Страница:
– К тебе, папа! На автомобиле!
– Пусть ждут! Ждут! – сказал громко, чтоб те, в прихожей, слышали, знали…
С минуту посидел, но… встал. Глянул на Александру Владимировну.
– Мама, накрахмаленную рубашку… Ну, и сама знаешь. Полный парад. Пусть видят, что это такое – художник. Нынешние – в охламонов рядятся. А это охламонство с одежды-то на картины перекидывается. Диалектика. Это, что ли, у вас теперь любимое словечко? – сердито посверлил глазами свою молодежь.
Ушел к себе и уже через две-три минуты был одет, причесан и куда как величав.
Его привезли на какой-то Совет, показали нечто кубическое, нечто, по мнению авторов, совершенно такое, чего никогда до них не бывало.
– Бывало, – сказал он. – Ну, что тут смотреть? Да и о чем разговоры разговаривать? Коли прежнее на помойку истории, значит, – вы первые, как Адам и Ева. Только вот не поворачивается язык сказать вам: плодитесь и размножайтесь.
Он хотел уйти, но его слушали, и он еще сказал:
– Я старый человек, однако память мне не изменяет. Все ваши новшества уже в самом начале века были. Меня один биограф донимал, что я думаю и о том и о сем. Вот об этом, – пальцем указал на иссеченное кубиками лицо, – я писал ему: горьки плоды нашего европейского просвещения! Все это – помрачение русских умов. Исполать всякому, кто хоть пальцем пошевелит, чтоб помешать расползанию этих лишаев. А они расползлись-таки. Вот они – лишаи художества!
Домой вернулся веселый, помолодевший.
– Мама, я-то их и в хвост и в гриву! А они, знаешь, что? Собираются мне правительственную пенсию выхлопотать. Ибо, говорят: достоин по художеству моему.
Уже глубокой ночью он сел писать письмо сыну Михаилу.
«23 декабря 1923 г.
(…) Работаю все над старыми картинами. Думаешь, что совсем кончил, а когда раскроешь картину, то тут, то здесь опять поправки, и так без конца. Придется, вероятно, насильственно поставить точку.
Хотелось бы новую картину начать, да холста нет и красок хороших нет. А у меня и эскизы уже готовы, напр. – „Микула Селянинович“ и др. Да вот когда дойдут руки? – не знаю!
…В последнее время я перечитываю „Войну и мир“ (Льва Николаевича) – произведение великое! Многое мне стало понятнее и яснее. Великая эпопея русского народа!..»
Терем в Троицком переулке был похож на музыкальную шкатулку. По четвергам сюда приезжали блеснуть виртуозной игрой известные всей Москве музыканты, пели знаменитые певцы, и Федор Иванович Шаляпин тоже бывал. Но прогремели выстрелы на площадях, на самых благополучных улицах, и словно бы некто вычеркнул из календаря и четверг, и все другие дни тоже. Жизнь пошла на часы, терем умолк. Обитателям его казалось, что оборвалось само время.
А мир не умолкал. Гремела медью новая напористая музыка. Птицы по весне возвращались в старый яблоневый сад. И девочки, вчерашние гадкие утята, обретали лебединую стать. И однажды, когда каждая веточка в саду сияла от птичьих звонов, хозяин терема, старик, суровостью похожий на вулкан, подсел к пианино и сыграл мелодию, простенькую, как пастушок. Мелодия кончилась, но он еще раз сыграл ее, еще, еще.
И в терем вернулась музыка. А тут еще из Вятки приехал сын старшего, давно уже покойного брата, Аркадий Николаевич.
– Твоя виолончель без тебя сиротствует, – за вечерним столом сказал ему Виктор Михайлович. – Сыграй нам.
Виолончель растрогала старика до слез. Молодежь заметила это, заговорщицки перекинулась шепотком, и когда виолончель умолкла, Дмитрий и Людмила – дети Аркадия, Надя – дочь Александра, и свои – Татьяна и Владимир – запели издавна любимое: «Улетай на крыльях ветра…»
Пришел Аполлинарий Михайлович. И уже все вместе, молодые и старшие, спели «В старину живали деды» и вятские, деревенские.
– А я помню, – сказала Людмила, – как вы, дядя Виктор, с папой плясали и пели по-рябовски. Вот весело-то было.
– И я тот день помню! – обрадовался Виктор Михайлович. – Это мы, наверное, в 14-м году приезжали… А может, и раньше. Теперь все слилось в одно и распалось надвое – прежнее время и нынешнее. Вроде бы я тогда был увлечен проектом памятника для Красной площади. Хотел увековечить двух великих людей, о которых нынешнее племя знать не знает и уж, видимо, и знать не будет да и не захочет… О патриархе Гермогене, погибшем за Русь-матушку, где бы вы думали, в кремлевском застенке. От поляков претерпел. И о сподвижнике его, архиепископе Дионисии.
– Возблагодари небо за несбывшееся, – сказал Аполлинарий.
– Чего ради? – удивился Виктор Михайлович.
– Сколько бы ты сил на памятник ухлопал, а нынче его уж и не было бы: взорвали, распилили, раскололи.
– Не посмели бы!
– Виктор, ныне уж начали поговаривать о том, не смахнуть ли храм Христа Спасителя, не фукнуть ли динамитом Василия Блаженного: Красную площадь куполами порочит.
– Если все это… произойдет, – Виктор Михайлович осунулся вдруг, и стало видно, как он стар, как он глубоко стар, их богатырь. – Не сделают… Ну а сделают – обнищают. И вот, когда с рукой пойдут по миру, – духовное нищенство телесного много страшнее! – вот когда по Руси-то зарыщут, в поисках уж не церквей, а каменья разоренного – тогда и вспомнят все… Ну, да мы с тобою, Аполлинарий, до разора не доживем… Не позволят русские люди разорить дом свой! Это ведь красота! Наша, незаемная.
– Мало ли, Виктор, красоты по белу свету изведено?! Рим, Греция, Византия – все, что мы знаем, – осколки…
– Осколки, – согласился Виктор Михайлович. – Что далеко ходить, набежавшая в Россию немчура – исконное русское благолепие до того исказила, что мы о нем до последнего даже и не ведали. Катька-немка из московских соборов повыкидывала иконостасы с Дионисием, с Рублевым. И никто не взволновался. А ведь то, древнее искусство, нашему не чета.
– Зачем вы свое принижаете, Виктор Михайлович? – не согласился с дядей виолончелист Аркадий. – Разве ваши киевские росписи не вершина духовной живописи?
– Нет, не вершина! Ах, коли бы я знал в те поры истинную русскую икону! Незнание – тоже порок. Я, расписывая Владимирский собор, по наивности думал, что возвращаю миру утерянную красоту наших предков. А на самом деле все это было измышление моего ума. Русская икона была иной. И красота ее – немеркнущая – осталась мне недоступной. Разве я так бы расписал собор, зная творения Ферапонтова монастыря? Но – дело сделано и время мое ушло… Иной раз и теперь бывает, погоржусь собой: чего скромничать? Красота собора – не феофановская, не рафаэлевская или какого иного гения Возрождения, – моя красота, васнецовская. Этого уж никуда не денешь, не спрячешь. А другой раз подумаю – страшно: махина-то вся эта великое мне наказание за великую мою гордыню.
