Страница:
– Твоя грудь так тяжела, как ртуть, и так красива, и в этой предрассветной мгле твое тело так изящно, и так нежна ты. Не могу представить, что к твоим соскам могла прикасаться холодная кольчуга. Ненавижу все, что связано с войной: стрелы, пули, кольчуги, мечи, бомбы. Какое отвратительное слово – огнестрельное. Стрелять огнем. Металл и такая нежная кожа. Поклянись, что ты никогда не будешь стрелять огнем, никогда не будешь нечистой силой, черной вороной, ведьмой. Поклянись, что я тебя впервые увидел, впервые полюбил и еще, что ты никого не знала до меня…
– Я клянусь. Я никогда не любила. Я всю жизнь ждала тебя. Я создана для жизни с тобой. Только с тобой. И никогда, никогда, никогда не полюблю другого.
– И что не было у тебя никого.
– И что не было у меня никого. А теперь иди ко мне, мой единственный!
Ночью снова, как угорелый, вбежал Горбунов.
– Катрин, одевайся. Хозяин зовет.
– Какой хозяин? Скажи своему Хоботу, чтобы он убирался…
– Катрин, в твоем распоряжении шесть минут. Хобот не будет ждать. Он возьмет с собой не тебя, а Жанетту.
– Бегу! – крикнула Катрин из ванной, уже одетая. Она на ходу причесывалась. Подбежала ко мне, чтобы чмокнуть меня в щеку. Я отстранился. Она проговорила на отвратительном сленге: – Не пыли. Хобот есть Хобот. Встречай меня завтра.
Я видел, как она села в машину. Как рядом с нею пристроился хромой Горбунов. Я видел, как он обнял Катрин и целовал до тех пор, пока мне было видно из окна, как он это делает.
"Даже не с Хоботом, а с этим подонком", – подумал я.
Прошло много столетий с тех пор, как не стало ни Иосифа Флавия, ни Сары, ни Веспасиана. А что изменилось? Одна и та же наша общая душа катится по задворкам нечистот, и нет ей услады, покоя, мира.
39
40
41
42
43
44
45
– Я клянусь. Я никогда не любила. Я всю жизнь ждала тебя. Я создана для жизни с тобой. Только с тобой. И никогда, никогда, никогда не полюблю другого.
– И что не было у тебя никого.
– И что не было у меня никого. А теперь иди ко мне, мой единственный!
Ночью снова, как угорелый, вбежал Горбунов.
– Катрин, одевайся. Хозяин зовет.
– Какой хозяин? Скажи своему Хоботу, чтобы он убирался…
– Катрин, в твоем распоряжении шесть минут. Хобот не будет ждать. Он возьмет с собой не тебя, а Жанетту.
– Бегу! – крикнула Катрин из ванной, уже одетая. Она на ходу причесывалась. Подбежала ко мне, чтобы чмокнуть меня в щеку. Я отстранился. Она проговорила на отвратительном сленге: – Не пыли. Хобот есть Хобот. Встречай меня завтра.
Я видел, как она села в машину. Как рядом с нею пристроился хромой Горбунов. Я видел, как он обнял Катрин и целовал до тех пор, пока мне было видно из окна, как он это делает.
"Даже не с Хоботом, а с этим подонком", – подумал я.
Прошло много столетий с тех пор, как не стало ни Иосифа Флавия, ни Сары, ни Веспасиана. А что изменилось? Одна и та же наша общая душа катится по задворкам нечистот, и нет ей услады, покоя, мира.
39
Как только была напечатана первая часть моих очерков, посвященных Иосифу Флавию, меня немедленно разыскал Ксавий:
– Первый раз, когда я прочел очерк, я решил, что ты антимерлист и тебя надо немедленно убить. Второй раз, когда я прочел очерк, я пошел в синагогу и там мне сказали, что твоя статья – во славу Израиля! А в третий раз, когда я принялся за чтение, я понял: Иосиф Флавий – это я! Я тебе хотел открыть тайну, но установил после прочтения твоей работы, что ты ее знаешь.
Я женюсь на любовнице Прахова. Она ему изрядно поднадоела, и он решил ее сбагрить. А этой любовнице, Ксенией ее зовут, нужно прикрытие, и она охотно согласилась выйти за меня замуж. Я ее ненавижу, но вынужден жениться на ней…
– Но почему вынужден?
– Он меня уничтожит, если я не женюсь.
– А как это произошло?
– Он пригласил меня на ужин, а потом оставил с нею. Когда Прахов вышел, Ксения рассказала о своей трудной жизни. Мне стало жалко ее. Она жила в жарком Ранахстане, ее изнасиловал отчим, а потом едва не убили ссыльные чеченцы. "Неужто ничего светлого не было в вашей юности?" – спросил у нее я. – "Было, – ответила она. – Я до сих пор помню безбрежные дали и море тюльпанов. И еще я помню радугу, которая была в двух шагах от меня, и я прикасалась к ней рукой". А потом она спросила: "Ты умеешь разгадывать сны?" Я ответил: "Постараюсь". – "Во сне ко мне пришла подруга и сказала: “Я хочу улететь на небо, но у меня нет сил. Дай мне твои силы!” Я вынула из груди светло-розовый и даже голубоватый шар и отдала ей, и мне сразу стало легко, и утром я эту легкость ощутила, а все равно было какое-то беспокойство. Я рассказала сон маме, а она мне сразу: “Ты скоро умрешь”". Ксения заплакала и сквозь слезы: "Я с тех пор жду смерти". Мне стало ее жалко, и я обнял ее, и в это время зашел Прахов. Он, должно быть, ждал, когда Ксения меня обнимет или я обниму Ксению, потому что сразу закричал: "Отличная пара! Барбаев, подготовь все к свадьбе!" Барбаев незамедлительно появился в дверях, должно быть, он тоже ждал, а Ксения при них уже обняла меня, и я не знал, куда мне деваться…
– Но это же насилие? Может быть, ты любишь ее?
– О чем ты? – и у Ксавия на глазах блеснули слезы. – Я отправился в синагогу, и там мне сказали, что я вероотступник, но мне все равно надо жениться на Ксении, так как отношения с Праховым весьма полезны для всей еврейской общины.
