Страница:
– Ты его не любишь?
– Как я могу любить такого лицемера? Поверь мне, я не антимерлист, сам мерлей на одну треть…
– Разве одна треть бывает?
– Все бывает в этом мире, – бойко ответил Курвин, щелкая каблуками ботинок, уж что-что, а каблуки у него были всегда в порядке. – Так вот, я бы этого Скобина живьем бы утопил вместе с Ривкиным.
– А что у них общего?
– Клан один. Я не знаю их программы, но они тянут одну и ту же сеть.
– И много ловят?
– Это не так важно. Главное тянут. А впрочем, кто сейчас много ловит? Общая бедность пошла.
– Не скажи. Два-три процента по-прежнему остаются миллиардерами. Их никакая демократия не касается. Им хоть демократы, хоть диктаторы – один черт.
И вот теперь, десять лет спустя, я оказался в кабинете Курвина. Он вальяжно развалился в кресле, звонил, матерился, бросал мне сальные реплики, а потом, отложив в сторону бумаги, телефон и ручку, сказал:
– Знаю. Все знаю. Сразу скажу: ничем помочь не смогу. Разве что в эти три месяца сделаю тебе кое-какие поблажки да подброшу деньжат и билетики в публичные домики. Какие девочки! Видел последнюю партию? А впрочем, вот посмотри, – он швырнул мне пачку слайдов. – Ты все моралиста изображаешь? А напрасно. Времена меняются. Мы сексу учим уже со второго класса. Посмотри вот эти книжечки: "Как стать сексуальным ребенком", "Секс – это экологический праздник", "Любовь с первого класса", "Персиковая ветка в дошкольном возрасте". Сейчас мы организовали курсы по сексоведению. Не хотел бы что-нибудь нам прочесть, о духовном, разумеется? Я уже читаю курс "Фаллос как элемент педагогической культуры". Яблоку негде упасть на моей лекции. С картинками, конечно, с видео, одним словом, как надо. Едем по этому вопросу в Скандинавские страны. Я уже побывал на ферме одной знаменитой датчанки, которая разводит животных специально для любви. На фестивале в Амстердаме она получила Гран-при. Фестиваль странных грез. Так он и назывался. Она следует теории Руссо, а для экологического воспитания это крайне важно.
– Природа – блин, природа – блин, природа…
– Ты посмотри слайды.
Я отодвинул наглядность в сторону и сказал:
– Я у тебя ничего не прошу. А уж если придется нам предстать перед судом, то вдвоем. Мне приятно будет ощущать рядом плечо настоящего друга.
– Ты что имеешь в виду? – спросил он, вспыхнув. – Я к тебе по-дружески, а ты сразу начинаешь с гадостей…
Я не ответил на его вопрос. Я от него ничего хорошего и не ждал. А впрочем… Я спросил:
– Послушай, я давно хотел узнать – какого хрена тебя, кадрового солдата, понесло в образование? Ты же никогда ничему не учился.
– Призвание, – ответил он коротко. – Оно было скрыто во мне. А теперь вышло наружу. Я обладаю даром собирать все воедино. Я профессиональный педагогический голограф. Я знаю, как формировать миллионы. Армия мне, должен сказать, помогла в этом. Когда я говорил своим солдатам: "Глотайте камни", они глотали, когда я им говорил: "А теперь окаменейте!" – они превращались в камень!
Я пришел в педагогическую науку потому, что могу ее организовать. Здесь тысячи бездельников не потому, что они тупы или ленивы, а потому, что их энергию никто не востребовал. Вот этим востребованием человеческой энергии, силы и скрытого знания я и занимаюсь.
– Ты в три шеренги их построишь?
– Да, я их заставлю работать. Может быть, для этого понадобится двадцать шеренг. Я создам корпус востребователей, которые будут моими глазами и ушами, моей плетью и моим криком! Через пять месяцев мы дадим систему, а через десять – практическую структуру. Мне нужны не творцы, а исполнители. Хватит этих нелепых заклинаний: творческий ребенок, творческий учитель, творческий студент и профессор. Чепуха!
– Ну а секс зачем?
– Я знаю две безотказные силы, действующие в единстве: секс и церковь. Если мы сумеем их объединить, добьемся всего. Для этого, как ты, наверное, уже слыхал, создаются такие крупные ассоциации, как оргаистическая и психолого-педагогическая. Это будут Мировые Центры, которые на неформальном уровне мы переделаем, перекуем, перелопатим и подчиним государству.
– А кто не пожелает подчиниться?
– Тех на съедение львам. Я знаю сюжет спектакля, в котором ты должен сыграть свою последнюю человеческую роль. Агенобарбов – наш почетный Член Совета. У него есть чему поучиться. Я рад, что ты с ним сотрудничаешь.
– Послушай, мичман Курвин, – обратился я к нему по старинке, но он перебил:
– Прошу тебя, не называй меня так, – и смягчил свое негодование улыбкой. – Я давно уже по крайней мере вице-адмирал. А тебе мы дадим работенку. Блок Р. Кто знает, может быть, этот блок и станет той зацепкой, которая избавит тебя от увольнения. Скажу тебе по секрету: Верховный и Хобот кровно заинтересованы в этом блоке, так что, если что, могут продлить срок…
– А что это за блок Р?
– Это одно из ответственнейших звеньев образования. Понимаешь, есть система и есть коррекция к ней. Суть этой коррекции состоит в том, чтобы система выглядела по форме демократичной, а по существу элитарной. Пойми ты, наконец, образование и культура двигались всегда именно элитарными школами. Там отрабатывалась и гуманная система средств, и демократические формы общения, и так любимое тобой гармоническое развитие. Мы не можем сегодня дать первоклассное электронное оборудование во все школы: и денег на это нет, и специалистов. А отдельные экспериментальные школы мы обеспечим всем необходимым и хорошо обученными кадрами. Таким образом, здесь идет речь не о привилегиях, а о такой образовательной нагрузке, которую не всякий ребенок из народа может выдержать. В элитарных школах дети занимаются по шестнадцать часов в день, а в бросовых – по восемь. В два раза меньше. Ни один ребенок из народа не пожелает пойти в школу с шестнадцатичасовым рабочим днем. По этому вопросу было сто шесть демонстраций, триста два митинга и шесть крупных региональных забастовок. Требовали избавить детей рабочих от каторжных школ, где по двенадцать часов, не шестнадцать, а по двенадцать часов надо было вкалывать, больше того, народ требовал для школьников пятичасовой рабочий день и три выходных дня! И Верховный пошел на уступки. Он даже предложил: "А не назвать ли элитарные школы каторжными?" Сейчас мы размышляем над этим. Это все проблемы блока Р. О чем ты думаешь?
– Мне эта ложь хуже смерти, – сказал я. – Я от лжи умру раньше, чем от снятия кожного покрова.
