае, должен был знать хотя бы из моей
Автобиографии, с которой он в свое время ознакомился, ибо дал об ней
благожелательный от-
зыв. Может быть, Людвиг сомневался в достоверности моего показания? Но
ни факт письма, ни его содержание никогда и никем не оспаривались. Более
того, они удостоверены в стенографических протоколах ЦК. На июльском пленуме
1926 года Зиновьев говорил: "В начале 1923 года Владимир Ильич в личном
письме к т. Сталину рвал с ним товарищеские отношения" (Стенографический
отчет Пленума. Вып. 4. С. 32). И другие ораторы, в том числе М. И. Ульянова,
сестра Ленина, говорили о письме, как о факте, общеизвестном в кругу ЦК. В
те дни Сталину не могло даже прийти в голову оспаривать эти показания. Он не
покушался на это, впрочем, насколько я знаю, в прямой форме и позже.
Правда, официальная историография сделала за последние годы поистине
грандиозные усилия, чтоб вытравить из людской памяти всю эту главу истории в
целом. В отношении комсомола эти усилия достигли известных результатов. Но
исследователи, казалось бы, для того и существуют, чтоб разрушать легенды и
восстанавливать действительности в ее правах. Или это не относится к
психологам?
ГИПОТЕЗА "ДУУМВИРАТА"
Выше намечены вехи последней борьбы между Лениным и Сталиным. На всех
ее этапах Ленин искал моей поддержки и находил ее. Из речей, статей и писем
Ленина можно было бы без труда привести десятки свидетельств того, что после
нашего кратковременного расхождения по вопросу о профсоюзах он в течение
1921, 1922 и начала 1923 годов не упускал ни одного случая, чтоб в открытой
форме не подчеркнуть своей солидарности со мной, не процитировать того или
другого моего заявления, не одобрить того или другого моего шага. Надо
думать, у него были для этого не личные, а политические мотивы. Что, однако,
могло тревожить и огорчать его в самые последние месяцы, это моя
недостаточно активная поддержка его военных действий против Сталина. Да,
таков парадокс положения! Ленин, боявшийся в дальнейшем раскола партии по
линиям Сталина и Троцкого, для данного момента требовал от меня более
энергичной борьбы против Сталина. Противоречие тут, однако, лишь внешнее.
Именно в интересах устойчивости партийного руководства в будущем Ленин хотел
теперь резко осудить Сталина и разоружить его. Меня же сдерживало опасение
того, что всякий острый конфликт в правящей группе в то время, как Ленин
боролся со смертью, мог быть понят партией, как метание жребия из-за
ленинских риз. Я совсем не касаюсь здесь вопроса о том, правильна ли была в
этом случае моя сдержанность, как и более широкого вопроса о том, можно ли
было в то время предотвратить надвигаю-
щиеся опасности организационными реформами и личными перестановками. Но
как далеко все же действительное расположение действующих лиц от той
картины, которую дает нам популярный немецкий писатель, слишком легко
подбирающий ключи ко всем загадкам!
Мы слышали от него, что Завещание "решило судьбу Троцкого", т. е.
послужило, очевидно, причиной того, что Троцкий утратил власть. По другой
версии Людвига, которую он излагает рядом, даже не "пытаясь примирить ее с
первой, Ленин хотел "дуумвират Троцкий -- Сталин". Эта последняя мысль,
также несомненно внушенная Радеком, как нельзя лучше свидетельствует, к
слову сказать, что даже теперь, даже в ближайшем окружении Сталина, даже при
тенденциозной обработке приглашенного для диалогов иностранного писателя,
никто не отваживается утверждать, будто Ленин видел в Сталине своего
преемника. Чтоб не вступать в слишком уже грубое противоречие с текстом
Завещания и ряда других документов, приходится выдвигать задним числом идею
дуумвирата.
Но как примирить' эту новую версию с советом Ленина: сменить
генерального секретаря? Ведь это означало бы лишить Сталина всех орудий его
влияния. Так не поступают с кандидатом в дуумвиры. Нет, и вторая гипотеза
Радека -- Людвига, более осторожная, не находит опоры в тексте Завещания.
