Страница:
– Будем!
– А каждый из нас не дрогнувши способен сподобиться таких мучений? – еще трижды спрашивал отец Иероним у верующих, и они трижды отвечали ему:
– Каждый!!!
И тогда сказал им отец Иероним, что, как бы ни сильна была молитва верующих, собравшихся в одном Храме, ее все же недостаточно, поэтому священнослужители на своем Соборе одобрили решение трех Верховных Советов о проведении всенародного Референдума, ибо только таким образом можно утолить народную жажду истины и только таким образом можно возвысить Христову церковь и всех верующих. Вспомним же последние слова нашего Спасителя, сказанные им на Кресте.
"Жажду, – слышим Спасителя распятого. – Жажду обращения и покаяния вашего, людие Мои. Я исцелял болящих, возвращал зрение слепцам, воскрешал мертвецов ваших, а вы пронзили руки и ноги Мои. Я покрываю небо облаками, согреваю вас светом солнечным, а вы обнажили Меня и разделили ризы Мои. Я напитал вас манною в пустыни, а вы напоили Меня желчью. Я дал вам жизнь, а вы убиваете Меня".
– Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, благодатью Твоею насыти сердце мое!
Солнце померкло и сокрыло свои лучи, потому что не могло взирать на страждущего Владыку тварей. Опустилась тьма. "Свершишася!" – раздалось со Креста. "Свершилось дело искупления человеков. Дерзайте – ибо Я победил мир!" И ты некогда скажешь: "Свершилось!" Свершились краткие дни жизни моей. Путь завершен, время истекло. Свершил, Господи, все заповеданное о мне. "Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, сверши мя совершенством Твоим!"
"Отче, в руце Твои предаю дух Мой", – последнее слово Спасителя перед Воскресением. О душа, живи в вере и надежде на Бога, чтобы некогда помолиться: "Отче, в руце Твои, создавшие небо и землю, напитавшие семь тысяч в пустыни благословенных хлебом, воскресившие Лазаря из мертвых, обнимавшие с нежностью детей, распятые на Кресте нашего ради спасения, – в руце Твои, Господи, предаю дух мой. Аминь".
Я слушал отца Иеронима и начинал понимать, что ему уже нет дела до меня.
– А как это, Референдум? – спросил я у монахов, которых считал глухонемыми.
– Всенародный опрос, – ответил один из них.
– Что же спрашивать, надо ли меня ошкуривать или нет? – возмутился я. Но они не отвечали. Они опять стали глухонемыми.
4
5
6
7
8
9
– А каждый из нас не дрогнувши способен сподобиться таких мучений? – еще трижды спрашивал отец Иероним у верующих, и они трижды отвечали ему:
– Каждый!!!
И тогда сказал им отец Иероним, что, как бы ни сильна была молитва верующих, собравшихся в одном Храме, ее все же недостаточно, поэтому священнослужители на своем Соборе одобрили решение трех Верховных Советов о проведении всенародного Референдума, ибо только таким образом можно утолить народную жажду истины и только таким образом можно возвысить Христову церковь и всех верующих. Вспомним же последние слова нашего Спасителя, сказанные им на Кресте.
"Жажду, – слышим Спасителя распятого. – Жажду обращения и покаяния вашего, людие Мои. Я исцелял болящих, возвращал зрение слепцам, воскрешал мертвецов ваших, а вы пронзили руки и ноги Мои. Я покрываю небо облаками, согреваю вас светом солнечным, а вы обнажили Меня и разделили ризы Мои. Я напитал вас манною в пустыни, а вы напоили Меня желчью. Я дал вам жизнь, а вы убиваете Меня".
– Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, благодатью Твоею насыти сердце мое!
Солнце померкло и сокрыло свои лучи, потому что не могло взирать на страждущего Владыку тварей. Опустилась тьма. "Свершишася!" – раздалось со Креста. "Свершилось дело искупления человеков. Дерзайте – ибо Я победил мир!" И ты некогда скажешь: "Свершилось!" Свершились краткие дни жизни моей. Путь завершен, время истекло. Свершил, Господи, все заповеданное о мне. "Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, сверши мя совершенством Твоим!"
"Отче, в руце Твои предаю дух Мой", – последнее слово Спасителя перед Воскресением. О душа, живи в вере и надежде на Бога, чтобы некогда помолиться: "Отче, в руце Твои, создавшие небо и землю, напитавшие семь тысяч в пустыни благословенных хлебом, воскресившие Лазаря из мертвых, обнимавшие с нежностью детей, распятые на Кресте нашего ради спасения, – в руце Твои, Господи, предаю дух мой. Аминь".
Я слушал отца Иеронима и начинал понимать, что ему уже нет дела до меня.
– А как это, Референдум? – спросил я у монахов, которых считал глухонемыми.
– Всенародный опрос, – ответил один из них.
– Что же спрашивать, надо ли меня ошкуривать или нет? – возмутился я. Но они не отвечали. Они опять стали глухонемыми.
4
Дверь загромыхала и распахнулась. На пороге стоял Прахов-старший.
– Оставьте нас, – сказал Прахов, обращаясь к провожающим церковникам и к моим телохранителям.
Глухонемые робко вышли из комнатки. Дверь затворилась. Я ждал. Прахов подошел ко мне вплотную.
– Будешь себя хорошо вести, кое-что сумеем сделать для тебя, – обратился он ко мне на "ты", что сразу неприятно резануло мой слух. – Помню тебя сызмальства…
– Вы тогда назвали меня гаденышем. У меня отморозились ушки, а вы не впустили меня погреться в котельную… – я это выпалил сразу, давая ему понять, что я отдаю себе отчет, с кем имею дело.
– Не помню, братец. Знаю, что ты с моим Пашкой водился какое-то время. Но я не затем пришел, чтобы заниматься воспоминаниями. Дело есть дело.
– Что вы хотите от меня?
– Чтобы ты послужил верой и правдой Отечеству. У тебя нет выхода. Лишить жизни мы тебя можем в любое время. Но нам нужно не это. По всем данным, как утверждают наши эксперты, ты подходишь для Большой Публичной Программы: народ нуждается в развитии своего самосознания. Народ расположен к тебе. Ты смазлив, сукин сын, есть что-то в твоей физиономии такое, что способно задеть за живое. Флюиды, что ли, от тебя исходят такие, но даже я, бывалый человек, клянусь тебе всеми связями, робею перед тобой. Ты что молишься, когда я с тобой говорю? – он заметил, я действительно шептал слова молитвы. И я сказал:
– Да, я действительно молю Бога, чтобы он помог вам, чтобы избавил вас от болезней и дал в жизни много радостей…
– Ты действительно молишься?
