Страница:
А вот репинского убиенного царевича можно в любые одежды нарядить. Замените ему зеленые сапожки на розовые, а кафтан сделайте зеленым, а не красноватым, что изменится? Ничего. Мне все это не случайно пришло в голову.
– Я не согласен с вами относительно Морозовой. Вообще не согласен с Суриковым. Морозова – одна из прекрасных русских женщин. Образованна, умна, главное, добра. Героическая смерть и героическая жизнь. Конечно, фанатизм и прочее, но это не главное в мученице.
– Вы бы её по-другому изобразили?… – Именно по-другому. Я написал бы её такой, какой она казалась её гениальному соотечественнику – протопопу Аввакуму. Я бы написал её в бело-розовых одеждах на фоне глинистой стены. Она ведь была ослепительно прекрасной…
– Ну, в этом, по крайней мере, вы находите сходство с Ларисой Морозовой? – неожиданно перебил меня капитан.
Я не вытерпел:
– Что вы хотите от меня? Что вы ищете?
– Я определенно ищу, и скажу вам об этом, но всему свой черед, А над вашей трактовкой боярыни надо подумать. Это крайне любопытно. И это не случайно. Убежден, что не случайно.
– Нет ничего случайного в этом мире, – это сверху мой сожитель мне снова подмигнул. – Ты слушай, болван, как надо искусство применять к сегодняшним обстоятельствам. Слушай капитана, покорись ему. Он главный хозяин на земле. Ему принадлежат горы и реки, озера и поляны, искусство и заводы, старики и женщины. Слушай и впитывай. Думай, к чему он клонит. Это-то я как раз и хотел выяснить.
– Я хотел бы еще раз спросить относительно этой самой социальной контрастности. Вы считаете, что эти юродивые у Сурикова и дебильные шуты у Веласкеса как-то повязаны между собой? И что эти шуты могут?…
– Вот именно. Могут. – утвердительно закивал головой капитан. – Всегда могли. Неизвестно еще, кто сильнее – карлик, пигмей и этот полудурок из Вальекаса или Родриго Борджиа и Иннокентий Десятый.
– Вы так прогрессивны! – вырвалось у меня.
– А вот на такой вывод становиться не следовало бы. Типичное заблуждение: стоит кому-либо сказать радикальную глупость, как сразу в ранг прогрессивности заносят любую посредственность. Шутовство – это радикалы. Настоящее искусство учит Любви, Целомудрию, Святости, а стало быть, Лояльности. Шуты никогда не были лояльными. Они всегда зеркально отражали крамолу. Инакомыслие, скрытое под маской дегенерата, опаснее инакомыслия открытого. Шутам нужны дебильные рожи, чтобы скрыть свой ум. А правителям, чтобы скрыть свою глупость.
– Это если по большому счету.
– Только по большому счету надо подходить и к искусству, и к социальным противоречиям.
– Вы так разбираетесь в искусстве, – снова вставил я. – Как же вам я смогу лекцию читать?
– Не мне читать. Коллективу. Мне одному не в силах осуществить замыслы, которые намечаются в этом доме. Как видите,, я откровенен с вами. До -позвоночника откровенен. Я, как и вы, здесь человек новый. Мне труднее в чем-то, чем вам. Приходится бороться с устоявшимися методами…
– Я не смогу прочесть лекцию, – решительно сказал я. – У меня не так мышление поставлено.
– Хорошо, прочтите так, как вы читали в прошлый вторник во Дворце культуры,
– Вы и это знаете?
– Племянница моя без ума от ваших чтений.
– Племянница?
– Шафранова Света, ваша ученица… Это было совсем неожиданным для меня. И капитан это понял.
– Сказать вам правду? – вдруг спросил он, как бы погасив свое воодушевление.
Я пожал плечами, однако подался вперед, весь в слух обратился.
– Самое главное ваше достоинство – это поразительное умение связывать все в один узел: эпохи, манеры, соусы и анчоусы, разные искусства и политические направления. Я поражаюсь, с каким искренним правдоподобием вы нарушаете любые законы. Ваш опыт чтения синтетических лекций, такое соединение истории, экономики, географии, литературы, русского языка в один единый творческий процесс да плюс удачная драматизация – это любопытно,
– Вы считаете, что это интересно?
– Это не то слово. Это необыкновенно. Школу надо растормошить. И вы это пытаетесь делать великолепно. Но мне непонятно, как же при этом, вы не увидели связи между обеими Морозовыми: суриковской боярыней и девицей, покончившей с собой в номере на вокзале.
– Но какая связь? – снова удивился я. – Разве?
– Не торопитесь. Связь есть. И Веласкес тоже многое может объяснить. Подумайте, ми-л-лый, – снова употребил он неуместное в этих стенах словцо. Употребил, впрочем, как-то вскользь, без того прежнего нажима, к которому прибегали и он, и мой сожитель. – Подумайте. Желаю вам всего хорошего. У меня на два тридцать назначена встреча. Осталось три минуты. Всего наилучшего.
8
– Я не согласен с вами относительно Морозовой. Вообще не согласен с Суриковым. Морозова – одна из прекрасных русских женщин. Образованна, умна, главное, добра. Героическая смерть и героическая жизнь. Конечно, фанатизм и прочее, но это не главное в мученице.
– Вы бы её по-другому изобразили?… – Именно по-другому. Я написал бы её такой, какой она казалась её гениальному соотечественнику – протопопу Аввакуму. Я бы написал её в бело-розовых одеждах на фоне глинистой стены. Она ведь была ослепительно прекрасной…
– Ну, в этом, по крайней мере, вы находите сходство с Ларисой Морозовой? – неожиданно перебил меня капитан.
Я не вытерпел:
– Что вы хотите от меня? Что вы ищете?
– Я определенно ищу, и скажу вам об этом, но всему свой черед, А над вашей трактовкой боярыни надо подумать. Это крайне любопытно. И это не случайно. Убежден, что не случайно.
– Нет ничего случайного в этом мире, – это сверху мой сожитель мне снова подмигнул. – Ты слушай, болван, как надо искусство применять к сегодняшним обстоятельствам. Слушай капитана, покорись ему. Он главный хозяин на земле. Ему принадлежат горы и реки, озера и поляны, искусство и заводы, старики и женщины. Слушай и впитывай. Думай, к чему он клонит. Это-то я как раз и хотел выяснить.
– Я хотел бы еще раз спросить относительно этой самой социальной контрастности. Вы считаете, что эти юродивые у Сурикова и дебильные шуты у Веласкеса как-то повязаны между собой? И что эти шуты могут?…
– Вот именно. Могут. – утвердительно закивал головой капитан. – Всегда могли. Неизвестно еще, кто сильнее – карлик, пигмей и этот полудурок из Вальекаса или Родриго Борджиа и Иннокентий Десятый.