Мне стало жалко Ксавия, а когда он ушел, я еще написал несколько страниц об Иосифе Флавии.
С некоторых пор я стал слышать голоса. Мне казалось, что какая-то часть звуков выходит из души моей, а какая-то таится в струящемся воздухе, и этот воздух, нежный и ласкающий, кружится надо мною и будто силится обрести материальную оболочку. Я озирался по сторонам: никого вокруг не было, а чей-то голос спорил со мною, задавал вопросы, а иной раз, точно откинувшись на спинку стула, долго рассказывал разные истории и никогда не требовал, чтобы я делал какие-то выводы. Иногда мне казалось, что я сам рассуждаю и заговариваюсь, но я себя перепроверял, и оказывалось, что губы мои плотно сомкнуты, а голос, нежный и чарующий, все равно кружился надо мною.
Вот и в тот день, когда я решился записать чужую речь на кассету, все началось с того, что "голос" стал рассказывать какие-то удивительные вещи о первом веке.
"Пройдет много столетий, – рассуждал “голос”, – и об Иосифе Флавии напишут, что он был льстивым и вероломным человеком, хвастливым, хитрым и неустойчивым в своих мнениях. Еще при жизни его обвинят в предательстве своего народа.
Его друг и противник, собрат по перу Юст из Тивериады, зная о неминуемой своей гибели, сказал Иосифу:
– Ты вероотступник. Ты предал Иудею, и Ягве накажет тебя.
Сколько ни пытался Иосиф убедить друга в том, что изменились времена, что, возможно, навсегда пала Иудея и что великий еврейский народ должен жить и бороться в тайных пластах мироздания, куда не сможет ступить нога завоевателя, Юст стоял на своем: Иосиф продал свой народ и не будет ему прощения в этом мире.
Пройдет много столетий, и об Иосифе Флавии будут говорить, что он совершил немыслимое, чудо: заполнил пробел между Старым и Новым Заветами, примирил эллинизм, иудаизм и народившееся новое верование – христианство. Создавая основы герменевтики как искусства толкования библейских текстов в их непосредственном преломлении через исторические факты, мифологические сюжеты, деяния великих людей и смертных, он учил пониманию, точнее, взаимопониманию между народами. В своей великой экзегетике он сумел приподняться до уровня общечеловеческих идеалов. Потому он впервые и стал называть себя человеком Вселенной. И его Псалм гражданина Вселенной вызовет гнев у иудеев. А этот Псалм впервые в иудействе, а не в христианстве преодолеет иудейскую ограниченность. Об этой мольбе Иосифа расскажут много веков спустя другие евреи.
Чтобы постичь Вселенной твоей многосложность
О Ягве! Расширь мне гортань.
Чтоб исповедать величие твоей Вселенной!
Внимайте, народы! Слушайте, о племена!
Не смейте копить, – сказал Ягве, – духа, на вас излитого.
Расточайте себя по гласу Господню,
Ибо я излюблю того, кто скуп,
И кто запирает сердце свое и богатство,
От него отвращу свой лик.
Сорвись с якоря своего, – говорит Ягве, -
Не тороплю тех, кто в гавани илом зарос.
Мерзки мне те, кто гниет среди смрада безделья.
Я дал человеку бедра, чтобы нести его над землей,
И ноги для бега,
Чтобы он не стоял, как дерево, на своих корнях.
Ибо дерево имеет одну только пищу,
Человек же питается всем,
Что создано мною под небесами.
Дерево знает всегда лишь подобие свое,
Но у человека есть глаза, чтобы вбирать в себя чуждое ему.
И у него есть кожа, чтобы осязать и вкушать иное.
Славьте Бога и расточайте себя над землями.
Славьте Бога и не щадите себя над морями.
Раб тот, кто к одной стране привязал себя!
Не Сионом зовется царство, которое вам обещал я:
Имя его – Вселенная.
И выскажет общее мнение иудеев писатель тех дней Юст из Тивериады:
– Всякий, кто нарушит закон Моисеев, смерти подлежит. Всякий, кто будет служить римлянам и другим язычникам, заслуживает смерти.
И будет распят римлянами Юст из Тивериады, и увидит его на кресте Иосиф бен Маттафий, и кинется он к ногам полководца и сына императора Тита Клавдия: “Спаси его. Сними с креста моего друга”. И снят был с креста писатель Юст из Тивериады. Семь дней и семь ночей не отходили от него врачи: вылечили иудея. И проживет Юст из Тивериады долгую жизнь, и напишет уже после смерти иудейского царя Агриппы II, то есть после 101 года по Р.X., свое знаменитое сочинение “Венец иудейских царей”. Будет спорить со своим спасителем до конца дней своих, и рассудит их спор Время!"
– Первый раз, когда я прочел очерк, я решил, что ты антимерлист и тебя надо немедленно убить. Второй раз, когда я прочел очерк, я пошел в синагогу и там мне сказали, что твоя статья – во славу Израиля! А в третий раз, когда я принялся за чтение, я понял: Иосиф Флавий – это я! Я тебе хотел открыть тайну, но установил после прочтения твоей работы, что ты ее знаешь.
Я женюсь на любовнице Прахова. Она ему изрядно поднадоела, и он решил ее сбагрить. А этой любовнице, Ксенией ее зовут, нужно прикрытие, и она охотно согласилась выйти за меня замуж. Я ее ненавижу, но вынужден жениться на ней…
– Но почему вынужден?
– Он меня уничтожит, если я не женюсь.
– А как это произошло?