Виктор Михайлович встал.
– Вы поиграйте еще, попойте. А мы с Аполлинарием пойдем подышим.
У крыльца в вечернем неверном свету, как соты драгоценного минерала, светилась сирень.
– Вот и вспомнишь Врубеля, – сказал Виктор Михайлович.
Они сошли по ступеням в сад и, до нежности чувствуя братскую близость, молча пошли по темной, насупившейся липовой аллее. Сели на лавочку.
– Я картину задумал, – сказал Аполлинарий. – Эта будет – последняя…
– Да, – вздохнул Виктор, – такие ужасные слова, а уже не пугаешься. Что же ты задумал?
– Вечер… Зеленый, молодой от зелени парк. Деревце, поддавшееся ветру. В движении, в жизни. Пруд. Усадьба без признаков жизни. Старик на каменной скамье. Седой, согбенный, погруженный в свое прошлое… «Баллады Шопена» – назову.
– Не красивенько ли? Аполлинарий пожал плечами.
– Все будет просто. Простота не позволит уронить искусство.
Виктор Михайлович вдруг взял брата за руку. – То, что ты говорил о Василии Блаженном, о храме Христа Спасителя… Может ли это быть?
– Может, – сказал Аполлинарий.
– Этого не будет! – яростно крикнул Виктор. – Репин, говорят, возвращается. Мы не позволим… Аполлинарий, пока мы живы, этого нельзя позволить. Тут о себе и думать даже не надо… Я-то, брат, совсем уж… не тот. Но если ты даже один останешься, не отступай.
Тихо, радуясь теплу, пели в канавах лягушки…
Аполлинарий Михайлович не отступил.
В 1929 году общество «Старая Москва», которое в одиночку боролось за сохранение исторических памятников, было распущено.
В книге «Страницы прошлого» Всеволод Аполлинариевич Васнецов приводит черновик письма, которое Аполлинарий Михайлович отправил в 1930 году в газету «Известия». Речь шла о сохранении храма Христа Спасителя.
«Этот памятник – народное достояние огромной материальной стоимости, – читаем мы в сохранившемся документе, – над которым работали более пятидесяти лет, представляет несомненную художественную ценность. На его стенах мы видим работы таких известных художников, как Суриков, Семирадский, Марков, Сорокин, Савицкий, В. Маковский, и других. Кроме того, масса скульптурных изображений, украшающих его наружные стены и бронзовые двери, также сработаны известными в то время скульпторами. Помимо того, прекрасной тщательной работы мраморная облицовка стен внутри храма стоит того, чтобы ее сохранить как техническую и художественную ценность.
Не прибегая к сносу памятника и жилых домов, для постройки Дворца имеется прекрасная местность: ближайшая часть Ленинских (Воробьевых) гор, примыкающая к городу…
Величественное здание Дворца Советов на… Воробьевской возвышенности, окруженное садами: Нескучным и огромным парком Воробьевых гор, будет отовсюду видно и еще усилит мнение о Москве как о красивейшем городе Европы».
К мудрым доводам великого знатока древней Москвы Аполлинария Михайловича Васнецова не прислушались. Уничтожение памятников старины продолжается и в наши дни.
В начале мая 192G года на выставке АХРР, где очень хорошо были представлены Архипов и Кустодиев, встретились Виктор Михайлович и Михаил Васильевич. Обрадовались друг другу и договорились написать портреты. Васнецов – Нестерова, Нестеров – Васнецова.
Они сидели, взглядывая друг на друга быстро, остро, и потом улыбались, покачивая головами. То, что они писали теперь портреты, было и прощением всех вольных, невольных обид, но ведь и состязанием. И былая молодость вскипала в их сердцах, и дело спорилось.
– Ты знаешь, что обо мне Чистяков-то говорил? – спросил Виктор Михайлович.
– Он много успел наговорить.
– Ну, обо мне так сказанул, что и через сто лет не забудут. Были, дескать, у него два ученика: Васнецов – не допекся, а Савинский – перепекся. Так что, Михаил Васильевич, коли у меня не получится – не обессудь, я из недоделанных.
В огромной мастерской было чисто, светло и тихо.
– Люблю свежевымытые полы, – сказал Нестеров.
– Племянница постаралась.
– Хорошо у тебя. Как под волшебной шапкой.
– Под какой такой шапкой?
– Ну, не знаю, под какой. Словно, говорю, заповедное царство. За стенами великая буря, а здесь ни одна вещь с места не сошла.
– Это правда, – сказал Васнецов. Он отложил кисть и палитру, подошел к картине «Сивка-Бурка». – Небось осуждаешь… Жидковато! Сам знаю, что жидковато, да написалось эдак, и никак иначе.
На большой картине было слишком много легкого пространства: небо, терем, белый конь.
– Хитрым критикам иносказание подавай! Без иносказания уже вроде бы и картина не картина.
– А разве Баба Яга твоя не иносказание?
– Да нет же… У меня все в чистом виде, Баба Яга так Баба Яга. Погляди на «Царевну-Лягушку» – эвон как лебеди-то вверху летят, танцу вторят. Хорошо ведь летят, Михаил Васильевич? А плясунья-то! Истинная царевна.
– С Царевной-Лягушкой согласен. Это картина Васнецова.
– Они все мои… Мы с Горьким хорошо на сказках душу отвели. Горький меня понял. Тут вот на диване… он усы свои поглаживал, а я бороду. До чего же сладко с иным человеком беседуется… Вот говорят – сказка, детишкам на сон грядущий. А хотя бы и так! Только из снов-то этих и является на божий свет и душа народа, и ласка его, и хитрость, и вздох по несбыточному. В сказке – вся наша жизнь, ум, совесть…
– И бессовестность.
– И бессовестность, Михаил Васильевич! Правильно. На махинку мою погляди – сказка о спящей царевне, об уснувшем царстве. Что это, нелепица? Игра фантазии, никому не нужной?
– Ну а что же все-таки?
– Не знаю.
– Как же так?!
– Так вот, Михаил Васильевич. Может, мальчик-то какой-нибудь придет к моей картине, поглядит и расколдует. Всех нас расколдует.
– Почему же мальчик?
– Принцесса ведь! Для мальчиков принцессы очень даже притягательны.
– А не та ли в сказке мысль: беспробудный сон – это оберег всего нежного и прекрасного, что есть в народе, красота про запас, ради светлых грядущих дней?
– Вот видишь? Видишь, как ты хорошо придумал! А ведь не вьюноша. Значит, и нам с тобою, людям много пожившим, сказка все-таки нужна.
Виктор Михайлович сел было, но тотчас привскочил, тыча пальцем в усача в картине «Царевна Несмеяна».
– Видишь Катара?! Сюда я его поместил, пусть тут теперь живет. Помнишь, как подкручивал свои усишки – настоящий польский круль… Ах, Вильгельм Александрович, как ты теперь живешь-можешь? Ведь и ему семьдесят пять.
– А где он? Я его совсем из виду потерял.