– Вы так прогрессивны! – вырвалось у меня.
– А вот на такой вывод становиться не следовало бы. Типичное заблуждение: стоит кому-либо сказать радикальную глупость, как сразу в ранг прогрессивности заносят любую посредственность. Шутовство – это радикалы. Настоящее искусство учит Любви, Целомудрию, Святости, а стало быть, Лояльности. Шуты никогда не были лояльными. Они всегда зеркально отражали крамолу. Инакомыслие, скрытое под маской дегенерата, опаснее инакомыслия открытого. Шутам нужны дебильные рожи, чтобы скрыть свой ум. А правителям, чтобы скрыть свою глупость.
– Это если по большому счету.
– Только по большому счету надо подходить и к искусству, и к социальным противоречиям.
– Вы так разбираетесь в искусстве, – снова вставил я. – Как же вам я смогу лекцию читать?
– Не мне читать. Коллективу. Мне одному не в силах осуществить замыслы, которые намечаются в этом доме. Как видите,, я откровенен с вами. До -позвоночника откровенен. Я, как и вы, здесь человек новый. Мне труднее в чем-то, чем вам. Приходится бороться с устоявшимися методами…
– Я не смогу прочесть лекцию, – решительно сказал я. – У меня не так мышление поставлено.
– Хорошо, прочтите так, как вы читали в прошлый вторник во Дворце культуры,
– Вы и это знаете?
– Племянница моя без ума от ваших чтений.
– Племянница?
– Шафранова Света, ваша ученица… Это было совсем неожиданным для меня. И капитан это понял.
– Сказать вам правду? – вдруг спросил он, как бы погасив свое воодушевление.
Я пожал плечами, однако подался вперед, весь в слух обратился.
– Самое главное ваше достоинство – это поразительное умение связывать все в один узел: эпохи, манеры, соусы и анчоусы, разные искусства и политические направления. Я поражаюсь, с каким искренним правдоподобием вы нарушаете любые законы. Ваш опыт чтения синтетических лекций, такое соединение истории, экономики, географии, литературы, русского языка в один единый творческий процесс да плюс удачная драматизация – это любопытно,
– Вы считаете, что это интересно?
– Это не то слово. Это необыкновенно. Школу надо растормошить. И вы это пытаетесь делать великолепно. Но мне непонятно, как же при этом, вы не увидели связи между обеими Морозовыми: суриковской боярыней и девицей, покончившей с собой в номере на вокзале.
– Но какая связь? – снова удивился я. – Разве?
– Не торопитесь. Связь есть. И Веласкес тоже многое может объяснить. Подумайте, ми-л-лый, – снова употребил он неуместное в этих стенах словцо. Употребил, впрочем, как-то вскользь, без того прежнего нажима, к которому прибегали и он, и мой сожитель. – Подумайте. Желаю вам всего хорошего. У меня на два тридцать назначена встреча. Осталось три минуты. Всего наилучшего.
8
До конца я, наверное, и объяснить не мог, почему от меня отвернулись Рубинский, Бреттеры и Больнова.
Догадывался. И боялся своих догадок. Скользкая, сырая глубина падения – вот на что наталкивалось постоянно моё собственное осязание. Ноздри, мозг, сердце улавливали враждебный дух застоявшейся мокроты. Единственно, чего хотелось, так это чем-то заслониться, куда-то спрятаться, рассеять тревожность, которая охватила меня.
Я понимал, что источник таится где-то рядом: спрятан в происшедших событиях, которые сплелись в один узел, и этот узел перехватил мне горло, отчего душнота появилась, одним словом, невмоготу было. В моем воспалившемся сознании было все перекручено: и Морозовы, и капитан, и недавние мои виражи на конференции, и Новиков, и мама, и появившийся лихорадочно ищущий спасительный блик в моих глазах, особенно в правом, который всегда чуть косил, – все это крепко перемешалось. И не думать об этом я не мог. Теперь я был один. Совсем один. Новиков или капитан отрезали у меня все пути к общению с другими. Я понимал, что мне нельзя проговариваться. Да и капитан дал понять: поменьше болтать надо. И я подтвердил: никому. Моя личная тайна стала государственной. И эту тайну капитан крепко наматывал на свою руку, отчего узел затягивался больше.
Я понимал, с одной стороны, всю бредовость высказываний капитана относительно сходства Сурикова и Веласкеса, а с другой стороны, неопровержимая связь все же была. Ведь стоял же, черт возьми, Суриков напротив портрета Иннокентия X. Быть в Риме и выделить только один портрет – что за ерунда. Но факт остается фактом.
И Морозова Лариса так похожа на суриковские портреты, на боярыню Морозову. Этого тоже не сбросишь со счета. А его точные наблюдения относительно шутов и королей. Кто он такой? Почему он так со мной говорил? Чего я ему лишнего наляпал? А может быть, и впрямь он мой единомышленник? У них тоже что-то произошло, раз стали к стенке своих ставить. Может быть, и этот капитан ставил. Кто-то же должен приговоры вершить. А ну, закройте глаза, я курочек нажму, чтобы полнее потом осуществляться. Живопись живописью, а стенка стенкой. В живописи попробуй себя реализуй, сто тысяч стилей, от мазни да от вони одной одуреешь, а тут бац – и готово. И чего он от меня хочет? Выпытывает, выслеживает, выковыривает. Думает, что обманет. А вот бы взять да и обмануть его, обвести вокруг пальца.
Так думалось. А в другом конце башки кто-то, может быть и некто третий, лихорадочно вел поиск: как защититься, чтобы надежность была. И решительности прибавилось мне, когда подсказалась мне из самого-самого дальнего, наверное, угла мозга, что не следует носа вешать, что даже на Рубинского, Воль-нову и Бреттеров плевать. У них свои игры, свои дела. А у меня все свое. Мне бы достичь того, что задумалось и екнуло у самого сердца, а там уж как бог пошлет. Придут ко мне Вольиовы, и Бреттеры, и Рубинские. Придут, как только снова увидят меня на вершине, где чистый озон. Где живительная влага. Где спасение духа.
И к поиску я кинулся в тот же день. И этот поиск пошел через книжечки, где и про Морозову, и про Веласкеса было написано. Не мог избавиться от навязчивой идеи. Как сел за стол да раскрыл книжечки, так и проковырялся в них часов двенадцать подряд. И мысли поразительные пришли. И такие мысли, что аж страшно делалось в голове. И оправдывалось все, потому как мой поиск не только для себя, то есть личных целей шел, но и с моей школьной работой соединялся. То есть как только стал я читать про Морозову да про Веласкеса, так в моей голове выстроилась цепь оригинальных сцен, которые мы с детьми непременно поставить должны. Зацепились имена и события разные: Разин, Болотников, Робеспьер, Нечаев, Спешнев, Достоевский.
