Страница:
социальные проблемы. Судьба героя определяется его отношениями с народом; но
его внутренний конфликт лежит в другой плоскости, а его смерть ничего не
меняет в народной судьбе. Представление об идеальном устройстве общества,
характерное для более ранних пьес Шекспира, в "Кориолане" не претерпевает
существенных изменений, хотя теперь оно находит выражение не в возвышенных
монологах государственных мужей, как в "Генрихе V" или в "Троиле и
Крессиде", а в "пошлой басне Менения Агриппы". Каждый человек, каждая
общественная группа - это частица того целого, которое называется
государством, уподоблено ли оно пчелиному улью, системе светил или
человеческому телу. Нормальное существование этого целого, обеспечивающее
благоденствие каждой его части, возможно лишь в том случае, если каждая
часть выполняет свои функции. В обществе, каким оно представлено в
"Кориолане", ни одна группа своих функций не выполняет. Патриции уже не отцы
города, заботящиеся об общем благе; плебеи теперь воинственны в городе и
робки с врагами. Патриархальная гармония - в прошлом. Ее защитник и
проповедник Менений Агриппа {А. А. Аникст пишет: "Характер Менения Агриппы -
чисто шекспировский; вспоминая "Троила и Крессиду", можно сказать, что он
представляет собой помесь Улисса с Пандаром" (см. в кн.: Уильям Шекспир.
Полное собрание сочинений в восьми томах, т. 7, с. 785). Но "чисто
шекспировский" здесь не только сам характер Менения, но и тип его связи с
протагонистом. Это типично шекспировская пара "старик-молодой герой": Пандар
и Троил, Фальстаф и принц Хэл. Характерно и то, что во всех трех пьесах
дружба эта разрушается молодым героем. Разумеется, каждый раз эта "фигура
действия" обусловлена своим, присущим только данной пьесе и данным героям
содержанием. Но каждый раз "старики" воплощают то, от чего стремятся
отречься "молодые".} - старик, человек уходящего поколения, таких, как он,
осталось мало. Молодые - трибуны и Кориолан - не хотят больше перебрасывать
мостики через пропасть, которая их разделяет. Некоторые шекспироведы
считают, что на изображении общества в "Кориолане" лежит отблеск скорее
минувших волнений - восстаний Джека Кеда, Уота Тайлера, восстания 1607 г., -
чем будущих {См. например: Е. С. Pettet. Coriolanus and the Midlands
Insurrection of 1607. Shakespeare Survey 3 (1950), p. 35; T. I. D. Spencer.
William Shakespeare. The Roman Plays. London, 1963, p. 47.}. Но ведь само
восстание в Нортгемптоншире было одним из предвестий революции 40-х годов
XVII в. Предчувствие нового времени в трагедии в ее народе и в ее герое.
Поэтому трудно здесь согласиться с концепцией Л. Е. Пинского, согласно
которой Кориолан - трагический "Дон Кихот "органического" города-полиса" {Л.
Пинский. Шекспир. Основные начала драматургии. М., 1971, с. 444.}, и с той
его мыслью, что "в последней... великой трагедии Шекспир достиг в образе
героя и его ситуаций предельной чистоты трагического тона" {Там же, с.
395.}. "Кориолан" - трагедия нового типа, существенно отличающаяся от ранних
шекспировских трагедий (не случайно Шекспир вскоре после ее написания вообще
отказывается от этого жанра); и ее протагонист во многом не похож на своих
предшественников.
Действия Кориолана определяются прежде всего a priori выработанным
кодексом славы ради славы, чести ради чести. Он совершает подвиги не во имя
Рима, но для удовлетворения своей всепожирающей гордости, для того, чтобы
доказать свое превосходство над всеми и превосходство таких, как он, над
остальными. Плутарх пороки Кориолана объяснял недостатками его воспитания, а
достоинства - его природными качествами; у Шекспира воззрения Кориолана
связаны со свойствами его натуры, прирожденная гордость заставляет его
принять "кодекс чести" и в свою очередь питается верностью этому кодексу.
Весь ход пьесы подтверждает точность характеристики, которую дают Кориолану
восставшие плебеи в самом ее начале: "Все, чем он прославился, сделано им
ради этой спеси. Пусть мягкосердечные простаки думают, что он старался для
отечества. На самом-то деле он поступал так в угоду матери; ну, отчасти и
ради своей спеси, а ее у него не меньше, чем славы" (I, 1).
Характеристика "со стороны" в "Кориолане" важнее для понимания героя,
чем в любой другой шекспировской трагедии, потому что здесь он гораздо лучше
виден "извне", чем "изнутри". X. Браун, который относит Кориолана к немногим
"не вызывающим сочувствия" ("unsympathetic") шекспировским героям, замечает:
"Кажется, мы можем увидеть все, что в нем есть, со стороны" {Н. Brown. Enter
the Shakespearean Tragic Hero. Essays in Criticism. 1953, p. 287.}. До
определенного момента его внутреннее "я" полностью выражается в действии,
это действие и есть его самовыражение, поэтому он не нуждается в
самовыражении словесном. Монологи и aparte играют здесь гораздо меньшую
роль, чем в других шекспировских трагедиях.
Такое изменение структуры пьесы вызвано принципиальными изменениями в
характере протагониста. Он появляется перед нами как человек, чей выбор
сделан задолго до начала пьесы, вернее, перед которым и не стояло проблемы
выбора. Его реакция на все события немедленна, в ней нет ничего
неожиданного, она соответствует той программе, которой надо придерживаться,
чтобы лелеять и увеличивать главное, неоценимое его достояние - его честь,
его славу. Он не остановится ни перед чем, чтобы выполнить эту программу.
Плебеи, трусы, непостоянные в своих мнениях в мирное время и ненадежные в
битве, - его враги, поскольку их господство унизило бы патрициев, а значит,
и Кориолана как одного из них. Патриции - его друзья, поскольку то, что они
от него требуют, не противоречит его "кодексу чести". Власть в этот кодекс
не входит; он не стремится к командованию войском, как впоследствии не будет
стремиться к консульству, и охотно соглашается сражаться под началом
Коминия. Он рад войне, потому что воинская доблесть прежде всего входит в
его кодекс, потому что война - это лучший способ неопровержимо доказать свое
превосходство. Ведь даже весть о войне дает ему такую возможность: только
что он поносил плебеев за их ненадежность - и вот у него есть случай
продемонстрировать свое постоянство и подтвердить этим право на презрение.