– Да. Это единственное, что мне осталось делать.
– Значит, ты поможешь мне? Ты будешь призывать народ, чтобы меня избрали на пост Верховного?
– Я сделаю все, что смогу, – я произнес и эти слова, и ко мне пришло облегчение. Мне показалось, что я возвысился над самим собой. Преодолел в себе гордыню, и ко мне пришло истинное мужество.
– Ты не будешь стремиться умереть преждевременно? Мы поставим к тебе охрану. Она повсюду будет ходить за тобой. Нам важно сохранить тебя для Большой Публичной Программы.
Он сел. Сноп света падал на его грубое мясистое лицо. Глаза были тусклыми, а руки в экземе. Я стоял напротив. В тени. Я сказал:
– Эта попытка покончить с собой была моей минутной слабостью. Я устал от раздвоенности.
– Мне докладывали, что ты заигрываешь с моими политическими противниками. Что ж, так даже лучше. Продолжай эту двойную игру. Не исключено, что они тебя выкрадут и будут уговаривать им послужить. Не отказывайся. Храни себя до последнего мгновения. Главное – выйти на Большую Программу, а там все дело будет в наших руках.
Эти слова были для меня любопытной неожиданностью. Его кровный враг Хобот ему не так уж страшен. Он ему нужен, чтобы сохранять равновесие. Погибни Хобот, и Прахов полетит в тартарары. Он, наверное, будет беречь Хобота. Напугать противника это совсем другое, чем лишить его жизни. Кровь нельзя брать на душу. С кровью всегда дело обстояло сложнее, непредсказуемее.
– Мне разрешат отсюда выйти?
– Я распоряжусь, чтобы ты был на полной свободе. Ничто не должно омрачать твоих последних дней жизни.
– А какой вам смысл становиться Верховным? Это так муторно, – неожиданно сказал я. – У вас и так в руках большая власть.
– Я и сам иногда так думаю. И здесь не сила инерции, а закономерность развития тех, кто у власти. У нас, стремящихся к власти, выбор один: либо смерть, либо движение вперед.
– Власть – самоцель?
– В общем, если говорить начистоту, да, именно самоцель, а все остальное производное.
– И выход из кризиса?
– Я не знаю, что это такое. Сейчас мы дали народу полную свободу, а взамен лишили хлеба, мяса, молока. Каждый может бастовать, орать любые лозунги, выпускать газеты, читать любые книги, говорить, о чем хочет. Если раньше за чтение нежелательных книжек сажали на пять лет строгого режима, а за выход на демонстрацию протеста давали и десять лет лагерей, то сегодня мы дали людям столько политических свобод, что они не в состоянии их прожить за свою короткую жизнь. Народ не понимает, что сразу вместе – и хлеб, и свобода – такого не бывает. Надо что-то одно: или хлеб, или свобода. Поэтому сейчас никакого кризиса нет, просто народ неправильно понимает свободу, бастует, плохо относится к своим обязанностям, выпускает продукцию плохого качества. Что ж, как поработаете, так и заработаете! Я это им говорю постоянно. Народ нельзя обманывать.
– И чем же это все кончится?
– А чем кончится, тут ясно, как Божий день. Когда людям надоест эта распроклятая свобода, они станут требовать – наказать виновных. Мы будем сопротивляться, а они выйдут на площади и будут орать: "Смертной кары врагам народа!" И мы пойдем им навстречу: казним виновных.
– Даже если они будут вашими родными?
– Даже если будут моими родственниками. Воля народа для меня – закон!
– А потом вы станете ошкуривать и сам народ?
– Раньше кровопусканием лечили людей. Полная или частичная эксдермация – это новейшее средство. Пора к ней приучать народы, и в этом отношении мы на вас делаем ставку, как это делают на бегах, зная ту самую верную беспроигрышную лошадку, которая никогда не подведет. Ну что ж, мой друг, я рад что мы обо всем договорились. Мы располагаем великими ресурсами и возможностями, попробуем их реализовать. Желаю вам удачи!
Он распахнул дверь. К нему подбежали двое в штатском. Он им что-то сказал, и я вместе с ними вышел из храма.
– Оставьте нас, – сказал Прахов, обращаясь к провожающим церковникам и к моим телохранителям.
Глухонемые робко вышли из комнатки. Дверь затворилась. Я ждал. Прахов подошел ко мне вплотную.
– Будешь себя хорошо вести, кое-что сумеем сделать для тебя, – обратился он ко мне на "ты", что сразу неприятно резануло мой слух. – Помню тебя сызмальства…
– Вы тогда назвали меня гаденышем. У меня отморозились ушки, а вы не впустили меня погреться в котельную… – я это выпалил сразу, давая ему понять, что я отдаю себе отчет, с кем имею дело.
– Не помню, братец. Знаю, что ты с моим Пашкой водился какое-то время. Но я не затем пришел, чтобы заниматься воспоминаниями. Дело есть дело.
– Что вы хотите от меня?
– Чтобы ты послужил верой и правдой Отечеству. У тебя нет выхода. Лишить жизни мы тебя можем в любое время. Но нам нужно не это. По всем данным, как утверждают наши эксперты, ты подходишь для Большой Публичной Программы: народ нуждается в развитии своего самосознания. Народ расположен к тебе. Ты смазлив, сукин сын, есть что-то в твоей физиономии такое, что способно задеть за живое. Флюиды, что ли, от тебя исходят такие, но даже я, бывалый человек, клянусь тебе всеми связями, робею перед тобой. Ты что молишься, когда я с тобой говорю? – он заметил, я действительно шептал слова молитвы. И я сказал:
– Да, я действительно молю Бога, чтобы он помог вам, чтобы избавил вас от болезней и дал в жизни много радостей…
– Ты действительно молишься?
– Да. Это единственное, что мне осталось делать.
– Значит, ты поможешь мне? Ты будешь призывать народ, чтобы меня избрали на пост Верховного?
– Я сделаю все, что смогу, – я произнес и эти слова, и ко мне пришло облегчение. Мне показалось, что я возвысился над самим собой. Преодолел в себе гордыню, и ко мне пришло истинное мужество.
– Ты не будешь стремиться умереть преждевременно? Мы поставим к тебе охрану. Она повсюду будет ходить за тобой. Нам важно сохранить тебя для Большой Публичной Программы.