Особенность моей души состоит в том, что она вроде бы и делима на разные части, и каждая сама по себе может жить, и некто третий в ней может противостоять другим «я», а вот все же все в ней (в этом и состоит особенность) намертво прихвачено. Не могу делать десять разных дел, точнее, делая десять разных дел, я их все же все до единого подчинял одной идее. И все подчинялось главному, все к нему подключалось, и уже от главного фокусирующего начала рассеивалось по всему, что охватывалось моим деятельным существом.
Моя новая суть, моя тревожная настроенность мигом материализовалась в общении с детьми. Они немедленно включились в поиск. Зажили моими тревогами, потому что это было действительно интересно. Занимаясь театром, литературой, живописью, этикой одновременно, мы подошли к Сурикову, так, впрочем, и по плану было, и ребят вместе со мной понесло по всем тем местам, где был русский художник. Понесло от Красноярска до Милана, от Милана до Флоренции, от Флоренции до Санкт-Петербурга и так далее.
Связь времен, пространств, душ человеческих..
Связь всего живого на этой земле, расцвета и упадка, низкого и высокого, прекрасного и уродливого, женского и мужского, человеческого и панчеловеческого, – все эти связи вдруг стали ареной моих открытий.
– Нет, вы посмотрите! Посмотрите! – это Света Шафранова вбежала однажды с двумя альбомами Сурикова. – Сравните эти два портрета. Это лее одно и то же лицо.
Несколько портретов Екатерины Александровны Рачковской, женщины из Красноярска, удивительно как схожи с портретом прекрасной итальянки, бросающей цветы на римском карнавале. Такой же тонкий нос, несколько удлиненное лицо. Едва заметные ямочки-впадинки на щеках. И точь-в-точь – губы, и верхняя губа едва заметно приподнята вверх.
– А вы знаете, я недавно где-то видел именно это лицо, – сказал Саша Надбавцев,
– В Риме, разумеется, – подсказывает Света.
– Нет-нет, в Красноярске, отсюда рукой подать, каких-нибудь три тыщи километров. Смотался и прискакал. – это Оля.
– Да видел, видел же я. Клянусь вам чем угодно – видел. Даже могу сказать, где я видел…
– Где же ты видел? – улыбнулся я.
– Вспомнил. На вокзале видел. Еще у нее розовый платок был. Такой шерстяной. Вокруг шубы.„,
– Уже и шуба была, а может быть, еще что-то было, скажем, олени или носороги рядом, – это снова Света.
Саша между тем вдруг переключился на. Светку. Он даже, как мне показалось, чуть-чуть побелел.
– Ты чего вылупился? – вдруг перепугалась Света.
– Да она же на тебя похожа, эта итальянка! – Саша был восхищен своим открытием.
– На итальянку еще куда ни шло, лишь бы не на боярыню Морозову. Эта, если приснится, заикой станешь.
– Дура. Раз на итальянку, значит, и на Морозову…
– Что же, и там сходство? – спросил я.
– Конечно, сходство. Боярыня была первой русской красавицей, а здесь она в цепях, измучена вся, а лицо то же.
– Не болтай глупости, – вмешался я.
А сам думал, что ведь верно, есть сходство во всем этом. И испугался этой уличенности, будто все это ко мне сегодняшнему имело прямое отношение: не просто итальянка с боярыней, не просто картина, а живая жизнь. Моя жизнь со всеми тревогами.
Я просмотрел сценарии, написанные моими девятиклассниками. Ребятишки побывали во многих домах, где имелись хорошие библиотеки. Им помогали Тарабрин и Бреттер. Сценарии были наполнены живыми кусками из сочинений историков, писателей различных мемуаров и научных отчетов. Но самое главное их достоинство состояло в попытке примериться к временам прошлого, соединить различные времена, чтобы приблизиться к пониманию исторической правды, сегодняшних проблем человеческого бытия.
Я решил устроить неделю конкурса сценариев. Точнее, мы пришли к выводу, что это будет не конкурс в собственном смысле этого слова, а, скорее, прочтение и обсуждение тех событий, которые изложены в сценариях. Эта затея давала моему синтетическому замыслу что-то новое, поскольку к сочинительскому и театральному делу прибавлялся исследовательский момент. Во время обсуждения сценариев можно было проговорить те важные идеи, па которых останавливались юные авторы.
Первыми стали читать свой сценарий Саша Надбавцев и Валерий Чернов, написавшие сценарий под названием «Апрель 3682 года».
– Акт первый – «Казнь», – читал Саша. – Сцена первая.
Действие происходит в зимнюю ночь в избе на берегу Печоры. За столом стрелецкий капитан Иван Лешуков, приехавший казнить «без пролития крови» Аввакума и его товарищей, и воевода Андриан Хо-ненев.
Лешуков (шепотом).В письмах своих покойного Алексея Михайловича называл безумным цз-ришком. Срамные слова глаголил. Будоражил и подстрекал мятежников, которых по Москве на крещение было видимо-невидимо. Метали в народ листки при самом патриархе и царе. В кремлевские соборные церкви прокрались, ризы и гробы дегтем измазали. Это все Аввакум и сотоварищи смуту и соблазны сеют на Руси!
X о н е н е в. Стрельцов у нас мало. Народ на казнь прибывает уже из Малой и Большой тундры. Чуда все ждут,
Лешуков. А что узники? Шумят?
Хоненев. Где уж там? Троим языки выковыривали дважды. Немощные. Вели сотника позвать. Он расскажет. (Входит сотник.)Сруб готов?
Сотник. Еще вцерась. Цетыре на цетыре аршина. На болоте. Не подступиться всем. Увязнут,
Лешуков. Сам-то не увязнешь?
Сотник. Тропу проложили,
Лешуков. А народ что?
Сотник. Цюда ждут. Аввакум кричит: «Не сгорю. Плоть, может, и сгорит, а душа к небу уйдет. Судьба божия разрешится».
Лешуков. Me разрешится. Вот указ царский: «Казнить без пролития крови». За великие на царский дом хулы казним. Поделом вору и мука. Скажи там на посаде, чтобы языки прикусили, иначе худо будет. Плетьми запорем каждого, кто смуту чинить станет. Иди, и чтобы роженье сухое было, вмиг чтоб сгорели.
Сцена вторая
Из тьмы земляных ям на поверхность вытащили протопопа Аввакума, Лазаря, Федора и Епифания.
Лешуков. Прощайтесь.
Аввакум. Прости меня, Федор. Свет мой, батюшко, прости меня. Обижал я тебя. За пятнадцать лет в тундре душой зачерствел. Настал черед очиститься в огне. Иссохла душа моя. Нет в ней ни воды, ни источника слез. Прощай, батюшко.
Федор. И ты прости меня, свет наш! Чудо должно свершиться. Ужаснится небо и подвижатся основания земли.
Чтение прервала Соня:
– А как же Федор разговаривает, коль у него дважды язык вырывали?