– Он пригласил меня на ужин, а потом оставил с нею. Когда Прахов вышел, Ксения рассказала о своей трудной жизни. Мне стало жалко ее. Она жила в жарком Ранахстане, ее изнасиловал отчим, а потом едва не убили ссыльные чеченцы. "Неужто ничего светлого не было в вашей юности?" – спросил у нее я. – "Было, – ответила она. – Я до сих пор помню безбрежные дали и море тюльпанов. И еще я помню радугу, которая была в двух шагах от меня, и я прикасалась к ней рукой". А потом она спросила: "Ты умеешь разгадывать сны?" Я ответил: "Постараюсь". – "Во сне ко мне пришла подруга и сказала: “Я хочу улететь на небо, но у меня нет сил. Дай мне твои силы!” Я вынула из груди светло-розовый и даже голубоватый шар и отдала ей, и мне сразу стало легко, и утром я эту легкость ощутила, а все равно было какое-то беспокойство. Я рассказала сон маме, а она мне сразу: “Ты скоро умрешь”". Ксения заплакала и сквозь слезы: "Я с тех пор жду смерти". Мне стало ее жалко, и я обнял ее, и в это время зашел Прахов. Он, должно быть, ждал, когда Ксения меня обнимет или я обниму Ксению, потому что сразу закричал: "Отличная пара! Барбаев, подготовь все к свадьбе!" Барбаев незамедлительно появился в дверях, должно быть, он тоже ждал, а Ксения при них уже обняла меня, и я не знал, куда мне деваться…
– Но это же насилие? Может быть, ты любишь ее?
– О чем ты? – и у Ксавия на глазах блеснули слезы. – Я отправился в синагогу, и там мне сказали, что я вероотступник, но мне все равно надо жениться на Ксении, так как отношения с Праховым весьма полезны для всей еврейской общины.
Мне стало жалко Ксавия, а когда он ушел, я еще написал несколько страниц об Иосифе Флавии.
С некоторых пор я стал слышать голоса. Мне казалось, что какая-то часть звуков выходит из души моей, а какая-то таится в струящемся воздухе, и этот воздух, нежный и ласкающий, кружится надо мною и будто силится обрести материальную оболочку. Я озирался по сторонам: никого вокруг не было, а чей-то голос спорил со мною, задавал вопросы, а иной раз, точно откинувшись на спинку стула, долго рассказывал разные истории и никогда не требовал, чтобы я делал какие-то выводы. Иногда мне казалось, что я сам рассуждаю и заговариваюсь, но я себя перепроверял, и оказывалось, что губы мои плотно сомкнуты, а голос, нежный и чарующий, все равно кружился надо мною.
Вот и в тот день, когда я решился записать чужую речь на кассету, все началось с того, что "голос" стал рассказывать какие-то удивительные вещи о первом веке.
"Пройдет много столетий, – рассуждал “голос”, – и об Иосифе Флавии напишут, что он был льстивым и вероломным человеком, хвастливым, хитрым и неустойчивым в своих мнениях. Еще при жизни его обвинят в предательстве своего народа.
Его друг и противник, собрат по перу Юст из Тивериады, зная о неминуемой своей гибели, сказал Иосифу:
– Ты вероотступник. Ты предал Иудею, и Ягве накажет тебя.
Сколько ни пытался Иосиф убедить друга в том, что изменились времена, что, возможно, навсегда пала Иудея и что великий еврейский народ должен жить и бороться в тайных пластах мироздания, куда не сможет ступить нога завоевателя, Юст стоял на своем: Иосиф продал свой народ и не будет ему прощения в этом мире.
Пройдет много столетий, и об Иосифе Флавии будут говорить, что он совершил немыслимое, чудо: заполнил пробел между Старым и Новым Заветами, примирил эллинизм, иудаизм и народившееся новое верование – христианство. Создавая основы герменевтики как искусства толкования библейских текстов в их непосредственном преломлении через исторические факты, мифологические сюжеты, деяния великих людей и смертных, он учил пониманию, точнее, взаимопониманию между народами. В своей великой экзегетике он сумел приподняться до уровня общечеловеческих идеалов. Потому он впервые и стал называть себя человеком Вселенной. И его Псалм гражданина Вселенной вызовет гнев у иудеев. А этот Псалм впервые в иудействе, а не в христианстве преодолеет иудейскую ограниченность. Об этой мольбе Иосифа расскажут много веков спустя другие евреи.
Чтобы постичь Вселенной твоей многосложность
О Ягве! Расширь мне гортань.
Чтоб исповедать величие твоей Вселенной!
Внимайте, народы! Слушайте, о племена!
Не смейте копить, – сказал Ягве, – духа, на вас излитого.
Расточайте себя по гласу Господню,
Ибо я излюблю того, кто скуп,
И кто запирает сердце свое и богатство,
От него отвращу свой лик.
Сорвись с якоря своего, – говорит Ягве, -
Не тороплю тех, кто в гавани илом зарос.
Мерзки мне те, кто гниет среди смрада безделья.
Я дал человеку бедра, чтобы нести его над землей,
И ноги для бега,
Чтобы он не стоял, как дерево, на своих корнях.
Ибо дерево имеет одну только пищу,
Человек же питается всем,
Что создано мною под небесами.
Дерево знает всегда лишь подобие свое,
Но у человека есть глаза, чтобы вбирать в себя чуждое ему.
И у него есть кожа, чтобы осязать и вкушать иное.
Славьте Бога и расточайте себя над землями.
Славьте Бога и не щадите себя над морями.
Раб тот, кто к одной стране привязал себя!
Не Сионом зовется царство, которое вам обещал я:
Имя его – Вселенная.
И выскажет общее мнение иудеев писатель тех дней Юст из Тивериады:
– Всякий, кто нарушит закон Моисеев, смерти подлежит. Всякий, кто будет служить римлянам и другим язычникам, заслуживает смерти.
И будет распят римлянами Юст из Тивериады, и увидит его на кресте Иосиф бен Маттафий, и кинется он к ногам полководца и сына императора Тита Клавдия: “Спаси его. Сними с креста моего друга”. И снят был с креста писатель Юст из Тивериады. Семь дней и семь ночей не отходили от него врачи: вылечили иудея. И проживет Юст из Тивериады долгую жизнь, и напишет уже после смерти иудейского царя Агриппы II, то есть после 101 года по Р.X., свое знаменитое сочинение “Венец иудейских царей”. Будет спорить со своим спасителем до конца дней своих, и рассудит их спор Время!"
40
И все-таки странные повторения иной раз прокатываются по миру. В Заокеании развил бурную деятельность Джордж Рум, создал свое учение о Новой Вселенной, или о Мире без границ и насилия.
