Страница:
* * *
Итак, в 1858 году десятилетний Виктор Михайлович Васнецов, второй сын сельского священника Михаила Васнецова, отправился на учебу торной дорогой своих дедов и прадедов – в Вятское духовное училище.У Виктора Михайловича, родившегося 3(15) мая 1848 года, в отличие от отца и предков, был хотя бы правовой выбор. Император Николай I законом 1850 года освободил детей духовенства от обязательного обучения в духовных школах.
Строгости начались еще с Петра Великого. Предписав в 1714 году завести при архиерейских домах и знатных монастырях цифирные школы, Петр, как всегда, взял круто: учение для детей духовенства – обязательно, не желающих учиться – в солдаты, негодным в солдаты запрещено жениться.
Впрочем, угроза попасть в солдаты оставалась и при Николае I. По распоряжению 1829 года безместные служители и дети духовенства, не попавшие в училища или исключенные, увольнялись из духовного звания и как «праздные» забирались в солдатскую службу.
Надо помнить, что духовенство и церковь понятия далеко не тождественные… Церковь была опорой самодержавия испокон века, оправдывая и благословляя произвол власти. Высшие иерархи церкви соперничали в роскоши с царским двором, монастыри владели тысячами крепостных душ.
Но в то же самое время рядовое духовенство так никогда и не было выделено в привилегированное сословие. Юридически – да, а на деле – нет.
Духовное звание ни по каноническому, ни по светскому закону не знало права наследования. У прихожан сохранялся и оберегался обычай выбирать в священники лучшего, приходское общество всегда могло предложить на вакантное место своего кандидата.
Крепостничество, впрочем, уже при Алексее Михайловиче резко сузило сословный круг, годный к избранию для церковного служения. Собор 1667 года запретил посвящать крепостных людей, а потомство посвященных было возвращено в крепостное состояние.
«Тишайший», первый из царей, кто посягнул на свободу духовенства, приказав забирать в солдаты детей попов, не умеющих читать.
Единственной большой привилегией духовенства явилось освобождение от подушного оклада, а вот от битья кнутом священников и дьяконов избавили только в 1801 году, а в 1808 году привилегию распространили и на их семейства.
Царская власть без особой охоты и спешки предоставляла духовенству привилегии. В 1724 году Петр почтил священников освобождением от тягостного воинского постоя, но уже в 1726 году московские власти вменили священнослужителям в обязанность нести ночную полицейскую службу и являться на тушение пожаров. Священников посылали к колодникам и в офицерские дома для работ.
Екатерина II, разделяя подданных па три рода: на благородных, средних и низкорожденных, отнесла духовенство к среднему, мещанскому роду.
Жизнь сельского священника никогда не была манной небесной. Постоянно находясь среди крестьян, зная сокровенную жизнь народа – ведь священнику исповедовались в самых тяжких грехах, – именно это сословие выдвинуло из своих рядов те великие демократически настроенные умы, которые стали подлинными вождями передовой думающей России: Белинского, Чернышевского, Добролюбова.
ГЛАВА ВТОРАЯ
ВЯТКА
Курс низших духовных училищ был рассчитан на шестилетнее обучение с тремя двухлетними классами. Три двухлетних класса были и в семинарии: риторики, философии, богословия. В училище преподавали наравне с другими предметами физико-математические науки, в семинарии – сельское хозяйство, медицину, естественные науки, библейскую историю, катехизис (основы христианской веры в вопросах и ответах), патралогию (деяния святых), полемическое богословие, церковную археологию, герменевтику (истолкование древних текстов).
Виктора Васнецова приняли сразу во второй класс училища.
На первое занятие пожаловал сам ректор.
Ряса на нем шелковая, нагрудный крест – не самоварное золото, что на отце, не горит, как жар, его блеск серьезен, в нем какая-то особая, не каждому человеку ведомая тайна, тайна сильных мира сего. Лицо ректора почти голубое, истомлено постами. Оно строго, неподступно, но оно притягивает.
– Вы вступаете на стезю познания сокровенных премудростей, – говорит ректор сильным, властным голосом. – Будущее служение ваше, будущая ваша жизнь принадлежит и богу и людям. Не познав божественного, вы не сможете быть полезными людям, не познав человеческого, не сможете служить богу. Помните об этом во все дни пребывания в стенах училища и семинарии.
Ректор обводит взглядом своих слушателей и указывает перстом на сидящего перед ним отрока.
– Скажи, что есть богослужение?
Глаза спрашиваемого наполняются ужасом. На шее у бедного вздрагивает, дергается жилка.
– Отчего такой страх? Вы же знаете это! Ректор тычет перстом в соседа.
Мальчик вихраст, одежда на нем сидит как-то боком, он и говорит, словно за ним гонятся:
– Богослужение, когда в колокола, да когда певчие, да когда батюшка, когда на Пасху, когда дьякон кадит…
Ректор бледнеет, но на лице его нет гнева и раздражения. Оно печально.
– Об истинах не гадают, истины знают. Кто ответит? Встало сразу двое.
– Ты! – указывает ректор на высокого тоненького мальчика.
– Богослужение есть богопочтение или благоугождение богу, выражающееся в молитве и других священных действиях.
– Ответ похвальный. С таким учеником приятно беседовать, а потому не изволишь ли назвать нам святого, к кому ты расположен душою?
– Я часто молюсь князю Александру Невскому.
– Любопытно. А какие святые, я подчеркиваю, святые подвиги защитника рубежей отечества тебе известны?
– Почитание благоверного князя началось сразу же по его погребению. Было чудо: святой сам протянул руку за разрешительной молитвой.
Лицо ректора озаряет улыбка. Впервые за целый час.
– Думаю, не ошибусь, предрекая тебе, отрок, большой успех на поприще священнослужителя. Как твое имя?
– Виктор Васнецов!
– Отлично, Васнецов!
Наконец-то урок, рисования! Учитель Николай Александрович Чернышев в класс входит медленно, глядя перед собой, не видя учеников, не слыша говора, который через минуту уже не говор, а базар.
У Васнецова слезы навертываются на глаза, он так ждал этого урока! Но ученикам дела нет до Николая Александровича, а тому нет дела до учеников. И это первый! Первый в жизни урок, научающий рисовать! Урок-то первый, но уже всем известно – Чернышев не страшный, Чернышев не наказывает, на уроках Чернышева хоть на голову стань!