Он сел. Сноп света падал на его грубое мясистое лицо. Глаза были тусклыми, а руки в экземе. Я стоял напротив. В тени. Я сказал:
– Эта попытка покончить с собой была моей минутной слабостью. Я устал от раздвоенности.
– Мне докладывали, что ты заигрываешь с моими политическими противниками. Что ж, так даже лучше. Продолжай эту двойную игру. Не исключено, что они тебя выкрадут и будут уговаривать им послужить. Не отказывайся. Храни себя до последнего мгновения. Главное – выйти на Большую Программу, а там все дело будет в наших руках.
Эти слова были для меня любопытной неожиданностью. Его кровный враг Хобот ему не так уж страшен. Он ему нужен, чтобы сохранять равновесие. Погибни Хобот, и Прахов полетит в тартарары. Он, наверное, будет беречь Хобота. Напугать противника это совсем другое, чем лишить его жизни. Кровь нельзя брать на душу. С кровью всегда дело обстояло сложнее, непредсказуемее.
– Мне разрешат отсюда выйти?
– Я распоряжусь, чтобы ты был на полной свободе. Ничто не должно омрачать твоих последних дней жизни.
– А какой вам смысл становиться Верховным? Это так муторно, – неожиданно сказал я. – У вас и так в руках большая власть.
– Я и сам иногда так думаю. И здесь не сила инерции, а закономерность развития тех, кто у власти. У нас, стремящихся к власти, выбор один: либо смерть, либо движение вперед.
– Власть – самоцель?
– В общем, если говорить начистоту, да, именно самоцель, а все остальное производное.
– И выход из кризиса?
– Я не знаю, что это такое. Сейчас мы дали народу полную свободу, а взамен лишили хлеба, мяса, молока. Каждый может бастовать, орать любые лозунги, выпускать газеты, читать любые книги, говорить, о чем хочет. Если раньше за чтение нежелательных книжек сажали на пять лет строгого режима, а за выход на демонстрацию протеста давали и десять лет лагерей, то сегодня мы дали людям столько политических свобод, что они не в состоянии их прожить за свою короткую жизнь. Народ не понимает, что сразу вместе – и хлеб, и свобода – такого не бывает. Надо что-то одно: или хлеб, или свобода. Поэтому сейчас никакого кризиса нет, просто народ неправильно понимает свободу, бастует, плохо относится к своим обязанностям, выпускает продукцию плохого качества. Что ж, как поработаете, так и заработаете! Я это им говорю постоянно. Народ нельзя обманывать.
– И чем же это все кончится?
– А чем кончится, тут ясно, как Божий день. Когда людям надоест эта распроклятая свобода, они станут требовать – наказать виновных. Мы будем сопротивляться, а они выйдут на площади и будут орать: "Смертной кары врагам народа!" И мы пойдем им навстречу: казним виновных.
– Даже если они будут вашими родными?
– Даже если будут моими родственниками. Воля народа для меня – закон!
– А потом вы станете ошкуривать и сам народ?
– Раньше кровопусканием лечили людей. Полная или частичная эксдермация – это новейшее средство. Пора к ней приучать народы, и в этом отношении мы на вас делаем ставку, как это делают на бегах, зная ту самую верную беспроигрышную лошадку, которая никогда не подведет. Ну что ж, мой друг, я рад что мы обо всем договорились. Мы располагаем великими ресурсами и возможностями, попробуем их реализовать. Желаю вам удачи!
Он распахнул дверь. К нему подбежали двое в штатском. Он им что-то сказал, и я вместе с ними вышел из храма.
5
Не успел я пройти и ста шагов, как меня догнал Горбунов.
– Сволочи, подонки, христопродавцы! Я догадываюсь, какую они обработку провели с вами! Ну ничего, еще не все потеряно. Мы сможем взять реванш! Мы не дадим им измываться ни над вами, ни над народом! Они отхватили себе жирные куски и думают, что уже достигли всего. Чепуха! То, что тайная полиция, армия и сеть доносчиков на их стороне, еще ничего не значит. Они не погнушались даже церковью – втянули и ее в свои грязные дела. Всем известно, что Прахов трижды встречался с архимандритом Дунайским Харитоном и пообещал ему избавить церковь на два года от налогов и дать ему арамейские земли для строительства монастыря. Мы разоблачим их преступные акции. Мы сделаем так, чтобы народ прозрел! Что он тебе говорил?
– Рассказывал о своем трудном детстве и о своем сложном сегодняшнем положении.
– Старая лиса, падаль гнилая, сука! Кого он хочет провести? Да мы его насквозь видим!
– А как вы оказались в его команде?
– Какой в команде! Я был инкогнито. Эта акция стоила мне две тысячи инвалютных рублей.
– Послушайте, Горбунов, у меня дико болит голова. Я хочу спать. Сильно хочу спать.
– А что он говорил еще о Референдуме?
– Ничего.
– Что ж Референдум – это неплохо. Еще неизвестно, кто его выиграет! Хобот будет доволен. Нельзя терять ни минуты. Промедление смерти подобно. У меня тут за углом машина. Я тебя отвезу домой. Жди нашего сигнала. С праховцами отношения поддерживай. Делай вид, что все идет так, как они того хотят. Понял? Главное, что нас интересует в этой интриге, – это финиш. Большая Программа.
– Сволочи, подонки, христопродавцы! Я догадываюсь, какую они обработку провели с вами! Ну ничего, еще не все потеряно. Мы сможем взять реванш! Мы не дадим им измываться ни над вами, ни над народом! Они отхватили себе жирные куски и думают, что уже достигли всего. Чепуха! То, что тайная полиция, армия и сеть доносчиков на их стороне, еще ничего не значит. Они не погнушались даже церковью – втянули и ее в свои грязные дела. Всем известно, что Прахов трижды встречался с архимандритом Дунайским Харитоном и пообещал ему избавить церковь на два года от налогов и дать ему арамейские земли для строительства монастыря. Мы разоблачим их преступные акции. Мы сделаем так, чтобы народ прозрел! Что он тебе говорил?
– Рассказывал о своем трудном детстве и о своем сложном сегодняшнем положении.
– Старая лиса, падаль гнилая, сука! Кого он хочет провести? Да мы его насквозь видим!
– А как вы оказались в его команде?
– Какой в команде! Я был инкогнито. Эта акция стоила мне две тысячи инвалютных рублей.