– Какая же дикость! Целые государства, нации, народы заняты тем, что многие годы готовятся к тому, чтобы лучше убивать друг друга: изобретают новые пушки, новое оружие массового уничтожения, новые способы осквернения не только чужой земли, но и своей. Ни в какие древние времена народы не лишались до такой степени разума, как в наши дни цивилизованного господства сильных мира сего.
То, к чему призывал Иосиф Флавий, Джордж Рум стал осуществлять!
– А вдруг это новая ложь, чтобы еще больше закабалить народы?
– Нет, это истинное учение, – ответил мне Ксавий.
– Но это же на грани фантастики? Легенда!
– Некоторые легенды живут и властвуют тысячелетия.
– Какая же дикость! Целые государства, нации, народы заняты тем, что многие годы готовятся к тому, чтобы лучше убивать друг друга: изобретают новые пушки, новое оружие массового уничтожения, новые способы осквернения не только чужой земли, но и своей. Ни в какие древние времена народы не лишались до такой степени разума, как в наши дни цивилизованного господства сильных мира сего.
То, к чему призывал Иосиф Флавий, Джордж Рум стал осуществлять!
– А вдруг это новая ложь, чтобы еще больше закабалить народы?
– Нет, это истинное учение, – ответил мне Ксавий.
– Но это же на грани фантастики? Легенда!
– Некоторые легенды живут и властвуют тысячелетия.
41
Великий иудей, исследователь еврейского духа, Лион Фейхтвангер вложит в уста бескомпромиссного Юста из Тивериады такие слова:
– Истина не может быть приподнесена людям без примеси лжи. Истина тогда захватывает народы, когда она соединена с легендой. То, что рассказывают христиане о своем Мессии, полно противоречий. Действительность – это только сырой материал, мало доступный человеческому восприятию. Она становится пригодной, лишь когда перерабатывается в легенду. Если какая-нибудь истина хочет жить, она должна быть сплавлена с ложью.
– И это говорите мне вы, Юст! – воскликнет разгневанный Иосиф.
– Не притворяйтесь! Разве я говорю о компромиссах? Чистая, абсолютная истина невыносима, никто не обладает ею, да она и не стоит того, чтобы к ней стремиться, она нечеловечна, она не заслуживает познания. Но у каждого своя собственная правда, и каждый знает точно, в чем его правда, ибо она имеет четкие очертания и едина. Вы, Иосиф, стали одновременно и политиком, и писателем, следовательно, вы одновременно должны защищать и ложь, и правду. Истины, которые политик сегодня претворяет в дела, – это истины, которые писатель возвестил вчера или третьего дня. А истины, которые писатель возвестит сегодня, будут завтра или послезавтра претворены политиком в жизнь. Политик работает с самым неблагодарным и недостойным материалом. Ему приходится, бедняге, сочетать свою истину не только с ложью, но и с глупостью масс. Поэтому все, что он делает, ненадежно, обречено на гибель. У писателя больше шансов. Он способен управлять собственным непостоянством своего обманчивого "я", но эту его субъективную правду он может, по крайней мере, чистой вынести на свет, ему даже дана некоторая надежда на то, что эта истина постепенно превратится в постоянную, хотя бы в силу давности, ибо если человек действия непременно экспериментирует над теоретической правдой писателя, то имеется некоторая надежда, что когда-нибудь при благоприятных обстоятельствах действительность все же подчинится этой теории. Деяния проходят, легенды остаются. А легенды создают новые миры.
– Истина не может быть приподнесена людям без примеси лжи. Истина тогда захватывает народы, когда она соединена с легендой. То, что рассказывают христиане о своем Мессии, полно противоречий. Действительность – это только сырой материал, мало доступный человеческому восприятию. Она становится пригодной, лишь когда перерабатывается в легенду. Если какая-нибудь истина хочет жить, она должна быть сплавлена с ложью.
– И это говорите мне вы, Юст! – воскликнет разгневанный Иосиф.
– Не притворяйтесь! Разве я говорю о компромиссах? Чистая, абсолютная истина невыносима, никто не обладает ею, да она и не стоит того, чтобы к ней стремиться, она нечеловечна, она не заслуживает познания. Но у каждого своя собственная правда, и каждый знает точно, в чем его правда, ибо она имеет четкие очертания и едина. Вы, Иосиф, стали одновременно и политиком, и писателем, следовательно, вы одновременно должны защищать и ложь, и правду. Истины, которые политик сегодня претворяет в дела, – это истины, которые писатель возвестил вчера или третьего дня. А истины, которые писатель возвестит сегодня, будут завтра или послезавтра претворены политиком в жизнь. Политик работает с самым неблагодарным и недостойным материалом. Ему приходится, бедняге, сочетать свою истину не только с ложью, но и с глупостью масс. Поэтому все, что он делает, ненадежно, обречено на гибель. У писателя больше шансов. Он способен управлять собственным непостоянством своего обманчивого "я", но эту его субъективную правду он может, по крайней мере, чистой вынести на свет, ему даже дана некоторая надежда на то, что эта истина постепенно превратится в постоянную, хотя бы в силу давности, ибо если человек действия непременно экспериментирует над теоретической правдой писателя, то имеется некоторая надежда, что когда-нибудь при благоприятных обстоятельствах действительность все же подчинится этой теории. Деяния проходят, легенды остаются. А легенды создают новые миры.
42
Так уж случилось, что Заокеанию, Каледонию и Шакалию тоже охватил референдумовый бум. Джордж Рум, объединившись с индо-каледонским проповедником Мули-Мули, сумел поставить на службу Вселенского Референдума все демократические и недемократические движения, все религиозные верования, секты и направления. Поскольку всем организаторам Вселенского Референдума гарантировалось продление жизни и благополучное
прирайение(термин возник в период этой избирательной кампании и означает "приземление" в раю. Согласно учению Мули-Мули отправка в рай будет производиться исключительно по воздуху) на том свете, многие богатые люди выделили немало средств на пропаганду и подготовку этого грандиозного мероприятия. Когда материалы Вселенского Референдума стали печататься в нашей стране и на всех перекрестках, в очередях, в троллейбусах, в общественных туалетах, на рынках и на площадях обсуждали условия и содержание Референдума, я не мог открыто возмущаться нелепой постановкой всего лишь одного вопроса, который содержался в бюллетене. Вопрос звучал так:
ГОТОВЫ ЛИ ВЫ ПРИЗНАТЬ ВСЕЛЕННУЮ СВОИМ ЕДИНСТВЕННЫМ ДОМОМ, А ЭКСДЕРМАЦИЮ – ЕДИНСТВЕННЫМ УСЛОВИЕМ РОЖДЕНИЯ НОВОГО МЫШЛЕНИЯ И НОВОГО ОБРАЗА ЖИЗНИ?