Цель документа определена его автором: обеспечить устойчивость ЦК. Путей к
этому Ленин искал не в искусственной комбинации дуумвирата, а в усилении
коллективного контроля над деятельностью вождей. Как он представлял себе при
этом относительное влияние отдельных лиц в коллективном руководстве, об этом
читателю предоставляется делать те или иные выводы на основании приведенных
выше цитат из Завещания. Не следует только упускать при этом из виду, что
Завещание не было последним словом Ленина и что отношение его к Сталину
становилось тем суровее, чем больше он чувствовал приближение развязки.
Людвиг не сделал бы столь капитальной ошибки в оценке смысла и духа
Завещания, если б поинтересовался его дальнейшей судьбой. Скрытое Сталиным и
его группой от партии, Завещание перепечатывалось и переиздавалось только
оппозиционерами, разумеется, тайно. Сотни моих друзей и сторонников были
арестованы и сосланы за переписку и распространение этих двух страничек. 7
ноября 1927 года, в день десятилетия Октябрьской революции, московские
оппозиционеры участвовали в юбилейной демонстрации с плакатами "Выполним
Завещание Ленина". Специальные отряды сталинцев врывались в колонны
демонстрирующих и вырывали преступный плакат. Два года спустя, к моменту
моей высылки за границу, создана была
даже версия о подготовлявшемся "троцкистами" 7 ноября 1927 года
восстании: призыв "выполнить Завещание Ленина" истолковывался сталинской
фракцией как призыв к перевороту! И сейчас Завещание состоит под запретом
всех секций Коминтерна. Наоборот, левая оппозиция во всех странах
перепечатывает Завещание по каждому подходящему поводу. Политически эти
факты исчерпывают вопрос.
РАДЕК КАК ПЕРВОИСТОЧНИК
Откуда же взялся все-таки фантастический рассказ о том, будто при
оглашении Завещания, точнее, "шести слов", которых в Завещании нет, я
вскочил с места с вопросом: "Как там сказано?" На этот счет я могу
предположить только гипотетическое объяснение. Насколько оно вероподобно,
пусть судит читатель.
Радек принадлежит к числу профессиональных остряков и рассказчиков
анекдотов. Этим я не хочу сказать, что у него нет других достоинств. Но
достаточно того, что на VII съезде партии 8 марта 1918 года Ленин, вообще
очень сдержанный в отзывах о людях, счел возможным сказать: "Я вернусь к
товарищу Радеку, и здесь я хочу отметить, что ему удалось нечаянно сказать
серьезную фразу..." И дальше опять: "На этот раз вышло так, что у Радека
получилась совершенно серьезная фраза..." Люди, которые говорят серьезно
лишь в виде исключения, имеют органическую склонность поправлять
действительность, ибо в сыром виде она не всегда пригодна для анекдотов. Мой
личный опыт научил меня относиться к свидетельским показаниям Радека с
крайней осторожностью, обычно он не рассказывает о событиях, а излагает по
поводу них остроумный фельетон. Так как всякое искусство, в том числе и
анекдотическое, стремится к синтезу, то Радек склонен соединять воедино
разные факты или яркие черты разных эпизодов, хотя бы и разделенных временем
и пространством. Здесь нет злой воли. Это голос призванья.
Так, очевидно, случилось и на этот раз. Радек скомбинировал, по всем
признакам, заседание Совета старейшин XIII съезда с заседанием Пленума ЦК
1926 года, несмотря на то, что между тем и другим пролегает промежуток
больше двух лет. На пленуме тоже оглашались секретные рукописи, в том числе
и Завещание. Читал их на этот раз действительно Сталин, а не Каменев,
который сидел уже рядом со мной на скамье оппозиции. Оглашение вызвано было
тем, что по партии уже довольно широко ходили в это время копии Завещания,
национального письма Ленина и других документов, державшихся под тройным
замком. Партийный аппарат нервничал, желая удостовериться, что на самом деле
сказал Ленин. "Оппозиция знает, а мы не
знаем". После длительного сопротивления Сталин увидел себя вынужденным
огласить запретные документы на заседании ЦК, этим самым они попадали в
стенограмму, которая печаталась в секретных тетрадях для верхов партийного
аппарата.