И некоторые становятся… На голову, на руки, на руках ходят по проходу между столами. Николай Александрович не обращает на баловников никакого, совершенно никакого внимания…
– Вот, – говорит он скорее самому себе, нежели классу, – это есть куб. Поглядите на него внимательнее. На тени, какие на нем и какие от него. И рисуйте!
Кто-то щелкает семечками, кто-то в открытую читает светскую книжку. Васнецов – рисует. От старания губы так сжались, что заболели.
– Ничего! – Васнецов вздрагивает. Позванивая мелочью в карманах, возле его стола, склонив голову набок, стоит учитель. – Штриховочка жирновата. Надо легче.
Учитель берет карандаш из рук ученика, поправляет рисунок…
Но вот уж и конец уроку. Николай Александрович забирает куб и все так же медленно, никого не замечая, уходит. Он свое отбыл.
Васнецов бежит к брату, рассказывает, как все шумели, как все это неправильно, да как же такое может быть в духовном училище! Николай утешает.
– Не обращай внимания. Тебе интересно – рисуй. Николай Александрович добрая душа и художник очень хороший. Ты старайся! Он заметит старание и пригласит в свою иконописную.
И верно. Пригласил!
В иконописной это был совсем иной человек. На глаз быстрый, острый, на слово щедрый.
– Вот поглядите! – приглашает он учеников к старой иконе. – И ты подходи ближе! Васнецов, голубчик, ближе! Тебе же из-за спин не видно… Вот это и есть строгановское письмо. Поглядите на нимбы. Это ведь не золотая краска, это сам свет. А каков Иоанн Предтеча?! Кто же скажет, что он не в звериных шкурах, но шкуры-то будто из золотого руна. Здесь от всего свет. От ног, рук, одежды. А вглядитесь в лицо. Скорбное лицо. В глазах – печаль. Печаль мировая, однако ж как оно светится. Скорбь тоже может быть светлой. Утешительной… Говорят, наши предки мало знали. Может, и мало, да умели много. Нам бы столько уметь.
И, спохватившись, Николай Александрович спешит поставить каждого к нужному, к посильному, чтоб получилось, чтоб нравилось.
…Учил, объяснял. Трижды мог повторить непонятное ученикам. Радовался, когда получалось, страдал, когда не выходило, больше самого ученика страдал.
Квартира, где жили и столовались братья Васнецовы, от училища была далеко, вставать приходилось рано, после занятий времени хватало поесть да приготовить уроки. А главное, с пяти часов вечера до восьми учащиеся могли подвергнуться инспекторской проверке. В эти часы положено учить правило, а стало быть, сидеть дома. Поколениями семинаристов была даже выработана формула ответа, каков прислуга или домашние давали инспектору, если ученик отсутствует: «Пошли по ландкартам да по лексиконам снискивать!»
– Когда же мы пойдем в город? – спрашивал Виктор старшего брата. – Уж столько времени живем, а я его и не видел.
– Да ты поди сам! – разрешил Николай. – Держись Раздерихинского оврага и не заплутаешь. Выйди к Трифоновскому монастырю – оттуда на реку Вятку вид с птичьего полета. Чтоб к городу привыкнуть, надо одному ходить.
Собравшись с духом, Виктор вышел за ворота дома. В Рябове ходить в одиночку было не страшно – ни в лесу, ни в лугах. Там все деревья свои и простор свой.
Но лес деревьев был милее леса домов. У каждого дома свой погляд, свой норов. Иные глядят недобро. Как на врага глядят. Избушки, дома, хоромы собираются в улицы – крест-накрест, крест-накрест.
Но страшнее всего многолюдье. Идут куда-то, поспешают. И все – чужие.
Учитель старших классов Александр Александрович Красовский прочитал им лекцию по истории Вятки. Раньше город назывался Хлыновом, Екатерина Великая переименовала. А основан Хлынов еще семьсот лет тому назад, и не какими-то добрыми поселянами – новгородскими ушкуйниками. Ушкуйник же все равно, что разбойник. Жили хлыновцы вольно. Москве покорились чуть ли не последними. Сначала Иван III Новгород смирил, а уж потом Хлынов. Может, благодаря хлыновцам само иго Золотой Орды поспешило пасть. Пока хан Ахмат стоял против Ивана III, проворные хлыновцы напали на его стольный град Сарай и ограбили.
Мальчик поглядывает на прохожих с опаской. Хоть ушкуйниками были прапрапра, а все-таки…
Только возле Трифоновского монастыря почувствовал себя уверенней.
О святом Трифоне им подробно рассказывал ректор.
Родом Трифон был из Архангельской губернии, а спасаться ушел на Каму. Здесь и монахом стал. Послушание ему назначили тяжелое. Был Трифон пекарем. И заболел. В забытьи явился ему святитель Николай, исцелил, напророчил подвижническую жизнь.
Ходил Трифон к пермякам, обращал в христианство язычников остяков и вогулов, а в 1580 году пришел в Хлынов и основал Успенский монастырь. Был Трифон к себе строг, во все дни свои носил власяницу и тяжелые вериги.
Покрестился мальчик на соборные кресты, успокоился и, потирая надранные морозом щеки, обежал монастырскую стену, чтобы поглядеть на речку.
И впрямь дух обмер от восторга. На сто верст видать. Белым-бело!
Лес чуть не по самые вершины утонул в снегах. Дымковскую слободу сразу и не углядеть, кабы печи не топили. Дым стоймя стоит. И тоже белый, словно и его инеем прихватило.
Сердце простору радуется. Поглядел мальчик на дали и вздохнул весело. А потом другой раз вздохнулось. Иначе. Через реку дорога, на дороге крестьянские розвальни. Этой дорогой можно до дома доехать.
Ах, высока гора! Далеко с нее видно. А все же Рябова, хоть пальцами веки раздвинь, – не усмотришь.
Виктор о тоске своей помалкивает, но вот уж другую неделю вся жизнь его – ожидание рождественских каникул.
Киря, улыбаясь, оглядывает седоков. Подтыкает старый тулуп поглубже в душистое, пахнущее Рябовом сено и крестится.