Дальнейшее течение событий доказывает его правоту: он действительно был
отчаянно, легендарно храбр, в то время как солдаты-плебеи позорно бежали от
стен вражеского города; ворвавшись в него, они бросились грабить, а Марций
отказался даже от наград. Он не только отвергает полагающуюся ему по праву
часть добычи, он даже не хочет слушать восторженные похвалы своим подвигам.
Значит ли это, что он не честолюбив? Напротив. Это смирение паче гордости.
Что ему до одобрения или порицания других людей? Принять их похвалу - значит
допустить, чтобы они судили его. А он признает только один суд - свой
собственный, и единственная награда, которая ему нужна, - сознание своего
превосходства. Он принимает только почетное имя Кориолана. Тонкое объяснение
этому дает Дж. Вилсон Найт: "То, к чему он стремится, - честь; не золото, не
человеческая благодарность, только абстрактная, бескровная, не приносящая
выгод честь; и не существует более совершенной абстракции, чем имя" {G.
Wilson Knight. Op. cit., p. 170.}.
И кроме того, признать чей-то суд значит признать себя связанным со
своими судьями, поставить свою славу на службу кому-то - не самому себе.
(Действительно, Коминий уже предвкушает эффект, который произведет сообщение
о подвигах Кориолана в Риме, предвидит значение, которое оно будет иметь в
политической борьбе.)
У Плутарха единственной просьбой Кориолана после победы было отпустить
на свободу попавшего в плен вольска, который когда-то оказал ему
гостеприимство. Шекспир сохраняет этот эпизод, но его Кориолан забывает имя
вольска. "Кодекс" Кориолана осуждает неблагодарность. Подлинного, сердечного
великодушия он не знает, как не знает подлинной дружбы, подлинной любви к
отечеству.
Но есть один человек, с которым он связан глубоким и искренним
чувством, - его мать. Волумния не только любит своего сына, она понимает
его, она знает, чем он дорожит. И для нее самой слава Марция дороже его
жизни. Но в отличие от него ей нужны доказательства, материальные знаки его
славы; в конечном счете они для нее даже важней. Она тоже принадлежит к
старшему поколению, и если она разделяет ненависть своего сына к "черни", то
с патрициями она связана гораздо крепче, чем он. Для патрициев Кориолан в
должности консула - необходимость, им нужен человек, которого можно было бы
противопоставить трибунам, их растущему влиянию; и Кориолан с его доблестью,
бескорыстием и бескомпромиссностью лучше кого бы то ни было подходит для
этой роли. А для Волумнии консульский сан Кориолана - это давнишняя,
заветная мечта. Рим должен эту мечту осуществить. Ни у кого нет сомнений в
том, что теперь для этого настало время. Но сам Кориолан неохотно
соглашается добиваться консульства. Власть будет связывать его свободу.
Пока, однако, это только предчувствие, и он уступает просьбам матери и
друзей. Но за первой уступкой последуют другие, более важные, и они дадутся
Кориолану труднее. Ему придется унизиться до того, чтобы в одежде смирения,
обнажая раны, просить голосов "у Дика с Хобом". Так велит обычай, а патриций
сейчас может добиться власти, только соблюдая эти старые обычаи, оболочку
давних патриархальных времен. Но для Кориолана любое социальное установление
существует лишь постольку, поскольку оно не противоречит его стремлению к
славе и свободе. Традиции "доброго старого времени" стесняют его; и почему
вообще нужно следовать традициям?
Зачем прошу я, стоя здесь в лохмотьях,
У Дика с Хобом голосов ненужных?
Да потому, что так велит обычай!
Но повинуйся мы ему во всем,
Никто не стал бы пыль веков стирать,
И горы заблуждений под собою
Похоронили б истину.
(II, 3; перевод Ю. Корнеева)
Есть только один закон, который Кориолан не может, не должен
преступать. Это им самим установленный закон постоянства, верности самому
себе, вернее - своему идеалу самого себя. Только он один мог создать такой
идеал, только он один может его осуществить. Он одинок в Риме, он изгнан
задолго до приговора об изгнании. Еще во время войны с вольсками он один
сражался внутри Кориол, никто не последовал за ним {Этого эпизода нет у
Плутарха.}. Теперь патриции требуют от него все новой лжи, все новых
унижений, и одиночество его становится все явственней и абсолютней. Если он
еще остается среди римлян, то это только благодаря матери, единственному
человеку, которого он любит настолько, чтобы поставить его честь выше своей.
Он пойдет на унижение, чтобы избавить от него мать. Волумния знает, каким
доводом можно убедить ее сына:
Прося тебя, унизилась я больше,
Чем мог бы ты унизиться пред чернью.
(III, 2)
И он покоряется. Сыновняя любовь - единственное чувство, которое
связывает его с человечеством. Без этого чувства он действительно был бы не
человеком, а карающим божеством, каким его видит Брут:
О народе
Ты смеешь отзываться так, как будто
Ты не такой же слабый человек,
А божество карающее...
(III, 1)
Но снести оскорбление, которое наносят ему трибуны, он не может даже
ради матери. Они обвиняют его в измене, в непостоянстве, обвиняют от имени
этой трусливой, неверной, так легко меняющей свои решения толпы! Это конец.
И опять-таки это обвинение и приговор об изгнании Кориолана - только внешний
повод, толчок к его уходу, который так или иначе должен был произойти.
Прощаясь с римлянами, Кориолан просто высказывает вслух то, что давно уже
зрело в его душе. Что может быть у него общего с этой сворой псов? Это он их
изгоняет. Есть мир и кроме Рима. Унизившись перед плебеями, добиваясь таким
способом консульского сана, он и так нарушил свою верность "кодексу", он,
который не хотел принимать от других даже награды. Теперь любой ценой нужно
восстановить былое равновесие, вновь получить право сознавать свою
исключительность во всем - в мужестве, в постоянстве, даже в страдании, сама
мысль об исключительности которого помогает его переносить:
Бедствия большие
Для сильных духом служат пробным камнем,
А заурядный человек способен
Сносить лишь заурядные несчастья...
(IV, 1)
Его уход был закономерен; не случайно и то, что, покинув Рим, он пришел
именно к Авфидию. Если принимать концепцию Кориолана - носителя древних
традиций, представителя старого миропорядка, то Авфидий становится
антагонистом Кориолана {См. статью А. Дорошевича "Трагический герой и его
антагонист в трагедиях Шекспира". - "Филологические науки", 1964, э 1.},
между ними устанавливается отношение, подобное отношению Антоний-Октавий.