– В Киеве. Он так и жил в меблирашках. А дом этот всем властям нравился. И у красных там был штаб, и у белых. Белые-то и приняли старика за шпиона, чуть не кокнули. Сбежал к Эмилии Львовне, да так и остался у них. Лёля его пожалела, золотая наша девочка.
И прикусил язык. Вылетела из головы давняя история. Нестеров с Лёлей чуть было под венец не пошли, да расстроилось дело. Васнецов считал, что к лучшему.
– Ничего, Виктор Михайлович, – сказал просто Нестеров. – У меня к Лёле доброе отношение… Ты про сказки свои говорил.
– Да! Вот они семь сказок – симфония. Я для нее выбирал, Михаил Васильевич, вечные темы. Вечно будут биться богатыри со змеюгами, вечно будут летать на коврах-самолетах царевны с царевичами. Скажешь, какой он розовый сироп развел, как сладко. – Нежно погладил новый «Ковер-самолет». – А по-моему, только розово… Цвета юности, девичьи цвета. А вот он Кащей. Народ о вечности больше нашего думает. Знаешь, Михаил Васильевич, я кое-что понимать начинай в новой жизни. Сам себе сопротивляюсь, но ведь не все же у них плохо. Очень много хорошего делается. Людей вот принялись учить. Всех без разбору… Да ты скажи, отчего мы с тобою здесь, а не во франциях, не в америках, как иные, и даже не в финляндиях?
– Вот ты и скажи, отчего.
– Да, оттого, что не говны! Красными флагами не помахивали, но и русскую землю не променяли. Ей не сладко, и нам не сладко!
Нестеров любовался неистовым стариком. Патриарх: седовлас, строен, как юноша, глаза сверкают.
– Ты слушаешь, Михаил Васильевич? Мы многим недовольны, ворчим, зубами, бывает, поскрипываем, но ярмо-то пало! Народ, кровь наша, ум наш, наша судьба – скинул ярмо и трость, которая столько веков охаживала простолюдина по спине, о господскую спину – да в мочало! в мочало!
– Ты красный у нас совсем!
– Я – старый, а все же не из таких, как Костя Коровин, как… Э! Чего их поминать-то!
Михаил Васильевич стал вдруг остреньким, лицом, бородкой, глаза выпуклые и те вытянулись вопросительными знаками.
– Ну, ладно! Мы ведь о сказках говорили! Скажи, Виктор Михайлович, положа руку на сердце, а не схоронился ли ты за сказку от жизни-то?
Васнецов крякнул, набычил голову.
– Хороший вопрос, – сказал, ударяя на «о». – Хо-ро-ший. Отвечу. И отвечу вопросом же. Куда было после Владимирского собора выше? Ку-да? Купчих писать? Государственный совет? После бога-то?! Выше бога нет, ибо это мечта всечеловеческая о всечеловеческом покое для земли и неба. Выше нет! Но есть нечто, что стоит вровень. Это, брат, сказка.
Они замолчали, поглядели на свои работы и принялись за дело горячо, посапывая, стараясь, как упрямые ребята.
– Пошли чай пить, Михаил Васильевич, – сказал наконец Васнецов, не без удовольствия оглядывая свою работу.
– Домой уж пора.
– Чайку-то давай выпьем. Как знать, много ли у нас впереди дней, а то ведь и часов.
Нестеров портрет Васнецова закончил в декабре 1925 года, а вот Виктор Михайлович свою работу оставил из-за холода. Сыну Михаилу, жившему в Праге, он писал о нестеровской работе: «О сходстве я сам говорить не могу: но, говорят, похож. Написан у меня в мастерской на фоне старых икон, так что, пожалуй, можно принять за торговца стар(ыми) иконами вроде Салина».
14 июля 1926 года Нестеров сообщил С. Н. Дурылину: «Портрет с меня почти написан. Сходство, кажется, большое, но то, что поставил себе художник (написать автора „Варфоломея“ и проч.) – задача не из легких. Кто портрет видел (из близких Виктора Михайловича) – находят его удачным. Нравится он и мне… Но годы берут свое… В чем, полагаю, я не ошибаюсь, это в том, что в портрете нет ничего вульгарного, дешевого, но и то сказать, что написан он Виктором Васнецовым, написавшим „Аленушку“, „Каменный век“, создавшим алтарь Владимирского собора! Это все к чему-то обязывает и от чего-то страхует».
А 26 июля С. Н. Дурылину ушло еще одно письмо.
«Сегодня отвечаю лишь несколькими строками: 23 июля в 11 часов вечера скончался Виктор Михайлович Васнецов! Помолитесь о душе его.
Васнецова не стало. Ушел из мира огромный талант. Большая народная душа.
Не фраза – Васнецова Россия будет помнить как лучшего из своих сынов, ее любившего горячо, трогательно, нежно.
Ваше и последующее поколение ему недодало в оценке, оно его не было уже способно чувствовать.
Виктор Михайлович умер мгновенно. Еще за час до кончины он бодро говорил с бывшими у него об искусстве, о моем портрете. Причем назвал его последним своим портретом».
Нестеров, последний из великих русских художников XIX столетия, принял на себя миссию летописца. Он считал, что и завершающий акт жизни Виктора Васнецова должен дойти до потомков со всею точностью и правдой, «Вот похоронили и Васнецова! Не стало большою художника, ушел мудрый человек.
Верю я, что немного пройдет лет, как затоскует русский человек, его душа по Васнецову, как тоскует душа эта по многому и многому, чего не умела ни видеть, ни понять. Ушел из немногих, горячо любивших Россию, ее народ, умевших в образах показать ее героев, всю сложность души того странного парода.
Однако попробую передать Вам то, что видел и пережил с 24 по 26 июля. Шли обычные и необычные панихиды. Приходили малоизвестные батюшки, пели импровизированные певчие…
Ночью тихо мерцали лампады, свечи. Тишина нарушалась мерным, значительным чтением псалтыря.
В воскресенье 25-го за панихидой было очень многолюдно…
В понедельник 26-го похороны. С 9 1/2 утра у дома много народа. Сейчас вынос в церковь Андриана и Наталии. Епископ прислал отказ „по болезни“. Лития… И гроб подняли сыновья и мы – художники…
Гроб поставили перед „Распятием“ – одной из самых последних работ Виктора Михайловича, подаренной своему приходу… Прекрасный хор, певший все время песнопения старых композиторов, Бортнянского и Турчанинова. Художников мало – они разъехались на лето… День жаркий, томительный. Однако путь этот прошли незаметно…
Щусевская умелая речь над могилой от Третьяковской галереи (депутация с венком) и от Археологического общества. Затем говорил Аполлинарий и кое-кто из публики.
Земля застучала о крышку, и скоро образовался холм, покрытый множеством цветов, с крестом, тоже покрытым цветами и венками…»
В газетах и журналах напечатали некрологи. «Являясь одним из пионеров переломного периода, – писал журнал „Жизнь искусства“, – В. М. Васнецов, имея подражателей, наметил развитие индивидуализма, эстетизма, ретроспективизма в будущей живописи, занявшей довольно большое место в русской живописи. Отсюда делается понятным, почему В. М. Васнецов остался совершенно в стороне от Октября и дальнейшего развития нашего строительства и до конца дней своих жил в мире неясных исторических грез».