– От лжи еще никто никогда не умирал, – расхохотался Курвин. – Думаешь, мне нравится лгать? А что сделаешь? Впрочем, если глубже заглянуть, не всякая ложь есть неправда и зло. Есть такая ложь, которая лучше всякой благодати. Я сейчас основательно стал потреблять опиум для народа.
– Что ты имеешь в виду?
– Религию, братец. Религию. Сейчас сижу над Посланиями Апостола Павла. Мы с тобой оба были гонимы, так что нам понятен язык и пафос узника Апостола. Павел написал свое Послание к Ефесянам в тюрьме. Незадолго до своей смерти. Я бы назвал это Послание Педагогическим Манифестом. Когда человек принимает новую веру, говорит Павел, он должен сбросить свою прежнюю жизнь, как человек снимает ненужную одежду. Сегодня рухнул красный колосс на глиняных ногах, и мы обретаем новые одежды, новый язык, новые чувства…
– Фиолетовые?
– Твои реплики неуместны. В стране проходит активная демократизация, и я к ней отношусь, как к великому событию. Самое главное сейчас, как указывал еще тогда Апостол Павел, – жить не по лжи. А ложь в этом мире многолика. Иногда она преднамеренна, а иногда и неосознанна. Сейчас мы размножаем такое наставление, где прямо говорится родителям: "Приучайте ваших детей к тому, чтобы они говорили правду… Что в мире так много лжи, чаще всего объясняется небрежным отношением к правде, нежели умышленной ложью. Но есть и молчаливая ложь. Она более типичная. Чаще всего люди своим молчанием одобряют ошибочные действия… С их молчаливого согласия…"
– Совершаются убийства и предательства, – процитировал я чьи-то слова.
– Именно, – поддакнул Курвин. – И я категорически не согласен с беззубой трактовкой христианства. Новая наша идеология должна быть гневной, и Павел в свое время подчеркивал, что истинной жизни не чужд гнев, но он должен быть справедливым. В жизни Иисуса были моменты, когда он был божественно гневен. Он был гневен, когда книжники и фарисеи следили, станет ли Он лечить сухорукого в субботу. Он гневался, что из-за ортодоксальности они желали продлить страдания бедного собрата. Он был гневен, когда, сделав бич из веревок, изгонял менял и торговцев животными из храма. Нам сегодня нужен именно такой бич и именно такой гнев! Интересно выражение Павла: "…чтобы солнце никогда не заходило во гневе вашем". Плутарх сообщает, что ученики Пифагора имели в своем обществе правило, согласно которому, если днем они говорили в гневе оскорбления друг другу, еще до захода солнца они, пожимая друг другу руки и целуя друг друга, восстанавливали мир. Павел предупреждал: "Не давайте места дьяволу". Ко всему дьявольскому – непримиримую беспощадность – вот наш девиз!
– Я несколько по-другому читал это послание. Апостол Павел советует быть добрыми и никогда не прибегать к ярости и гневу, к раздражению и крику. Эти качества должны быть изгнаны из жизни как несовместимые со Святым Духом.
– У каждого свое прочтение Нового Завета. Кстати, это тоже проблемы из блока Р. Действительно, как сделать истинную ложь правдой, а правду – неприемлемой ложью? Суть истинного воспитания научить определенные группы людей принимать ту идеологию, которая будет ставить каждого на свое место. А в соответствии со своим местом каждый будет считать в зависимости от уровня подготовки ложь правдой или наоборот.
– Это все Клюквин придумал?
– Что ты? Клюквин туп, как валенок. Он нам понадобился, чтобы выполнять то, что нами наработано.
– Чтобы Паразитарий был прочен.
– Я этой твоей терминологии не приемлю, считаю ее антинародной, – сказал он серьезно. – Я тебя сейчас рассмешу, – сказал Курвин и подвел меня к шкафу. Открыл дверцу. На меня глядела глупая физиономия Клюквина, сделанная из серого валенка. Седая челка козлиным хвостиком болталась на лбу, две пуговицы – глаза, пластмассовый клавиш – рот, два куска зеленого кабеля – руки, а торчащие провода – пальцы. – Вот это и есть животворный символ народного образования. Его куда хочешь можно повернуть. А надоест – выкинем на помойку. Не правда ли, остроумно? Хобот, когда увидел эту штуку, хохотал до слез, приговаривая: "Надо же такого дурака отыскать и поставить на образование!"
27
28
29
30
– Как я могу любить такого лицемера? Поверь мне, я не антимерлист, сам мерлей на одну треть…
– Разве одна треть бывает?
– Все бывает в этом мире, – бойко ответил Курвин, щелкая каблуками ботинок, уж что-что, а каблуки у него были всегда в порядке. – Так вот, я бы этого Скобина живьем бы утопил вместе с Ривкиным.
– А что у них общего?
– Клан один. Я не знаю их программы, но они тянут одну и ту же сеть.
– И много ловят?
– Это не так важно. Главное тянут. А впрочем, кто сейчас много ловит? Общая бедность пошла.
– Не скажи. Два-три процента по-прежнему остаются миллиардерами. Их никакая демократия не касается. Им хоть демократы, хоть диктаторы – один черт.
И вот теперь, десять лет спустя, я оказался в кабинете Курвина. Он вальяжно развалился в кресле, звонил, матерился, бросал мне сальные реплики, а потом, отложив в сторону бумаги, телефон и ручку, сказал:
– Знаю. Все знаю. Сразу скажу: ничем помочь не смогу. Разве что в эти три месяца сделаю тебе кое-какие поблажки да подброшу деньжат и билетики в публичные домики. Какие девочки! Видел последнюю партию? А впрочем, вот посмотри, – он швырнул мне пачку слайдов. – Ты все моралиста изображаешь? А напрасно. Времена меняются. Мы сексу учим уже со второго класса. Посмотри вот эти книжечки: "Как стать сексуальным ребенком", "Секс – это экологический праздник", "Любовь с первого класса", "Персиковая ветка в дошкольном возрасте". Сейчас мы организовали курсы по сексоведению. Не хотел бы что-нибудь нам прочесть, о духовном, разумеется? Я уже читаю курс "Фаллос как элемент педагогической культуры". Яблоку негде упасть на моей лекции. С картинками, конечно, с видео, одним словом, как надо. Едем по этому вопросу в Скандинавские страны. Я уже побывал на ферме одной знаменитой датчанки, которая разводит животных специально для любви. На фестивале в Амстердаме она получила Гран-при. Фестиваль странных грез. Так он и назывался. Она следует теории Руссо, а для экологического воспитания это крайне важно.
– Природа – блин, природа – блин, природа…
– Ты посмотри слайды.
Я отодвинул наглядность в сторону и сказал:
– Я у тебя ничего не прошу. А уж если придется нам предстать перед судом, то вдвоем. Мне приятно будет ощущать рядом плечо настоящего друга.