– С богом! Тронулись!
Две лошади, запряженные цугом, дружно взяли крытый рогожей возок. Мелькают каменные дома купцов, лавки, стены монастырей. Дорога уходит вниз, на реку, и вот уже и река позади, а впереди лес, долгая дорога.
Поднятый ворот Кириного тулупа седеет от инея, и на лошадках иней – расшалился мороз.
Уже сипело, когда Николай, встрепенувшись, потянул Кирю за плечо.
– Влево гляди!
– Мать честная! – охнул Киря. – Возьми в сене. Виктор понял: случилось что-то серьезное, но брат посмотрел на него спокойно.
– До Полома не больше трех верст. Не посмеют вблизи жилья.
– Да кто же там?! – не понял Виктор.
Брат достал из сена топор, поправил рукавицы.
– Коля, ушкуйники, что ли, гонятся? – взмолился Виктор.
Николай не улыбнулся, отодвинув рогожу, показал в поле: цепочка черных точек на белом снегу, пять или шесть.
– Успеем, Киря?
– Вроде бы не приближаются.
– Это волки?
Николай не ответил, и Виктор сжал кулаки, другого оружия не было. Ему почему-то не себя жалко, а батюшку с матушкой, ведь они ждут! И очень обидно: дома братец Аркаша родился, а они его не видели еще. И Аполлинария жалко, ему всего два года. Забудет, что у него братья были.
Виктор снова выглядывает из возка. Волки ближе, лошади чуют стаю, скоком пошли.
– Держись, ребятки! Главное, не перевернуться. Дорога под гору и сразу вверх на косогор. А на косогоре – деревенька, люди.
– А ты смелый, – улыбается Николай, обнимая брата.
– Нет, – говорит Виктор. – Я боялся.
– Да как же их не бояться! – Киря утирает вспотевшее лицо. – У них, у супостатов, зубы хуже пилы. Бояться – не грех. Главное – голову не терять. Ну да скоро Полом. Заночуем.
Ночь в чужом доме. И опять плывут навстречу поля, леса – белая, белая Родина.
И снова их застал вечер. Уж звезды начали загораться.
– Коля, что это?!
От звезды растекалась по небу светлая полоска.
– Не знаю.
– Мабуть, знак божий? – предположил Киря, задирая к небу голову. – Еще разок вверх, вниз и дома. Батюшка Михаил Васильевич все и растолкует.
Батюшка и впрямь уж за воротами заждался. Обнял сыновей, расцеловал.
– Звезда? Это не звезда – комета Донати. Про нее уж и в газетах написано. Ночи светлые – еще наглядимся. Скорее домой, а то у матушки уж глаза на мокром месте.
Учеба. Какая она несносно долгая для учащихся. Взрослый же человек вспомнит учебу и головой покачает: словно день единый.
Время – карусель. Летит по одному и тому же месту, и седоки одни и те же. Вроде бы ничего не происходит в мире, не меняется. Но, стоит сойти с круга хоть ненадолго, а потом вернуться на карусель, увидишь наконец: не тот город, не те люди, и сама жизнь – иная.
3 мая 1866 года Виктору Васнецову, семинаристу второго, философского, класса исполнилось восемнадцать лет. День был обычный, пирог имениннику обещан вечером, но уж то было замечательно, что сам про себя знал – восемнадцать лет! И свидание с гимназисткой после уроков.
Свидание назначено в самом центре города в сквере за оградой Александро-Невского собора.
Собор этот – всей Вятки центр, отовсюду его видно. Указующим перстом высоко в небо поднят, кругом собора галереи. Просторнейшие, любое многолюдье поглотят. И в то же время сооружение так ладно, так естественно, все равно что дерево, растущее из земли.
Сей Александр Невский – творение ссыльного архитектора Александра Лаврентьевича Витберга.
Вот уж кому не повезло! Заложил храм Христа Спасителя на Воробьевых горах. Проект грандиозный. Но уж больно мягок был Александр Лаврентьевич. В человека он, видите ли, верил, в высокое его предназначение.
Огромные средства умудрились разворовать подрядчики и чиновники у философа-зодчего. Строительство было прекращено, а главный строитель после суда отправился в Вятку.
Не повезло Витбергу и с собором Александра Невского, взорвали потомки, по фотографиям только и можно судить о красоте и величии замысла.
…Семинарист Васнецов уж десять раз обошел галерею – нет его гимназистки. Так приветлива была на последней встрече, так восторженна. Васнецов в нетерпении выходит за ограду и чуть не сталкивается с девушкой.
– Ах, это вы!
– Это я.
– Вам велено передать, что это несносно, нечестно, глупо, наконец!
Опешил.
– Нечестно? Глупо?
– Да! Да! Да! Глупо. Взялись писать сочинение, так писали бы как следует.
– Я как следует. Я очень старался.
– Вот и перестарались. Учитель сказал, что так пишут семинаристы. Ее теперь «семинаристом» зовут, и все смеются!
– Что же мне делать-то?
– Вам делать ничего не надобно. Вам надобно забыть мою подругу. Навсегда! – повернулась, пошла. И резко, через плечо, уничтожая взглядом: – Вы – забыты!
Вот тебе и любовь. Ах, как глупо все! Действительно, глупо! И стыдно, и горько.
Опамятовался перед знакомой дверью. Ноги сами привели к дому Александра Александровича Красовского.
– Васнецов?! – На лице учителя пи радости, ни привета, одна озабоченность.
Подошел к окну. Не трогая занавесок, осмотрел улицу. Васнецов понял, что явился не вовремя.
– Извините, Александр Александрович!
– Садись, – Красовский наконец-то улыбнулся. – Думаешь, отчего это он так мрачен? А как не помрачнеть? Служишь отечеству всем умом своим, всем сердцем и любовью, а тебе говорят – не надо! Не надо ума, умен, и будь доволен. Не надо сердца и тем более любви. Без любви хлопот предостаточно. Следи тут за вами, любящими. И следят.
– За вами?
– Дай бог, чтоб только за мной. К особливому вниманию привычен, проходил по казанскому делу. У друга моего ближайшего, у Вани Красногорова, при обыске нашли листовку «Льется польская кровь, льется русская кровь». Вины моей не доказали, но окрестили основателем вятского нигилизма.