В том же номере журнала читаем: «До Виктора Михайловича большие русские художники чурались декорационной живописи, смотря на нее как на „невысокий род искусства“. Васнецов покончил и с этим предрассудком, увлекши на поприще декорации плеяду талантливой художественной молодежи».
«В истории русской живописи его роль (Васнецова. – В.Б.) равноценна и равнозначаща роли Пушкина: он обрел живую красоту там, где иные не видели ничего, а другие находили лишь убожество, всяческую грубость и нищету». Так писал «Вестник знания».
О смерти великого русского художника сообщили «Известия», «Красная газета», «Красная панорама»…
В 1927 году в Москве состоялась большая посмертная выставка художника Виктора Михайловича Васнецова.
ПОСЛЕДНЕЕ
ОСНОВНЫЕ ДАТЫ ЖИЗНИ И ТВОРЧЕСТВА В. М. ВАСНЕЦОВА
КРАТКАЯ БИБЛИОГРАФИЯ
– Пусть ждут! Ждут! – сказал громко, чтоб те, в прихожей, слышали, знали…
С минуту посидел, но… встал. Глянул на Александру Владимировну.
– Мама, накрахмаленную рубашку… Ну, и сама знаешь. Полный парад. Пусть видят, что это такое – художник. Нынешние – в охламонов рядятся. А это охламонство с одежды-то на картины перекидывается. Диалектика. Это, что ли, у вас теперь любимое словечко? – сердито посверлил глазами свою молодежь.
Ушел к себе и уже через две-три минуты был одет, причесан и куда как величав.
Его привезли на какой-то Совет, показали нечто кубическое, нечто, по мнению авторов, совершенно такое, чего никогда до них не бывало.
– Бывало, – сказал он. – Ну, что тут смотреть? Да и о чем разговоры разговаривать? Коли прежнее на помойку истории, значит, – вы первые, как Адам и Ева. Только вот не поворачивается язык сказать вам: плодитесь и размножайтесь.
Он хотел уйти, но его слушали, и он еще сказал:
– Я старый человек, однако память мне не изменяет. Все ваши новшества уже в самом начале века были. Меня один биограф донимал, что я думаю и о том и о сем. Вот об этом, – пальцем указал на иссеченное кубиками лицо, – я писал ему: горьки плоды нашего европейского просвещения! Все это – помрачение русских умов. Исполать всякому, кто хоть пальцем пошевелит, чтоб помешать расползанию этих лишаев. А они расползлись-таки. Вот они – лишаи художества!
Домой вернулся веселый, помолодевший.
– Мама, я-то их и в хвост и в гриву! А они, знаешь, что? Собираются мне правительственную пенсию выхлопотать. Ибо, говорят: достоин по художеству моему.
Уже глубокой ночью он сел писать письмо сыну Михаилу.
«23 декабря 1923 г.
(…) Работаю все над старыми картинами. Думаешь, что совсем кончил, а когда раскроешь картину, то тут, то здесь опять поправки, и так без конца. Придется, вероятно, насильственно поставить точку.
Хотелось бы новую картину начать, да холста нет и красок хороших нет. А у меня и эскизы уже готовы, напр. – „Микула Селянинович“ и др. Да вот когда дойдут руки? – не знаю!
…В последнее время я перечитываю „Войну и мир“ (Льва Николаевича) – произведение великое! Многое мне стало понятнее и яснее. Великая эпопея русского народа!..»
Терем в Троицком переулке был похож на музыкальную шкатулку. По четвергам сюда приезжали блеснуть виртуозной игрой известные всей Москве музыканты, пели знаменитые певцы, и Федор Иванович Шаляпин тоже бывал. Но прогремели выстрелы на площадях, на самых благополучных улицах, и словно бы некто вычеркнул из календаря и четверг, и все другие дни тоже. Жизнь пошла на часы, терем умолк. Обитателям его казалось, что оборвалось само время.
А мир не умолкал. Гремела медью новая напористая музыка. Птицы по весне возвращались в старый яблоневый сад. И девочки, вчерашние гадкие утята, обретали лебединую стать. И однажды, когда каждая веточка в саду сияла от птичьих звонов, хозяин терема, старик, суровостью похожий на вулкан, подсел к пианино и сыграл мелодию, простенькую, как пастушок. Мелодия кончилась, но он еще раз сыграл ее, еще, еще.
И в терем вернулась музыка. А тут еще из Вятки приехал сын старшего, давно уже покойного брата, Аркадий Николаевич.
– Твоя виолончель без тебя сиротствует, – за вечерним столом сказал ему Виктор Михайлович. – Сыграй нам.
Виолончель растрогала старика до слез. Молодежь заметила это, заговорщицки перекинулась шепотком, и когда виолончель умолкла, Дмитрий и Людмила – дети Аркадия, Надя – дочь Александра, и свои – Татьяна и Владимир – запели издавна любимое: «Улетай на крыльях ветра…»
Пришел Аполлинарий Михайлович. И уже все вместе, молодые и старшие, спели «В старину живали деды» и вятские, деревенские.
– А я помню, – сказала Людмила, – как вы, дядя Виктор, с папой плясали и пели по-рябовски. Вот весело-то было.
– И я тот день помню! – обрадовался Виктор Михайлович. – Это мы, наверное, в 14-м году приезжали… А может, и раньше. Теперь все слилось в одно и распалось надвое – прежнее время и нынешнее. Вроде бы я тогда был увлечен проектом памятника для Красной площади. Хотел увековечить двух великих людей, о которых нынешнее племя знать не знает и уж, видимо, и знать не будет да и не захочет… О патриархе Гермогене, погибшем за Русь-матушку, где бы вы думали, в кремлевском застенке. От поляков претерпел. И о сподвижнике его, архиепископе Дионисии.
– Возблагодари небо за несбывшееся, – сказал Аполлинарий.
– Чего ради? – удивился Виктор Михайлович.
– Сколько бы ты сил на памятник ухлопал, а нынче его уж и не было бы: взорвали, распилили, раскололи.
– Не посмели бы!
– Виктор, ныне уж начали поговаривать о том, не смахнуть ли храм Христа Спасителя, не фукнуть ли динамитом Василия Блаженного: Красную площадь куполами порочит.
– Если все это… произойдет, – Виктор Михайлович осунулся вдруг, и стало видно, как он стар, как он глубоко стар, их богатырь. – Не сделают… Ну а сделают – обнищают. И вот, когда с рукой пойдут по миру, – духовное нищенство телесного много страшнее! – вот когда по Руси-то зарыщут, в поисках уж не церквей, а каменья разоренного – тогда и вспомнят все… Ну, да мы с тобою, Аполлинарий, до разора не доживем… Не позволят русские люди разорить дом свой! Это ведь красота! Наша, незаемная.
– Мало ли, Виктор, красоты по белу свету изведено?! Рим, Греция, Византия – все, что мы знаем, – осколки…
– Осколки, – согласился Виктор Михайлович. – Что далеко ходить, набежавшая в Россию немчура – исконное русское благолепие до того исказила, что мы о нем до последнего даже и не ведали. Катька-немка из московских соборов повыкидывала иконостасы с Дионисием, с Рублевым. И никто не взволновался. А ведь то, древнее искусство, нашему не чета.