– Ты что имеешь в виду? – спросил он, вспыхнув. – Я к тебе по-дружески, а ты сразу начинаешь с гадостей…
Я не ответил на его вопрос. Я от него ничего хорошего и не ждал. А впрочем… Я спросил:
– Послушай, я давно хотел узнать – какого хрена тебя, кадрового солдата, понесло в образование? Ты же никогда ничему не учился.
– Призвание, – ответил он коротко. – Оно было скрыто во мне. А теперь вышло наружу. Я обладаю даром собирать все воедино. Я профессиональный педагогический голограф. Я знаю, как формировать миллионы. Армия мне, должен сказать, помогла в этом. Когда я говорил своим солдатам: "Глотайте камни", они глотали, когда я им говорил: "А теперь окаменейте!" – они превращались в камень!
Я пришел в педагогическую науку потому, что могу ее организовать. Здесь тысячи бездельников не потому, что они тупы или ленивы, а потому, что их энергию никто не востребовал. Вот этим востребованием человеческой энергии, силы и скрытого знания я и занимаюсь.
– Ты в три шеренги их построишь?
– Да, я их заставлю работать. Может быть, для этого понадобится двадцать шеренг. Я создам корпус востребователей, которые будут моими глазами и ушами, моей плетью и моим криком! Через пять месяцев мы дадим систему, а через десять – практическую структуру. Мне нужны не творцы, а исполнители. Хватит этих нелепых заклинаний: творческий ребенок, творческий учитель, творческий студент и профессор. Чепуха!
– Ну а секс зачем?
– Я знаю две безотказные силы, действующие в единстве: секс и церковь. Если мы сумеем их объединить, добьемся всего. Для этого, как ты, наверное, уже слыхал, создаются такие крупные ассоциации, как оргаистическая и психолого-педагогическая. Это будут Мировые Центры, которые на неформальном уровне мы переделаем, перекуем, перелопатим и подчиним государству.
– А кто не пожелает подчиниться?
– Тех на съедение львам. Я знаю сюжет спектакля, в котором ты должен сыграть свою последнюю человеческую роль. Агенобарбов – наш почетный Член Совета. У него есть чему поучиться. Я рад, что ты с ним сотрудничаешь.
– Послушай, мичман Курвин, – обратился я к нему по старинке, но он перебил:
– Прошу тебя, не называй меня так, – и смягчил свое негодование улыбкой. – Я давно уже по крайней мере вице-адмирал. А тебе мы дадим работенку. Блок Р. Кто знает, может быть, этот блок и станет той зацепкой, которая избавит тебя от увольнения. Скажу тебе по секрету: Верховный и Хобот кровно заинтересованы в этом блоке, так что, если что, могут продлить срок…
– А что это за блок Р?
– Это одно из ответственнейших звеньев образования. Понимаешь, есть система и есть коррекция к ней. Суть этой коррекции состоит в том, чтобы система выглядела по форме демократичной, а по существу элитарной. Пойми ты, наконец, образование и культура двигались всегда именно элитарными школами. Там отрабатывалась и гуманная система средств, и демократические формы общения, и так любимое тобой гармоническое развитие. Мы не можем сегодня дать первоклассное электронное оборудование во все школы: и денег на это нет, и специалистов. А отдельные экспериментальные школы мы обеспечим всем необходимым и хорошо обученными кадрами. Таким образом, здесь идет речь не о привилегиях, а о такой образовательной нагрузке, которую не всякий ребенок из народа может выдержать. В элитарных школах дети занимаются по шестнадцать часов в день, а в бросовых – по восемь. В два раза меньше. Ни один ребенок из народа не пожелает пойти в школу с шестнадцатичасовым рабочим днем. По этому вопросу было сто шесть демонстраций, триста два митинга и шесть крупных региональных забастовок. Требовали избавить детей рабочих от каторжных школ, где по двенадцать часов, не шестнадцать, а по двенадцать часов надо было вкалывать, больше того, народ требовал для школьников пятичасовой рабочий день и три выходных дня! И Верховный пошел на уступки. Он даже предложил: "А не назвать ли элитарные школы каторжными?" Сейчас мы размышляем над этим. Это все проблемы блока Р. О чем ты думаешь?
– Мне эта ложь хуже смерти, – сказал я. – Я от лжи умру раньше, чем от снятия кожного покрова.
– От лжи еще никто никогда не умирал, – расхохотался Курвин. – Думаешь, мне нравится лгать? А что сделаешь? Впрочем, если глубже заглянуть, не всякая ложь есть неправда и зло. Есть такая ложь, которая лучше всякой благодати. Я сейчас основательно стал потреблять опиум для народа.
– Что ты имеешь в виду?
– Религию, братец. Религию. Сейчас сижу над Посланиями Апостола Павла. Мы с тобой оба были гонимы, так что нам понятен язык и пафос узника Апостола. Павел написал свое Послание к Ефесянам в тюрьме. Незадолго до своей смерти. Я бы назвал это Послание Педагогическим Манифестом. Когда человек принимает новую веру, говорит Павел, он должен сбросить свою прежнюю жизнь, как человек снимает ненужную одежду. Сегодня рухнул красный колосс на глиняных ногах, и мы обретаем новые одежды, новый язык, новые чувства…
– Фиолетовые?
– Твои реплики неуместны. В стране проходит активная демократизация, и я к ней отношусь, как к великому событию. Самое главное сейчас, как указывал еще тогда Апостол Павел, – жить не по лжи. А ложь в этом мире многолика. Иногда она преднамеренна, а иногда и неосознанна. Сейчас мы размножаем такое наставление, где прямо говорится родителям: "Приучайте ваших детей к тому, чтобы они говорили правду… Что в мире так много лжи, чаще всего объясняется небрежным отношением к правде, нежели умышленной ложью. Но есть и молчаливая ложь. Она более типичная. Чаще всего люди своим молчанием одобряют ошибочные действия… С их молчаливого согласия…"
– Совершаются убийства и предательства, – процитировал я чьи-то слова.
– Именно, – поддакнул Курвин. – И я категорически не согласен с беззубой трактовкой христианства. Новая наша идеология должна быть гневной, и Павел в свое время подчеркивал, что истинной жизни не чужд гнев, но он должен быть справедливым. В жизни Иисуса были моменты, когда он был божественно гневен. Он был гневен, когда книжники и фарисеи следили, станет ли Он лечить сухорукого в субботу. Он гневался, что из-за ортодоксальности они желали продлить страдания бедного собрата. Он был гневен, когда, сделав бич из веревок, изгонял менял и торговцев животными из храма. Нам сегодня нужен именно такой бич и именно такой гнев! Интересно выражение Павла: "…чтобы солнце никогда не заходило во гневе вашем". Плутарх сообщает, что ученики Пифагора имели в своем обществе правило, согласно которому, если днем они говорили в гневе оскорбления друг другу, еще до захода солнца они, пожимая друг другу руки и целуя друг друга, восстанавливали мир. Павел предупреждал: "Не давайте места дьяволу". Ко всему дьявольскому – непримиримую беспощадность – вот наш девиз!