Нам это отношение представляется иным. Эти два человека лютой ненавистью
ненавидят друг друга, но они принадлежат одному поколению. Кориолан это
чувствует. Авфидий - единственный, кем он хотел бы быть, не будь он
Кориоланом: "Только им, когда б я не был Марций, хотел бы стать" (I, 1).
Кориолан победил его, но не забыл о нем; мнение Авфидия ему интересно:
"Авфидия ты видел?.. И говорил он обо мне?.. Что же?" (III, 1). Это успевает
спросить Кориолан в недолгое время своего консульства.
Отношение Авфидия к вольскам во многом сходно с отношением Кориолана к
плебеям Рима. Вот он обращается к солдатам совсем в духе Кориолана:
Услужливые трусы! Ваша помощь
Меня лишь осрамила. К черту вас!
(I, 8)
Ларций рассказывает:
Ко мне с охранной грамотой пришел он,
Кляня сограждан, подло сдавших город,
И удалился в Анциум затем.
(III, 1)
И для Авфидия верность себе важнее верности отечеству. На месте
Кориолана он поступил бы так же:
Хотел бы стать я римлянином, если
Как вольск быть не могу самим собой.
(I, 10)
Если Кориолан чтобы сохранить верность себе, должен пойти против Рима,
то Авфидий, чтобы вновь стать самим собой, должен уничтожить Кориолана, чье
превосходство унижает его. Никакие "ржавые законы и обычаи" (и в этом он
сходится с Кориоланом) не остановят его ненависти. То, что Кориолан попросил
у него убежища и помощи, притупляет его ненависть лишь на то время, на
которое удовлетворяется его гордость; как только Кориолан вновь берет над
ним верх, вновь вспыхивает его ненависть.
А Кориолану осталось только довершить начатое, предать огню и мечу
город, чьи граждане посмели оскорбить его. Он непреклонен; никакие и ничьи
просьбы не трогают его; Менению, которого он не пожелал слушать, он
представляется огромной, совершенной военной машиной. В нем не осталось
ничего человеческого, и для того, чтобы стать богом, ему не хватало только
бессмертия, трона на небесах - и милосердия (V, 4). Но то, что удалось
увидеть Менению, - только видимость, оболочка истинного "я" Кориолана.
Впервые его действия не выражают состояние его души. Авфидий оказался
проницательнее: "Честь твоя и состраданье вступили в ссору..." (V, 3).
Эта "ссора" и составляет содержание выбора, перед которым он стоит
теперь - впервые в жизни. Человек как бы помещен в центре концентрических
систем - государства, человечества, природы. Возглавив поход вольсков против
Рима, Кориолан нарушил равновесие первого круга, вышел за его пределы,
преодолел его власть над собой. Если он выберет "честь" сейчас, это будет
означать отречение от второго круга - человечества, от самой природы, в
которой человек может существовать только как человек. По существу, в этом и
заключен идеал кодекса Кориолана - абстрактная, абсолютная "честь"; а ею
может обладать лишь человек, разорвавший все связи. К этому и стремится
Кориолан:
Прочь, любовь!
Да распадутся узы прав природы!
. . . . . . . . . . . . . . . .
Не подчинюсь я, как птенец, влеченью,
Но твердость сохраню, как если б сам
Я был своим творцом, родства не зная.
(V, 3)
Остается сделать только один шаг, чтобы достичь этого идеала. Но именно
этот шаг Кориолан оказывается не в состоянии сделать. Ни один человек, даже
такой, как Кориолан, не может порвать с человечеством. Даже он не может
справиться с противоестественной ролью, которую взял на себя:
Как плохой актер,
Я сбился с роли, к своему позору.
(V, 3)
То, что Кориолан воспринимает как свой "позор", - это превращение из
полубога в человека. В нем еще живут любовь и милосердие, и они оказываются
сильнее его гордости и "постоянства", этих идолов, которым он всю жизнь
служил, как богам. В служении им он зашел так далеко, что может остановиться
лишь ценою жизни. И он платит этот выкуп за возвращение к человечеству.
История трагического героя Шекспира начинается Брутом и кончается
Кориоланом ("Ромео и Джульетта" и "Тимон Афинский" - только пролог и эпилог
трагедии, первое действие которой - "Юлий Цезарь" и последнее - "Кориолан").
В. Фарнхем пишет: "Юлий Цезарь" - веха не только в истории шекспировской
трагедии, но и в истории английской трагедии. До Брута на английской сцене
не было трагического героя, в чьем характере благородное величие сочеталось
бы с роковым несовершенством" {W. Farnham. Shakespeare's Tragic Frontier.
Los Angeles, 1950, p. 3}. "Роковое несовершенство" Брута - его ошибка. Но
ошибка эта - только неточность в рассуждении, обусловленная непониманием
духа времени. Она не вытекает из самих свойств его "натуры", не заложена в
нем. Поэтому ему выбор дается еще легко. И сам момент выбора помещен в
начале пьесы. Он точно локализован в монологе Брута (II, 1). Основное
внимание уделено здесь последствиям выбора. Именно они составляют основу и
трагедии государства, и трагедии личности. "Юлий Цезарь" еще во многом
связан с хроникой, с множественностью ее героев, с судьбой государства в
центре ее внимания.
Если "Юлий Цезарь" - начало шекспировской трагедии, то "Антоний и
Клеопатра" находится на ее вершине. Выбор Антония не локализован здесь в
одном монологе или одной сцене, ему посвящено все действие драмы. "Рим" и
"Восток" заложены в самом Антонии, как заложены в нем невозможность
отречения от любой из сторон его натуры и его неполноценность как только
полководца или только влюбленного. И Антоний, как Брут, характеризуется
своими врагами как воплощение человеческого начала; но Брут
противопоставляется несовершенным людям, Антоний - совершенным богам.
Кориолан остается неизменным, верным себе на протяжении всей трагедии.
Момент выбора приходится теперь на самый конец пьесы. Только в конце жизни
Кориолан отказывается от своего нечеловеческого идеала и возвращается к
людям, к природе. Без этого он как герой не мог бы существовать в мире
шекспировской трагедии. Но он подходит к пределу этого мира.