– Зачем вы свое принижаете, Виктор Михайлович? – не согласился с дядей виолончелист Аркадий. – Разве ваши киевские росписи не вершина духовной живописи?
– Нет, не вершина! Ах, коли бы я знал в те поры истинную русскую икону! Незнание – тоже порок. Я, расписывая Владимирский собор, по наивности думал, что возвращаю миру утерянную красоту наших предков. А на самом деле все это было измышление моего ума. Русская икона была иной. И красота ее – немеркнущая – осталась мне недоступной. Разве я так бы расписал собор, зная творения Ферапонтова монастыря? Но – дело сделано и время мое ушло… Иной раз и теперь бывает, погоржусь собой: чего скромничать? Красота собора – не феофановская, не рафаэлевская или какого иного гения Возрождения, – моя красота, васнецовская. Этого уж никуда не денешь, не спрячешь. А другой раз подумаю – страшно: махина-то вся эта великое мне наказание за великую мою гордыню.
Виктор Михайлович встал.
– Вы поиграйте еще, попойте. А мы с Аполлинарием пойдем подышим.
У крыльца в вечернем неверном свету, как соты драгоценного минерала, светилась сирень.
– Вот и вспомнишь Врубеля, – сказал Виктор Михайлович.
Они сошли по ступеням в сад и, до нежности чувствуя братскую близость, молча пошли по темной, насупившейся липовой аллее. Сели на лавочку.
– Я картину задумал, – сказал Аполлинарий. – Эта будет – последняя…
– Да, – вздохнул Виктор, – такие ужасные слова, а уже не пугаешься. Что же ты задумал?
– Вечер… Зеленый, молодой от зелени парк. Деревце, поддавшееся ветру. В движении, в жизни. Пруд. Усадьба без признаков жизни. Старик на каменной скамье. Седой, согбенный, погруженный в свое прошлое… «Баллады Шопена» – назову.
– Не красивенько ли? Аполлинарий пожал плечами.
– Все будет просто. Простота не позволит уронить искусство.
Виктор Михайлович вдруг взял брата за руку. – То, что ты говорил о Василии Блаженном, о храме Христа Спасителя… Может ли это быть?
– Может, – сказал Аполлинарий.
– Этого не будет! – яростно крикнул Виктор. – Репин, говорят, возвращается. Мы не позволим… Аполлинарий, пока мы живы, этого нельзя позволить. Тут о себе и думать даже не надо… Я-то, брат, совсем уж… не тот. Но если ты даже один останешься, не отступай.
Тихо, радуясь теплу, пели в канавах лягушки…
Аполлинарий Михайлович не отступил.
В 1929 году общество «Старая Москва», которое в одиночку боролось за сохранение исторических памятников, было распущено.
В книге «Страницы прошлого» Всеволод Аполлинариевич Васнецов приводит черновик письма, которое Аполлинарий Михайлович отправил в 1930 году в газету «Известия». Речь шла о сохранении храма Христа Спасителя.
«Этот памятник – народное достояние огромной материальной стоимости, – читаем мы в сохранившемся документе, – над которым работали более пятидесяти лет, представляет несомненную художественную ценность. На его стенах мы видим работы таких известных художников, как Суриков, Семирадский, Марков, Сорокин, Савицкий, В. Маковский, и других. Кроме того, масса скульптурных изображений, украшающих его наружные стены и бронзовые двери, также сработаны известными в то время скульпторами. Помимо того, прекрасной тщательной работы мраморная облицовка стен внутри храма стоит того, чтобы ее сохранить как техническую и художественную ценность.
Не прибегая к сносу памятника и жилых домов, для постройки Дворца имеется прекрасная местность: ближайшая часть Ленинских (Воробьевых) гор, примыкающая к городу…
Величественное здание Дворца Советов на… Воробьевской возвышенности, окруженное садами: Нескучным и огромным парком Воробьевых гор, будет отовсюду видно и еще усилит мнение о Москве как о красивейшем городе Европы».
К мудрым доводам великого знатока древней Москвы Аполлинария Михайловича Васнецова не прислушались. Уничтожение памятников старины продолжается и в наши дни.
В начале мая 192G года на выставке АХРР, где очень хорошо были представлены Архипов и Кустодиев, встретились Виктор Михайлович и Михаил Васильевич. Обрадовались друг другу и договорились написать портреты. Васнецов – Нестерова, Нестеров – Васнецова.
Они сидели, взглядывая друг на друга быстро, остро, и потом улыбались, покачивая головами. То, что они писали теперь портреты, было и прощением всех вольных, невольных обид, но ведь и состязанием. И былая молодость вскипала в их сердцах, и дело спорилось.
– Ты знаешь, что обо мне Чистяков-то говорил? – спросил Виктор Михайлович.
– Он много успел наговорить.
– Ну, обо мне так сказанул, что и через сто лет не забудут. Были, дескать, у него два ученика: Васнецов – не допекся, а Савинский – перепекся. Так что, Михаил Васильевич, коли у меня не получится – не обессудь, я из недоделанных.
В огромной мастерской было чисто, светло и тихо.
– Люблю свежевымытые полы, – сказал Нестеров.
– Племянница постаралась.
– Хорошо у тебя. Как под волшебной шапкой.
– Под какой такой шапкой?
– Ну, не знаю, под какой. Словно, говорю, заповедное царство. За стенами великая буря, а здесь ни одна вещь с места не сошла.
– Это правда, – сказал Васнецов. Он отложил кисть и палитру, подошел к картине «Сивка-Бурка». – Небось осуждаешь… Жидковато! Сам знаю, что жидковато, да написалось эдак, и никак иначе.
На большой картине было слишком много легкого пространства: небо, терем, белый конь.
– Хитрым критикам иносказание подавай! Без иносказания уже вроде бы и картина не картина.
– А разве Баба Яга твоя не иносказание?
– Да нет же… У меня все в чистом виде, Баба Яга так Баба Яга. Погляди на «Царевну-Лягушку» – эвон как лебеди-то вверху летят, танцу вторят. Хорошо ведь летят, Михаил Васильевич? А плясунья-то! Истинная царевна.
– С Царевной-Лягушкой согласен. Это картина Васнецова.
– Они все мои… Мы с Горьким хорошо на сказках душу отвели. Горький меня понял. Тут вот на диване… он усы свои поглаживал, а я бороду. До чего же сладко с иным человеком беседуется… Вот говорят – сказка, детишкам на сон грядущий. А хотя бы и так! Только из снов-то этих и является на божий свет и душа народа, и ласка его, и хитрость, и вздох по несбыточному. В сказке – вся наша жизнь, ум, совесть…
– И бессовестность.
– И бессовестность, Михаил Васильевич! Правильно. На махинку мою погляди – сказка о спящей царевне, об уснувшем царстве. Что это, нелепица? Игра фантазии, никому не нужной?
– Ну а что же все-таки?
– Не знаю.
– Как же так?!
– Так вот, Михаил Васильевич. Может, мальчик-то какой-нибудь придет к моей картине, поглядит и расколдует. Всех нас расколдует.