– Я несколько по-другому читал это послание. Апостол Павел советует быть добрыми и никогда не прибегать к ярости и гневу, к раздражению и крику. Эти качества должны быть изгнаны из жизни как несовместимые со Святым Духом.
– У каждого свое прочтение Нового Завета. Кстати, это тоже проблемы из блока Р. Действительно, как сделать истинную ложь правдой, а правду – неприемлемой ложью? Суть истинного воспитания научить определенные группы людей принимать ту идеологию, которая будет ставить каждого на свое место. А в соответствии со своим местом каждый будет считать в зависимости от уровня подготовки ложь правдой или наоборот.
– Это все Клюквин придумал?
– Что ты? Клюквин туп, как валенок. Он нам понадобился, чтобы выполнять то, что нами наработано.
– Чтобы Паразитарий был прочен.
– Я этой твоей терминологии не приемлю, считаю ее антинародной, – сказал он серьезно. – Я тебя сейчас рассмешу, – сказал Курвин и подвел меня к шкафу. Открыл дверцу. На меня глядела глупая физиономия Клюквина, сделанная из серого валенка. Седая челка козлиным хвостиком болталась на лбу, две пуговицы – глаза, пластмассовый клавиш – рот, два куска зеленого кабеля – руки, а торчащие провода – пальцы. – Вот это и есть животворный символ народного образования. Его куда хочешь можно повернуть. А надоест – выкинем на помойку. Не правда ли, остроумно? Хобот, когда увидел эту штуку, хохотал до слез, приговаривая: "Надо же такого дурака отыскать и поставить на образование!"
27
Я свалился. Шел по дороге к дому и упал. Сначала это был обморок. А потом черт знает что. Моя левая нога стала непослушной, взяла и поехала в сторону. Я нажимаю вниз, а она вбок идет. Так и расшпагатился на асфальте. Но не ушибся. Меня оттащили в сторонку, чтобы не мешал прохожим. Кто-то, должно быть, позвонил в "скорую". Укол – и пришло облегчение, будто расставался я с грешным миром и с самим собой. Пришла мысль: достать и что-нибудь впрыснуть, чтобы навсегда уснуть. Когда засыпал, эта мысль сладостно щекотала мозг. А когда проснулся, подумал, что уже в другом мире.
Напротив сидело совершенно очаровательное существо в белом. Серые глаза и розовые губы. Остальное все бело: лицо, руки, халат.
– Где я?
Она поднесла палец к моим губам. Прикосновение было столь необычным и ласковым, что слезы едва не хлынули из моих глаз.
– Кто вы?
– Сестра милосердия.
– Таких сестер не бывает. Вы – ангел.
Она снова поднесла палец к моим губам.
– Мне нельзя болеть. У меня времени в обрез. Мне надо действовать.
– Вам надо выздороветь.
– Что это у вас в кармане красненькое?
– Евангелие.
– Дайте мне потрогать. – Она протянула мне книжечку. – У вас тут все подчеркнуто. Это вы подчеркивали?
– Я подчеркивала то, что мне непонятно.
– Хотите, я попытаюсь вам пояснить?
– Очень хочу. Только вам нельзя разговаривать.
– А мы молча. Не произнося слов. Если это настоящая вера, то мы поймем друг друга и без слов.
Я сделал попытку прочесть несколько строчек и не смог. Жестокая боль сковала виски.
Я снова уснул. А когда проснулся, никого рядом не было. Приятная испарина на лбу обернулась прохладой. Появилась боль другая. Жаждущая чистоты. Господи, как же я жил все прошлые годы?! Только смерти, самой жестокой смерти достоин я. Только смерть может спасти и меня, и мою душу.
Может быть, и дарована Богом мне эта мучительная смерть в агенобарбовском лицедействе?! Я попытался привстать. Тщетно. Руки плетьми лежали рядом. Как чужие. Болели суставы. Особенно в запястьях. Жилы вздулись на руках и ногах. А главное, дикая слабость и горячее дыхание. И глаза едва приоткрыты. Я все-таки привстал. Кто была она, в белом? Была ли она?
Напротив сидело совершенно очаровательное существо в белом. Серые глаза и розовые губы. Остальное все бело: лицо, руки, халат.
– Где я?
Она поднесла палец к моим губам. Прикосновение было столь необычным и ласковым, что слезы едва не хлынули из моих глаз.
– Кто вы?
– Сестра милосердия.
– Таких сестер не бывает. Вы – ангел.
Она снова поднесла палец к моим губам.
– Мне нельзя болеть. У меня времени в обрез. Мне надо действовать.
– Вам надо выздороветь.
– Что это у вас в кармане красненькое?
– Евангелие.
– Дайте мне потрогать. – Она протянула мне книжечку. – У вас тут все подчеркнуто. Это вы подчеркивали?
– Я подчеркивала то, что мне непонятно.
– Хотите, я попытаюсь вам пояснить?
– Очень хочу. Только вам нельзя разговаривать.
– А мы молча. Не произнося слов. Если это настоящая вера, то мы поймем друг друга и без слов.
Я сделал попытку прочесть несколько строчек и не смог. Жестокая боль сковала виски.
Я снова уснул. А когда проснулся, никого рядом не было. Приятная испарина на лбу обернулась прохладой. Появилась боль другая. Жаждущая чистоты. Господи, как же я жил все прошлые годы?! Только смерти, самой жестокой смерти достоин я. Только смерть может спасти и меня, и мою душу.
Может быть, и дарована Богом мне эта мучительная смерть в агенобарбовском лицедействе?! Я попытался привстать. Тщетно. Руки плетьми лежали рядом. Как чужие. Болели суставы. Особенно в запястьях. Жилы вздулись на руках и ногах. А главное, дикая слабость и горячее дыхание. И глаза едва приоткрыты. Я все-таки привстал. Кто была она, в белом? Была ли она?
28
Через два дня меня проведал Ксавий. Он принес яблоки и рыбу.
– Тебе надо быть в форме. Три месяца – это слишком малый срок. Надо окрепнуть, иначе какой смысл.
Что он хотел этим сказать? Что я должен на кресте хорошо смотреться? Здоровым умереть?
Я спросил у него, что он имеет в виду. Он ответил сочувствующе:
– Понимаешь, если ты к тому времени не выздоровеешь, могут процедуру эксдермации отложить до лучших времен.
– Так хорошо же, – прошептал я.
– А какой смысл? – сказал он, и его жирные щеки побледнели.
– Как какой смысл? Я жить хочу.
– Давай поменяемся ролями.
Он лгал. Он знал, что мерлеи при активном ходатайстве общины от эксдермации могут быть освобождены. Да и нужен он здесь, на этой грешной земле, чтобы находить мне подобных.