– Послушайте, Горбунов, у меня дико болит голова. Я хочу спать. Сильно хочу спать.
– А что он говорил еще о Референдуме?
– Ничего.
– Что ж Референдум – это неплохо. Еще неизвестно, кто его выиграет! Хобот будет доволен. Нельзя терять ни минуты. Промедление смерти подобно. У меня тут за углом машина. Я тебя отвезу домой. Жди нашего сигнала. С праховцами отношения поддерживай. Делай вид, что все идет так, как они того хотят. Понял? Главное, что нас интересует в этой интриге, – это финиш. Большая Программа.
6
И развернулась кампания. Как и все кампании, эта тоже была насквозь лживой. Тупой народ втягивался в эту канитель, и ему казалось, что он что-то в ней решает. Продажные писаки на все лады распевали достоинства первого в мире добровольца, освященного церковью, государством и обществом на последний шаг мученичества. Газеты разных направлений включились в бешеную свару. Хоботовская пресса оскорбляла почем зря праховскую команду. А праховская печать лаяла в сторону хоботовцев.
Были попытки изобразить проблему в устаревших терминах – революция и контрреволюция, прогресс и регресс, консерваторы и новаторы. Прахова называли символом агонизирующей империи, а Хобота – форпостом разлагающейся демократии. Прахов опирался на партию и на функционеров старого образца. У этих функционеров были в руках армия и флот, полиция и юридическая власть. Казалось бы, все. Но нет, какие-то мощные оппозиционные силы стояли и в команде Хобота – молодые предприниматели, отдельные тузы в самой армии и во флоте, некоторые функционеры, ну а главное – репутация самого Хобота, который импонировал народу своими мужскими достоинствами: мог за один раз выпить бочку пива, имел сто любовниц (по непроверенным слухам!), прыгал с самолета без парашюта, перегрызал зубами стальные прутья, играл в карты, уходил в недельные загулы, мог забить двести одиннадцатиметровых, плавал наперегонки с дельфинами и был при этом хорошим семьянином. Прахов, педант и лгун, аккуратист и демагог, непьющий, некурящий, негулящий (казалось бы, уважать должны! – а именно за эти три "не" его и возненавидел простой люд). На стороне Хобота была и пресса. Впрочем, пресса, как и положено печати, работала в зависимости от конъюнктуры. В зависимости от того, куда клонился корабль – влево или вправо. Надо отдать должное Хоботу: он считал для себя позицию левого радикала более выгодной. Потому он неотступно следовал левизне, и это была одна из причин его популярности.
Что касается Прахова, то его линия была причудливо зигзагообразной, ее лихорадило, кидая то резко вправо, то резко влево. Впрочем, в последние два-три года он то и дело рывками загибал вправо, отчего многие не удерживались, падали от неожиданных поворотов в открытое море демагогической лжи. Ловкие публицисты, философы, историки делали по этому поводу свои эквилибристические заключения. Они в один голос решали, что Прахов всегда опирался на правые силы: на армию, госаппарат и тайную полицию. Опора всегда была надежной, но крайне инертной, что и неудивительно: все они были порождены прогнившим тоталитаризмом: дунь – упадут! А вне этой гнилой тоталитарности – как мумии древних фараонов, вынесенные на свежий воздух, – должны были мгновенно истлеть, исчезнуть. Поэтому они не хотели перемен, а шли на них только потому, что уже без них нельзя было обойтись. Складывался заколдованный круг: без перемен нельзя, а перемены гибельны, и мы не должны возглавлять эти перемены. Надо было создавать видимость борьбы, реформ, наступления. Вот тогда-то и появился Хобот. Отличная крепость для нападений. Все силы Прахов бросил на борьбу с ним. Конечно же, это была мнимая борьба, так как оба в конечном итоге защищали паразитарный режим, оба делали свои дела – вместе со своими командами набивали себе карманы и торопились делать это во всю мощь.
Им обоим понадобился маневр – для отвлечения энергии народа. И они привлекли на свою сторону те силы, которые в короткий промежуток времени смогли учинить в стране голод и разруху, цены на продукты питания подскочили в двадцать раз, при этом оба претендента на народных лидеров орали: "Кто бы это мог сделать?!"
Для эмоционального маневра понадобилась пресловутая эксдермация. Подготовка к гнусному таинству велась как бы с двух сторон. Во-первых, готовился к ошкуриванию весь народ. В кулуарах эта проблема, говорят, обсуждалась; приходили к такому выводу: если с каждого снять хотя бы часть нижней кожи, то бунтарская активность значительно снизится. Согласитесь, даже если человеку расстегнуть и опустить штаны и заставить его бежать, он всю энергию направит на то, чтобы поднять штаны. Но штаны – одно, поднял и побежал. А если надрезать кожу у бедер, да приспустить ее, тогда как побежишь или как кинешься на митинги да забастовки.
Второе направление, продуманное Праховым и Хоботом, было связано с эмоциональной жизнью народа, с его эмоциональным конформизмом. Для этого было разработано несколько Больших Программ, в которых должна быть освещена наглядная эксдермация. Историки в этой связи немало потрудились и, проанализировав, в частности, события в первом веке, когда империя трещала по швам, и события, связанные с утверждением церкви средствами инквизиторских публичных костров, – пришли к выводу, что уровень народного сознания всецело зависит от уровня публичных казней, причем должны быть не просто казни, казни что? – отрубил башку – конец, никакого длительного удовольствия, казнь же должна быть продолжительным и продуманным процессом, вбирающим в себя многочисленные микропроцессы, микроказни, микроподозрения, все эти чувственные движения человеческих душ должны сливаться в одну полноводную реку народного гнева и народной радости! Голод и нищета подогревают демократические инстинкты: справедливость нам подавай, гласность, сучьи рыла! Наши семьи голодают! Мы уже неделю не жрамши! Содрать с него шкуру, коль это даст нашим деткам кусок хлеба с маслом! Ишь извивается ужом, финтит, не желает помочь трудовому народу!
Однако были и прямо противоположные настроения. Каждый паразитировал, на чем только мог: на автократии, на критике или восхвалении госаппарата, на демократии и фашизме, на русофильстве и антисемитизме. Инициативные движения рождались, как из рога изобилия. Все улицы были заполнены плакатами и программами. Заборы побелели от листовок. Столбы обклеивались до такой высоты, что и глазом трудно было достать, но расклейщики утверждали: кому надо, тот прочтет! Все дацзыбао, как я их называл, были похожи друг на друга, все они звали к всенародному недоверию, к бунту, к сопротивлению. В этой обстановке и сформировалась идея провести Всенародный Референдум, все тяготы которого взял на себя лично Прахов.