– Они обрубками языков научились говорить. А потом, в театре условность допустима. Допустима? – это ко мне вопрос.
– Допустима, – отвечаю я. – Меня сейчас другое интересует: насколько бережно вы отнеслись к самим историческим фактам.
– Все выверено по книгам и документам, – ответил Валерий. – Не придерешься.
– А лексика?
– Тут сложнее. Мы слегка обновили лексику.
Саша продолжил чтение:
Аввакум (Лазарю).Боишься? Огонь не страшен. Повидать бы родненьких моих детишек Да Настасьюшку. Страшно уйти, не попрощавшись. А огонь – раз плюнуть. Войдешь – и светлый покой наступит. Огонь только плоть съест, а души не коснется. Огонь – это наш дар божий. Благословен буди, господи, во веки веков! Аминь! (Епифанию.)Благослови, отче.
Епифаний. В чистоте пребывай. Всегда будешь ты для верующих духовным отцом. На славу Христу, богу нашему. Аминь! Прощай, Аввакумушко. Бог дал нам все: твердое сердце и добрую волю, избранниками, своими нас сделал. Поспешим и сделаем последний земной шаг.
Аввакум. Нет, отче, дозволь мне первому в сруб войти.
– Сцена третья, – читал Саша. – В срубе в четырех углах привязывают стрельцы приговоренных к сожжению.
Лешуков. Покрепче прихватывай.
Стрелец первый. Да куда уж крепче. Вишь, рука хрустнула.
Аввакум. Руки-то можно было и не привязывать. Сожжению предать ведено, а не распятию. Ру-.ки-то оставь, батенька.
Л е ш у к о в. Оставь руки. Белено сжечь, а не распинать.
Лазарь. Глоточек бы, батюшко, белого вина…
Л е ш у к о в. Чего он просит?
Второй стрелец. Вина просит.
Лешуков. В последний час согрешить хочешь? А что Аввакум?
Аввакум. Дайте вина. И в Писании написано, что глоток вина не грешно. А в стужу…
Л е ш у к о в. Дать вина белого!
Третий стрелец. Вот хворост, а вот и огонь. Как приказано будет?
Лешуков. Слово покаянное даю тебе, вор и разбойник, Аввакум Петров.
Аввакум (людям).Держитесь! Не отступайте! Не доверяйтесь царям-иродам! За отеческое предание умирайте. За истину на костер идите! За добрые дела погибнуть не бойтесь. А ежели оступитесь, конец всему.
Ветер подхватил и разнес пламя..
В классе стояла тишина.
– Часть вторая, – продолжал Саша. – Пусть Валерка прочтет дальше, он больше над второй частью корпел.
– Погоди – попросил я. Что-то подсказывало повременить. Поразмыслить.
В классе стояла тишина. Никто не решался повернуть выключатель. Будто рядом витала святая тень протопопа и его мятежных союзников. Приобщение к великому их духу состоялось.
Кто-то должен был нарушить эту трепетную напряженность.
– Это необыкновенно по чистоте своей, – сказал я. – Но вот этот эпизод с белым вином…
– Вы думаете, кощунство? – вскипел вдруг Саша. – Нет и нет.
– Но какая мысль?
– А это характерно. И дело не в том, что распоп Лазарь любил выпить. К нему даже жена приехала в Пустозерск. На последние гроши она покупала спиртное и через подкупленных стражников переправляла вино в острог. И Аввакум прощал Лазарю, потому что тут тоже великая мысль. Человек – не господь бог. Он грешен. Но силен раскаянием своим, жаждой очиститься. И Лазарю прощал суровый протопоп его слабости. Научился прощать – ив этом его величие.
– Нет, ты о другом, о самом главном скажи, – перебил товарища Чернов.
– А самое главное тут вот что, – продолжал Саша. – Цари и военачальники боялись праведников. Лешуков ведет себя точь-в-точь, как вел себя Алексей Михайлович. Царь любил Аввакума. Он и сам бы не прочь стать таким справедливцем. Но у него другое назначение. Он должен казнить. Он глава полицейского государства. И будь он семи пядей во лбу, а все равно он должен сжигать, распинать, вешать всех, кто правдой воду мутит в его государстве. Был такой эпизод однажды. Дементий Башмач-кин, полупалач, полудьяк страшного Приказа тайных дел, после долгих пыток и истязаний подошел к Аввакуму и ни с того ни с.сего сказал:
– Протопоп, велел тебе государь наш Алексей Михайлович передать: «Не бойся никого, надейся на меня».
Изумили эти слова протопопа, который уже и сана-то священного был лишен. Только недавно в Успенском соборе срезали протопопу бороду, оборвали, как собаке, волосы на голове, отлучили от церкви, и он проклял отлучивших. Духовная казнь сопровождалась муками физическими. Накинулись на Аввакума церковники, сторонники Никона, избили непокорного протопопа. Трижды терял сознание Аввакум, трижды его холодной водой обливали, на ноги ставили и снова били и таскали по полу… И вдруг тайный палач говорит такое Аввакуму. Глазам и ушам своим не верит Аввакум. Переспрашивает он Башмачкина:
– Что же, так и сказал державный свет наш царь-государь и великий князь?
– Приказано тебе памятовать, что царь-государь всегда к тебе на помощь придет.
Поклонился Аввакум Башмачкину.
– Передай, говорит, батюшке, прославленному царю нашему, что достоин я, окаянный, грехов ради своих темницы суровой, казней лютых. Только просьба одна: пусть позаботится он, святая душа, о чадах моих, о жене моей, о страдающих всея Великия и Малыя и Белыя Руси.
– Передам, передам, – отвечал Дементий шепотом, спускаясь тайным ходом к Москве-реке.
– И вот здесь-то интересно, – продолжал Саша. – Аввакум в «Житии» все время подчеркивает к себе доброе отношение царя. Он говорит, например: «Братию казня, а меня не казня сослали». И такую страшную казнь чинят на глазах у Аввакума. «Лазарю, рассказывает Аввакум, взяли да выковыряли весь язык из горла. Мало крови пошло, а потом и совсем перестало. Он же и стал говорить без языка. Потом велели ему положить правую руку на плаху, по запястье отсекли, и рука, отсеченная, на земле лежа, сложила сама персты по преданию и долго лежала перед всеми: исповедала, бедная, и по смерти знамение спасителево неизменно… Я на третий день сам рукой во рту у Лазаря, рассказывает Аввакум, щупал и гладил – нет языка, а не болит…»
В знак протеста объявил Аввакум голодовку, десять дней не ел, да товарищи велели принимать пищу. А однажды к его темнице подъехал сам царь. Расспрашивал у стражников, как ведет себя протопоп. Посочувствовал, а не зашел к Аввакуму. И протопоп по этому поводу скажет в своем «Житии»: «Жаль ему меня было». – Как же это понять? – спрашиваю я. – Невероятно, – шепчет Оля.