– А зачем ты заснял на пленку меня с Алисой? – прошептал я.
– Я хотел пошутить, а потом у меня пленку выкрали.
– Врешь ты, Ксавий. И не приходи больше ко мне.
– Как хочешь.
– И яблоки возьми, а рыбу брось кошке. Она в коридоре вечно торчит.
Еще через два дня утром пришли Агенобарбов с Шурочкой. Они принесли цветы и красную икру в стеклянной банке.
– Выбрось все из головы. У тебя нет никаких обязательств ни перед нами, ни перед кем-то другим. Готовы тебе помочь от всей души, – говорил Агенобарбов, поправляя подушки.
– Что могло произойти? Такой сильный мужчина и такие эксцессы… – щебетала Шурочка, намазывая икру на тоненький ломтик белой булки. – Нет, нет, и не вздумай отказываться. Таких мужчин, как ты, надо кормить из рук. Как голубей. Ротик! Ротик! – приказала она игриво, и я подчинился. – Господи, я так всегда мечтала о своем собственном ребенке. Хотите, я буду круглосуточно дежурить у ложа нашего дорогого Степы?!
– Нет. Нет, – испугался я. – Я лучше чувствую себя в одиночестве. А уж если бы вы хотели мне помочь, то принесите мне книжечку "Жизнь Апостола Павла" Иннокентия, архиепископа Херсонского.
Агенобарбов помрачнел, но сказал:
– Принесем. Все принесем, если нужно.
– А когда был казнен Апостол Павел? – спросила Шурочка.
– Мученическая кончина Апостола Павла последовала, как утверждал во втором веке римский пресвитер Кай, в шестьдесят шестом году на одной из улиц, ведущих в Остию. Это в Испании.
– За два года до смерти Нерона. Неужто и Нерон был причастен к смерти Апостола? – спросил Агенобарбов. – Он-то далек был от Павла?
– Павел был евреем. А Нерон был гонителем евреев и христиан. Павла убили бы и раньше, если бы он не был римским гражданином.
– И фарисеем, – подсказал Агенобарбов.
– Да, это общеизвестно, он был вначале и фарисеем, и гонителем христиан. Павел был исполнительным римским воином. Его начальники говорили, что ему присуще редкостное сочетание: сила ума, твердость воли и живость чувства. Когда он достиг тридцатилетнего возраста, его знали как наиболее ревностного фарисея и ненавистника христианского учения, которое казалось ему обманом. Он получил поручение от иудейского начальства преследовать приверженцев новой секты христиан, которая у иудеев называлась сектой еретиков-назареев. Он присутствовал при казни святого Стефана и участвовал в преследовании христиан в Иерусалиме, а потом отправился в Дамаск, главный город Сирии, с письмами от Синедриона, которые уполномочивали его продолжать инквизиторскую деятельность. Я уж не помню точно, в каком году именно, в шестьдесят втором или в шестьдесят четвертом, но именно в Дамаске все евреи были перерезаны. Большинство женщин Дамаска исповедовали иудейскую религию, но сочувствовали христианам. Казнили и сочувствующих. Конечно же, Нерон знал об этих казнях и через своих прокураторов давал указания не щадить христиан. А прокуратором в то время был как раз бывший вольноотпущенник Феликс. Да, Марк Антоний Феликс, жена которого, Друзилла, приходилась правнучкой Ироду Великому, иудейскому царю. Кстати, она-то и помогла Апостолу Павлу выжить, когда он сидел в темнице прокуратора Феликса, ее мужа.
– Странно, везде женщины… – сказала Шурочка и добавила: – А если бы сейчас появился такой человек, как Павел, что бы с ним сделали?
– Ошкурили, – сказал я.
– И ты так считаешь? – спросила Шурочка у Агенобарбова совершенно серьезно.
– А представь себе, я думал об этом, – ответил Агенобарбов. – Не только о еврее Павле, но и о еврее Христе. Появись они оба, и наши Хоботы и Праховы пришли бы в дичайшую ярость! Они бы постарались их уничтожить и сделали бы это в два счета, и тупой, черносотенный народ аплодировал бы этим двум казням.
– Народ вряд ли, – сказал я. – Отбросы народа – это другое дело.
– И мы тоже – отбросы народа? – спросила Шурочка.
– И мы тоже, – ответил я.
– Тебе надо быть в форме. Три месяца – это слишком малый срок. Надо окрепнуть, иначе какой смысл.
Что он хотел этим сказать? Что я должен на кресте хорошо смотреться? Здоровым умереть?
Я спросил у него, что он имеет в виду. Он ответил сочувствующе:
– Понимаешь, если ты к тому времени не выздоровеешь, могут процедуру эксдермации отложить до лучших времен.
– Так хорошо же, – прошептал я.
– А какой смысл? – сказал он, и его жирные щеки побледнели.
– Как какой смысл? Я жить хочу.
– Давай поменяемся ролями.
Он лгал. Он знал, что мерлеи при активном ходатайстве общины от эксдермации могут быть освобождены. Да и нужен он здесь, на этой грешной земле, чтобы находить мне подобных.
– А зачем ты заснял на пленку меня с Алисой? – прошептал я.
– Я хотел пошутить, а потом у меня пленку выкрали.
– Врешь ты, Ксавий. И не приходи больше ко мне.
– Как хочешь.
– И яблоки возьми, а рыбу брось кошке. Она в коридоре вечно торчит.
Еще через два дня утром пришли Агенобарбов с Шурочкой. Они принесли цветы и красную икру в стеклянной банке.
– Выбрось все из головы. У тебя нет никаких обязательств ни перед нами, ни перед кем-то другим. Готовы тебе помочь от всей души, – говорил Агенобарбов, поправляя подушки.
– Что могло произойти? Такой сильный мужчина и такие эксцессы… – щебетала Шурочка, намазывая икру на тоненький ломтик белой булки. – Нет, нет, и не вздумай отказываться. Таких мужчин, как ты, надо кормить из рук. Как голубей. Ротик! Ротик! – приказала она игриво, и я подчинился. – Господи, я так всегда мечтала о своем собственном ребенке. Хотите, я буду круглосуточно дежурить у ложа нашего дорогого Степы?!
– Нет. Нет, – испугался я. – Я лучше чувствую себя в одиночестве. А уж если бы вы хотели мне помочь, то принесите мне книжечку "Жизнь Апостола Павла" Иннокентия, архиепископа Херсонского.
Агенобарбов помрачнел, но сказал:
– Принесем. Все принесем, если нужно.
– А когда был казнен Апостол Павел? – спросила Шурочка.
– Мученическая кончина Апостола Павла последовала, как утверждал во втором веке римский пресвитер Кай, в шестьдесят шестом году на одной из улиц, ведущих в Остию. Это в Испании.
– За два года до смерти Нерона. Неужто и Нерон был причастен к смерти Апостола? – спросил Агенобарбов. – Он-то далек был от Павла?