При оглашении Завещания не было и на этот раз никаких возгласов, ибо
членам ЦК документ был уже давно и слишком хорошо известен. Но я
действительно прервал Сталина при оглашении переписки по национальному
вопросу. Эпизод сам по себе не так уж значителен, но, может быть, он
пригодится психологам для кое-каких выводов.
Ленин был крайне экономен в своих литературных средствах и приемах.
Деловую переписку с ближайшими сотрудниками он вел телеграфным языком. В
обращении стояла всегда фамилия адресата со значком "т" (товарищ), в подписи
-- Ленин. Сложные пояснения заменялись двойным или тройным подчеркиванием
отдельных слов, лишним восклицательным знаком и пр. Все мы слишком хорошо
знали особенности ленинской манеры и потому даже небольшое отступление от
обычного лаконизма обращало на себя внимание.
При пересылке своего письма по национальному вопросу Ленин писал мне 5
марта: "Уважаемый тов. Троцкий. Я просил бы Вас очень взять на себя защиту
грузинского дела на ЦК партии. Дело это сейчас находится под
"преследованием" Сталина и Дзержинского, и я не могу положиться на их
беспристрастие. Даже совсем напротив. Если бы Вы согласились взять на себя
его защиту, то я мог бы быть спокойным. Если Вы почему-нибудь не
согласитесь, то верните мне все дело. Я буду считать это признаком Вашего
несогласия. С наилучшим товарищеским приветом. Ленин. 5 марта 23 г.".
И содержание, и тон этой небольшой записки, продиктованной в последний
день политической жизни Ленина, были для Сталина не менее тяжки, чем
Завещание. Недостаток "беспристрастия" -- ведь это означало недостаток все
той же лояльности. В записке меньше всего чувствовалось доверие к
Сталину--"даже совсем напротив" -- и подчеркивалось доверие ко мне.
Подтверждение негласного союза между Лениным и мною против Сталина и его
фракции было налицо. Сталин плохо владел собою, оглашая записку. Подойдя к
подписи, он запнулся. "С наилучшим товарищеским приветом" -- это было
слишком демонстративно под пером Ленина. Сталин прочитал: "С
коммунистическим приветом". Это звучало суше и официальнее. В этот момент я
действительно приподнялся с места и спросил-"Как там написано?" Сталин
оказался вынужден, не без смущения, прочитать подлинный ленинский текст.
Кое-кто из его ближайших друзей кричал мне, что я придираюсь к
мелочам, хотя я ограничился лишь проверочным вопросом, Маленький
инцидент произвел впечатление. О нем говорили на верхах партии. Радек,
который уже не был к этому времени членом ЦК, узнал о происходившем на
Пленуме из чужих уст, может быть, и из моих. Пять лет спустя, когда он был
уже со Сталиным, а не со мною, его гибкая память помогла ему, очевидно,
скомбинировать синтетический эпизод, натолкнувший Людвига на столь эффектные
и столь ошибочные выводы.
ЛЕГЕНДА О "ТРОЦКИЗМЕ"
Хотя Ленин, как мы видели, и не нашел основания указывать в Завещании,
что мое небольшевистское прошлое было "не случайно", но я готов принять эту
формулу за свой собственный счет. В мире духовном закон причинности столь же
непреклонен, как и в мире физическом. В этом общем смысле моя политическая
орбита была, конечно, "не случайной". Но то обстоятельство, что я стал
большевиком, тоже не случайно. Вопрос же о том, насколько прочно и серьезно
я пришел к большевизму, не решается ни голой хронологической справкой, ни
догадками фельетонного психологизма: нужен теоретический и политический
анализ. Это, конечно, слишком большая тема, лежащая целиком вне рамок
настоящего очерка. Для нашей цели достаточно того, что Ленин, называя
поведение Зиновьева и Каменева в 1917 году "не случайным", делал не
философское напоминание о законах детерминизма, а политическое
предостережение на будущее. Но как раз поэтому Радеку и понадобилось, через
Людвига, перенести предостережение с Зиновьева и Каменева на меня.