Тайный ход Прахова сводился к тому, чтобы, окончательно запутав участников Референдума, получить такие ответы, которые непременно должны укрепить праховскую диктатуру. Теоретики высказывались по этому поводу так: необходимо, чтобы в Референдуме был один общий вопрос, касающийся всей империи, и один вопрос, касающийся непосредственно личности. При этом мнения разделились: одни ратовали, чтобы была названа конкретная личность, а другие стояли на том, чтобы конкретную личность не называть. На чем все сходились, так это на том, что в вопроснике должна быть поставлена проблема публичной эксдермации, поскольку в этом явлении все видели спасение от многих бед.
Появились новые дацзыбао. Одна листовка меня прямо-таки заинтересовала. В ней говорилось: "Империя обречена, как были обречены все империи. Она погибнет прежде всего потому, что паразитарна по своей сути. Как утверждает ученый Сечкин, приговоренный нашим гнусным строем к эксдермации (это меня-то назвали ученым!), праховская империя неизбежно обратится в прах! (Никогда я такого не говорил: не любил пошловатых сравнений.) То, что должно умереть, умрет и погибнет потому, что угнетенные народы рано или поздно проснутся и создадут свободное содружество суверенных государств…" Были листовки, направленные против партий белых, серых, красных, фиолетовых. Буйствовали фиолетовые. Они утверждали: "Народ, тебя обманывают! Сегодняшняя дороговизна – это только цветочки! Командам ненасытных заправил голод необходим, так как они заинтересованы в том, чтобы кожа каждого стала прозрачнее стекла. Помните, стоимость прозрачной кожи на мировом рынке ценится в восемь раз дороже, чем уплотненное и загорелое покрытие отъевшегося индивида! Прозрачность достигается голодом, лишениями, холодом и разлукой с близкими! Фиолетовые – единственная сила, которая защитит ваш кожный покров от навигации, эксдермации и оптимизации!"
Были попытки изобразить проблему в устаревших терминах – революция и контрреволюция, прогресс и регресс, консерваторы и новаторы. Прахова называли символом агонизирующей империи, а Хобота – форпостом разлагающейся демократии. Прахов опирался на партию и на функционеров старого образца. У этих функционеров были в руках армия и флот, полиция и юридическая власть. Казалось бы, все. Но нет, какие-то мощные оппозиционные силы стояли и в команде Хобота – молодые предприниматели, отдельные тузы в самой армии и во флоте, некоторые функционеры, ну а главное – репутация самого Хобота, который импонировал народу своими мужскими достоинствами: мог за один раз выпить бочку пива, имел сто любовниц (по непроверенным слухам!), прыгал с самолета без парашюта, перегрызал зубами стальные прутья, играл в карты, уходил в недельные загулы, мог забить двести одиннадцатиметровых, плавал наперегонки с дельфинами и был при этом хорошим семьянином. Прахов, педант и лгун, аккуратист и демагог, непьющий, некурящий, негулящий (казалось бы, уважать должны! – а именно за эти три "не" его и возненавидел простой люд). На стороне Хобота была и пресса. Впрочем, пресса, как и положено печати, работала в зависимости от конъюнктуры. В зависимости от того, куда клонился корабль – влево или вправо. Надо отдать должное Хоботу: он считал для себя позицию левого радикала более выгодной. Потому он неотступно следовал левизне, и это была одна из причин его популярности.
Что касается Прахова, то его линия была причудливо зигзагообразной, ее лихорадило, кидая то резко вправо, то резко влево. Впрочем, в последние два-три года он то и дело рывками загибал вправо, отчего многие не удерживались, падали от неожиданных поворотов в открытое море демагогической лжи. Ловкие публицисты, философы, историки делали по этому поводу свои эквилибристические заключения. Они в один голос решали, что Прахов всегда опирался на правые силы: на армию, госаппарат и тайную полицию. Опора всегда была надежной, но крайне инертной, что и неудивительно: все они были порождены прогнившим тоталитаризмом: дунь – упадут! А вне этой гнилой тоталитарности – как мумии древних фараонов, вынесенные на свежий воздух, – должны были мгновенно истлеть, исчезнуть. Поэтому они не хотели перемен, а шли на них только потому, что уже без них нельзя было обойтись. Складывался заколдованный круг: без перемен нельзя, а перемены гибельны, и мы не должны возглавлять эти перемены. Надо было создавать видимость борьбы, реформ, наступления. Вот тогда-то и появился Хобот. Отличная крепость для нападений. Все силы Прахов бросил на борьбу с ним. Конечно же, это была мнимая борьба, так как оба в конечном итоге защищали паразитарный режим, оба делали свои дела – вместе со своими командами набивали себе карманы и торопились делать это во всю мощь.
Им обоим понадобился маневр – для отвлечения энергии народа. И они привлекли на свою сторону те силы, которые в короткий промежуток времени смогли учинить в стране голод и разруху, цены на продукты питания подскочили в двадцать раз, при этом оба претендента на народных лидеров орали: "Кто бы это мог сделать?!"
Для эмоционального маневра понадобилась пресловутая эксдермация. Подготовка к гнусному таинству велась как бы с двух сторон. Во-первых, готовился к ошкуриванию весь народ. В кулуарах эта проблема, говорят, обсуждалась; приходили к такому выводу: если с каждого снять хотя бы часть нижней кожи, то бунтарская активность значительно снизится. Согласитесь, даже если человеку расстегнуть и опустить штаны и заставить его бежать, он всю энергию направит на то, чтобы поднять штаны. Но штаны – одно, поднял и побежал. А если надрезать кожу у бедер, да приспустить ее, тогда как побежишь или как кинешься на митинги да забастовки.