– Павел был евреем. А Нерон был гонителем евреев и христиан. Павла убили бы и раньше, если бы он не был римским гражданином.
– И фарисеем, – подсказал Агенобарбов.
– Да, это общеизвестно, он был вначале и фарисеем, и гонителем христиан. Павел был исполнительным римским воином. Его начальники говорили, что ему присуще редкостное сочетание: сила ума, твердость воли и живость чувства. Когда он достиг тридцатилетнего возраста, его знали как наиболее ревностного фарисея и ненавистника христианского учения, которое казалось ему обманом. Он получил поручение от иудейского начальства преследовать приверженцев новой секты христиан, которая у иудеев называлась сектой еретиков-назареев. Он присутствовал при казни святого Стефана и участвовал в преследовании христиан в Иерусалиме, а потом отправился в Дамаск, главный город Сирии, с письмами от Синедриона, которые уполномочивали его продолжать инквизиторскую деятельность. Я уж не помню точно, в каком году именно, в шестьдесят втором или в шестьдесят четвертом, но именно в Дамаске все евреи были перерезаны. Большинство женщин Дамаска исповедовали иудейскую религию, но сочувствовали христианам. Казнили и сочувствующих. Конечно же, Нерон знал об этих казнях и через своих прокураторов давал указания не щадить христиан. А прокуратором в то время был как раз бывший вольноотпущенник Феликс. Да, Марк Антоний Феликс, жена которого, Друзилла, приходилась правнучкой Ироду Великому, иудейскому царю. Кстати, она-то и помогла Апостолу Павлу выжить, когда он сидел в темнице прокуратора Феликса, ее мужа.
– Странно, везде женщины… – сказала Шурочка и добавила: – А если бы сейчас появился такой человек, как Павел, что бы с ним сделали?
– Ошкурили, – сказал я.
– И ты так считаешь? – спросила Шурочка у Агенобарбова совершенно серьезно.
– А представь себе, я думал об этом, – ответил Агенобарбов. – Не только о еврее Павле, но и о еврее Христе. Появись они оба, и наши Хоботы и Праховы пришли бы в дичайшую ярость! Они бы постарались их уничтожить и сделали бы это в два счета, и тупой, черносотенный народ аплодировал бы этим двум казням.
– Народ вряд ли, – сказал я. – Отбросы народа – это другое дело.
– И мы тоже – отбросы народа? – спросила Шурочка.
– И мы тоже, – ответил я.
29
Я пожалел о том, что нагрубил и наговорил гадостей. Чтобы скрасить как-то ситуацию, я спросил о том, как обстоит дело со спектаклем.
– Появилась в драме еще одна фигура – Иосиф Флавий, персонаж потрясающе современный.
– Современен предательством своего народа, самого себя? – снова несло меня на противоборство.
– Он – тот же Апостол Павел, только рангом ниже. Павел и Иосиф – это совершенное целое великой красоты человеческого духа, какая в полноте своей развернулась в Библии. Именно красоты, которая и составляет духовную суть человечества. Оба евреи и оба римляне. Оба делают свой самостоятельный выбор, чтобы основательнее служить своему народу.
– Еврейскому, разумеется? – спросила Шурочка. – Недавно Хобот говорил об этом по телевидению. Кто-то подсказал ему идею этой духовной красоты, берущей свои начала из библейских сказаний.
– Эта идея носится в воздухе, – ответил Агенобарбов и продолжал: – Поразительная вещь, сейчас евреев обвиняют во всех грехах, их не переносят, клянут за то, что они помогают друг другу, постоянно заботятся о том, чтобы сохранить свой народ, за то, что предприимчивы, хитры, принципиальны, – казалось бы, о Господи, будьте и вы все, антисемиты, такими же, так нет, не могут, не хотят, привыкли своих же съедать в первую очередь…
– И винить при этом евреев, – подсказал я.
– Вы хотите защитить евреев, а я их ненавижу! – как с цепи сорвалась Шурочка. – Хитрые, подлые, коварные.
– Они вам сделали что-нибудь плохое?
– Представьте себе, нет, а вот все равно я их ненавижу. Мне неприятны их рожи! Ненавижу, как они ходят, как разговаривают, как смеются, как стремятся стать умнее всех. Я нормально себя чувствую в любой группе людей до тех пор, пока не попал в нее семит. Как только вошел еврей или еврейка, так мне сразу становится не по себе. И объяснить это мое состояние я ничем не могу…
– Вот вам типичная экзистенция современного человека, – сказал Агенобарбов, – и я хочу разобраться в этом явлении.
– Вы считаете, что антисемитизм – ключ к нашей социальности? – спросил я.
– Один из ключей. Когда русские философы говорили о том, что они знают два мессианских народа – еврейский и русский, они, по сути, говорили о двух народных началах – небесном и почвенном. Христос – это небо еврейского народа, а Павел и Иосиф Флавий – земля.
– Я бы по-другому сказал. Христос и Павел – это всеобщее небо, а Иосиф Флавий – это одна из несчастных земель еврейского народа.
– Да, но они все-таки были евреями, Христос и Павел, – сказала Шурочка. – Нет, увольте меня, хочу быть язычницей!
– Вы никем не хотите быть, Шурочка, – сказал я и пожалел об этом. Шурочка накинулась на меня:
– Вы типичный юдофил. Я таких тоже невыношу.
– Вы прекрасны, Шурочка, – сказал я. – И прошу меня извинить за мою грубость. Хотите, я вам расскажу об Иосифе Флавии?
– Это было бы очень интересно, – сказала Шурочка.
– Иосиф Флавий – одна из самых загадочных фигур древности. Впрочем, персонаж типично библейский, наделенный всем полнокровием жизни и всеми соками земли. Он действительно подобно Апостолу Павлу, решившему спасти иудаизм, поставил перед собой цель помочь еврейскому народу и написал его историю. Интересен жизненный путь Иосифа. Родился он и воспитывался в богатой семье, и его отец Матия блистал не только пышностью рода, но и принадлежал к числу первых мужей Иерусалима, был борцом за справедливость. Иосиф сам рассказывает о себе, что он прекрасно учился и в шестнадцатилетнем возрасте увлекся философией и политикой, примкнув к школе фарисеев. Иосифа угнетала беспощадность римлян, борьба между иудеями, доносы, предательства, казни. Иудея была покрыта крестами распятых. В шестьдесят четвертом году Иосиф отправился в Рим в надежде помочь своему народу и, в частности, освободить десять иудейских священников. Иосиф считал себя хитрым и предприимчивым человеком. Он понимал, что попасть на прием к императору почти невозможно, поэтому он пошел окольным путем. Подружился с актером Алитиром, евреем по происхождению, который был дружен с женой Нерона Поппеей. В своих "Иудейских древностях" он гордится своими деловыми качествами, благодаря которым проник к жене императора и ждал удобного случая обратиться к императрице с просьбой об освобождении иудейских священников. Эта милость была ему оказана, и сверх того он получил еще великолепные подарки.