Посмотрел Васнецову в глаза.
– Я понимаю, как в нашей провинции важно иметь доброго старшего друга, у которого хоть что-то есть за душою… У меня бывать больше нельзя. Моя библиотека закрыта. Запрещена, одним словом. А стало быть, сам я тоже запрещен. Не возражайте, Васнецов. И никогда не лезьте на рожон. Пустой героизм сродни туповатому упрямству. Испортят жизнь самым подлым образом, и не поймете – за что.
Быстро, нервно заходил по комнате, снова поглядел в окно.
– Талантливому человеку надо сторониться провинции как зачумленного места… У вас к рисованию способности самые недурные, надо в Петербург ехать… Впрочем, советовать не волен. Я не художник и могу ошибаться. Толкнуть в мир искусства человека легко, всякий из нас рад чувствовать в себе особое предназначение. А если… это не так? Какая мука – нянчить всю жизнь свою посредственность. Такие люди на весь белый свет бывают в обиде.
Александр Александрович закурил папироску, подошел к полке с книгами, бережно дотронулся тонкими длинными пальцами до корешков книг.
– Я рад, что все эти тома, хоть отбери их теперь у меня, – стали не только моим достоянием, но и многих, многих! И вас, и ваших друзей, и тех, кто уже вышел в жизнь. Уроки Чернышевского и Белинского незабвенны. Поздно, господа надзиратели! Отнять совести, привитой мыслью на мысль, невозможно… А что вам, кстати, Васнецов, более всего помнится из Белинского?
Васнецов, слушавший учителя со строго сдвинутыми бровями, встал, как на уроке.
– Многое. «Итак, в Татьяне, наконец, совершился акт сознания: ум ее проснулся». Я когда прочитал это, даже за голову себя руками пощупал, потому что прямо-таки наяву почувствовал, как во мне совершился вдруг акт сознания.
– Вы умница, Васнецов.
– Не-ет! Я, конечно, люблю Белинского, но не могу ему простить, разночинцу, одной вполне барской фразы.
– Ой-ля-ля, Васнецов! Какой же?
– «Пушкин автор „Полтавы“ и „Годунова“ – и Пушкин, автор… мертвых, безжизненных сказок». Сказки Пушкина все живые и все великие! Они выше «Полтавы»!
– А «Годунова»?
– Это другое. Другая совсем вершина. Рядом. Александр Александрович подошел к Васнецову, обнял. На глазах его блестели слезы:
– Я недаром прожил свою жизнь. – Отстранился, посмотрел ученику в глаза. Они были одного роста. – Пора передать тебя в иные руки. За дело, мой друг! Коли нужные душе слова прижились в душе, стали самою душой, пора за дело. Пошли, я познакомлю тебя, Васнецов, с Трапицыным. Это человек, которому уже сегодня пригодится твой художественный талант. Талант требует постоянного испытания. Подвергать талант испытаниям, да на пределе, – это не растрата, это единственная возможность взрастить его до каких-то никому не ведомых высот. К Трапицыну! К Трапицыну!
Ему казалось, что облака летят навстречу. Облака были розовые, маленькие, очень похожие на нераспустившиеся бутоны чайных роз. Земля по-вечернему была темна, а небо светло. Только света уже не хватало на земле.
Васнецов не умел гулять, прохаживаться или просто идти – он всегда летал. Даже приказывая себе двигаться медленно, он, увлеченный какой-либо мыслью, скоро забывался – и вот уж ноги несли, подгоняли воображение, а вереница картин, сменяя одна другую, подгоняла ноги.
Поймал себя: опять не ходьба, а пробег. Остановился. Облака, летевшие ему навстречу, замерли. Теперь он разглядел, что тьма земли не черная. Она совершенно золотая, только золото очень старое, потемневшее, но оно посвечивает сквозь налет времени. Первый заказ! Подумать только. Господин Трапицын заказал ему, семинаристу, целый альбом рисунков. Не десять, не двадцать, а несколько десятков. Да и сама задача увлекательна. Господин Трапицын собирает русские народные пословицы и поговорки. И вот все эти пословицы и поговорки нужно изобразить. Рисунок должен подтверждать мысль, а мысль должна рождаться рисунком…
– Вот вам самая ходовая мудрость, – сказал господин Трапицын. – Человек предполагает, а бог располагает. Что бы вы изобразили?
– Речку, мужика и лошадь, провалившуюся под лед…Васнецов вспомнил свой ответ и кивнул сам себе: хорошо придумалось. Александр Александрович сразу одобрил.
– Вот простота, какая многого стоит!
Господин Трапицын, хоть и задумался, но тоже согласился.
– Народная мудрость потому и естественна, что рождена жизнью. Тут художнику действительно надо от печки танцевать. Мудрость русская, и печка должна быть своя.
Васнецов снова пошел, набирая скорость, и так легко ему было, так счастливо, что уж и печаль о гимназистке совсем растаяла.
Весна!
И замер. Для него весна, для всех людей, для всего живого – весна. А матушка этой весны уж не увидит.
Матушка умерла в марте. Не дожила до травы, до цветов. И очень это было горько, что не дожила до настоящей-то весны, до птичьей, до радости. Коли дожила, может, и не ушла бы…
Шел скорее и скорее, чтоб возле братьев быть, чтоб не думать. У самого дома вдруг вспомнил, как матушка говорила им, малым:
– Божеское чти честно, чтоб было видимо и вестно. Надо сказать об этой пословице господину Трапицыну. Можно Рябово нарисовать, церковь, богомольцев.
И расплакался. Свернул в переулок, во тьму, чтоб в себя прийти.
…Дверь им отворили не сразу, но сразу и обрадовались, и распекли.
– Трапицын! – восклицала молодая женщина, сидя за столом и от возмущения не поднимая на вошедших глаз. – Трапицын! Как можно? Вы опоздали на два часа.
– Это не я, это Васнецов виноват! – нежданно отговорился Трапицын. – Доказывал, что его клерикальная поговорка народная и не испортит моего сборника. А чтобы вконец меня сразить, он принялся рисовать и нарисовал картину к своей поговорке. Ничего не скажешь, рисунок вышел трогательный.