– А разве у Пушкина с царем не так было? – сказал Саша.
– Сравнил!
– Разницы никакой. Поэт только тогда поэт, когда он пророк. А протопоп и есть настоящий ПРОРОК!
– Это мысль! – поддержал я и прочел строки из Пушкина:
– Дело не во внешнем, – сказал я. – Аввакум был человеком необыкновенной души… Привыкли считать, что главная особенность Аввакума – неистовость, несгибаемость, а вот Света увидела в нем большую любящую душу. Душу нежную. И в этой нежности великая его сила. Мы прервем чтение сценария. И предоставим слово Светлане. – Я еще не написала свой сценарий и могу только зачитать материалы, которые удалось собрать. «Боярыня Морозова, девичья фамилия Соковнина, родилась в тысяча шестьсот тридцать втором году. В тысяча шестьсот сорок девятом году семнадцатилетняя Феодосья Соковнина была отдана замуж за боярина Глеба Морозова. В тридцать лет боярына овдовела, то есть в тысяча шестьсот шестьдесят втором году. В тысяча шестьсот семьдесят первом году Морозова была арестована, заметьте, в этом же году был казнен Степан Разин».
– А при чем здесь Разин? – спросил Надбавцев Саша. – Какая связь?
– Поясню, – спокойно ответила Света. – Я прочла тут несколько книжек, Мордовцева в том числе, был такой писатель-историк, и нашла интересные факты.
– Какие?
– А такие, что есть прямая связь Морозовой, Разина и даже Никона…
– Например?
– Слушайте. Боярыню знала вся Москва. Когда выезжала ее золоченая карета, запряженная двенадцатью белыми аргамаками, в сопровождении двухсот-трехсот разряженных холопов, вся Москва высыпала, сам царь дивился ее выезду, низко кланялся, а уж бояре да князья, так те на месте застывали, почтение свое великой боярыне выказывали. Всякий нищий мог подойти к окну боярской кареты, и белая ручка боярыни опускала нищим либо алтын, либо денежку, а из другого окна страшная, жилистая грязная рука какого-нибудь юродивого раздавала медяки, и шествие продолжалось часами, останавливалось, юродивые представление давали – мог боярыню видеть и Разин, должен был видеть ее, великую красавицу, чье имя тогда у всех на устах было… То, что нити шли от Аввакума и Никона (да, да, именно так!) к Разину, -это сущая правда! Никогда еще Россия так не горела огнем духовных исканий, как в этом семнадцатом бунташном веке. Россия пылала от костров, на которых сгорали жаждущие духовного обновления. Сжигали себя семьями, деревнями. Петр появился не случайно. Он был необходим, чтобы прекратился этот зловещий апофеоз смерти. История не знала такого массового отречения от жизни. Такой жажды истинности. Я нисколечко не удивилась, когда узнала о тайном- духовном единении Разина и Морозовой. У меня никакого нет сомнения в том, что Аввакум причастен к казаческим бунтам. Вот здесь написано, – и она прочитала из толстой книги: – «Вслед за собором тысяча шестьсот шестьдесят седьмого года Досифей, игумен Никольского Беседного монастыря близ Тихвина, бежал вместе с иноком Корнелием на Дон и пробыл там три года».
– Ну и что? – спросила тихо Соня. – Что это доказывает?
– Подождите. И Аввакум и Морозова были связаны с вольными людьми на Дону. Этот Досифей был духовным отцом многих раскольников, это он постриг боярыню Морозову и причастил ее сына Ивана Глебовича, Я думаю, что писатель Мордовцев близок к истине, когда утверждает, что Разин бывал в Москве, встречался и с Никоном, и с Морозовой. Вот некоторые мои зарисовки:
Никон. Я рад тебя видеть, Степан. Что у вас на Дону слышно?
Р а з и н. О московском настроении ходят слухи. На тебя-де, великого патриарха, гонение неправое от бояр.
Никон. И то правда. Боярам я поперек горла стал – не давал им воли, так они на меня наплели великому государю многие сплетни, и оттого у меня с Алексеем Михайловичем на многие годы остуда учинилась. Я сшел с патриаршества, дабы великий государь гнев свой утолил, а они без меня пуще распаляли сердце государево. Теперь меня хотят судить попы, да чернецы, да епископы! Дети собираются судить отца! А у меня один судья – Бог! Теперь я стал притчею во языцех: бояре надо мной издевки творят, мое имя ни во что не ставят, из Москвы и из святых московских церквей меня, великого патриарха, выгоняют, как оглашенного, ни меня до царя не допускают, ни царя до меня. Враги мои, не зная под собой страха, играют святостью, кощунствуют. Вон теперь Семенко Стрешнев что чинит: научил своего пса сидеть на задних лапах, а передними – благословлять!
Догадывался. И боялся своих догадок. Скользкая, сырая глубина падения – вот на что наталкивалось постоянно моё собственное осязание. Ноздри, мозг, сердце улавливали враждебный дух застоявшейся мокроты. Единственно, чего хотелось, так это чем-то заслониться, куда-то спрятаться, рассеять тревожность, которая охватила меня.
Я понимал, что источник таится где-то рядом: спрятан в происшедших событиях, которые сплелись в один узел, и этот узел перехватил мне горло, отчего душнота появилась, одним словом, невмоготу было. В моем воспалившемся сознании было все перекручено: и Морозовы, и капитан, и недавние мои виражи на конференции, и Новиков, и мама, и появившийся лихорадочно ищущий спасительный блик в моих глазах, особенно в правом, который всегда чуть косил, – все это крепко перемешалось. И не думать об этом я не мог. Теперь я был один. Совсем один. Новиков или капитан отрезали у меня все пути к общению с другими. Я понимал, что мне нельзя проговариваться. Да и капитан дал понять: поменьше болтать надо. И я подтвердил: никому. Моя личная тайна стала государственной. И эту тайну капитан крепко наматывал на свою руку, отчего узел затягивался больше.
Я понимал, с одной стороны, всю бредовость высказываний капитана относительно сходства Сурикова и Веласкеса, а с другой стороны, неопровержимая связь все же была. Ведь стоял же, черт возьми, Суриков напротив портрета Иннокентия X. Быть в Риме и выделить только один портрет – что за ерунда. Но факт остается фактом.
И Морозова Лариса так похожа на суриковские портреты, на боярыню Морозову. Этого тоже не сбросишь со счета. А его точные наблюдения относительно шутов и королей. Кто он такой? Почему он так со мной говорил? Чего я ему лишнего наляпал? А может быть, и впрямь он мой единомышленник? У них тоже что-то произошло, раз стали к стенке своих ставить. Может быть, и этот капитан ставил. Кто-то же должен приговоры вершить. А ну, закройте глаза, я курочек нажму, чтобы полнее потом осуществляться. Живопись живописью, а стенка стенкой. В живописи попробуй себя реализуй, сто тысяч стилей, от мазни да от вони одной одуреешь, а тут бац – и готово. И чего он от меня хочет? Выпытывает, выслеживает, выковыривает. Думает, что обманет. А вот бы взять да и обмануть его, обвести вокруг пальца.