В "римской трилогии" решения и поступки героев как бы накладываются на
другой, объективный план действия - течение Времени. Временем, соответствием
ему или противоречием с ним определяются объективная правильность выбора и
его последствия. Брут не угадывает духа времени, он ошибается в выборе и
погибает. Антоний и Клеопатра достигают синтеза, это решение субъективно
единственно возможное для каждого из них. Но век, в котором они живут,
требует уже не "синкретического", а "однозначного" характера. Такой тип
характера намечен в Октавии Цезаре и полнее - и в героическом его варианте -
раскрывается в Кориолане. Антоний и Кориолан принадлежат к разным
поколениям. Они были созданы в тот момент, когда уходило поколение Антония и
появлялось поколение Кориолана. Кориолан - крайняя точка развития
шекспировского героя. В нем предчувствие нового, нешекспировского века,
требующего иной, нешекспировской, трагедии, иного, нешекспировского, героя.
В. Захаров
В эпоху, предшествовавшую родовому строю, личная, в том числе и
кровная, месть не связывалась в сознании людей с понятием долга, роковой
повинности, неисполнение которой влекло за собой бесчестие пострадавшему или
его ближайшим сородичам. Месть воспринималась даже не как акт правосудия,
восстановления справедливости, но как естественное следствие превосходства
сильного над слабым. Удел слабого заключался в том, чтобы оставаться
неотомщенным, и окружающим это казалось естественным и не вызывало чувства
протеста. Лишь позднее, с укреплением рода, осознавшего себя как некое
единство, противопоставленное другим родам, месть стала пониматься как
нравственный долг. За увечье или ущерб, нанесенный одному члену рода, мстили
все его сородичи. Такое переосмысление было неизбежным на том этапе развития
общества, когда нельзя было достичь возмездия, апеллируя к верховной власти
{См.: W. E. Wilda. Das Strafrecht der Germanen. Halle (Saale), 1842, S. 157;
E. S. Tobien. Die Blut-Rache nach altem Russischen Rechte, vergleichen mit
der Blut-Rache der Israeliten und Araber, der Griechen und Romer und der
Germanen. Dorpat, 1840, S. 9-10; F. Liebermann. Die Gesetze der
Angelsachsen, Bd II. Halle (Saale), 1898-1916, S. 320-322.}.
В жизни европейских народов существование обычая личной мести было
связано именно с такими историческими условиями, при каких сводилась на нет
или крайне ограничивалась роль правосудия, отправляемого верховной властью -
государством, юрисдикции которого должны были подлежать все члены общества.
В средневековой Англии слабость центрального государственного аппарата не
компенсировалась наличием власти на местах, так как последняя обычно не
могла взять на себя функцию посредничества между враждующими родами или даже
отдельными лицами. Личная месть была, таким образом, своего рода "диким
правосудием" (a kind of wild justice), no словам Френсиса Бэкона {См.: F. T.
Bowers. Elizabethan Revenge Tragedy, 1587-1642. Princeton, 1940, p. 3.}, так
как давала потерпевшему единственную возможность восстановить честь или
возместить понесенные убытки.
Напротив, с укреплением государственной власти в стране наблюдается
обратная тенденция. Правительство делает решительные попытки вмешаться в то,
что представлялось до сих пор частным делом члена общества. В этом смысле
показательным было установление права короны на часть вергельда (wergeld,
дословно "плата за человека"), т. е. денежной суммы или товаров, которыми
ответчик возмещал убытки потерпевшего {Т. P. Ellis. Welsh Tribal Law and
Custom, vol. II. Oxford, 1926, p. 136.}. Эта дань укрепляла в общественном
сознании представление о том, что ущерб, нанесенный подданному, не
безразличен и для государства. Можно полагать, что уже в начале XVI в.
преступление против личности, безоговорочно рассматривалось как вызов
государственной власти {L. O. Pike. A History of Crime in England, vol. I.
London, 1876, p. 290-292.}. Существовало, однако, и обстоятельство,
тормозившее развитие нового взгляда на права потерпевшего. Личная месть
зачастую оказывалась куда более скорой и действенной, нежели неповоротливая
и продажная машина правосудия.
В XV в. личная месть стала настоящим бедствием в стране, охваченной
пламенем феодальных войн. В исторических хрониках того времени можно
почерпнуть сведения об убийствах, грабежах и пытках, учиненных по мотивам
личной мести. Некоторые из описанных случаев вызывают в памяти печально
знаменитые анналы родов Медичи и Борджиа в Италии, откуда столько раз
черпали сюжеты своих "кровавых трагедий" английские драматурги Возрождения.
Число таких злодеяний, судя по хроникам той эпохи, было весьма значительным
{"Chronicles of London". C. Kingsford (Ed.). Oxford, 1905, p. 172.}.
Укрепление централизованной власти в первой половине XVI в. имело
следствием осуждение рецидивов "дикого правосудия" и противодействие им.
Идеологи абсолютизма рассматривали личную месть во всех ее проявлениях
(например, дуэль) как угрозу устоям государства. Дуэлянтам инкриминировалось
неуважение к закону, а всякое "нерегламентированное" убийство с заранее
обдуманным намерением, имевшее целью отомстить за нанесенную обиду без
посредничества закона, рассматривалось как тягчайшее преступление {T. Birch.
The Court and Times of James I, vol. I. London, 1848, pp. 265-266.}.
Официальную точку зрения на прерогативу власти выразил Френсис Бэкон,
заявивший по поводу одного дела о дуэли в 1615 г.: "...когда месть
исторгается из рук судьи вопреки божьей заповеди mihi vindicta, ego
retribuam {мне отмщение, и аз воздам (лат.).}, и каждый обнажает меч не для
защиты, но для нападения, частные же граждане начинают воображать себя
облеченными законами карать кого бы то ни было за свои обиды, тогда никто не
может предвидеть опасности и затруднений, какие могут возникнуть и
умножиться... Спорщики могут объединиться в банды... произойдут волнения и
мятежи, которые приведут к расторжению семей и союзов и более того - к
гражданской войне" {"A Complete Collection of State Trials from the Earliest
Period to the Year 1783", T. Howell (Ed.), vol. II. London, 1816, p. 1032.}.