– Что же это за поговорка? – Женщина подняла наконец глаза, и Васнецов обмер: она посмотрела на него и от него ждала ответа.
– Божеское чти честно, чтоб было видимо и вестно, – тихо, но внятно сказал Васнецов.
– И что же вы нарисовали?
– Церковь, деревню, богомольцев.
– Вы семинарист, что ли?
– Семинарист.
– Значит, вы воруете?
Женщина была совсем молодая и очень уж красивая.
Красота повергала его в смущение, требовала немоты, и он бы молчал, но она желала его ответов.
– Я верую, – сказал он, вздохнув.
– Пропала твоя вера, семинарист! – засмеялся некто кудлатый, вольный и наверняка чахоточный.
– Нет, – сказал он, – не пропала. Если вы веруете во что-то дурное, я лучше уйду теперь.
– Вот ты сам и скажи, дурное это или не очень дурное. – И кудлатый, откидывая голову назад, прочитал стихи.
– Это не дурное, – сказал Васнецов, – это запрещенное.
Все рассмеялись, и звонче других женщина. Она легко поднялась из-за стола, подошла к Васнецову, подала ему руку.
– Меня зовут Мария Егоровна Селенкина.
– Виктор Михайлович Васнецов, – ответил он, беря ее руку в свою и тотчас смешавшись: видимо, поцеловать надо было руку-то.
– Пожалуйста, проходите, – сказала Мария Егоровна, впрочем, тотчас обращая сердитые глаза на Трапицына. – И все-таки вам должно быть совестно. Я сегодня читала свою повесть. Ту самую, что собирается напечатать журнал «Женский вестник».
Виктора Васнецова приняли сразу во второй класс училища.
На первое занятие пожаловал сам ректор.
Ряса на нем шелковая, нагрудный крест – не самоварное золото, что на отце, не горит, как жар, его блеск серьезен, в нем какая-то особая, не каждому человеку ведомая тайна, тайна сильных мира сего. Лицо ректора почти голубое, истомлено постами. Оно строго, неподступно, но оно притягивает.
– Вы вступаете на стезю познания сокровенных премудростей, – говорит ректор сильным, властным голосом. – Будущее служение ваше, будущая ваша жизнь принадлежит и богу и людям. Не познав божественного, вы не сможете быть полезными людям, не познав человеческого, не сможете служить богу. Помните об этом во все дни пребывания в стенах училища и семинарии.
Ректор обводит взглядом своих слушателей и указывает перстом на сидящего перед ним отрока.
– Скажи, что есть богослужение?
Глаза спрашиваемого наполняются ужасом. На шее у бедного вздрагивает, дергается жилка.
– Отчего такой страх? Вы же знаете это! Ректор тычет перстом в соседа.
Мальчик вихраст, одежда на нем сидит как-то боком, он и говорит, словно за ним гонятся:
– Богослужение, когда в колокола, да когда певчие, да когда батюшка, когда на Пасху, когда дьякон кадит…
Ректор бледнеет, но на лице его нет гнева и раздражения. Оно печально.
– Об истинах не гадают, истины знают. Кто ответит? Встало сразу двое.
– Ты! – указывает ректор на высокого тоненького мальчика.
– Богослужение есть богопочтение или благоугождение богу, выражающееся в молитве и других священных действиях.
– Ответ похвальный. С таким учеником приятно беседовать, а потому не изволишь ли назвать нам святого, к кому ты расположен душою?
– Я часто молюсь князю Александру Невскому.
– Любопытно. А какие святые, я подчеркиваю, святые подвиги защитника рубежей отечества тебе известны?
– Почитание благоверного князя началось сразу же по его погребению. Было чудо: святой сам протянул руку за разрешительной молитвой.
Лицо ректора озаряет улыбка. Впервые за целый час.
– Думаю, не ошибусь, предрекая тебе, отрок, большой успех на поприще священнослужителя. Как твое имя?
– Виктор Васнецов!
– Отлично, Васнецов!
Наконец-то урок, рисования! Учитель Николай Александрович Чернышев в класс входит медленно, глядя перед собой, не видя учеников, не слыша говора, который через минуту уже не говор, а базар.
У Васнецова слезы навертываются на глаза, он так ждал этого урока! Но ученикам дела нет до Николая Александровича, а тому нет дела до учеников. И это первый! Первый в жизни урок, научающий рисовать! Урок-то первый, но уже всем известно – Чернышев не страшный, Чернышев не наказывает, на уроках Чернышева хоть на голову стань!
И некоторые становятся… На голову, на руки, на руках ходят по проходу между столами. Николай Александрович не обращает на баловников никакого, совершенно никакого внимания…
– Вот, – говорит он скорее самому себе, нежели классу, – это есть куб. Поглядите на него внимательнее. На тени, какие на нем и какие от него. И рисуйте!
Кто-то щелкает семечками, кто-то в открытую читает светскую книжку. Васнецов – рисует. От старания губы так сжались, что заболели.
– Ничего! – Васнецов вздрагивает. Позванивая мелочью в карманах, возле его стола, склонив голову набок, стоит учитель. – Штриховочка жирновата. Надо легче.
Учитель берет карандаш из рук ученика, поправляет рисунок…
Но вот уж и конец уроку. Николай Александрович забирает куб и все так же медленно, никого не замечая, уходит. Он свое отбыл.
Васнецов бежит к брату, рассказывает, как все шумели, как все это неправильно, да как же такое может быть в духовном училище! Николай утешает.
– Не обращай внимания. Тебе интересно – рисуй. Николай Александрович добрая душа и художник очень хороший. Ты старайся! Он заметит старание и пригласит в свою иконописную.
И верно. Пригласил!
В иконописной это был совсем иной человек. На глаз быстрый, острый, на слово щедрый.
– Вот поглядите! – приглашает он учеников к старой иконе. – И ты подходи ближе! Васнецов, голубчик, ближе! Тебе же из-за спин не видно… Вот это и есть строгановское письмо. Поглядите на нимбы. Это ведь не золотая краска, это сам свет. А каков Иоанн Предтеча?! Кто же скажет, что он не в звериных шкурах, но шкуры-то будто из золотого руна. Здесь от всего свет. От ног, рук, одежды. А вглядитесь в лицо. Скорбное лицо. В глазах – печаль. Печаль мировая, однако ж как оно светится. Скорбь тоже может быть светлой. Утешительной… Говорят, наши предки мало знали. Может, и мало, да умели много. Нам бы столько уметь.