Второе направление, продуманное Праховым и Хоботом, было связано с эмоциональной жизнью народа, с его эмоциональным конформизмом. Для этого было разработано несколько Больших Программ, в которых должна быть освещена наглядная эксдермация. Историки в этой связи немало потрудились и, проанализировав, в частности, события в первом веке, когда империя трещала по швам, и события, связанные с утверждением церкви средствами инквизиторских публичных костров, – пришли к выводу, что уровень народного сознания всецело зависит от уровня публичных казней, причем должны быть не просто казни, казни что? – отрубил башку – конец, никакого длительного удовольствия, казнь же должна быть продолжительным и продуманным процессом, вбирающим в себя многочисленные микропроцессы, микроказни, микроподозрения, все эти чувственные движения человеческих душ должны сливаться в одну полноводную реку народного гнева и народной радости! Голод и нищета подогревают демократические инстинкты: справедливость нам подавай, гласность, сучьи рыла! Наши семьи голодают! Мы уже неделю не жрамши! Содрать с него шкуру, коль это даст нашим деткам кусок хлеба с маслом! Ишь извивается ужом, финтит, не желает помочь трудовому народу!
Однако были и прямо противоположные настроения. Каждый паразитировал, на чем только мог: на автократии, на критике или восхвалении госаппарата, на демократии и фашизме, на русофильстве и антисемитизме. Инициативные движения рождались, как из рога изобилия. Все улицы были заполнены плакатами и программами. Заборы побелели от листовок. Столбы обклеивались до такой высоты, что и глазом трудно было достать, но расклейщики утверждали: кому надо, тот прочтет! Все дацзыбао, как я их называл, были похожи друг на друга, все они звали к всенародному недоверию, к бунту, к сопротивлению. В этой обстановке и сформировалась идея провести Всенародный Референдум, все тяготы которого взял на себя лично Прахов.
Тайный ход Прахова сводился к тому, чтобы, окончательно запутав участников Референдума, получить такие ответы, которые непременно должны укрепить праховскую диктатуру. Теоретики высказывались по этому поводу так: необходимо, чтобы в Референдуме был один общий вопрос, касающийся всей империи, и один вопрос, касающийся непосредственно личности. При этом мнения разделились: одни ратовали, чтобы была названа конкретная личность, а другие стояли на том, чтобы конкретную личность не называть. На чем все сходились, так это на том, что в вопроснике должна быть поставлена проблема публичной эксдермации, поскольку в этом явлении все видели спасение от многих бед.
Появились новые дацзыбао. Одна листовка меня прямо-таки заинтересовала. В ней говорилось: "Империя обречена, как были обречены все империи. Она погибнет прежде всего потому, что паразитарна по своей сути. Как утверждает ученый Сечкин, приговоренный нашим гнусным строем к эксдермации (это меня-то назвали ученым!), праховская империя неизбежно обратится в прах! (Никогда я такого не говорил: не любил пошловатых сравнений.) То, что должно умереть, умрет и погибнет потому, что угнетенные народы рано или поздно проснутся и создадут свободное содружество суверенных государств…" Были листовки, направленные против партий белых, серых, красных, фиолетовых. Буйствовали фиолетовые. Они утверждали: "Народ, тебя обманывают! Сегодняшняя дороговизна – это только цветочки! Командам ненасытных заправил голод необходим, так как они заинтересованы в том, чтобы кожа каждого стала прозрачнее стекла. Помните, стоимость прозрачной кожи на мировом рынке ценится в восемь раз дороже, чем уплотненное и загорелое покрытие отъевшегося индивида! Прозрачность достигается голодом, лишениями, холодом и разлукой с близкими! Фиолетовые – единственная сила, которая защитит ваш кожный покров от навигации, эксдермации и оптимизации!"
7
Все периодические издания пестрели разъяснениями по Референдуму. В конце концов получилось так, что стало два референдума: хоботовский и праховский, или федеративный и имперский. В праховском формулировался основной вопрос в следующей редакции:
– Считаете ли вы необходимым сохранение обновленной империи, гарантирующей эксдермацию Степану Сечкину и человеку любой национальности?
В хоботовском референдуме вопрос ставился так:
– Считаете ли вы необходимым избрать на должность президента Хобота Феликса Трофимовича, гарантирующего поставить в федерации все эксдермационные процессы на индустриальную основу?
Борьба сразу же разгорелась по формулировкам. Хоботовцы утверждали, что надо решать проблему в принципе, поэтому неверно вводить персоналии, а именно Сечкина, во всенародный опрос. Сечкин – частное явление, а сегодня важно думать о народе. Доказывали: нет в стране такого человека, который не согласился бы любезно подставить свою шкуру для соответствующей мученической обработки. Культурно-историческая практика показала, что с простого люда хоть семь шкур сдери, а все равно будет некоторая неутоленность – не случайно в прошлые времена поэты писали: "Люди холопского звания сущие псы – иногда, чем тяжелей наказание, тем им милей господа". По этому поводу выступали от народа: "Не ваше дело, какая у нас шкура и сколько у нас ее сдирали, мы принципиальные сторонники хорошего порядка, который в наших условиях невозможен без систематического равноправного и открытого ошкуривания. В народе не случайно говорят: бьет, значит любит. Мы изнутри приняли необходимость побоев, прозябания в нищете, холода и голода. Когда кто-нибудь дохнет на глазах, особенно когда этот кто-то живет по соседству, наши простые души ликуют и радуются, потому что всякий раз думаешь: "Хорошо, что сам дуба не врезал…" Праховская команда на все лады возмущалась, что демократ Хобот сам прет в президенты, минуя демократические формы избрания, и что, не имея армии, флота, полиции и прокуратуры, он не в состоянии будет поставить эксдермацию человека любой национальности на промышленную основу, так как вся промышленная основа развалена и приведена в полную негодность.
Хоботовская и праховская команды, казалось бы, забыли про меня. Они готовили Референдум. Снова город обклеили новыми дацзыбао. Появилось сорок тысяч новых газет. В стране не было ни клочка бумаги, однако на листовки и на газетенки вновь рожденных изданий бумаги хватало. Газеты перестали читать, и тогда стали появляться всевозможные развернутые плакаты с рисунками и без рисунков. Я молил Бога, чтобы продлился этот предреферендумовский бум: авось и забудут про меня.
– Считаете ли вы необходимым сохранение обновленной империи, гарантирующей эксдермацию Степану Сечкину и человеку любой национальности?
В хоботовском референдуме вопрос ставился так:
– Считаете ли вы необходимым избрать на должность президента Хобота Феликса Трофимовича, гарантирующего поставить в федерации все эксдермационные процессы на индустриальную основу?