– Почему же мальчик?
– Принцесса ведь! Для мальчиков принцессы очень даже притягательны.
– А не та ли в сказке мысль: беспробудный сон – это оберег всего нежного и прекрасного, что есть в народе, красота про запас, ради светлых грядущих дней?
– Вот видишь? Видишь, как ты хорошо придумал! А ведь не вьюноша. Значит, и нам с тобою, людям много пожившим, сказка все-таки нужна.
Виктор Михайлович сел было, но тотчас привскочил, тыча пальцем в усача в картине «Царевна Несмеяна».
– Видишь Катара?! Сюда я его поместил, пусть тут теперь живет. Помнишь, как подкручивал свои усишки – настоящий польский круль… Ах, Вильгельм Александрович, как ты теперь живешь-можешь? Ведь и ему семьдесят пять.
– А где он? Я его совсем из виду потерял.
– В Киеве. Он так и жил в меблирашках. А дом этот всем властям нравился. И у красных там был штаб, и у белых. Белые-то и приняли старика за шпиона, чуть не кокнули. Сбежал к Эмилии Львовне, да так и остался у них. Лёля его пожалела, золотая наша девочка.
И прикусил язык. Вылетела из головы давняя история. Нестеров с Лёлей чуть было под венец не пошли, да расстроилось дело. Васнецов считал, что к лучшему.
– Ничего, Виктор Михайлович, – сказал просто Нестеров. – У меня к Лёле доброе отношение… Ты про сказки свои говорил.
– Да! Вот они семь сказок – симфония. Я для нее выбирал, Михаил Васильевич, вечные темы. Вечно будут биться богатыри со змеюгами, вечно будут летать на коврах-самолетах царевны с царевичами. Скажешь, какой он розовый сироп развел, как сладко. – Нежно погладил новый «Ковер-самолет». – А по-моему, только розово… Цвета юности, девичьи цвета. А вот он Кащей. Народ о вечности больше нашего думает. Знаешь, Михаил Васильевич, я кое-что понимать начинай в новой жизни. Сам себе сопротивляюсь, но ведь не все же у них плохо. Очень много хорошего делается. Людей вот принялись учить. Всех без разбору… Да ты скажи, отчего мы с тобою здесь, а не во франциях, не в америках, как иные, и даже не в финляндиях?
– Вот ты и скажи, отчего.
– Да, оттого, что не говны! Красными флагами не помахивали, но и русскую землю не променяли. Ей не сладко, и нам не сладко!
Нестеров любовался неистовым стариком. Патриарх: седовлас, строен, как юноша, глаза сверкают.
– Ты слушаешь, Михаил Васильевич? Мы многим недовольны, ворчим, зубами, бывает, поскрипываем, но ярмо-то пало! Народ, кровь наша, ум наш, наша судьба – скинул ярмо и трость, которая столько веков охаживала простолюдина по спине, о господскую спину – да в мочало! в мочало!
– Ты красный у нас совсем!
– Я – старый, а все же не из таких, как Костя Коровин, как… Э! Чего их поминать-то!
Михаил Васильевич стал вдруг остреньким, лицом, бородкой, глаза выпуклые и те вытянулись вопросительными знаками.
– Ну, ладно! Мы ведь о сказках говорили! Скажи, Виктор Михайлович, положа руку на сердце, а не схоронился ли ты за сказку от жизни-то?
Васнецов крякнул, набычил голову.
– Хороший вопрос, – сказал, ударяя на «о». – Хо-ро-ший. Отвечу. И отвечу вопросом же. Куда было после Владимирского собора выше? Ку-да? Купчих писать? Государственный совет? После бога-то?! Выше бога нет, ибо это мечта всечеловеческая о всечеловеческом покое для земли и неба. Выше нет! Но есть нечто, что стоит вровень. Это, брат, сказка.
Они замолчали, поглядели на свои работы и принялись за дело горячо, посапывая, стараясь, как упрямые ребята.
– Пошли чай пить, Михаил Васильевич, – сказал наконец Васнецов, не без удовольствия оглядывая свою работу.
– Домой уж пора.
– Чайку-то давай выпьем. Как знать, много ли у нас впереди дней, а то ведь и часов.
Нестеров портрет Васнецова закончил в декабре 1925 года, а вот Виктор Михайлович свою работу оставил из-за холода. Сыну Михаилу, жившему в Праге, он писал о нестеровской работе: «О сходстве я сам говорить не могу: но, говорят, похож. Написан у меня в мастерской на фоне старых икон, так что, пожалуй, можно принять за торговца стар(ыми) иконами вроде Салина».
14 июля 1926 года Нестеров сообщил С. Н. Дурылину: «Портрет с меня почти написан. Сходство, кажется, большое, но то, что поставил себе художник (написать автора „Варфоломея“ и проч.) – задача не из легких. Кто портрет видел (из близких Виктора Михайловича) – находят его удачным. Нравится он и мне… Но годы берут свое… В чем, полагаю, я не ошибаюсь, это в том, что в портрете нет ничего вульгарного, дешевого, но и то сказать, что написан он Виктором Васнецовым, написавшим „Аленушку“, „Каменный век“, создавшим алтарь Владимирского собора! Это все к чему-то обязывает и от чего-то страхует».
А 26 июля С. Н. Дурылину ушло еще одно письмо.
«Сегодня отвечаю лишь несколькими строками: 23 июля в 11 часов вечера скончался Виктор Михайлович Васнецов! Помолитесь о душе его.
Васнецова не стало. Ушел из мира огромный талант. Большая народная душа.
Не фраза – Васнецова Россия будет помнить как лучшего из своих сынов, ее любившего горячо, трогательно, нежно.
Ваше и последующее поколение ему недодало в оценке, оно его не было уже способно чувствовать.
Виктор Михайлович умер мгновенно. Еще за час до кончины он бодро говорил с бывшими у него об искусстве, о моем портрете. Причем назвал его последним своим портретом».
Нестеров, последний из великих русских художников XIX столетия, принял на себя миссию летописца. Он считал, что и завершающий акт жизни Виктора Васнецова должен дойти до потомков со всею точностью и правдой, «Вот похоронили и Васнецова! Не стало большою художника, ушел мудрый человек.
Верю я, что немного пройдет лет, как затоскует русский человек, его душа по Васнецову, как тоскует душа эта по многому и многому, чего не умела ни видеть, ни понять. Ушел из немногих, горячо любивших Россию, ее народ, умевших в образах показать ее героев, всю сложность души того странного парода.
Однако попробую передать Вам то, что видел и пережил с 24 по 26 июля. Шли обычные и необычные панихиды. Приходили малоизвестные батюшки, пели импровизированные певчие…
Ночью тихо мерцали лампады, свечи. Тишина нарушалась мерным, значительным чтением псалтыря.
В воскресенье 25-го за панихидой было очень многолюдно…
В понедельник 26-го похороны. С 9 1/2 утра у дома много народа. Сейчас вынос в церковь Андриана и Наталии. Епископ прислал отказ „по болезни“. Лития… И гроб подняли сыновья и мы – художники…
Гроб поставили перед „Распятием“ – одной из самых последних работ Виктора Михайловича, подаренной своему приходу… Прекрасный хор, певший все время песнопения старых композиторов, Бортнянского и Турчанинова. Художников мало – они разъехались на лето… День жаркий, томительный. Однако путь этот прошли незаметно…
Щусевская умелая речь над могилой от Третьяковской галереи (депутация с венком) и от Археологического общества. Затем говорил Аполлинарий и кое-кто из публики.