И, спохватившись, Николай Александрович спешит поставить каждого к нужному, к посильному, чтоб получилось, чтоб нравилось.
…Учил, объяснял. Трижды мог повторить непонятное ученикам. Радовался, когда получалось, страдал, когда не выходило, больше самого ученика страдал.
Квартира, где жили и столовались братья Васнецовы, от училища была далеко, вставать приходилось рано, после занятий времени хватало поесть да приготовить уроки. А главное, с пяти часов вечера до восьми учащиеся могли подвергнуться инспекторской проверке. В эти часы положено учить правило, а стало быть, сидеть дома. Поколениями семинаристов была даже выработана формула ответа, каков прислуга или домашние давали инспектору, если ученик отсутствует: «Пошли по ландкартам да по лексиконам снискивать!»
– Когда же мы пойдем в город? – спрашивал Виктор старшего брата. – Уж столько времени живем, а я его и не видел.
– Да ты поди сам! – разрешил Николай. – Держись Раздерихинского оврага и не заплутаешь. Выйди к Трифоновскому монастырю – оттуда на реку Вятку вид с птичьего полета. Чтоб к городу привыкнуть, надо одному ходить.
Собравшись с духом, Виктор вышел за ворота дома. В Рябове ходить в одиночку было не страшно – ни в лесу, ни в лугах. Там все деревья свои и простор свой.
Но лес деревьев был милее леса домов. У каждого дома свой погляд, свой норов. Иные глядят недобро. Как на врага глядят. Избушки, дома, хоромы собираются в улицы – крест-накрест, крест-накрест.
Но страшнее всего многолюдье. Идут куда-то, поспешают. И все – чужие.
Учитель старших классов Александр Александрович Красовский прочитал им лекцию по истории Вятки. Раньше город назывался Хлыновом, Екатерина Великая переименовала. А основан Хлынов еще семьсот лет тому назад, и не какими-то добрыми поселянами – новгородскими ушкуйниками. Ушкуйник же все равно, что разбойник. Жили хлыновцы вольно. Москве покорились чуть ли не последними. Сначала Иван III Новгород смирил, а уж потом Хлынов. Может, благодаря хлыновцам само иго Золотой Орды поспешило пасть. Пока хан Ахмат стоял против Ивана III, проворные хлыновцы напали на его стольный град Сарай и ограбили.
Мальчик поглядывает на прохожих с опаской. Хоть ушкуйниками были прапрапра, а все-таки…
Только возле Трифоновского монастыря почувствовал себя уверенней.
О святом Трифоне им подробно рассказывал ректор.
Родом Трифон был из Архангельской губернии, а спасаться ушел на Каму. Здесь и монахом стал. Послушание ему назначили тяжелое. Был Трифон пекарем. И заболел. В забытьи явился ему святитель Николай, исцелил, напророчил подвижническую жизнь.
Ходил Трифон к пермякам, обращал в христианство язычников остяков и вогулов, а в 1580 году пришел в Хлынов и основал Успенский монастырь. Был Трифон к себе строг, во все дни свои носил власяницу и тяжелые вериги.
Покрестился мальчик на соборные кресты, успокоился и, потирая надранные морозом щеки, обежал монастырскую стену, чтобы поглядеть на речку.
И впрямь дух обмер от восторга. На сто верст видать. Белым-бело!
Лес чуть не по самые вершины утонул в снегах. Дымковскую слободу сразу и не углядеть, кабы печи не топили. Дым стоймя стоит. И тоже белый, словно и его инеем прихватило.
Сердце простору радуется. Поглядел мальчик на дали и вздохнул весело. А потом другой раз вздохнулось. Иначе. Через реку дорога, на дороге крестьянские розвальни. Этой дорогой можно до дома доехать.
Ах, высока гора! Далеко с нее видно. А все же Рябова, хоть пальцами веки раздвинь, – не усмотришь.
Виктор о тоске своей помалкивает, но вот уж другую неделю вся жизнь его – ожидание рождественских каникул.
Киря, улыбаясь, оглядывает седоков. Подтыкает старый тулуп поглубже в душистое, пахнущее Рябовом сено и крестится.
– С богом! Тронулись!
Две лошади, запряженные цугом, дружно взяли крытый рогожей возок. Мелькают каменные дома купцов, лавки, стены монастырей. Дорога уходит вниз, на реку, и вот уже и река позади, а впереди лес, долгая дорога.
Поднятый ворот Кириного тулупа седеет от инея, и на лошадках иней – расшалился мороз.
Уже сипело, когда Николай, встрепенувшись, потянул Кирю за плечо.
– Влево гляди!
– Мать честная! – охнул Киря. – Возьми в сене. Виктор понял: случилось что-то серьезное, но брат посмотрел на него спокойно.
– До Полома не больше трех верст. Не посмеют вблизи жилья.
– Да кто же там?! – не понял Виктор.
Брат достал из сена топор, поправил рукавицы.
– Коля, ушкуйники, что ли, гонятся? – взмолился Виктор.
Николай не улыбнулся, отодвинув рогожу, показал в поле: цепочка черных точек на белом снегу, пять или шесть.
– Успеем, Киря?
– Вроде бы не приближаются.
– Это волки?
Николай не ответил, и Виктор сжал кулаки, другого оружия не было. Ему почему-то не себя жалко, а батюшку с матушкой, ведь они ждут! И очень обидно: дома братец Аркаша родился, а они его не видели еще. И Аполлинария жалко, ему всего два года. Забудет, что у него братья были.
Виктор снова выглядывает из возка. Волки ближе, лошади чуют стаю, скоком пошли.
– Держись, ребятки! Главное, не перевернуться. Дорога под гору и сразу вверх на косогор. А на косогоре – деревенька, люди.
– А ты смелый, – улыбается Николай, обнимая брата.
– Нет, – говорит Виктор. – Я боялся.
– Да как же их не бояться! – Киря утирает вспотевшее лицо. – У них, у супостатов, зубы хуже пилы. Бояться – не грех. Главное – голову не терять. Ну да скоро Полом. Заночуем.