Бэкон аргументировал здесь прерогативу монарха быть единственным арбитром во
всякого рода конфликтах. Из его доводов следует, что личная месть уже
рассматривалась как пережиток феодальных времен и подвергалась суровому
осуждению. Церковь не замедлила встать на сторону государства. Древний
библейский закон Моисея, поощрявший кровную месть, теперь либо замалчивался,
либо истолковывался по-иному, в духе новых веяний. Основным аргументом
его внутренний конфликт лежит в другой плоскости, а его смерть ничего не
меняет в народной судьбе. Представление об идеальном устройстве общества,
характерное для более ранних пьес Шекспира, в "Кориолане" не претерпевает
существенных изменений, хотя теперь оно находит выражение не в возвышенных
монологах государственных мужей, как в "Генрихе V" или в "Троиле и
Крессиде", а в "пошлой басне Менения Агриппы". Каждый человек, каждая
общественная группа - это частица того целого, которое называется
государством, уподоблено ли оно пчелиному улью, системе светил или
человеческому телу. Нормальное существование этого целого, обеспечивающее
благоденствие каждой его части, возможно лишь в том случае, если каждая
часть выполняет свои функции. В обществе, каким оно представлено в
"Кориолане", ни одна группа своих функций не выполняет. Патриции уже не отцы
города, заботящиеся об общем благе; плебеи теперь воинственны в городе и
робки с врагами. Патриархальная гармония - в прошлом. Ее защитник и
проповедник Менений Агриппа {А. А. Аникст пишет: "Характер Менения Агриппы -
чисто шекспировский; вспоминая "Троила и Крессиду", можно сказать, что он
представляет собой помесь Улисса с Пандаром" (см. в кн.: Уильям Шекспир.
Полное собрание сочинений в восьми томах, т. 7, с. 785). Но "чисто
шекспировский" здесь не только сам характер Менения, но и тип его связи с
протагонистом. Это типично шекспировская пара "старик-молодой герой": Пандар
и Троил, Фальстаф и принц Хэл. Характерно и то, что во всех трех пьесах
дружба эта разрушается молодым героем. Разумеется, каждый раз эта "фигура
действия" обусловлена своим, присущим только данной пьесе и данным героям
содержанием. Но каждый раз "старики" воплощают то, от чего стремятся
отречься "молодые".} - старик, человек уходящего поколения, таких, как он,
осталось мало. Молодые - трибуны и Кориолан - не хотят больше перебрасывать
мостики через пропасть, которая их разделяет. Некоторые шекспироведы
считают, что на изображении общества в "Кориолане" лежит отблеск скорее
минувших волнений - восстаний Джека Кеда, Уота Тайлера, восстания 1607 г., -
чем будущих {См. например: Е. С. Pettet. Coriolanus and the Midlands
Insurrection of 1607. Shakespeare Survey 3 (1950), p. 35; T. I. D. Spencer.
William Shakespeare. The Roman Plays. London, 1963, p. 47.}. Но ведь само
восстание в Нортгемптоншире было одним из предвестий революции 40-х годов
XVII в. Предчувствие нового времени в трагедии в ее народе и в ее герое.
Поэтому трудно здесь согласиться с концепцией Л. Е. Пинского, согласно
которой Кориолан - трагический "Дон Кихот "органического" города-полиса" {Л.
Пинский. Шекспир. Основные начала драматургии. М., 1971, с. 444.}, и с той
его мыслью, что "в последней... великой трагедии Шекспир достиг в образе
героя и его ситуаций предельной чистоты трагического тона" {Там же, с.
395.}. "Кориолан" - трагедия нового типа, существенно отличающаяся от ранних
шекспировских трагедий (не случайно Шекспир вскоре после ее написания вообще
отказывается от этого жанра); и ее протагонист во многом не похож на своих
предшественников.
Действия Кориолана определяются прежде всего a priori выработанным
кодексом славы ради славы, чести ради чести. Он совершает подвиги не во имя
Рима, но для удовлетворения своей всепожирающей гордости, для того, чтобы
доказать свое превосходство над всеми и превосходство таких, как он, над
остальными. Плутарх пороки Кориолана объяснял недостатками его воспитания, а
достоинства - его природными качествами; у Шекспира воззрения Кориолана
связаны со свойствами его натуры, прирожденная гордость заставляет его
принять "кодекс чести" и в свою очередь питается верностью этому кодексу.
Весь ход пьесы подтверждает точность характеристики, которую дают Кориолану
восставшие плебеи в самом ее начале: "Все, чем он прославился, сделано им
ради этой спеси. Пусть мягкосердечные простаки думают, что он старался для
отечества. На самом-то деле он поступал так в угоду матери; ну, отчасти и
ради своей спеси, а ее у него не меньше, чем славы" (I, 1).
Характеристика "со стороны" в "Кориолане" важнее для понимания героя,
чем в любой другой шекспировской трагедии, потому что здесь он гораздо лучше
виден "извне", чем "изнутри". X. Браун, который относит Кориолана к немногим
"не вызывающим сочувствия" ("unsympathetic") шекспировским героям, замечает:
"Кажется, мы можем увидеть все, что в нем есть, со стороны" {Н. Brown. Enter
the Shakespearean Tragic Hero. Essays in Criticism. 1953, p. 287.}. До
определенного момента его внутреннее "я" полностью выражается в действии,
это действие и есть его самовыражение, поэтому он не нуждается в
самовыражении словесном. Монологи и aparte играют здесь гораздо меньшую
роль, чем в других шекспировских трагедиях.
Такое изменение структуры пьесы вызвано принципиальными изменениями в
характере протагониста. Он появляется перед нами как человек, чей выбор
сделан задолго до начала пьесы, вернее, перед которым и не стояло проблемы
выбора. Его реакция на все события немедленна, в ней нет ничего
неожиданного, она соответствует той программе, которой надо придерживаться,
чтобы лелеять и увеличивать главное, неоценимое его достояние - его честь,
его славу. Он не остановится ни перед чем, чтобы выполнить эту программу.
Плебеи, трусы, непостоянные в своих мнениях в мирное время и ненадежные в
битве, - его враги, поскольку их господство унизило бы патрициев, а значит,
и Кориолана как одного из них. Патриции - его друзья, поскольку то, что они
от него требуют, не противоречит его "кодексу чести". Власть в этот кодекс
не входит; он не стремится к командованию войском, как впоследствии не будет
стремиться к консульству, и охотно соглашается сражаться под началом
Коминия. Он рад войне, потому что воинская доблесть прежде всего входит в
его кодекс, потому что война - это лучший способ неопровержимо доказать свое
превосходство. Ведь даже весть о войне дает ему такую возможность: только
что он поносил плебеев за их ненадежность - и вот у него есть случай
продемонстрировать свое постоянство и подтвердить этим право на презрение.