Так думалось. А в другом конце башки кто-то, может быть и некто третий, лихорадочно вел поиск: как защититься, чтобы надежность была. И решительности прибавилось мне, когда подсказалась мне из самого-самого дальнего, наверное, угла мозга, что не следует носа вешать, что даже на Рубинского, Воль-нову и Бреттеров плевать. У них свои игры, свои дела. А у меня все свое. Мне бы достичь того, что задумалось и екнуло у самого сердца, а там уж как бог пошлет. Придут ко мне Вольиовы, и Бреттеры, и Рубинские. Придут, как только снова увидят меня на вершине, где чистый озон. Где живительная влага. Где спасение духа.
И к поиску я кинулся в тот же день. И этот поиск пошел через книжечки, где и про Морозову, и про Веласкеса было написано. Не мог избавиться от навязчивой идеи. Как сел за стол да раскрыл книжечки, так и проковырялся в них часов двенадцать подряд. И мысли поразительные пришли. И такие мысли, что аж страшно делалось в голове. И оправдывалось все, потому как мой поиск не только для себя, то есть личных целей шел, но и с моей школьной работой соединялся. То есть как только стал я читать про Морозову да про Веласкеса, так в моей голове выстроилась цепь оригинальных сцен, которые мы с детьми непременно поставить должны. Зацепились имена и события разные: Разин, Болотников, Робеспьер, Нечаев, Спешнев, Достоевский.
Особенность моей души состоит в том, что она вроде бы и делима на разные части, и каждая сама по себе может жить, и некто третий в ней может противостоять другим «я», а вот все же все в ней (в этом и состоит особенность) намертво прихвачено. Не могу делать десять разных дел, точнее, делая десять разных дел, я их все же все до единого подчинял одной идее. И все подчинялось главному, все к нему подключалось, и уже от главного фокусирующего начала рассеивалось по всему, что охватывалось моим деятельным существом.
Моя новая суть, моя тревожная настроенность мигом материализовалась в общении с детьми. Они немедленно включились в поиск. Зажили моими тревогами, потому что это было действительно интересно. Занимаясь театром, литературой, живописью, этикой одновременно, мы подошли к Сурикову, так, впрочем, и по плану было, и ребят вместе со мной понесло по всем тем местам, где был русский художник. Понесло от Красноярска до Милана, от Милана до Флоренции, от Флоренции до Санкт-Петербурга и так далее.
Связь времен, пространств, душ человеческих..
Связь всего живого на этой земле, расцвета и упадка, низкого и высокого, прекрасного и уродливого, женского и мужского, человеческого и панчеловеческого, – все эти связи вдруг стали ареной моих открытий.
– Нет, вы посмотрите! Посмотрите! – это Света Шафранова вбежала однажды с двумя альбомами Сурикова. – Сравните эти два портрета. Это лее одно и то же лицо.
Несколько портретов Екатерины Александровны Рачковской, женщины из Красноярска, удивительно как схожи с портретом прекрасной итальянки, бросающей цветы на римском карнавале. Такой же тонкий нос, несколько удлиненное лицо. Едва заметные ямочки-впадинки на щеках. И точь-в-точь – губы, и верхняя губа едва заметно приподнята вверх.
– А вы знаете, я недавно где-то видел именно это лицо, – сказал Саша Надбавцев,
– В Риме, разумеется, – подсказывает Света.
– Нет-нет, в Красноярске, отсюда рукой подать, каких-нибудь три тыщи километров. Смотался и прискакал. – это Оля.
– Да видел, видел же я. Клянусь вам чем угодно – видел. Даже могу сказать, где я видел…
– Где же ты видел? – улыбнулся я.
– Вспомнил. На вокзале видел. Еще у нее розовый платок был. Такой шерстяной. Вокруг шубы.„,
– Уже и шуба была, а может быть, еще что-то было, скажем, олени или носороги рядом, – это снова Света.
Саша между тем вдруг переключился на. Светку. Он даже, как мне показалось, чуть-чуть побелел.
– Ты чего вылупился? – вдруг перепугалась Света.
– Да она же на тебя похожа, эта итальянка! – Саша был восхищен своим открытием.
– На итальянку еще куда ни шло, лишь бы не на боярыню Морозову. Эта, если приснится, заикой станешь.
– Дура. Раз на итальянку, значит, и на Морозову…
– Что же, и там сходство? – спросил я.
– Конечно, сходство. Боярыня была первой русской красавицей, а здесь она в цепях, измучена вся, а лицо то же.
– Не болтай глупости, – вмешался я.
А сам думал, что ведь верно, есть сходство во всем этом. И испугался этой уличенности, будто все это ко мне сегодняшнему имело прямое отношение: не просто итальянка с боярыней, не просто картина, а живая жизнь. Моя жизнь со всеми тревогами.
***
Я просмотрел сценарии, написанные моими девятиклассниками. Ребятишки побывали во многих домах, где имелись хорошие библиотеки. Им помогали Тарабрин и Бреттер. Сценарии были наполнены живыми кусками из сочинений историков, писателей различных мемуаров и научных отчетов. Но самое главное их достоинство состояло в попытке примериться к временам прошлого, соединить различные времена, чтобы приблизиться к пониманию исторической правды, сегодняшних проблем человеческого бытия.
Я решил устроить неделю конкурса сценариев. Точнее, мы пришли к выводу, что это будет не конкурс в собственном смысле этого слова, а, скорее, прочтение и обсуждение тех событий, которые изложены в сценариях. Эта затея давала моему синтетическому замыслу что-то новое, поскольку к сочинительскому и театральному делу прибавлялся исследовательский момент. Во время обсуждения сценариев можно было проговорить те важные идеи, па которых останавливались юные авторы.
Первыми стали читать свой сценарий Саша Надбавцев и Валерий Чернов, написавшие сценарий под названием «Апрель 3682 года».
– Акт первый – «Казнь», – читал Саша. – Сцена первая.
Действие происходит в зимнюю ночь в избе на берегу Печоры. За столом стрелецкий капитан Иван Лешуков, приехавший казнить «без пролития крови» Аввакума и его товарищей, и воевода Андриан Хо-ненев.
Лешуков (шепотом).В письмах своих покойного Алексея Михайловича называл безумным цз-ришком. Срамные слова глаголил. Будоражил и подстрекал мятежников, которых по Москве на крещение было видимо-невидимо. Метали в народ листки при самом патриархе и царе. В кремлевские соборные церкви прокрались, ризы и гробы дегтем измазали. Это все Аввакум и сотоварищи смуту и соблазны сеют на Руси!