Борьба сразу же разгорелась по формулировкам. Хоботовцы утверждали, что надо решать проблему в принципе, поэтому неверно вводить персоналии, а именно Сечкина, во всенародный опрос. Сечкин – частное явление, а сегодня важно думать о народе. Доказывали: нет в стране такого человека, который не согласился бы любезно подставить свою шкуру для соответствующей мученической обработки. Культурно-историческая практика показала, что с простого люда хоть семь шкур сдери, а все равно будет некоторая неутоленность – не случайно в прошлые времена поэты писали: "Люди холопского звания сущие псы – иногда, чем тяжелей наказание, тем им милей господа". По этому поводу выступали от народа: "Не ваше дело, какая у нас шкура и сколько у нас ее сдирали, мы принципиальные сторонники хорошего порядка, который в наших условиях невозможен без систематического равноправного и открытого ошкуривания. В народе не случайно говорят: бьет, значит любит. Мы изнутри приняли необходимость побоев, прозябания в нищете, холода и голода. Когда кто-нибудь дохнет на глазах, особенно когда этот кто-то живет по соседству, наши простые души ликуют и радуются, потому что всякий раз думаешь: "Хорошо, что сам дуба не врезал…" Праховская команда на все лады возмущалась, что демократ Хобот сам прет в президенты, минуя демократические формы избрания, и что, не имея армии, флота, полиции и прокуратуры, он не в состоянии будет поставить эксдермацию человека любой национальности на промышленную основу, так как вся промышленная основа развалена и приведена в полную негодность.
Хоботовская и праховская команды, казалось бы, забыли про меня. Они готовили Референдум. Снова город обклеили новыми дацзыбао. Появилось сорок тысяч новых газет. В стране не было ни клочка бумаги, однако на листовки и на газетенки вновь рожденных изданий бумаги хватало. Газеты перестали читать, и тогда стали появляться всевозможные развернутые плакаты с рисунками и без рисунков. Я молил Бога, чтобы продлился этот предреферендумовский бум: авось и забудут про меня.
8
А потом наступила пора, когда обо мне вспомнили. В печати все чаще и чаще стало появляться мое имя. Меня требовали к ответу, к диалогу, к раскаянию, к консультации, к беседам на разные темы. Я прятался и уходил от встреч с журналистами и телекомментаторами. Я прятался в оврагах, старых домах, заброшенных сараях, залезал сквозь выбитые стекла в котельные и на чердаки, но меня отовсюду вытаскивали и задавали глупые вопросы:
– Два слова о вашем самочувствии перед Большой Программой.
Я иногда грубо отвечал:
– Хотел бы эксдермироваться только с вами.
Но такие ответы их тоже устраивали.
Были вопросы и явно провокационные:
– Как вам удалось разоблачить действия Паразитарного Центра?
– Я никого никогда не разоблачал, – отвечал я, а они врали потом на все лады: "Сечкин скромен, как Ильич Второй, как покойный Сталин, как истинно народный человек, патриот Великого Отечества. Выбор для эксдермации показательного типа сделан совершенно правильно!" Были вопросы и оскорбительного плана:
– Вы продали свою шкуру праховской компании, чтобы нажиться на этом? Сколько вам заплатили за участие в Большой Программе?
Я нагло отвечал:
– Моя шкура объемом в триста квадратных дециметров стоит три миллиона.
– За такую сумму и каждый бы согласился эксдермироваться. Кругом обман! А говорили, бескорыстный патриот!
Меня встретил Горбунов. Сказал мне шепотом:
– Твои ответы блистательны. Хоботу очень понравилось то, как ты ведешь пропаганду. Помни, за всякий успешный выход в эфир тебе будет начисляться дополнительная мзда в валюте.
– Нельзя ли у вас одолжить пару стольников? – неожиданно сказал я, вспомнив, как это делал Шубкин.
Горбунов дал мне деньги, и я, накупив игрушек и какой-то снеди, побежал к Топазику.
– Два слова о вашем самочувствии перед Большой Программой.
Я иногда грубо отвечал:
– Хотел бы эксдермироваться только с вами.
Но такие ответы их тоже устраивали.
Были вопросы и явно провокационные:
– Как вам удалось разоблачить действия Паразитарного Центра?
– Я никого никогда не разоблачал, – отвечал я, а они врали потом на все лады: "Сечкин скромен, как Ильич Второй, как покойный Сталин, как истинно народный человек, патриот Великого Отечества. Выбор для эксдермации показательного типа сделан совершенно правильно!" Были вопросы и оскорбительного плана:
– Вы продали свою шкуру праховской компании, чтобы нажиться на этом? Сколько вам заплатили за участие в Большой Программе?
Я нагло отвечал:
– Моя шкура объемом в триста квадратных дециметров стоит три миллиона.
– За такую сумму и каждый бы согласился эксдермироваться. Кругом обман! А говорили, бескорыстный патриот!
Меня встретил Горбунов. Сказал мне шепотом:
– Твои ответы блистательны. Хоботу очень понравилось то, как ты ведешь пропаганду. Помни, за всякий успешный выход в эфир тебе будет начисляться дополнительная мзда в валюте.
– Нельзя ли у вас одолжить пару стольников? – неожиданно сказал я, вспомнив, как это делал Шубкин.
Горбунов дал мне деньги, и я, накупив игрушек и какой-то снеди, побежал к Топазику.
9
Топазик был болен. Простыл, и сильный кашель захлестывал его. Доктора вызвать не удавалось: врачи бастовали. Я ринулся в платную клинику и приехал с врачом и нужными лекарствами. К вечеру Топазику стало лучше. И он раз улыбнулся. Я бы за его чудную улыбку отдал бы все свои шкуры и даже не только свои, но и хоботовскую, праховскую, горбуновскую – даже их шкуры в первую очередь. А потом Топазик уснул и дышал ровно. Не кашлял, и это было моей несказанной радостью.
Анна показала мне пачку листовок и заплакала. Я взял одну из них и стал читать вслух:
"Граждане! Скоро Референдум!!!
Партия госаппаратчиков жаждет получить от нас положительный ответ, что позволит ей сохранить свою кормушку – Паразитарный Центр. Нас опять пытаются оболванить.
Что такое выбор в понимании праховской команды и ее идеологов с Дряхлой площади? – "Земля – крестьянам"? – так и не отдали! Предлагают по два метра на каждого плюс целлофановый пакет для останков!… "Фабрики и заводы…" – в руках госаппаратчиков (концернов, по-нонешнему) – "Вся власть Советам"? -…вся! вся! вся?… грабителю Прахову!
Сто миллионов партноменклатуры хотят обманом получить мандат и далее рулить и строить ими же придуманный паразитарий под своим же мудрым руководством.