Дальнейшее течение событий доказывает его правоту: он действительно был
отчаянно, легендарно храбр, в то время как солдаты-плебеи позорно бежали от
стен вражеского города; ворвавшись в него, они бросились грабить, а Марций
отказался даже от наград. Он не только отвергает полагающуюся ему по праву
часть добычи, он даже не хочет слушать восторженные похвалы своим подвигам.
Значит ли это, что он не честолюбив? Напротив. Это смирение паче гордости.
Что ему до одобрения или порицания других людей? Принять их похвалу - значит
допустить, чтобы они судили его. А он признает только один суд - свой
собственный, и единственная награда, которая ему нужна, - сознание своего
превосходства. Он принимает только почетное имя Кориолана. Тонкое объяснение
этому дает Дж. Вилсон Найт: "То, к чему он стремится, - честь; не золото, не
человеческая благодарность, только абстрактная, бескровная, не приносящая
выгод честь; и не существует более совершенной абстракции, чем имя" {G.
Wilson Knight. Op. cit., p. 170.}.
И кроме того, признать чей-то суд значит признать себя связанным со
своими судьями, поставить свою славу на службу кому-то - не самому себе.
(Действительно, Коминий уже предвкушает эффект, который произведет сообщение
о подвигах Кориолана в Риме, предвидит значение, которое оно будет иметь в
политической борьбе.)
У Плутарха единственной просьбой Кориолана после победы было отпустить
на свободу попавшего в плен вольска, который когда-то оказал ему
гостеприимство. Шекспир сохраняет этот эпизод, но его Кориолан забывает имя
вольска. "Кодекс" Кориолана осуждает неблагодарность. Подлинного, сердечного
великодушия он не знает, как не знает подлинной дружбы, подлинной любви к
отечеству.
Но есть один человек, с которым он связан глубоким и искренним
чувством, - его мать. Волумния не только любит своего сына, она понимает
его, она знает, чем он дорожит. И для нее самой слава Марция дороже его
жизни. Но в отличие от него ей нужны доказательства, материальные знаки его
славы; в конечном счете они для нее даже важней. Она тоже принадлежит к
старшему поколению, и если она разделяет ненависть своего сына к "черни", то
с патрициями она связана гораздо крепче, чем он. Для патрициев Кориолан в
должности консула - необходимость, им нужен человек, которого можно было бы
противопоставить трибунам, их растущему влиянию; и Кориолан с его доблестью,
бескорыстием и бескомпромиссностью лучше кого бы то ни было подходит для
этой роли. А для Волумнии консульский сан Кориолана - это давнишняя,
заветная мечта. Рим должен эту мечту осуществить. Ни у кого нет сомнений в
том, что теперь для этого настало время. Но сам Кориолан неохотно
соглашается добиваться консульства. Власть будет связывать его свободу.
Пока, однако, это только предчувствие, и он уступает просьбам матери и
друзей. Но за первой уступкой последуют другие, более важные, и они дадутся
Кориолану труднее. Ему придется унизиться до того, чтобы в одежде смирения,
обнажая раны, просить голосов "у Дика с Хобом". Так велит обычай, а патриций
сейчас может добиться власти, только соблюдая эти старые обычаи, оболочку
давних патриархальных времен. Но для Кориолана любое социальное установление
существует лишь постольку, поскольку оно не противоречит его стремлению к
славе и свободе. Традиции "доброго старого времени" стесняют его; и почему
вообще нужно следовать традициям?
Зачем прошу я, стоя здесь в лохмотьях,
У Дика с Хобом голосов ненужных?
Да потому, что так велит обычай!
Но повинуйся мы ему во всем,
Никто не стал бы пыль веков стирать,
И горы заблуждений под собою
Похоронили б истину.
(II, 3; перевод Ю. Корнеева)
Есть только один закон, который Кориолан не может, не должен
преступать. Это им самим установленный закон постоянства, верности самому
себе, вернее - своему идеалу самого себя. Только он один мог создать такой
идеал, только он один может его осуществить. Он одинок в Риме, он изгнан
задолго до приговора об изгнании. Еще во время войны с вольсками он один
сражался внутри Кориол, никто не последовал за ним {Этого эпизода нет у
Плутарха.}. Теперь патриции требуют от него все новой лжи, все новых
унижений, и одиночество его становится все явственней и абсолютней. Если он
еще остается среди римлян, то это только благодаря матери, единственному
человеку, которого он любит настолько, чтобы поставить его честь выше своей.
Он пойдет на унижение, чтобы избавить от него мать. Волумния знает, каким
доводом можно убедить ее сына:
Прося тебя, унизилась я больше,
Чем мог бы ты унизиться пред чернью.
(III, 2)
И он покоряется. Сыновняя любовь - единственное чувство, которое
связывает его с человечеством. Без этого чувства он действительно был бы не
человеком, а карающим божеством, каким его видит Брут:
О народе
Ты смеешь отзываться так, как будто
Ты не такой же слабый человек,
А божество карающее...
(III, 1)
Но снести оскорбление, которое наносят ему трибуны, он не может даже
ради матери. Они обвиняют его в измене, в непостоянстве, обвиняют от имени
этой трусливой, неверной, так легко меняющей свои решения толпы! Это конец.
И опять-таки это обвинение и приговор об изгнании Кориолана - только внешний
повод, толчок к его уходу, который так или иначе должен был произойти.
Прощаясь с римлянами, Кориолан просто высказывает вслух то, что давно уже
зрело в его душе. Что может быть у него общего с этой сворой псов? Это он их
изгоняет. Есть мир и кроме Рима. Унизившись перед плебеями, добиваясь таким
способом консульского сана, он и так нарушил свою верность "кодексу", он,
который не хотел принимать от других даже награды. Теперь любой ценой нужно
восстановить былое равновесие, вновь получить право сознавать свою
исключительность во всем - в мужестве, в постоянстве, даже в страдании, сама
мысль об исключительности которого помогает его переносить:
Бедствия большие
Для сильных духом служат пробным камнем,
А заурядный человек способен
Сносить лишь заурядные несчастья...
(IV, 1)
Его уход был закономерен; не случайно и то, что, покинув Рим, он пришел
именно к Авфидию. Если принимать концепцию Кориолана - носителя древних
традиций, представителя старого миропорядка, то Авфидий становится
антагонистом Кориолана {См. статью А. Дорошевича "Трагический герой и его
антагонист в трагедиях Шекспира". - "Филологические науки", 1964, э 1.},
между ними устанавливается отношение, подобное отношению Антоний-Октавий.