X о н е н е в. Стрельцов у нас мало. Народ на казнь прибывает уже из Малой и Большой тундры. Чуда все ждут,
Лешуков. А что узники? Шумят?
Хоненев. Где уж там? Троим языки выковыривали дважды. Немощные. Вели сотника позвать. Он расскажет. (Входит сотник.)Сруб готов?
Сотник. Еще вцерась. Цетыре на цетыре аршина. На болоте. Не подступиться всем. Увязнут,
Лешуков. Сам-то не увязнешь?
Сотник. Тропу проложили,
Лешуков. А народ что?
Сотник. Цюда ждут. Аввакум кричит: «Не сгорю. Плоть, может, и сгорит, а душа к небу уйдет. Судьба божия разрешится».
Лешуков. Me разрешится. Вот указ царский: «Казнить без пролития крови». За великие на царский дом хулы казним. Поделом вору и мука. Скажи там на посаде, чтобы языки прикусили, иначе худо будет. Плетьми запорем каждого, кто смуту чинить станет. Иди, и чтобы роженье сухое было, вмиг чтоб сгорели.
Сцена вторая
Из тьмы земляных ям на поверхность вытащили протопопа Аввакума, Лазаря, Федора и Епифания.
Лешуков. Прощайтесь.
Аввакум. Прости меня, Федор. Свет мой, батюшко, прости меня. Обижал я тебя. За пятнадцать лет в тундре душой зачерствел. Настал черед очиститься в огне. Иссохла душа моя. Нет в ней ни воды, ни источника слез. Прощай, батюшко.
Федор. И ты прости меня, свет наш! Чудо должно свершиться. Ужаснится небо и подвижатся основания земли.
Чтение прервала Соня:
– А как же Федор разговаривает, коль у него дважды язык вырывали?
– Они обрубками языков научились говорить. А потом, в театре условность допустима. Допустима? – это ко мне вопрос.
– Допустима, – отвечаю я. – Меня сейчас другое интересует: насколько бережно вы отнеслись к самим историческим фактам.
– Все выверено по книгам и документам, – ответил Валерий. – Не придерешься.
– А лексика?
– Тут сложнее. Мы слегка обновили лексику.
Саша продолжил чтение:
Аввакум (Лазарю).Боишься? Огонь не страшен. Повидать бы родненьких моих детишек Да Настасьюшку. Страшно уйти, не попрощавшись. А огонь – раз плюнуть. Войдешь – и светлый покой наступит. Огонь только плоть съест, а души не коснется. Огонь – это наш дар божий. Благословен буди, господи, во веки веков! Аминь! (Епифанию.)Благослови, отче.
Епифаний. В чистоте пребывай. Всегда будешь ты для верующих духовным отцом. На славу Христу, богу нашему. Аминь! Прощай, Аввакумушко. Бог дал нам все: твердое сердце и добрую волю, избранниками, своими нас сделал. Поспешим и сделаем последний земной шаг.
Аввакум. Нет, отче, дозволь мне первому в сруб войти.
– Сцена третья, – читал Саша. – В срубе в четырех углах привязывают стрельцы приговоренных к сожжению.
Лешуков. Покрепче прихватывай.
Стрелец первый. Да куда уж крепче. Вишь, рука хрустнула.
Аввакум. Руки-то можно было и не привязывать. Сожжению предать ведено, а не распятию. Ру-.ки-то оставь, батенька.
Л е ш у к о в. Оставь руки. Белено сжечь, а не распинать.
Лазарь. Глоточек бы, батюшко, белого вина…
Л е ш у к о в. Чего он просит?
Второй стрелец. Вина просит.
Лешуков. В последний час согрешить хочешь? А что Аввакум?
Аввакум. Дайте вина. И в Писании написано, что глоток вина не грешно. А в стужу…
Л е ш у к о в. Дать вина белого!
Третий стрелец. Вот хворост, а вот и огонь. Как приказано будет?
Лешуков. Слово покаянное даю тебе, вор и разбойник, Аввакум Петров.
Аввакум (людям).Держитесь! Не отступайте! Не доверяйтесь царям-иродам! За отеческое предание умирайте. За истину на костер идите! За добрые дела погибнуть не бойтесь. А ежели оступитесь, конец всему.
Ветер подхватил и разнес пламя..
В классе стояла тишина.
– Часть вторая, – продолжал Саша. – Пусть Валерка прочтет дальше, он больше над второй частью корпел.
– Погоди – попросил я. Что-то подсказывало повременить. Поразмыслить.
В классе стояла тишина. Никто не решался повернуть выключатель. Будто рядом витала святая тень протопопа и его мятежных союзников. Приобщение к великому их духу состоялось.
Кто-то должен был нарушить эту трепетную напряженность.
– Это необыкновенно по чистоте своей, – сказал я. – Но вот этот эпизод с белым вином…
– Вы думаете, кощунство? – вскипел вдруг Саша. – Нет и нет.
– Но какая мысль?
– А это характерно. И дело не в том, что распоп Лазарь любил выпить. К нему даже жена приехала в Пустозерск. На последние гроши она покупала спиртное и через подкупленных стражников переправляла вино в острог. И Аввакум прощал Лазарю, потому что тут тоже великая мысль. Человек – не господь бог. Он грешен. Но силен раскаянием своим, жаждой очиститься. И Лазарю прощал суровый протопоп его слабости. Научился прощать – ив этом его величие.
– Нет, ты о другом, о самом главном скажи, – перебил товарища Чернов.
– А самое главное тут вот что, – продолжал Саша. – Цари и военачальники боялись праведников. Лешуков ведет себя точь-в-точь, как вел себя Алексей Михайлович. Царь любил Аввакума. Он и сам бы не прочь стать таким справедливцем. Но у него другое назначение. Он должен казнить. Он глава полицейского государства. И будь он семи пядей во лбу, а все равно он должен сжигать, распинать, вешать всех, кто правдой воду мутит в его государстве. Был такой эпизод однажды. Дементий Башмач-кин, полупалач, полудьяк страшного Приказа тайных дел, после долгих пыток и истязаний подошел к Аввакуму и ни с того ни с.сего сказал:
– Протопоп, велел тебе государь наш Алексей Михайлович передать: «Не бойся никого, надейся на меня».
Изумили эти слова протопопа, который уже и сана-то священного был лишен. Только недавно в Успенском соборе срезали протопопу бороду, оборвали, как собаке, волосы на голове, отлучили от церкви, и он проклял отлучивших. Духовная казнь сопровождалась муками физическими. Накинулись на Аввакума церковники, сторонники Никона, избили непокорного протопопа. Трижды терял сознание Аввакум, трижды его холодной водой обливали, на ноги ставили и снова били и таскали по полу… И вдруг тайный палач говорит такое Аввакуму. Глазам и ушам своим не верит Аввакум. Переспрашивает он Башмачкина:
– Что же, так и сказал державный свет наш царь-государь и великий князь?