Споры шли по таким вехам: одни считали, что нельзя объединять в одном вопросе несколько вопросов. Другие утверждали, что только таким способом можно добиться однозначных ответов. На то и Референдум: надо ответить "да" или "нет" по существу, а размазывать можно и сто лет, но это уже будет не референдум, а дискуссия. Конечно же, появились и крупные толкователи этой великой затеи. Они ставили каверзные (на засыпку!) сомнения: а не кажется ли вам, что такая поляризация, когда на одном конце все народы, весь мир, а на другом – одна единственная особь, мученик, жертвоприноситель, неоправданна, слишком неравные величины на мудрых весах Референдума. Но и эти сомнения рассыпались в прах выдающимися философами всех народов. Они утверждали: в мире два космоса, первый – это мироздание, а второй, не меньший по своим размерам, – человек! Поэтому на весах Выбора оказались равнозначные величины, и если вопрос придумал махатма Мули-Мули, то это лишний раз подтверждает его гениальность. Были и другие доводы некоторых богословов. Почему оба вопроса даны как бы в одном? Да потому, что Христос открыл нам новый мир своей мученической смертью, он один положил границы Нового Бытия. Было бы кощунственно даже ставить такие вопросы: "А если бы Христос не пошел на крест, если бы он как-то поладил с Пилатом, то что бы тогда произошло? Был бы мир таким замечательным, каков есть сегодня, или он исчез бы в преисподней навсегда и безвозвратно?"
Богословы рассказывали и о том, что во всех уголках земного шара выдвигаются кандидаты на мученичество, что везде идет самый тщательный отбор и повсюду обеспечивается абсолютная чистота регистрации претендентов с учетом, разумеется, всех пожеланий и доброй воли избирателей. Когда в Каледонии, в штате Маруся, были неправильно зарегистрированы три негра, четыре гомосексуалиста и шесть наркоманов, избиратели потребовали пересмотра списочного состава, доказывая, что наркоманы, гомики и негры не могут соседствовать, так как здесь заложено некоторое безнравственное начало, которое уже на самом кресте может вылиться в большие и малые неприятности.
Фотографии некоторых кандидатов, в том числе и моя, широко и щедро печатались в разных изданиях. Ко мне являлись разные специалисты, должно быть, высокого класса, наши и зарубежные, с кинокамерами, фотоаппаратами, видеоустройствами, они снимали меня при разном освещении и в разных позах, и я никогда не думал, что можно создать столь примечательные образцы подлинной живописи, подлинного искусства в изображении тела, лица, движений.
Когда Анна Дмитриевна увидела эти снимки в иллюстрированных журналах, она сначала упала в обморок, потом, наверное, на какое-то время лишившись рассудка, причитала:
– Это он?! Да как же я могла только помыслить о том, чтобы Он был рядом!
Любаша и Шурочка по телефону сказали мне:
– В руках у нас снимки с Божественным нашим Знакомым… – они говорили так искренне, так заискивающе и так многообещающе, и в их словах была только одна надежда: хоть разочек увидеться до эксдермации!
Ксавий и Приблудкин написали мне длинные письма с предвосхищением того, что я обозначу своим САМОРАСПЯТИЕМ, они так и написали – новую эпоху в развитии человечества. Приблудкин называл меня на "Вы", точно мы никогда с ним не пили на брудершафт.
Я получал письма из Заокеании, Шакалии, Каледонии, Марихуании и Ново-Муарии. Поражали меня десятки писем с приложенными к ним открытками совершенно замечательных девиц, предлагавших мне руку и сердце, разумеется, на тот период, когда еще не будет совершена эксдермация.
Банкиры и промышленники, торговцы наркотиками и пенсионеры, рэкетиры и ассенизаторы, богатые вдовы и крупные военачальники предлагали мне за один автограф по нескольку тысяч инвалютных рублей. Некоторые испрашивали разрешения прислать мне мебель и посуду, ковры и шубы, люстры и спиртные напитки, зубные щетки и лучшие средства от клопов и моли, тракторы и карнизы для гардин, швейные машинки и лабрадорский мрамор, сухофрукты и олифу, гамаши и дверные петли, саженцы яблонь и лучшие сорта новомуарских кроликов. Когда Саша Кончиков посетил меня, дальше порога он не пожелал пройти, а так, свернувшись калачиком, у дверей прилег, и в такой неудобной позе читал самые разные предложения. Прочтя эти предложения, Саша Кончиков воскликнул:
– А что, блин, пусть высылают, сволочи, лучшие в мире спиртные напитки. Только шампанское пусть себе оставят, а нам чего-нибудь покрепче – посольскую водочку, виски, коньячок… Напиши им, Степан Николаевич…
– Если я напишу, то это будет моим знаком согласия, моим окончательным решением, что я согласен на эксдермацию…
– Значит, покупка! Мы тебе коньячок, а ты нам свою шкуру?! А ху-хо не хо-хо!!! Дай стаканчик, Степан Николаевич, у меня керосинчик в сумке! Не соглашайся! Пусть своих выставляют! А мы и без их экс-дерьмации проживем! Не соглашайся, говорю! – кричал он, наливая второй стакан.
– Послушай, дорогой, а может быть, ты бы согласился, ну, вместо меня?… – пошутил я.
– Господь с вами, Степан Николаевич, вы что? У меня же не десять шкур, одна-оденешенька!
– Но у меня тоже не десять…
– Вы совсем другое. Вон какие фотографии у вас. Весь мир знает. Вам уже и отступного давать нельзя!