Земля застучала о крышку, и скоро образовался холм, покрытый множеством цветов, с крестом, тоже покрытым цветами и венками…»
В газетах и журналах напечатали некрологи. «Являясь одним из пионеров переломного периода, – писал журнал „Жизнь искусства“, – В. М. Васнецов, имея подражателей, наметил развитие индивидуализма, эстетизма, ретроспективизма в будущей живописи, занявшей довольно большое место в русской живописи. Отсюда делается понятным, почему В. М. Васнецов остался совершенно в стороне от Октября и дальнейшего развития нашего строительства и до конца дней своих жил в мире неясных исторических грез».
В том же номере журнала читаем: «До Виктора Михайловича большие русские художники чурались декорационной живописи, смотря на нее как на „невысокий род искусства“. Васнецов покончил и с этим предрассудком, увлекши на поприще декорации плеяду талантливой художественной молодежи».
«В истории русской живописи его роль (Васнецова. – В.Б.) равноценна и равнозначаща роли Пушкина: он обрел живую красоту там, где иные не видели ничего, а другие находили лишь убожество, всяческую грубость и нищету». Так писал «Вестник знания».
О смерти великого русского художника сообщили «Известия», «Красная газета», «Красная панорама»…
В 1927 году в Москве состоялась большая посмертная выставка художника Виктора Михайловича Васнецова.
ПОСЛЕДНЕЕ
Старый мастер схитрил. Он не отпустил от себя свои сказки, и они навек остались «неоконченными». Богатырским скоком скакнул «Сивка-Бурка», плывет по небесному тихому океану под тоненьким новым месяцем «Ковер-самолет», под гусли, под лебединый лет лебедем выступает Василиса Прекрасная, лягушечка-то квакушечка.
Только спящее царство не пробуждается, но ведь даже дыхание спящих слышно, все они живы. Вон как раскрылись губы у девочки, прилегшей на «Голубиную книгу», а медведь-то как похрапывает! Да ведь тут и лиса, и заяц. Воробьишки на перилах. А вон они лебеди, сразу и не увидишь, головы под крыло попрятали. Башмачок упал с ножки принцессы. Никто и не кинется поднять его.
Ну, что ж, и баба-яга тут как тут. Через лес в ступе прет. Клыки жуткие, глаза убийцы, руки палача, а в руках этих – ребенок. Даже месяц кровав, как зародыш в яйце. Не заточил ли художник все зло, про какое знал, сюда, в этот холст, за темную раму?
Ах, как раздумалась Несмеяна! Чего ей веселиться, когда за царством ее явилось полчище выряженных в пух и прах мерзавцев? Как одолеть гадость человеческую? Мыслимо ли? И вот он, Добрыня Никитыч! Вместо неба – змей. Не жидок ли богатырь перед трехглавою-то злобой?.. Ладно, хоть конец сказки знаешь. Устоит. Одолеет.
Конечно, хорошо, что, памятуя о желании художника, картины его оставили в мастерской. Но ведь их дети наши должны видеть. Не те малые тысячи, что приходят в тихий переулок, в дом-терем, а миллионы детей. Все дети нашей страны. Все! Поколение за поколением.
Я принес репродукцию «Богатырской заставы» шестилеткам.
– Что это за картина? – спросил я их.
Ребята начали поднимать руки, но я не торопился вызвать одного из них, и тогда они закричали:
– Три богатыря! Илья Муромец, Добрыня и Алеша!
– А кто написал картину? Кто художник?
Руки опустились, головы потупились, но один мальчишка, сияя глазами, потому что он знал, знал, вскочил и крикнул звонким голосом:
– Виктырь Васнецов!
Я посмотрел на него; и мне показалось, что тот, Виктырь из Рябова, был копия этого мальчика. Копия, потому что глазами торопился объять весь мир.
Тот, из Рябова, и объял, и выносил, и отдарил за все доброе и великое, что есть в России и русских, отдарил великим и добрым, что было в нем, до последнего своего сказания. Говорили про него его товарищи – «наше солнышко», вот и мы говорим: наше солнышко.
Только спящее царство не пробуждается, но ведь даже дыхание спящих слышно, все они живы. Вон как раскрылись губы у девочки, прилегшей на «Голубиную книгу», а медведь-то как похрапывает! Да ведь тут и лиса, и заяц. Воробьишки на перилах. А вон они лебеди, сразу и не увидишь, головы под крыло попрятали. Башмачок упал с ножки принцессы. Никто и не кинется поднять его.
Ну, что ж, и баба-яга тут как тут. Через лес в ступе прет. Клыки жуткие, глаза убийцы, руки палача, а в руках этих – ребенок. Даже месяц кровав, как зародыш в яйце. Не заточил ли художник все зло, про какое знал, сюда, в этот холст, за темную раму?
Ах, как раздумалась Несмеяна! Чего ей веселиться, когда за царством ее явилось полчище выряженных в пух и прах мерзавцев? Как одолеть гадость человеческую? Мыслимо ли? И вот он, Добрыня Никитыч! Вместо неба – змей. Не жидок ли богатырь перед трехглавою-то злобой?.. Ладно, хоть конец сказки знаешь. Устоит. Одолеет.
Конечно, хорошо, что, памятуя о желании художника, картины его оставили в мастерской. Но ведь их дети наши должны видеть. Не те малые тысячи, что приходят в тихий переулок, в дом-терем, а миллионы детей. Все дети нашей страны. Все! Поколение за поколением.
Я принес репродукцию «Богатырской заставы» шестилеткам.
– Что это за картина? – спросил я их.
Ребята начали поднимать руки, но я не торопился вызвать одного из них, и тогда они закричали:
– Три богатыря! Илья Муромец, Добрыня и Алеша!
– А кто написал картину? Кто художник?
Руки опустились, головы потупились, но один мальчишка, сияя глазами, потому что он знал, знал, вскочил и крикнул звонким голосом:
– Виктырь Васнецов!
Я посмотрел на него; и мне показалось, что тот, Виктырь из Рябова, был копия этого мальчика. Копия, потому что глазами торопился объять весь мир.
Тот, из Рябова, и объял, и выносил, и отдарил за все доброе и великое, что есть в России и русских, отдарил великим и добрым, что было в нем, до последнего своего сказания. Говорили про него его товарищи – «наше солнышко», вот и мы говорим: наше солнышко.
ОСНОВНЫЕ ДАТЫ ЖИЗНИ И ТВОРЧЕСТВА В. М. ВАСНЕЦОВА
1848 – 15 мая – родился в селе Лапьял Вятской губернии.
1858 – Поступил в Вятское духовное училище.
1867 – Не закончив семинарии, едет в Петербург, сдает экзамен в Академию художеств. Решив, что провалился, поступает в Школу общества поощрения художеств.
1868 – Зачислен штатным учеником Академии художеств.