– А что, недурной персонаж для нашего спектакля, – заметила Шурочка.
– У Сечкина поразительное знание текстов, – сказал Агенобарбов. – Зачем ему еще Апостол Павел, ума не приложу.
В это время дверь приоткрылась и на пороге возникла девушка в белом.
– Пора, – сказала она ласково. – По режиму вам полагается спать.
– Вот тебе, прочти, – сказала Шурочка, протягивая мне маленькую газетку под названием "Русские ведомости". – Здесь напечатан "Катехизис еврея" [3]нашей страны. Неплохое дополнение к твоему Иосифу Флавию.
Они ушли, а я прочел первые строчки "Катехизиса": "Евреи! Любите друг друга. Помогайте друг другу, даже если ненавидите друг друга!…" Я прочел эту строчку вслух и сказал:
– Дай Бог, чтобы человек любой национальности мог так сказать. Как вы считаете? – спросил я у девушки.
Она пристально посмотрела на меня, точно я и не был больным, и спросила:
– Вы хотите знать, как бы я переправила эту строчку? Я бы сказала так: "Дай Бог, чтобы каждый мог приподняться над этими словами…"
– Появилась в драме еще одна фигура – Иосиф Флавий, персонаж потрясающе современный.
– Современен предательством своего народа, самого себя? – снова несло меня на противоборство.
– Он – тот же Апостол Павел, только рангом ниже. Павел и Иосиф – это совершенное целое великой красоты человеческого духа, какая в полноте своей развернулась в Библии. Именно красоты, которая и составляет духовную суть человечества. Оба евреи и оба римляне. Оба делают свой самостоятельный выбор, чтобы основательнее служить своему народу.
– Еврейскому, разумеется? – спросила Шурочка. – Недавно Хобот говорил об этом по телевидению. Кто-то подсказал ему идею этой духовной красоты, берущей свои начала из библейских сказаний.
– Эта идея носится в воздухе, – ответил Агенобарбов и продолжал: – Поразительная вещь, сейчас евреев обвиняют во всех грехах, их не переносят, клянут за то, что они помогают друг другу, постоянно заботятся о том, чтобы сохранить свой народ, за то, что предприимчивы, хитры, принципиальны, – казалось бы, о Господи, будьте и вы все, антисемиты, такими же, так нет, не могут, не хотят, привыкли своих же съедать в первую очередь…
– И винить при этом евреев, – подсказал я.
– Вы хотите защитить евреев, а я их ненавижу! – как с цепи сорвалась Шурочка. – Хитрые, подлые, коварные.
– Они вам сделали что-нибудь плохое?
– Представьте себе, нет, а вот все равно я их ненавижу. Мне неприятны их рожи! Ненавижу, как они ходят, как разговаривают, как смеются, как стремятся стать умнее всех. Я нормально себя чувствую в любой группе людей до тех пор, пока не попал в нее семит. Как только вошел еврей или еврейка, так мне сразу становится не по себе. И объяснить это мое состояние я ничем не могу…
– Вот вам типичная экзистенция современного человека, – сказал Агенобарбов, – и я хочу разобраться в этом явлении.
– Вы считаете, что антисемитизм – ключ к нашей социальности? – спросил я.
– Один из ключей. Когда русские философы говорили о том, что они знают два мессианских народа – еврейский и русский, они, по сути, говорили о двух народных началах – небесном и почвенном. Христос – это небо еврейского народа, а Павел и Иосиф Флавий – земля.
– Я бы по-другому сказал. Христос и Павел – это всеобщее небо, а Иосиф Флавий – это одна из несчастных земель еврейского народа.
– Да, но они все-таки были евреями, Христос и Павел, – сказала Шурочка. – Нет, увольте меня, хочу быть язычницей!
– Вы никем не хотите быть, Шурочка, – сказал я и пожалел об этом. Шурочка накинулась на меня:
– Вы типичный юдофил. Я таких тоже невыношу.
– Вы прекрасны, Шурочка, – сказал я. – И прошу меня извинить за мою грубость. Хотите, я вам расскажу об Иосифе Флавии?
– Это было бы очень интересно, – сказала Шурочка.
– Иосиф Флавий – одна из самых загадочных фигур древности. Впрочем, персонаж типично библейский, наделенный всем полнокровием жизни и всеми соками земли. Он действительно подобно Апостолу Павлу, решившему спасти иудаизм, поставил перед собой цель помочь еврейскому народу и написал его историю. Интересен жизненный путь Иосифа. Родился он и воспитывался в богатой семье, и его отец Матия блистал не только пышностью рода, но и принадлежал к числу первых мужей Иерусалима, был борцом за справедливость. Иосиф сам рассказывает о себе, что он прекрасно учился и в шестнадцатилетнем возрасте увлекся философией и политикой, примкнув к школе фарисеев. Иосифа угнетала беспощадность римлян, борьба между иудеями, доносы, предательства, казни. Иудея была покрыта крестами распятых. В шестьдесят четвертом году Иосиф отправился в Рим в надежде помочь своему народу и, в частности, освободить десять иудейских священников. Иосиф считал себя хитрым и предприимчивым человеком. Он понимал, что попасть на прием к императору почти невозможно, поэтому он пошел окольным путем. Подружился с актером Алитиром, евреем по происхождению, который был дружен с женой Нерона Поппеей. В своих "Иудейских древностях" он гордится своими деловыми качествами, благодаря которым проник к жене императора и ждал удобного случая обратиться к императрице с просьбой об освобождении иудейских священников. Эта милость была ему оказана, и сверх того он получил еще великолепные подарки.
– А что, недурной персонаж для нашего спектакля, – заметила Шурочка.
– У Сечкина поразительное знание текстов, – сказал Агенобарбов. – Зачем ему еще Апостол Павел, ума не приложу.
В это время дверь приоткрылась и на пороге возникла девушка в белом.
– Пора, – сказала она ласково. – По режиму вам полагается спать.
– Вот тебе, прочти, – сказала Шурочка, протягивая мне маленькую газетку под названием "Русские ведомости". – Здесь напечатан "Катехизис еврея" [3]нашей страны. Неплохое дополнение к твоему Иосифу Флавию.
Они ушли, а я прочел первые строчки "Катехизиса": "Евреи! Любите друг друга. Помогайте друг другу, даже если ненавидите друг друга!…" Я прочел эту строчку вслух и сказал:
– Дай Бог, чтобы человек любой национальности мог так сказать. Как вы считаете? – спросил я у девушки.
Она пристально посмотрела на меня, точно я и не был больным, и спросила:
– Вы хотите знать, как бы я переправила эту строчку? Я бы сказала так: "Дай Бог, чтобы каждый мог приподняться над этими словами…"
30
– А я думал, вы из первого века, – сказал я тихо, обращаясь к девушке. – Фелицита или Потамьена, или Лигия, или Лила.