– Но ты подумай, а я тебе помогу… – сказал я. Сашка испуганно поглядел на меня: в своем ли я уме, чтобы ему, простому человеку, по добровольности своей ошкуриваться?! Он в одно мгновение собрал свои вещички и убежал прочь.
ГОТОВЫ ЛИ ВЫ ПРИЗНАТЬ ВСЕЛЕННУЮ СВОИМ ЕДИНСТВЕННЫМ ДОМОМ, А ЭКСДЕРМАЦИЮ – ЕДИНСТВЕННЫМ УСЛОВИЕМ РОЖДЕНИЯ НОВОГО МЫШЛЕНИЯ И НОВОГО ОБРАЗА ЖИЗНИ?
Споры шли по таким вехам: одни считали, что нельзя объединять в одном вопросе несколько вопросов. Другие утверждали, что только таким способом можно добиться однозначных ответов. На то и Референдум: надо ответить "да" или "нет" по существу, а размазывать можно и сто лет, но это уже будет не референдум, а дискуссия. Конечно же, появились и крупные толкователи этой великой затеи. Они ставили каверзные (на засыпку!) сомнения: а не кажется ли вам, что такая поляризация, когда на одном конце все народы, весь мир, а на другом – одна единственная особь, мученик, жертвоприноситель, неоправданна, слишком неравные величины на мудрых весах Референдума. Но и эти сомнения рассыпались в прах выдающимися философами всех народов. Они утверждали: в мире два космоса, первый – это мироздание, а второй, не меньший по своим размерам, – человек! Поэтому на весах Выбора оказались равнозначные величины, и если вопрос придумал махатма Мули-Мули, то это лишний раз подтверждает его гениальность. Были и другие доводы некоторых богословов. Почему оба вопроса даны как бы в одном? Да потому, что Христос открыл нам новый мир своей мученической смертью, он один положил границы Нового Бытия. Было бы кощунственно даже ставить такие вопросы: "А если бы Христос не пошел на крест, если бы он как-то поладил с Пилатом, то что бы тогда произошло? Был бы мир таким замечательным, каков есть сегодня, или он исчез бы в преисподней навсегда и безвозвратно?"
Богословы рассказывали и о том, что во всех уголках земного шара выдвигаются кандидаты на мученичество, что везде идет самый тщательный отбор и повсюду обеспечивается абсолютная чистота регистрации претендентов с учетом, разумеется, всех пожеланий и доброй воли избирателей. Когда в Каледонии, в штате Маруся, были неправильно зарегистрированы три негра, четыре гомосексуалиста и шесть наркоманов, избиратели потребовали пересмотра списочного состава, доказывая, что наркоманы, гомики и негры не могут соседствовать, так как здесь заложено некоторое безнравственное начало, которое уже на самом кресте может вылиться в большие и малые неприятности.
Фотографии некоторых кандидатов, в том числе и моя, широко и щедро печатались в разных изданиях. Ко мне являлись разные специалисты, должно быть, высокого класса, наши и зарубежные, с кинокамерами, фотоаппаратами, видеоустройствами, они снимали меня при разном освещении и в разных позах, и я никогда не думал, что можно создать столь примечательные образцы подлинной живописи, подлинного искусства в изображении тела, лица, движений.
Когда Анна Дмитриевна увидела эти снимки в иллюстрированных журналах, она сначала упала в обморок, потом, наверное, на какое-то время лишившись рассудка, причитала:
– Это он?! Да как же я могла только помыслить о том, чтобы Он был рядом!
Любаша и Шурочка по телефону сказали мне:
– В руках у нас снимки с Божественным нашим Знакомым… – они говорили так искренне, так заискивающе и так многообещающе, и в их словах была только одна надежда: хоть разочек увидеться до эксдермации!
Ксавий и Приблудкин написали мне длинные письма с предвосхищением того, что я обозначу своим САМОРАСПЯТИЕМ, они так и написали – новую эпоху в развитии человечества. Приблудкин называл меня на "Вы", точно мы никогда с ним не пили на брудершафт.
Я получал письма из Заокеании, Шакалии, Каледонии, Марихуании и Ново-Муарии. Поражали меня десятки писем с приложенными к ним открытками совершенно замечательных девиц, предлагавших мне руку и сердце, разумеется, на тот период, когда еще не будет совершена эксдермация.
Банкиры и промышленники, торговцы наркотиками и пенсионеры, рэкетиры и ассенизаторы, богатые вдовы и крупные военачальники предлагали мне за один автограф по нескольку тысяч инвалютных рублей. Некоторые испрашивали разрешения прислать мне мебель и посуду, ковры и шубы, люстры и спиртные напитки, зубные щетки и лучшие средства от клопов и моли, тракторы и карнизы для гардин, швейные машинки и лабрадорский мрамор, сухофрукты и олифу, гамаши и дверные петли, саженцы яблонь и лучшие сорта новомуарских кроликов. Когда Саша Кончиков посетил меня, дальше порога он не пожелал пройти, а так, свернувшись калачиком, у дверей прилег, и в такой неудобной позе читал самые разные предложения. Прочтя эти предложения, Саша Кончиков воскликнул:
– А что, блин, пусть высылают, сволочи, лучшие в мире спиртные напитки. Только шампанское пусть себе оставят, а нам чего-нибудь покрепче – посольскую водочку, виски, коньячок… Напиши им, Степан Николаевич…
– Если я напишу, то это будет моим знаком согласия, моим окончательным решением, что я согласен на эксдермацию…
– Значит, покупка! Мы тебе коньячок, а ты нам свою шкуру?! А ху-хо не хо-хо!!! Дай стаканчик, Степан Николаевич, у меня керосинчик в сумке! Не соглашайся! Пусть своих выставляют! А мы и без их экс-дерьмации проживем! Не соглашайся, говорю! – кричал он, наливая второй стакан.
– Послушай, дорогой, а может быть, ты бы согласился, ну, вместо меня?… – пошутил я.
– Господь с вами, Степан Николаевич, вы что? У меня же не десять шкур, одна-оденешенька!
– Но у меня тоже не десять…
– Вы совсем другое. Вон какие фотографии у вас. Весь мир знает. Вам уже и отступного давать нельзя!