Напомним главные вехи вопроса. С 1917 по 1924 год о противопоставлении
троцкизма ленинизму вообще не было речи. На этот период падают октябрьский
переворот, гражданская война, строительство Советского государства, создание
Красной Армии, выработка партийной программы, учреждение Коммунистического
Интернационала, образование его кадров, составление его основных документов.
После отхода Ленина от работы в основном ядре ЦК развиваются серьезные
разногласия. В 1924 году призрак "троцкизма" -- после тщательной закулисной
подготовки -- выпускается на сцену. Вся внутренняя борьба в партии ведется
отныне в рамках противопоставления троцкизма ленинизму. Другими словами,
порожденные новыми условиями и задачами разногласия между мною и эпигонами
изображаются как продолжение старых моих разногласий с Лениным. На эту тему
создана необъятная литература. Ее застрельщиками являлись неизменно Зиновьев
и Каменев. В качестве старых и наиболее близких сотрудников Ленина они
становятся во
главе "старой большевистской гвардии" против троцкизма. Но под
давлением глубоких социальных процессов сама эта группа раскалывается.
Зиновьев и Каменев оказываются вынуждены признать, что так называемые
"троцкисты" в коренных вопросах оказались правы. Новые тысячи старых
большевиков примыкают к "троцкизму".
На июльском Пленуме 1926 года Зиновьев заявил, что его борьба против
меня была самой большой ошибкой его жизни, "более опасной, чем ошибка 1917
года". Орджоникидзе не без основания крикнул ему со своей скамьи: "Что же вы
морочили голову всей партии?" (См. уже цитированный стенографический отчет).
На эту тяжеловесную реплику Зиновьев официального ответа не нашел. Но
неофициальное объяснение он дал на совещании оппозиции в октябре 1926 года.
"Ведь надо же понять то, что было,-- говорил он при мне своим ближайшим
друзьям, ленинградским рабочим, честно уверовавшим в легенду о троцкизме,--
была борьба за власть. Все искусство состояло в том, чтобы связать старые
разногласия с новыми вопросами. Для этого и был выдвинут троцкизм..."
За время своего двухлетнего пребывания в оппозиции Зиновьев и Каменев
успели полностью раскрыть закулисную механику предшествующего периода, когда
они, вместе со Сталиным, создавали легенду "троцкизма" заговорщическим
путем. Еще через год, когда окончательно выяснилось, что оппозиции придется
долго и упорно плыть против течения, Зиновьев и Каменев сдались на милость
победителя. В качестве первого условия их партийной реабилитации от них
потребовали реабилитации легенды о троцкизме. Они пошли на это. Тогда я
решил закрепить их собственные вчерашние заявления на этот счет через ряд
авторитетных свидетельств. Радек, никто другой, как Карл Радек, дал
нижеследующее письменное показание: "Присутствовал при разговоре с Каменевым
о том, что Каменев расскажет на Пленуме ЦК, как они (т. е. Каменев и
Зиновьев) совместно со Сталиным решили использовать старые разногласия
Троцкого с Лениным, чтобы не допустить после смерти Ленина т. Троцкого к
руководству партией. Кроме того, много раз слышал из уст Зиновьева и
Каменева о том, как они "изобретали" троцкизм как актуальный лозунг. 25
декабря 1927 г. К. Радек".
Аналогичные письменные показания даны Преображенским, Пятаковым,
Раковским и Эльциным. Пятаков, заместитель народного комиссара тяжелой
промышленности, следующими словами резюмировал заявление Зиновьева:
"Троцкизм был выдуман для того, чтобы подменить действительные разногласия
мнимыми, то есть разногласиями, взятыми из прошлого, не имеющими никакого
значения теперь, но искусственно гальванизированными в вышеуказанных целях".
Кажется, ясно? "Никто,-- писал, в свою очередь,
В. Эльцин, представитель более молодого поколения,-- никто из
присутствующих при этом зиновьевцев не возражал. Все приняли это сообщение
Зиновьева как факт общеизвестный".
Приведенное выше свидетельство Радека помечено им 25 декабря 1927 года.
Через несколько недель он был уже в ссылке, а через несколько месяцев, под
меридианом Томска, убедился в правоте Сталина, не раскрывшейся ему ранее в
Москве. Но и от Радека власти потребовали в качестве условия sine qua поп