Что стоят их разговоры о социальной защите населения: им – повышение окладов в 20 раз, а нам – очереди, дефицит всего и вся. И это при небывалом урожае и забитых складах! Так уже было. В свое время так поступили с крестьянством: голодом его загнали в колхозы. Сейчас то же пытаются учинить со всем народом. Цель: сломить и снова загнать в свое стойло. И мы уже почти готовы и чуть ли не радуемся будущему повышению цен! А кто довел до этого? – Да та же мудрая партия красных, которая за 93 года властвования продала по дешевке, пустила по ветру, превратила в пыль и ржу природные и духовные богатства страны, истребила почти 70 миллионов ее граждан, довела до нищеты, унизила до подаяний.
Сейчас новая партноменклатура отчаянно пытается сохранить власть своего Центра. Они боятся, что народ, протрезвев от идеологической бормотухи, может призвать их к ответу за все содеянное с собой и страной.
ГРАЖДАНЕ, ПОМНИТЕ: если номенклатура сохранит Центр, то следующим ее шагом будет приватизация по-праховски. Народ обдерут как липку, заставив выкупать свою же (общенародную) собственность. Руководить концернами и фирмами останутся все те же. Даже коварный всемогущий Сталин не смог (или не посмел) так презирать народ – выдавал облигации. Уже и монголы, не говоря о чехах, венграх и поляках, разделили общенародную собственность на всех, включая коммунистов. Нас же считают дурнее скотины.
ВСЕ НА РЕФЕРЕНДУМ!!!
НЕТ – ПАРТНОМЕНКЛАТУРНОЙ ИМПЕРИИ, УЖЕ ОБНОВЛЕННОЙ ПРАХОВЫМ, ХОБОТОМ И ДРУГИМИ!!!
НЕТ!!! – ПОСЫЛКЕ НАШИХ ДЕТЕЙ ДЛЯ "УСМИРЕНИЯ" РЕСПУБЛИК!!!
ДА!!! – ЭКСДЕРМАЦИИ СЕЧКИНА И ЕГО ПОСЛЕДОВАТЕЛЕЙ!!!
ДА!!! – ГЛОБАЛЬНЫМ ЭКСДЕРМАЦИОННЫМ ПРОЦЕССАМ!!!
ДА!!! – СВОБОДЕ ФЕДЕРАЦИИ РЕСПУБЛИК!!!"
– Я тоже написала вот это и отослала в Паразитарный Центр, – сказала Анна, протягивая мне копию своего послания. Анна писала: "Я хоть и слабая женщина, но хочу спасти от гибели хорошего человека, каким является Степан Николаевич Сечкин. Возьмите мою кожу вместо его кожного покрова. Я после работы всегда дома. Об одном только прошу, если будете снимать мою кожу, то сделайте это не при ребенке, которого я сильно люблю.
Анна показала мне пачку листовок и заплакала. Я взял одну из них и стал читать вслух:
"Граждане! Скоро Референдум!!!
Партия госаппаратчиков жаждет получить от нас положительный ответ, что позволит ей сохранить свою кормушку – Паразитарный Центр. Нас опять пытаются оболванить.
Что такое выбор в понимании праховской команды и ее идеологов с Дряхлой площади? – "Земля – крестьянам"? – так и не отдали! Предлагают по два метра на каждого плюс целлофановый пакет для останков!… "Фабрики и заводы…" – в руках госаппаратчиков (концернов, по-нонешнему) – "Вся власть Советам"? -…вся! вся! вся?… грабителю Прахову!
Сто миллионов партноменклатуры хотят обманом получить мандат и далее рулить и строить ими же придуманный паразитарий под своим же мудрым руководством.
Что стоят их разговоры о социальной защите населения: им – повышение окладов в 20 раз, а нам – очереди, дефицит всего и вся. И это при небывалом урожае и забитых складах! Так уже было. В свое время так поступили с крестьянством: голодом его загнали в колхозы. Сейчас то же пытаются учинить со всем народом. Цель: сломить и снова загнать в свое стойло. И мы уже почти готовы и чуть ли не радуемся будущему повышению цен! А кто довел до этого? – Да та же мудрая партия красных, которая за 93 года властвования продала по дешевке, пустила по ветру, превратила в пыль и ржу природные и духовные богатства страны, истребила почти 70 миллионов ее граждан, довела до нищеты, унизила до подаяний.
Сейчас новая партноменклатура отчаянно пытается сохранить власть своего Центра. Они боятся, что народ, протрезвев от идеологической бормотухи, может призвать их к ответу за все содеянное с собой и страной.
ГРАЖДАНЕ, ПОМНИТЕ: если номенклатура сохранит Центр, то следующим ее шагом будет приватизация по-праховски. Народ обдерут как липку, заставив выкупать свою же (общенародную) собственность. Руководить концернами и фирмами останутся все те же. Даже коварный всемогущий Сталин не смог (или не посмел) так презирать народ – выдавал облигации. Уже и монголы, не говоря о чехах, венграх и поляках, разделили общенародную собственность на всех, включая коммунистов. Нас же считают дурнее скотины.
ВСЕ НА РЕФЕРЕНДУМ!!!
НЕТ – ПАРТНОМЕНКЛАТУРНОЙ ИМПЕРИИ, УЖЕ ОБНОВЛЕННОЙ ПРАХОВЫМ, ХОБОТОМ И ДРУГИМИ!!!
НЕТ!!! – ПОСЫЛКЕ НАШИХ ДЕТЕЙ ДЛЯ "УСМИРЕНИЯ" РЕСПУБЛИК!!!
ДА!!! – ЭКСДЕРМАЦИИ СЕЧКИНА И ЕГО ПОСЛЕДОВАТЕЛЕЙ!!!
ДА!!! – ГЛОБАЛЬНЫМ ЭКСДЕРМАЦИОННЫМ ПРОЦЕССАМ!!!
ДА!!! – СВОБОДЕ ФЕДЕРАЦИИ РЕСПУБЛИК!!!"
– Я тоже написала вот это и отослала в Паразитарный Центр, – сказала Анна, протягивая мне копию своего послания. Анна писала: "Я хоть и слабая женщина, но хочу спасти от гибели хорошего человека, каким является Степан Николаевич Сечкин. Возьмите мою кожу вместо его кожного покрова. Я после работы всегда дома. Об одном только прошу, если будете снимать мою кожу, то сделайте это не при ребенке, которого я сильно люблю.