– Но ты подумай, а я тебе помогу… – сказал я. Сашка испуганно поглядел на меня: в своем ли я уме, чтобы ему, простому человеку, по добровольности своей ошкуриваться?! Он в одно мгновение собрал свои вещички и убежал прочь.
43
А события развивались с бешеной скоростью. Рядом с моей обителью за два дня и три ночи отстроили Приемный Зал. Барбаев пояснил мне, что в этом зале я буду принимать делегации и очень редко – частных, высокопоставленных лиц. Надо отдать должное патриотическим чувствам Прахова – первая делегация состояла из отечественного сброда. Возглавлял ее Агенобарбов, которого назначили по совместительству и Председателем садомазохистско-этических проблем проведения Вселенского Референдума. Он был одет в джинсовый костюм и на нем была яркая рубашка с надписью: "Как вы ответите на вопрос Референдума, так и будете жить".
– Мы создадим новую культуру, новую мораль и новый язык! – рассказывал Агенобарбов. – Катарсиса в театре будет столько, что трудно будет пройти к своему месту. Мы создадим новый катарсис. Он будет на шестьдесят процентов из металла, но это будет не рядовая колючая проволока, это будет развернутый во всю длину терновый венок Спасителя. С помощью освещения мы сможем сделать его невидимым. Люди будут накалываться на иглы легко и свободно. Мы учредим должность "толкателей" – они будут расшибать "пробки", нанизывая туповатых и трусливых на острые иглы. Поскольку польется кровь, мы сделаем трубоводные газгольдеры, мы так их назвали, и на это, поверьте, есть у нас основания, которые остаются, так сказать, секретом фирмы. Сейчас Степан Николаевич не может нам рассказать о себе, но, когда окажется в своем роковом состоянии и вся Вселенная сделает ему знак: "Крепитесь, наш Спаситель!" – он скажет свое последнее и великое слово. Это будет слово о переходе в новый паразитарный оазис всего человечества!
Вы у меня спросите, почему порочный человек, каким был Иосиф Флавий, выразил впервые эту великую космогоническую идею о Новом Мироздании? Отвечу: он выразил ее, как противоречие, как загадку века. Господу было угодно именно в его порочные, но жаждущие очищения уста вложить эту великую истину!
Если человечество ничему не научилось за последние две тысячи лет… – он еще долго говорил, а я думал о своем, впрочем, я как бы спорил с Агенобарбовым, и он понимал это…
– Мы создадим новую культуру, новую мораль и новый язык! – рассказывал Агенобарбов. – Катарсиса в театре будет столько, что трудно будет пройти к своему месту. Мы создадим новый катарсис. Он будет на шестьдесят процентов из металла, но это будет не рядовая колючая проволока, это будет развернутый во всю длину терновый венок Спасителя. С помощью освещения мы сможем сделать его невидимым. Люди будут накалываться на иглы легко и свободно. Мы учредим должность "толкателей" – они будут расшибать "пробки", нанизывая туповатых и трусливых на острые иглы. Поскольку польется кровь, мы сделаем трубоводные газгольдеры, мы так их назвали, и на это, поверьте, есть у нас основания, которые остаются, так сказать, секретом фирмы. Сейчас Степан Николаевич не может нам рассказать о себе, но, когда окажется в своем роковом состоянии и вся Вселенная сделает ему знак: "Крепитесь, наш Спаситель!" – он скажет свое последнее и великое слово. Это будет слово о переходе в новый паразитарный оазис всего человечества!
Вы у меня спросите, почему порочный человек, каким был Иосиф Флавий, выразил впервые эту великую космогоническую идею о Новом Мироздании? Отвечу: он выразил ее, как противоречие, как загадку века. Господу было угодно именно в его порочные, но жаждущие очищения уста вложить эту великую истину!
Если человечество ничему не научилось за последние две тысячи лет… – он еще долго говорил, а я думал о своем, впрочем, я как бы спорил с Агенобарбовым, и он понимал это…
44
Если человечество ничему не научилось за последние две тысячи лет, – протестовало мое самосознание, а протестуя, проклинало Агенобарбовых и рассуждало примерно так: если способы паразитирования, как и способы непаразитирования, остались неизменными, если мужчины и женщины на протяжении всех двадцати последних столетий были безудержно бестолковыми, если ими двигал примитивный набор приемов обладания, потребления и поиска смысла жизни, – то я, как конечный продукт регрессирующего развития, несу на себе всю запутанную завершенность бытия. Оказавшись на сквозняке, берущем начало из бездны первого столетия, на сквозняке с холодными и мрачными завихрениями, с дождем и морозной бездыханностью, с грозами и метелями, на сквозняке с виселицами всех Возрождений, с кострами всех Ренессансов, с пыточными камерами всех Прогрессов, с авторитарной ложью всех Демократий, с человеконенавистничеством всех Гуманизмов, – так вот, оказавшись на таком сквозняке, я, как брошенная в морскую пучину щепка, переходил из одного состояния в другое: бился о камни, расшибался вдребезги, в изнеможении отлеживался на блеклых берегах отчаяния, тоски и безнадежности.
Сквозняки всегда дурно действовали на меня. Я заболевал, и мои обмороки стимулировались какой-нибудь огнедышащей ангиной или самым обыкновенным гриппом.
Но даже будучи больным, будучи растянутым и растасканным по разным векам, квартирам, авторитарным режимам, по разным угрозам и возможностям побывать на самых изысканных эшафотах, будучи невменяемым, ничего не соображая и ни во что не веря, я помнил только одно: во что бы то ни стало надо сберечь свою доминанту, то есть ту свою единственную линию, которая никогда не могла покривить душой, которая вела к Богу.
Если я и хитрил, и юлил, и выбирал неправые средства, и лгал, и малодушничал, то это, как мне казалось, я делал лишь по одной причине: не предать себя, сохранить свою душу в чистоте и невиновности. Я не понимал, что оболганная душа не может спасти себя в той чистоте, в какой она ранее соединялась с высоким и прекрасным, что есть в этом мире. Я был уже тогда мертв, когда хитрил и малодушничал, я уже тогда был приговорен навсегда. И мне не выпутаться. Ни за что не выпутаться. И зная всю эту свою безысходность, я все же выбирал все новые и новые кривые пути, продолжая все глубже и глубже погружаться в трясину дьявольских интриг, неправедных ходов и увлекательных обманов и авантюр.