Нам это отношение представляется иным. Эти два человека лютой ненавистью
ненавидят друг друга, но они принадлежат одному поколению. Кориолан это
чувствует. Авфидий - единственный, кем он хотел бы быть, не будь он
Кориоланом: "Только им, когда б я не был Марций, хотел бы стать" (I, 1).
Кориолан победил его, но не забыл о нем; мнение Авфидия ему интересно:
"Авфидия ты видел?.. И говорил он обо мне?.. Что же?" (III, 1). Это успевает
спросить Кориолан в недолгое время своего консульства.
Отношение Авфидия к вольскам во многом сходно с отношением Кориолана к
плебеям Рима. Вот он обращается к солдатам совсем в духе Кориолана:
Услужливые трусы! Ваша помощь
Меня лишь осрамила. К черту вас!
(I, 8)
Ларций рассказывает:
Ко мне с охранной грамотой пришел он,
Кляня сограждан, подло сдавших город,
И удалился в Анциум затем.
(III, 1)
И для Авфидия верность себе важнее верности отечеству. На месте
Кориолана он поступил бы так же:
Хотел бы стать я римлянином, если
Как вольск быть не могу самим собой.
(I, 10)
Если Кориолан чтобы сохранить верность себе, должен пойти против Рима,
то Авфидий, чтобы вновь стать самим собой, должен уничтожить Кориолана, чье
превосходство унижает его. Никакие "ржавые законы и обычаи" (и в этом он
сходится с Кориоланом) не остановят его ненависти. То, что Кориолан попросил
у него убежища и помощи, притупляет его ненависть лишь на то время, на
которое удовлетворяется его гордость; как только Кориолан вновь берет над
ним верх, вновь вспыхивает его ненависть.
А Кориолану осталось только довершить начатое, предать огню и мечу
город, чьи граждане посмели оскорбить его. Он непреклонен; никакие и ничьи
просьбы не трогают его; Менению, которого он не пожелал слушать, он
представляется огромной, совершенной военной машиной. В нем не осталось
ничего человеческого, и для того, чтобы стать богом, ему не хватало только
бессмертия, трона на небесах - и милосердия (V, 4). Но то, что удалось
увидеть Менению, - только видимость, оболочка истинного "я" Кориолана.
Впервые его действия не выражают состояние его души. Авфидий оказался
проницательнее: "Честь твоя и состраданье вступили в ссору..." (V, 3).
Эта "ссора" и составляет содержание выбора, перед которым он стоит
теперь - впервые в жизни. Человек как бы помещен в центре концентрических
систем - государства, человечества, природы. Возглавив поход вольсков против
Рима, Кориолан нарушил равновесие первого круга, вышел за его пределы,
преодолел его власть над собой. Если он выберет "честь" сейчас, это будет
означать отречение от второго круга - человечества, от самой природы, в
которой человек может существовать только как человек. По существу, в этом и
заключен идеал кодекса Кориолана - абстрактная, абсолютная "честь"; а ею
может обладать лишь человек, разорвавший все связи. К этому и стремится
Кориолан:
Прочь, любовь!
Да распадутся узы прав природы!
. . . . . . . . . . . . . . . .
Не подчинюсь я, как птенец, влеченью,
Но твердость сохраню, как если б сам
Я был своим творцом, родства не зная.
(V, 3)
Остается сделать только один шаг, чтобы достичь этого идеала. Но именно
этот шаг Кориолан оказывается не в состоянии сделать. Ни один человек, даже
такой, как Кориолан, не может порвать с человечеством. Даже он не может
справиться с противоестественной ролью, которую взял на себя:
Как плохой актер,
Я сбился с роли, к своему позору.
(V, 3)
То, что Кориолан воспринимает как свой "позор", - это превращение из
полубога в человека. В нем еще живут любовь и милосердие, и они оказываются
сильнее его гордости и "постоянства", этих идолов, которым он всю жизнь
служил, как богам. В служении им он зашел так далеко, что может остановиться
лишь ценою жизни. И он платит этот выкуп за возвращение к человечеству.
История трагического героя Шекспира начинается Брутом и кончается
Кориоланом ("Ромео и Джульетта" и "Тимон Афинский" - только пролог и эпилог
трагедии, первое действие которой - "Юлий Цезарь" и последнее - "Кориолан").
В. Фарнхем пишет: "Юлий Цезарь" - веха не только в истории шекспировской
трагедии, но и в истории английской трагедии. До Брута на английской сцене
не было трагического героя, в чьем характере благородное величие сочеталось
бы с роковым несовершенством" {W. Farnham. Shakespeare's Tragic Frontier.
Los Angeles, 1950, p. 3}. "Роковое несовершенство" Брута - его ошибка. Но
ошибка эта - только неточность в рассуждении, обусловленная непониманием
духа времени. Она не вытекает из самих свойств его "натуры", не заложена в
нем. Поэтому ему выбор дается еще легко. И сам момент выбора помещен в
начале пьесы. Он точно локализован в монологе Брута (II, 1). Основное
внимание уделено здесь последствиям выбора. Именно они составляют основу и
трагедии государства, и трагедии личности. "Юлий Цезарь" еще во многом
связан с хроникой, с множественностью ее героев, с судьбой государства в
центре ее внимания.
Если "Юлий Цезарь" - начало шекспировской трагедии, то "Антоний и
Клеопатра" находится на ее вершине. Выбор Антония не локализован здесь в
одном монологе или одной сцене, ему посвящено все действие драмы. "Рим" и
"Восток" заложены в самом Антонии, как заложены в нем невозможность
отречения от любой из сторон его натуры и его неполноценность как только
полководца или только влюбленного. И Антоний, как Брут, характеризуется
своими врагами как воплощение человеческого начала; но Брут
противопоставляется несовершенным людям, Антоний - совершенным богам.
Кориолан остается неизменным, верным себе на протяжении всей трагедии.
Момент выбора приходится теперь на самый конец пьесы. Только в конце жизни
Кориолан отказывается от своего нечеловеческого идеала и возвращается к
людям, к природе. Без этого он как герой не мог бы существовать в мире
шекспировской трагедии. Но он подходит к пределу этого мира.