– Это все огненные факелы. Вы о них прошлой ночью в бреду говорили. Мне было страшно. Фелициту на кресте разорвали тигры. Ее грудь была изодрана в клочья, а она все не теряла сознания. Я попыталась вас успокоить, а вы крикнули мне:
– Не хочу покоя! Хочу к ним! К львам хочу!
– Я действительно хочу умереть. Как вас зовут? Впрочем, не называйте своего имени. Мне кажется, всякое прикосновение ко мне вас может навсегда запятнать. Меня зовут Степан Николаевич. Я историк, психолог и литератор, а из меня хотят сделать еще и трагического актера.
– А меня зовут Люся. Я люблю историю, психологию и литературу. Я успела закончить университет, но пришла работать сюда. Хотела в хирургическое отделение, но там нет мест.
– Что же вас заставило пойти в санитарки? Смелый шаг.
Люся снова вытащила из кармана красненькую книжечку: Новый Завет.
– Я хочу очиститься. Двадцать два года я жила в прекрасной квартире моих родителей, представьте себе, последние два года они не в состоянии были выносить моего террора, переехали на дачу, а я царствовала в четырехкомнатных апартаментах, сплошные праздники – поэты, художники, артисты, казалось, интересная молодежь. А потом наступил кризис.
– Вы полюбили и он вас покинул?
– Да, так оно и было.
– А потом вы полюбили во второй раз, и он оттолкнул вас, и тогда вы потеряли голову…
– Да, и тогда я потеряла не только голову. Я потеряла все. Я едва не сошла с ума. Впрочем, моя мама считает, что я сошла тогда с ума. А я была нормальным человеком, только утратила смысл жизни.
– Мама считала, если бы вы родили, было бы все по-другому.
– Да, я пошла на убийство ребенка, и мне никогда не будет пощады.
– А потом вас полюбили, но было уже поздно.
– Да, у меня уже не было сил возвращаться к жизни, и я шагнула в другой мир. Я стала монахиней. Пять месяцев я прислуживала в храме Вознесения, пока за мной не стал ухаживать протоиерей Никольский. Я отказала ему, и он вышвырнул меня из храма. Нет, я не перенесла всю мою ненависть к Никольскому на православие. Я поняла, что должна обрести такую веру и такой религиозный потенциал, благодаря которому смогу очиститься. И я стала поститься, умучивать свое тело жаждой и голодом, тысячными поклонами и тяжелой физической работой. Я поняла, что смогу вынести все то, что пало на долю многих мучеников, о которых я узнавала из книг и рассказов служителей культа. А потом однажды я вдруг ощутила, что моя стезя кривая. Я во власти худшего греха – гордыни. И впала в самоуничижение. Но и тут я в ужас пришла, ибо новый грех был еще страшнее и безответнее прежнего. Я обратилась за помощью к иудаистам, затем к кришнаитам. Но и там я увидела ту же грязь, что и в православии. Я хотела разобраться в том проклятии, которое несет на себе еврейский народ, и не в состоянии была это сделать. Таким образом, я не смогла себе ответить ни на один существенный вопрос и решила жить тихой, непритязательной жизнью – отдавать людям все, не прося взамен ничего и не ставя перед собой никаких проблем. И таким образом я оказалась здесь. Я знаю, вам что-то грозит. Могу ли я вам помочь? Не стесняйтесь, я охотно это сделаю, чего бы это ни стоило: позора или даже унижения.
– Это все огненные факелы. Вы о них прошлой ночью в бреду говорили. Мне было страшно. Фелициту на кресте разорвали тигры. Ее грудь была изодрана в клочья, а она все не теряла сознания. Я попыталась вас успокоить, а вы крикнули мне:
– Не хочу покоя! Хочу к ним! К львам хочу!
– Я действительно хочу умереть. Как вас зовут? Впрочем, не называйте своего имени. Мне кажется, всякое прикосновение ко мне вас может навсегда запятнать. Меня зовут Степан Николаевич. Я историк, психолог и литератор, а из меня хотят сделать еще и трагического актера.
– А меня зовут Люся. Я люблю историю, психологию и литературу. Я успела закончить университет, но пришла работать сюда. Хотела в хирургическое отделение, но там нет мест.
– Что же вас заставило пойти в санитарки? Смелый шаг.
Люся снова вытащила из кармана красненькую книжечку: Новый Завет.
– Я хочу очиститься. Двадцать два года я жила в прекрасной квартире моих родителей, представьте себе, последние два года они не в состоянии были выносить моего террора, переехали на дачу, а я царствовала в четырехкомнатных апартаментах, сплошные праздники – поэты, художники, артисты, казалось, интересная молодежь. А потом наступил кризис.
– Вы полюбили и он вас покинул?
– Да, так оно и было.
– А потом вы полюбили во второй раз, и он оттолкнул вас, и тогда вы потеряли голову…
– Да, и тогда я потеряла не только голову. Я потеряла все. Я едва не сошла с ума. Впрочем, моя мама считает, что я сошла тогда с ума. А я была нормальным человеком, только утратила смысл жизни.
– Мама считала, если бы вы родили, было бы все по-другому.
– Да, я пошла на убийство ребенка, и мне никогда не будет пощады.
– А потом вас полюбили, но было уже поздно.
– Да, у меня уже не было сил возвращаться к жизни, и я шагнула в другой мир. Я стала монахиней. Пять месяцев я прислуживала в храме Вознесения, пока за мной не стал ухаживать протоиерей Никольский. Я отказала ему, и он вышвырнул меня из храма. Нет, я не перенесла всю мою ненависть к Никольскому на православие. Я поняла, что должна обрести такую веру и такой религиозный потенциал, благодаря которому смогу очиститься. И я стала поститься, умучивать свое тело жаждой и голодом, тысячными поклонами и тяжелой физической работой. Я поняла, что смогу вынести все то, что пало на долю многих мучеников, о которых я узнавала из книг и рассказов служителей культа. А потом однажды я вдруг ощутила, что моя стезя кривая. Я во власти худшего греха – гордыни. И впала в самоуничижение. Но и тут я в ужас пришла, ибо новый грех был еще страшнее и безответнее прежнего. Я обратилась за помощью к иудаистам, затем к кришнаитам. Но и там я увидела ту же грязь, что и в православии. Я хотела разобраться в том проклятии, которое несет на себе еврейский народ, и не в состоянии была это сделать. Таким образом, я не смогла себе ответить ни на один существенный вопрос и решила жить тихой, непритязательной жизнью – отдавать людям все, не прося взамен ничего и не ставя перед собой никаких проблем. И таким образом я оказалась здесь. Я знаю, вам что-то грозит. Могу ли я вам помочь? Не стесняйтесь, я охотно это сделаю, чего бы это ни стоило: позора или даже унижения.