– Приказано тебе памятовать, что царь-государь всегда к тебе на помощь придет.
Поклонился Аввакум Башмачкину.
– Передай, говорит, батюшке, прославленному царю нашему, что достоин я, окаянный, грехов ради своих темницы суровой, казней лютых. Только просьба одна: пусть позаботится он, святая душа, о чадах моих, о жене моей, о страдающих всея Великия и Малыя и Белыя Руси.
– Передам, передам, – отвечал Дементий шепотом, спускаясь тайным ходом к Москве-реке.
– И вот здесь-то интересно, – продолжал Саша. – Аввакум в «Житии» все время подчеркивает к себе доброе отношение царя. Он говорит, например: «Братию казня, а меня не казня сослали». И такую страшную казнь чинят на глазах у Аввакума. «Лазарю, рассказывает Аввакум, взяли да выковыряли весь язык из горла. Мало крови пошло, а потом и совсем перестало. Он же и стал говорить без языка. Потом велели ему положить правую руку на плаху, по запястье отсекли, и рука, отсеченная, на земле лежа, сложила сама персты по преданию и долго лежала перед всеми: исповедала, бедная, и по смерти знамение спасителево неизменно… Я на третий день сам рукой во рту у Лазаря, рассказывает Аввакум, щупал и гладил – нет языка, а не болит…»
В знак протеста объявил Аввакум голодовку, десять дней не ел, да товарищи велели принимать пищу. А однажды к его темнице подъехал сам царь. Расспрашивал у стражников, как ведет себя протопоп. Посочувствовал, а не зашел к Аввакуму. И протопоп по этому поводу скажет в своем «Житии»: «Жаль ему меня было». – Как же это понять? – спрашиваю я. – Невероятно, – шепчет Оля.
– А разве у Пушкина с царем не так было? – сказал Саша.
– Сравнил!
– Разницы никакой. Поэт только тогда поэт, когда он пророк. А протопоп и есть настоящий ПРОРОК!
– Это мысль! – поддержал я и прочел строки из Пушкина:
– А что? Сходится.
И он к устам моим приник
И вырвал грешный мой язык…
И угль, пылающий огнем,
Во грудь отверстую водвинул.
– Дело не во внешнем, – сказал я. – Аввакум был человеком необыкновенной души… Привыкли считать, что главная особенность Аввакума – неистовость, несгибаемость, а вот Света увидела в нем большую любящую душу. Душу нежную. И в этой нежности великая его сила. Мы прервем чтение сценария. И предоставим слово Светлане. – Я еще не написала свой сценарий и могу только зачитать материалы, которые удалось собрать. «Боярыня Морозова, девичья фамилия Соковнина, родилась в тысяча шестьсот тридцать втором году. В тысяча шестьсот сорок девятом году семнадцатилетняя Феодосья Соковнина была отдана замуж за боярина Глеба Морозова. В тридцать лет боярына овдовела, то есть в тысяча шестьсот шестьдесят втором году. В тысяча шестьсот семьдесят первом году Морозова была арестована, заметьте, в этом же году был казнен Степан Разин».
– А при чем здесь Разин? – спросил Надбавцев Саша. – Какая связь?
– Поясню, – спокойно ответила Света. – Я прочла тут несколько книжек, Мордовцева в том числе, был такой писатель-историк, и нашла интересные факты.
– Какие?
– А такие, что есть прямая связь Морозовой, Разина и даже Никона…
– Например?
– Слушайте. Боярыню знала вся Москва. Когда выезжала ее золоченая карета, запряженная двенадцатью белыми аргамаками, в сопровождении двухсот-трехсот разряженных холопов, вся Москва высыпала, сам царь дивился ее выезду, низко кланялся, а уж бояре да князья, так те на месте застывали, почтение свое великой боярыне выказывали. Всякий нищий мог подойти к окну боярской кареты, и белая ручка боярыни опускала нищим либо алтын, либо денежку, а из другого окна страшная, жилистая грязная рука какого-нибудь юродивого раздавала медяки, и шествие продолжалось часами, останавливалось, юродивые представление давали – мог боярыню видеть и Разин, должен был видеть ее, великую красавицу, чье имя тогда у всех на устах было… То, что нити шли от Аввакума и Никона (да, да, именно так!) к Разину, -это сущая правда! Никогда еще Россия так не горела огнем духовных исканий, как в этом семнадцатом бунташном веке. Россия пылала от костров, на которых сгорали жаждущие духовного обновления. Сжигали себя семьями, деревнями. Петр появился не случайно. Он был необходим, чтобы прекратился этот зловещий апофеоз смерти. История не знала такого массового отречения от жизни. Такой жажды истинности. Я нисколечко не удивилась, когда узнала о тайном- духовном единении Разина и Морозовой. У меня никакого нет сомнения в том, что Аввакум причастен к казаческим бунтам. Вот здесь написано, – и она прочитала из толстой книги: – «Вслед за собором тысяча шестьсот шестьдесят седьмого года Досифей, игумен Никольского Беседного монастыря близ Тихвина, бежал вместе с иноком Корнелием на Дон и пробыл там три года».
– Ну и что? – спросила тихо Соня. – Что это доказывает?
– Подождите. И Аввакум и Морозова были связаны с вольными людьми на Дону. Этот Досифей был духовным отцом многих раскольников, это он постриг боярыню Морозову и причастил ее сына Ивана Глебовича, Я думаю, что писатель Мордовцев близок к истине, когда утверждает, что Разин бывал в Москве, встречался и с Никоном, и с Морозовой. Вот некоторые мои зарисовки:
Никон. Я рад тебя видеть, Степан. Что у вас на Дону слышно?
Р а з и н. О московском настроении ходят слухи. На тебя-де, великого патриарха, гонение неправое от бояр.
Никон. И то правда. Боярам я поперек горла стал – не давал им воли, так они на меня наплели великому государю многие сплетни, и оттого у меня с Алексеем Михайловичем на многие годы остуда учинилась. Я сшел с патриаршества, дабы великий государь гнев свой утолил, а они без меня пуще распаляли сердце государево. Теперь меня хотят судить попы, да чернецы, да епископы! Дети собираются судить отца! А у меня один судья – Бог! Теперь я стал притчею во языцех: бояре надо мной издевки творят, мое имя ни во что не ставят, из Москвы и из святых московских церквей меня, великого патриарха, выгоняют, как оглашенного, ни меня до царя не допускают, ни царя до меня. Враги мои, не зная под собой страха, играют святостью, кощунствуют. Вон теперь Семенко Стрешнев что чинит: научил своего пса сидеть на задних лапах, а передними – благословлять!