Ночь в чужом доме. И опять плывут навстречу поля, леса – белая, белая Родина.
И снова их застал вечер. Уж звезды начали загораться.
– Коля, что это?!
От звезды растекалась по небу светлая полоска.
– Не знаю.
– Мабуть, знак божий? – предположил Киря, задирая к небу голову. – Еще разок вверх, вниз и дома. Батюшка Михаил Васильевич все и растолкует.
Батюшка и впрямь уж за воротами заждался. Обнял сыновей, расцеловал.
– Звезда? Это не звезда – комета Донати. Про нее уж и в газетах написано. Ночи светлые – еще наглядимся. Скорее домой, а то у матушки уж глаза на мокром месте.
Учеба. Какая она несносно долгая для учащихся. Взрослый же человек вспомнит учебу и головой покачает: словно день единый.
Время – карусель. Летит по одному и тому же месту, и седоки одни и те же. Вроде бы ничего не происходит в мире, не меняется. Но, стоит сойти с круга хоть ненадолго, а потом вернуться на карусель, увидишь наконец: не тот город, не те люди, и сама жизнь – иная.
3 мая 1866 года Виктору Васнецову, семинаристу второго, философского, класса исполнилось восемнадцать лет. День был обычный, пирог имениннику обещан вечером, но уж то было замечательно, что сам про себя знал – восемнадцать лет! И свидание с гимназисткой после уроков.
Свидание назначено в самом центре города в сквере за оградой Александро-Невского собора.
Собор этот – всей Вятки центр, отовсюду его видно. Указующим перстом высоко в небо поднят, кругом собора галереи. Просторнейшие, любое многолюдье поглотят. И в то же время сооружение так ладно, так естественно, все равно что дерево, растущее из земли.
Сей Александр Невский – творение ссыльного архитектора Александра Лаврентьевича Витберга.
Вот уж кому не повезло! Заложил храм Христа Спасителя на Воробьевых горах. Проект грандиозный. Но уж больно мягок был Александр Лаврентьевич. В человека он, видите ли, верил, в высокое его предназначение.
Огромные средства умудрились разворовать подрядчики и чиновники у философа-зодчего. Строительство было прекращено, а главный строитель после суда отправился в Вятку.
Не повезло Витбергу и с собором Александра Невского, взорвали потомки, по фотографиям только и можно судить о красоте и величии замысла.
…Семинарист Васнецов уж десять раз обошел галерею – нет его гимназистки. Так приветлива была на последней встрече, так восторженна. Васнецов в нетерпении выходит за ограду и чуть не сталкивается с девушкой.
– Ах, это вы!
– Это я.
– Вам велено передать, что это несносно, нечестно, глупо, наконец!
Опешил.
– Нечестно? Глупо?
– Да! Да! Да! Глупо. Взялись писать сочинение, так писали бы как следует.
– Я как следует. Я очень старался.
– Вот и перестарались. Учитель сказал, что так пишут семинаристы. Ее теперь «семинаристом» зовут, и все смеются!
– Что же мне делать-то?
– Вам делать ничего не надобно. Вам надобно забыть мою подругу. Навсегда! – повернулась, пошла. И резко, через плечо, уничтожая взглядом: – Вы – забыты!
Вот тебе и любовь. Ах, как глупо все! Действительно, глупо! И стыдно, и горько.
Опамятовался перед знакомой дверью. Ноги сами привели к дому Александра Александровича Красовского.
– Васнецов?! – На лице учителя пи радости, ни привета, одна озабоченность.
Подошел к окну. Не трогая занавесок, осмотрел улицу. Васнецов понял, что явился не вовремя.
– Извините, Александр Александрович!
– Садись, – Красовский наконец-то улыбнулся. – Думаешь, отчего это он так мрачен? А как не помрачнеть? Служишь отечеству всем умом своим, всем сердцем и любовью, а тебе говорят – не надо! Не надо ума, умен, и будь доволен. Не надо сердца и тем более любви. Без любви хлопот предостаточно. Следи тут за вами, любящими. И следят.
– За вами?
– Дай бог, чтоб только за мной. К особливому вниманию привычен, проходил по казанскому делу. У друга моего ближайшего, у Вани Красногорова, при обыске нашли листовку «Льется польская кровь, льется русская кровь». Вины моей не доказали, но окрестили основателем вятского нигилизма.
Посмотрел Васнецову в глаза.
– Я понимаю, как в нашей провинции важно иметь доброго старшего друга, у которого хоть что-то есть за душою… У меня бывать больше нельзя. Моя библиотека закрыта. Запрещена, одним словом. А стало быть, сам я тоже запрещен. Не возражайте, Васнецов. И никогда не лезьте на рожон. Пустой героизм сродни туповатому упрямству. Испортят жизнь самым подлым образом, и не поймете – за что.
Быстро, нервно заходил по комнате, снова поглядел в окно.
– Талантливому человеку надо сторониться провинции как зачумленного места… У вас к рисованию способности самые недурные, надо в Петербург ехать… Впрочем, советовать не волен. Я не художник и могу ошибаться. Толкнуть в мир искусства человека легко, всякий из нас рад чувствовать в себе особое предназначение. А если… это не так? Какая мука – нянчить всю жизнь свою посредственность. Такие люди на весь белый свет бывают в обиде.
Александр Александрович закурил папироску, подошел к полке с книгами, бережно дотронулся тонкими длинными пальцами до корешков книг.
– Я рад, что все эти тома, хоть отбери их теперь у меня, – стали не только моим достоянием, но и многих, многих! И вас, и ваших друзей, и тех, кто уже вышел в жизнь. Уроки Чернышевского и Белинского незабвенны. Поздно, господа надзиратели! Отнять совести, привитой мыслью на мысль, невозможно… А что вам, кстати, Васнецов, более всего помнится из Белинского?
Васнецов, слушавший учителя со строго сдвинутыми бровями, встал, как на уроке.
– Многое. «Итак, в Татьяне, наконец, совершился акт сознания: ум ее проснулся». Я когда прочитал это, даже за голову себя руками пощупал, потому что прямо-таки наяву почувствовал, как во мне совершился вдруг акт сознания.