1870 – Встреча с Чистяковым.
1874 – На 3-й выставке передвижников выставил картину «Чаепитие».
1875 – Оставляет Академию художеств.
1876 – Картина «С квартиры на квартиру». Поездка в Париж.
1877 – Участие на выставке Салона в Париже с картинами «Акробаты», «Чаепитие в трактире».
1878 – Возвращение в Петербург. Женитьба на Александре Владимировне Рязанцевой. Переезд в Москву.
1879 – Картина «Преферанс».
1879–1880 – Знакомство и сближение с домами П. М. Третьякова и С. И. Мамонтова.
1880 – Картина «После побоища».
1881 – «Аленушка». Начинает «Трех богатырей».
1881–1882 – Декорации и костюмы для домашнего театра С. И. Мамонтова к пьесе А. Н. Островского «Снегурочка».
1885–1886 – Декорации и костюмы к «Снегурочке» Римского-Корсакова для Частной оперы Мамонтова.
1882 – «Витязь на распутье».
1883–1885 – Фриз «Каменный век» для Исторического музея.
1885 – Переезд в Киев, работа во Владимирском соборе.
1889 – «Иван Царевич па Сером Волке».
1893 – Избран действительным членом Петербургской академии художеств.
1894 – Построен собственный дом в Москве по своему проекту.
1896 – Завершение работ в Киевском Владимирском соборе.
1897 – Картина «Царь Иван Васильевич Грозный».
1898 – Завершение «Богатырей».
1898–1911 – Эскизы мозаик и росписей церквей в Гусь-Хрустальном, Петербурге, Варшаве, Дармштадте и др.
1899 – Иллюстрации к «Песне о вещем Олеге» А. С. Пушкина. Персональная выставка в Академии художеств.
1900 – Знакомство с Горьким и Чеховым.
1900–1901 – Исполнил проекты фасада здания Третьяковской галереи и ряда других сооружений в Москве.
1905 – Отказ от академического звания.
1910 – «Баян».
1913 – Выставка в Историческом музее.
1918–1926 – «Симфония семи русских сказок».
1926 – Последняя работа – портрет М. В. Нестерова.
1926, 23 июля – Смерть от паралича сердца.
1858 – Поступил в Вятское духовное училище.
1867 – Не закончив семинарии, едет в Петербург, сдает экзамен в Академию художеств. Решив, что провалился, поступает в Школу общества поощрения художеств.
1868 – Зачислен штатным учеником Академии художеств.
1870 – Встреча с Чистяковым.
1874 – На 3-й выставке передвижников выставил картину «Чаепитие».
1875 – Оставляет Академию художеств.
1876 – Картина «С квартиры на квартиру». Поездка в Париж.
1877 – Участие на выставке Салона в Париже с картинами «Акробаты», «Чаепитие в трактире».
1878 – Возвращение в Петербург. Женитьба на Александре Владимировне Рязанцевой. Переезд в Москву.
1879 – Картина «Преферанс».
1879–1880 – Знакомство и сближение с домами П. М. Третьякова и С. И. Мамонтова.
1880 – Картина «После побоища».
1881 – «Аленушка». Начинает «Трех богатырей».
1881–1882 – Декорации и костюмы для домашнего театра С. И. Мамонтова к пьесе А. Н. Островского «Снегурочка».
1885–1886 – Декорации и костюмы к «Снегурочке» Римского-Корсакова для Частной оперы Мамонтова.
1882 – «Витязь на распутье».
1883–1885 – Фриз «Каменный век» для Исторического музея.
1885 – Переезд в Киев, работа во Владимирском соборе.
1889 – «Иван Царевич па Сером Волке».
1893 – Избран действительным членом Петербургской академии художеств.
1894 – Построен собственный дом в Москве по своему проекту.
1896 – Завершение работ в Киевском Владимирском соборе.
1897 – Картина «Царь Иван Васильевич Грозный».
1898 – Завершение «Богатырей».
1898–1911 – Эскизы мозаик и росписей церквей в Гусь-Хрустальном, Петербурге, Варшаве, Дармштадте и др.
1899 – Иллюстрации к «Песне о вещем Олеге» А. С. Пушкина. Персональная выставка в Академии художеств.
1900 – Знакомство с Горьким и Чеховым.
1900–1901 – Исполнил проекты фасада здания Третьяковской галереи и ряда других сооружений в Москве.
1905 – Отказ от академического звания.
1910 – «Баян».
1913 – Выставка в Историческом музее.
1918–1926 – «Симфония семи русских сказок».
1926 – Последняя работа – портрет М. В. Нестерова.
1926, 23 июля – Смерть от паралича сердца.
КРАТКАЯ БИБЛИОГРАФИЯ
Дедлов В. Л. Киевский Владимирский собор и его художественные творцы. М., 1901.
Головин Н. Виктор Васнецов. Его жизнь и деятельность. Спб. – М., 1905.
Успенский А. И. Виктор Михайлович Васнецов. М., 1906.
«Русские пословицы и поговорки в рисунках В. М. Васнецова». М., 1912.
Лобанов В. М. Виктор Васнецов в Абрамцеве. М., 1928.
Репин И. Е. Далекое близкое. М.—Л., 1960.
Крамской И. Н. Письма. В двух томах. Л. – М., 1937.
Головин А. Я. Встречи и воспоминания. Л. – М., 1940.
Нестеров М. Давние дни. Встречи и воспоминания. М., 1941.
Моргунов Н. и Моргунова-Рудницкая Н. Виктор Михайлович Васнецов. Жизнь и творчество. М., «Искусство», 1962.
Грабарь И. Э. «Каменный век». Монументально-декоративный фриз В. М. Васнецова в Государственном Историческом музее. М., 1956.
Всеволод Васнецов. Страницы прошлого. Л., «Художник РСФСР», 1976.
Лобанов В. Виктор Васнецов в Москве. М., «Московский рабочий», 1961.
Осокин В. Васнецов. М., «Молодая гвардия», 1958.
Головин Н. Виктор Васнецов. Его жизнь и деятельность. Спб. – М., 1905.
Успенский А. И. Виктор Михайлович Васнецов. М., 1906.
«Русские пословицы и поговорки в рисунках В. М. Васнецова». М., 1912.
Лобанов В. М. Виктор Васнецов в Абрамцеве. М., 1928.
Репин И. Е. Далекое близкое. М.—Л., 1960.
Крамской И. Н. Письма. В двух томах. Л. – М., 1937.
Головин А. Я. Встречи и воспоминания. Л. – М., 1940.
Нестеров М. Давние дни. Встречи и воспоминания. М., 1941.
Моргунов Н. и Моргунова-Рудницкая Н. Виктор Михайлович Васнецов. Жизнь и творчество. М., «Искусство», 1962.
Грабарь И. Э. «Каменный век». Монументально-декоративный фриз В. М. Васнецова в Государственном Историческом музее. М., 1956.
Всеволод Васнецов. Страницы прошлого. Л., «Художник РСФСР», 1976.
Лобанов В. Виктор Васнецов в Москве. М., «Московский рабочий», 1961.
Осокин В. Васнецов. М., «Молодая гвардия», 1958.