В "римской трилогии" решения и поступки героев как бы накладываются на
другой, объективный план действия - течение Времени. Временем, соответствием
ему или противоречием с ним определяются объективная правильность выбора и
его последствия. Брут не угадывает духа времени, он ошибается в выборе и
погибает. Антоний и Клеопатра достигают синтеза, это решение субъективно
единственно возможное для каждого из них. Но век, в котором они живут,
требует уже не "синкретического", а "однозначного" характера. Такой тип
характера намечен в Октавии Цезаре и полнее - и в героическом его варианте -
раскрывается в Кориолане. Антоний и Кориолан принадлежат к разным
поколениям. Они были созданы в тот момент, когда уходило поколение Антония и
появлялось поколение Кориолана. Кориолан - крайняя точка развития
шекспировского героя. В нем предчувствие нового, нешекспировского века,
требующего иной, нешекспировской, трагедии, иного, нешекспировского, героя.
В. Захаров
В эпоху, предшествовавшую родовому строю, личная, в том числе и
кровная, месть не связывалась в сознании людей с понятием долга, роковой
повинности, неисполнение которой влекло за собой бесчестие пострадавшему или
его ближайшим сородичам. Месть воспринималась даже не как акт правосудия,
восстановления справедливости, но как естественное следствие превосходства
сильного над слабым. Удел слабого заключался в том, чтобы оставаться
неотомщенным, и окружающим это казалось естественным и не вызывало чувства
протеста. Лишь позднее, с укреплением рода, осознавшего себя как некое
единство, противопоставленное другим родам, месть стала пониматься как
нравственный долг. За увечье или ущерб, нанесенный одному члену рода, мстили
все его сородичи. Такое переосмысление было неизбежным на том этапе развития
общества, когда нельзя было достичь возмездия, апеллируя к верховной власти
{См.: W. E. Wilda. Das Strafrecht der Germanen. Halle (Saale), 1842, S. 157;
E. S. Tobien. Die Blut-Rache nach altem Russischen Rechte, vergleichen mit
der Blut-Rache der Israeliten und Araber, der Griechen und Romer und der
Germanen. Dorpat, 1840, S. 9-10; F. Liebermann. Die Gesetze der
Angelsachsen, Bd II. Halle (Saale), 1898-1916, S. 320-322.}.
В жизни европейских народов существование обычая личной мести было
связано именно с такими историческими условиями, при каких сводилась на нет
или крайне ограничивалась роль правосудия, отправляемого верховной властью -
государством, юрисдикции которого должны были подлежать все члены общества.
В средневековой Англии слабость центрального государственного аппарата не
компенсировалась наличием власти на местах, так как последняя обычно не
могла взять на себя функцию посредничества между враждующими родами или даже
отдельными лицами. Личная месть была, таким образом, своего рода "диким
правосудием" (a kind of wild justice), no словам Френсиса Бэкона {См.: F. T.
Bowers. Elizabethan Revenge Tragedy, 1587-1642. Princeton, 1940, p. 3.}, так
как давала потерпевшему единственную возможность восстановить честь или
возместить понесенные убытки.
Напротив, с укреплением государственной власти в стране наблюдается
обратная тенденция. Правительство делает решительные попытки вмешаться в то,
что представлялось до сих пор частным делом члена общества. В этом смысле
показательным было установление права короны на часть вергельда (wergeld,
дословно "плата за человека"), т. е. денежной суммы или товаров, которыми
ответчик возмещал убытки потерпевшего {Т. P. Ellis. Welsh Tribal Law and
Custom, vol. II. Oxford, 1926, p. 136.}. Эта дань укрепляла в общественном
сознании представление о том, что ущерб, нанесенный подданному, не
безразличен и для государства. Можно полагать, что уже в начале XVI в.
преступление против личности, безоговорочно рассматривалось как вызов
государственной власти {L. O. Pike. A History of Crime in England, vol. I.
London, 1876, p. 290-292.}. Существовало, однако, и обстоятельство,
тормозившее развитие нового взгляда на права потерпевшего. Личная месть
зачастую оказывалась куда более скорой и действенной, нежели неповоротливая
и продажная машина правосудия.
В XV в. личная месть стала настоящим бедствием в стране, охваченной
пламенем феодальных войн. В исторических хрониках того времени можно
почерпнуть сведения об убийствах, грабежах и пытках, учиненных по мотивам
личной мести. Некоторые из описанных случаев вызывают в памяти печально
знаменитые анналы родов Медичи и Борджиа в Италии, откуда столько раз
черпали сюжеты своих "кровавых трагедий" английские драматурги Возрождения.
Число таких злодеяний, судя по хроникам той эпохи, было весьма значительным
{"Chronicles of London". C. Kingsford (Ed.). Oxford, 1905, p. 172.}.
Укрепление централизованной власти в первой половине XVI в. имело
следствием осуждение рецидивов "дикого правосудия" и противодействие им.
Идеологи абсолютизма рассматривали личную месть во всех ее проявлениях
(например, дуэль) как угрозу устоям государства. Дуэлянтам инкриминировалось
неуважение к закону, а всякое "нерегламентированное" убийство с заранее
обдуманным намерением, имевшее целью отомстить за нанесенную обиду без
посредничества закона, рассматривалось как тягчайшее преступление {T. Birch.
The Court and Times of James I, vol. I. London, 1848, pp. 265-266.}.
Официальную точку зрения на прерогативу власти выразил Френсис Бэкон,
заявивший по поводу одного дела о дуэли в 1615 г.: "...когда месть
исторгается из рук судьи вопреки божьей заповеди mihi vindicta, ego
retribuam {мне отмщение, и аз воздам (лат.).}, и каждый обнажает меч не для
защиты, но для нападения, частные же граждане начинают воображать себя
облеченными законами карать кого бы то ни было за свои обиды, тогда никто не
может предвидеть опасности и затруднений, какие могут возникнуть и
умножиться... Спорщики могут объединиться в банды... произойдут волнения и
мятежи, которые приведут к расторжению семей и союзов и более того - к
гражданской войне" {"A Complete Collection of State Trials from the Earliest
Period to the Year 1783", T. Howell (Ed.), vol. II. London, 1816, p. 1032.}.
Бэкон аргументировал здесь прерогативу монарха быть единственным арбитром во
всякого рода конфликтах. Из его доводов следует, что личная месть уже
рассматривалась как пережиток феодальных времен и подвергалась суровому
осуждению. Церковь не замедлила встать на сторону государства. Древний
библейский закон Моисея, поощрявший кровную месть, теперь либо замалчивался,
либо истолковывался по-иному, в духе новых веяний. Основным аргументом