– Вы умница, Васнецов.
– Не-ет! Я, конечно, люблю Белинского, но не могу ему простить, разночинцу, одной вполне барской фразы.
– Ой-ля-ля, Васнецов! Какой же?
– «Пушкин автор „Полтавы“ и „Годунова“ – и Пушкин, автор… мертвых, безжизненных сказок». Сказки Пушкина все живые и все великие! Они выше «Полтавы»!
– А «Годунова»?
– Это другое. Другая совсем вершина. Рядом. Александр Александрович подошел к Васнецову, обнял. На глазах его блестели слезы:
– Я недаром прожил свою жизнь. – Отстранился, посмотрел ученику в глаза. Они были одного роста. – Пора передать тебя в иные руки. За дело, мой друг! Коли нужные душе слова прижились в душе, стали самою душой, пора за дело. Пошли, я познакомлю тебя, Васнецов, с Трапицыным. Это человек, которому уже сегодня пригодится твой художественный талант. Талант требует постоянного испытания. Подвергать талант испытаниям, да на пределе, – это не растрата, это единственная возможность взрастить его до каких-то никому не ведомых высот. К Трапицыну! К Трапицыну!
Ему казалось, что облака летят навстречу. Облака были розовые, маленькие, очень похожие на нераспустившиеся бутоны чайных роз. Земля по-вечернему была темна, а небо светло. Только света уже не хватало на земле.
Васнецов не умел гулять, прохаживаться или просто идти – он всегда летал. Даже приказывая себе двигаться медленно, он, увлеченный какой-либо мыслью, скоро забывался – и вот уж ноги несли, подгоняли воображение, а вереница картин, сменяя одна другую, подгоняла ноги.
Поймал себя: опять не ходьба, а пробег. Остановился. Облака, летевшие ему навстречу, замерли. Теперь он разглядел, что тьма земли не черная. Она совершенно золотая, только золото очень старое, потемневшее, но оно посвечивает сквозь налет времени. Первый заказ! Подумать только. Господин Трапицын заказал ему, семинаристу, целый альбом рисунков. Не десять, не двадцать, а несколько десятков. Да и сама задача увлекательна. Господин Трапицын собирает русские народные пословицы и поговорки. И вот все эти пословицы и поговорки нужно изобразить. Рисунок должен подтверждать мысль, а мысль должна рождаться рисунком…
– Вот вам самая ходовая мудрость, – сказал господин Трапицын. – Человек предполагает, а бог располагает. Что бы вы изобразили?
– Речку, мужика и лошадь, провалившуюся под лед…Васнецов вспомнил свой ответ и кивнул сам себе: хорошо придумалось. Александр Александрович сразу одобрил.
– Вот простота, какая многого стоит!
Господин Трапицын, хоть и задумался, но тоже согласился.
– Народная мудрость потому и естественна, что рождена жизнью. Тут художнику действительно надо от печки танцевать. Мудрость русская, и печка должна быть своя.
Васнецов снова пошел, набирая скорость, и так легко ему было, так счастливо, что уж и печаль о гимназистке совсем растаяла.
Весна!
И замер. Для него весна, для всех людей, для всего живого – весна. А матушка этой весны уж не увидит.
Матушка умерла в марте. Не дожила до травы, до цветов. И очень это было горько, что не дожила до настоящей-то весны, до птичьей, до радости. Коли дожила, может, и не ушла бы…
Шел скорее и скорее, чтоб возле братьев быть, чтоб не думать. У самого дома вдруг вспомнил, как матушка говорила им, малым:
– Божеское чти честно, чтоб было видимо и вестно. Надо сказать об этой пословице господину Трапицыну. Можно Рябово нарисовать, церковь, богомольцев.
И расплакался. Свернул в переулок, во тьму, чтоб в себя прийти.
…Дверь им отворили не сразу, но сразу и обрадовались, и распекли.
– Трапицын! – восклицала молодая женщина, сидя за столом и от возмущения не поднимая на вошедших глаз. – Трапицын! Как можно? Вы опоздали на два часа.
– Это не я, это Васнецов виноват! – нежданно отговорился Трапицын. – Доказывал, что его клерикальная поговорка народная и не испортит моего сборника. А чтобы вконец меня сразить, он принялся рисовать и нарисовал картину к своей поговорке. Ничего не скажешь, рисунок вышел трогательный.
– Что же это за поговорка? – Женщина подняла наконец глаза, и Васнецов обмер: она посмотрела на него и от него ждала ответа.
– Божеское чти честно, чтоб было видимо и вестно, – тихо, но внятно сказал Васнецов.
– И что же вы нарисовали?
– Церковь, деревню, богомольцев.
– Вы семинарист, что ли?
– Семинарист.
– Значит, вы воруете?
Женщина была совсем молодая и очень уж красивая.
Красота повергала его в смущение, требовала немоты, и он бы молчал, но она желала его ответов.
– Я верую, – сказал он, вздохнув.
– Пропала твоя вера, семинарист! – засмеялся некто кудлатый, вольный и наверняка чахоточный.
– Нет, – сказал он, – не пропала. Если вы веруете во что-то дурное, я лучше уйду теперь.
– Вот ты сам и скажи, дурное это или не очень дурное. – И кудлатый, откидывая голову назад, прочитал стихи.
Прочитал и вытаращил на семинариста зеленые кошачьи глаза.
Царь наш – немец русский —
Носит мундир узкий.
Школы все – казармы,
Судьи все – жандармы.
Только за парады
Раздает награды.
А за правду-матку
Прямо шлет в Камчатку.
– Это не дурное, – сказал Васнецов, – это запрещенное.
Все рассмеялись, и звонче других женщина. Она легко поднялась из-за стола, подошла к Васнецову, подала ему руку.
– Меня зовут Мария Егоровна Селенкина.
– Виктор Михайлович Васнецов, – ответил он, беря ее руку в свою и тотчас смешавшись: видимо, поцеловать надо было руку-то.
– Пожалуйста, проходите, – сказала Мария Егоровна, впрочем, тотчас обращая сердитые глаза на Трапицына. – И все-таки вам должно быть совестно. Я сегодня читала свою повесть. Ту самую, что собирается напечатать журнал «Женский вестник».