Мне пришла в голову мысль: мною движет вовсе не какая-то глубинная идея, а суетный инстинкт самосохранения: Спастись! Выжить! Еще немного побыть на этой прекрасной земле! Еще раз насладиться встречами, надеждами, удачами, ожиданиями! Да, ждать и верить! Верить и ждать! Хотя ждать уже нечего! Хотя все уже давно ясно! Но мне никак не хочется этой ясности! Никак не хочется правды о себе! Не хочется потому, что моя правда – ложь! Она, эта ложь или правда, один черт, страшна своей безысходностью: я жив, но я уже мертв!
Сквозняки всегда дурно действовали на меня. Я заболевал, и мои обмороки стимулировались какой-нибудь огнедышащей ангиной или самым обыкновенным гриппом.
Но даже будучи больным, будучи растянутым и растасканным по разным векам, квартирам, авторитарным режимам, по разным угрозам и возможностям побывать на самых изысканных эшафотах, будучи невменяемым, ничего не соображая и ни во что не веря, я помнил только одно: во что бы то ни стало надо сберечь свою доминанту, то есть ту свою единственную линию, которая никогда не могла покривить душой, которая вела к Богу.
Если я и хитрил, и юлил, и выбирал неправые средства, и лгал, и малодушничал, то это, как мне казалось, я делал лишь по одной причине: не предать себя, сохранить свою душу в чистоте и невиновности. Я не понимал, что оболганная душа не может спасти себя в той чистоте, в какой она ранее соединялась с высоким и прекрасным, что есть в этом мире. Я был уже тогда мертв, когда хитрил и малодушничал, я уже тогда был приговорен навсегда. И мне не выпутаться. Ни за что не выпутаться. И зная всю эту свою безысходность, я все же выбирал все новые и новые кривые пути, продолжая все глубже и глубже погружаться в трясину дьявольских интриг, неправедных ходов и увлекательных обманов и авантюр.
Мне пришла в голову мысль: мною движет вовсе не какая-то глубинная идея, а суетный инстинкт самосохранения: Спастись! Выжить! Еще немного побыть на этой прекрасной земле! Еще раз насладиться встречами, надеждами, удачами, ожиданиями! Да, ждать и верить! Верить и ждать! Хотя ждать уже нечего! Хотя все уже давно ясно! Но мне никак не хочется этой ясности! Никак не хочется правды о себе! Не хочется потому, что моя правда – ложь! Она, эта ложь или правда, один черт, страшна своей безысходностью: я жив, но я уже мертв!
45
Я понимал: мне бороться с Системой, да еще при ее поддержке всеми сильными всех миров, – бесполезно! Каждое мое движение, каждый вздох, каждую мою мысль просчитывают государства, разведки и контрразведки, правоохранительные и правонаступательные органы. Даже не сетью шпионов и доносчиков я был окаймлен, а каким-то ковровым изделием ручной работы, куда вплетены были секретные сотрудники в такой слитности друг с другом, что им и пошевелиться нельзя было, так как при каждом повороте трещал весь ковер, ибо всем надо было поворачиваться одновременно, поэтому я подозрительно глядел на ковры, которыми был увешан Приемный Зал, я даже иногда, когда был в особенно хорошем настроении, брал палку и дубасил этих доносчиков, вплетенных в ковровые изделия, и пыль шла от них, и вздохи радости выходили наружу у тех, в кого я не попадал своим примитивным оружием.
Однажды меня Барбаев предупредил, чтобы я не безобразничал и не дубасил шпионскую, то есть ковровую сеть, и я плюнул на это бестолковое занятие: пусть следят! Пусть доносят! Единственное, о чем я стал потихоньку мечтать, так это о том, чтобы какую-нибудь ценную вещичку переправить Топазику – не для игры, а для обеспечения его несветлого будущего. И однажды, когда погас свет, я сунул три золотые ложки в карман и на следующий день отправился к Анне. Я отдал, непосредственно в розовые ручки вложил три золотые ложечки. "Беды бы не было", – сказала Анна, а я ответил, что все сделано чисто. Но не тут-то было! Стоило мне возвратиться, как на пороге меня встретил Барбаев:
– А ложечки напрасно взяли, – сказал он. – Нехорошо брать чужое. Пока Референдум не прошел, все принадлежит частным лицам и частным государствам.
– Хорошо, я верну ложечки, – ответил я грубо. – Сволочь вы, Барбаев!
– Не надо возвращать, – ответил управляющий. – Ложечки уже на месте. На этот раз мы не сняли шкуру с вашего Топазика, поскольку он по неразумению принял краденое, но а повторится еще раз – определенно снимем…
Однажды меня Барбаев предупредил, чтобы я не безобразничал и не дубасил шпионскую, то есть ковровую сеть, и я плюнул на это бестолковое занятие: пусть следят! Пусть доносят! Единственное, о чем я стал потихоньку мечтать, так это о том, чтобы какую-нибудь ценную вещичку переправить Топазику – не для игры, а для обеспечения его несветлого будущего. И однажды, когда погас свет, я сунул три золотые ложки в карман и на следующий день отправился к Анне. Я отдал, непосредственно в розовые ручки вложил три золотые ложечки. "Беды бы не было", – сказала Анна, а я ответил, что все сделано чисто. Но не тут-то было! Стоило мне возвратиться, как на пороге меня встретил Барбаев:
– А ложечки напрасно взяли, – сказал он. – Нехорошо брать чужое. Пока Референдум не прошел, все принадлежит частным лицам и частным государствам.
– Хорошо, я верну ложечки, – ответил я грубо. – Сволочь вы, Барбаев!
– Не надо возвращать, – ответил управляющий. – Ложечки уже на месте. На этот раз мы не сняли шкуру с вашего Топазика, поскольку он по неразумению принял краденое, но а повторится еще раз – определенно снимем…