Страница:
Стасов тоже придет в восторг, но… семнадцать лет спустя, когда мамонтовская Частная опера гастролировала в Петербурге:
«Никогда еще ничья фантазия не заходила так далеко и так глубоко в воссоздании архитектурных форм и орнаментики древней Руси, сказочной, легендарной, былинной».
В конце каждого слова чудится восклицательный знак, не правда ли? Ну а далее более!
«Какая радость, какое счастье, какое чудное знакомство с капитальнейшими произведениями фантазии художника, в высочайшей степени оригинального и самостоятельного. Какая изумительная галерея древнего русского народа, во всем его чудесном и красивом облике, эта галерея старого русского простонародия и его бояр, древних русских девиц и замужних баб, в их картинных старинных разноцветных одеждах из чудных узорчатых материй, с ожерельями и всяческими дорогими уборами на шеях, на лбах, древнего берендеевского царя, и его шутов, и всего его причта…» И так далее, со множеством «изумительно», «прелестно», «поэтично», с завершающим обещанием чуть ли не бессмертия: «Эти декорации, и костюмы, и фигуры навеки останутся драгоценными образцами русского творчества нашего времени».
Но как эти стасовские слова были бы нужны Васнецову в начале 1882 года. Как бы они окрылили тридцатитрехлетнего художника. Потому что всего признания было: у Мамонтовых – безоговорочно, у Третьякова – с разбором.
Сохранилось свидетельство, как Васнецов воспринял хвалебную статью Стасова. Перечитал вслух то место из статьи, где критик пустился в объяснение успеха художника: «Надо было просмотреть много сотен и тысяч миниатюр из древних русских рукописей, фресок внутри зданий – уж и то был труд громадный», – улыбнулся и головою покачал.
– Перехвалил меня Владимир Васильевич. Никаких сотен и тысяч я не смотрел. Чутье подсказывало. Ведь я русский человек. И в Вятке кое-что видел, и Москва-матушка многому научила!
Так или иначе, но домашний спектакль превратился в художественное событие 1882 года. Для Саввы Ивановича Мамонтова успех этот не был неожиданностью, хотя и он, великий администратор, конечно, не мог предположить, что его «Снегурочка» станет не только гвоздем зимнего сезона в Москве, но войдет в историю русского театра. Успех спектакля оказал поддержку и живописи.
Для Москвы Васнецов был открыт не столько передвижными выставками, сколько «Снегурочкой». Открытие это, конечно, салонное. Но салон Мамонтовых ничего общего с салонностью не имел. Здесь искусство не потребляли, а производили. Живопись не для интерьера, а одухотворенности жизни, музыка не за ради моды, а ради самой же музыки и для полноты человеческого существования.
И никогда ничего чересчур всерьез. Вернее, всерьез, но для дела. А дело, если это дело, не терпит проволочек. Церковь нужна? Вот вам церковь. За три месяца. Критика твердит, что русский художник обезьянничает с Европы, что своего искусства не было и не будет. Неправда, есть русское, своеобразное, неповторимое, гениальное! Ах, вам нужны вещественные доказательства гения? Вот вам «Запорожцы» Репина, вот вам Васнецов, Поленов. Необходимо развитие? Будет и развитие – Серов, Коровин, Врубель. Нет русской оперной школы? На русскую оперу не ходят и не будут ходить. Вот вам «Снегурочка», «Хованщина», «Борис Годунов» и Шаляпин.
На ту первую «Снегурочку» для домашнего спектакля Васнецов потратил не более трех-четырех педель, еще и роль Мороза разучивая, еще и картины свои пописывая… А вышел не только шедевр театрального искусства, но взяло, да и сказалось вообще новое слово в искусстве русского театрального костюма, в искусстве декорации. Произошло переосмысление роли живописи на театральных подмостках. Декорация из второстепенно-сопутствующего стала за один вечер главным действующим лицом. Декорация уже не оттеняла спектакль и фигуру актера, но диктовала театру свою художественную волю. Нельзя было не соответствовать декорациям. Декорация определяла стиль спектакля, стиль актерской игры. Нельзя быть бедуином в заполярной тундре, хотя и там и там – голо.
Так что Станиславский начинается, может быть, не со Станиславского и даже не с Мамонтова, но с Васнецова, который, в свою очередь, немыслим без Мамонтова.
Васнецов в театральном деле был, конечно, дилетант, но удалось ему сказать своеобычное слово в театральном искусстве.
Живописец той эпохи – это ведь прежде всего режиссер. Да какой еще режиссер! Вспомните, сколько времени потратил Суриков на поиски исполнителя роли боярыни Морозовой, сколько Репин искал, не находя, пригодного актера для Ивана Грозного, и сам Васнецов – для своего Ильи Муромца.
Далее картина решалась композиционно и в цвете, уравновешивалась расстановкой фигур и цветом. Природа тоже получала свою роль, иногда весьма значительную, как в «Последнем дне Помпеи», в «Явлении Христа народу», в «Аленушке». Но это мало, живописец владел еще одной тайной тайн: он умел передать настроение. Первые зрители васнецовской «Снегурочки», может быть, и не поняли вполне, что с ними произошло, когда открылся занавес «Пролога». Не зимний ночной пейзаж поразил их в самое сердце, но именно настроение, потому что от заснеженной поляны, от леса, от веточек деревьев повеяло не холодом зимы и не каким-то определенным и ясным чувством. Нет, тут было только предчувствие! Предчувствие весны.
«Я не нахожу слов, чтобы передать, что мы все, видевшие „Снегурочку“, тогда переживали, – вспоминал брат Станиславского Владимир Сергеевич Алексеев. – Чудесные, полные поэзии слова Островского не только зажили новой для нас жизнью, но все герои „Снегурочки“ представились нам только такими, какими их показал Васнецов. Это был переворот, революция в театральном деле, замечательное открытие нашей старой, далекой жизни».
Это было не ослепление новизною. И. Э. Грабарь много лет спустя писал: «Рисунки к „Снегурочке“, находящиеся в Третьяковской галерее, в смысле проникновенности и чутья русского духа, не превзойдены до сих пор, несмотря на то, что целых полстолетия отделяет их от наших дней, изощренных последующими театральными постановками К. Коровина, А. Я. Головина, И. И. Билибина и др.».
Илья Муромец тридцать три года сиднем сидел. Васнецов же был великим непоседою, но его тридцатитрехлетие тоже вполне замечательное: «Три богатыря», храм в Абрамцеве, рисунки и декорации к «Снегурочке».
Расставаясь с 1881 годом, стоит помянуть еще об одном летнем эпизоде абрамцевской жизни.
Как-то за обедом Савва Иванович прочитал лермонтовское стихотворение «Желание».
– Вот вам, художники, прекрасная тема для живописи.
Поленов и Васнецов друг перед дружкою сочинили эскизы, но Поленов тотчас и охладел к замыслу, а Васнецов не только написал картину, но и экспонировал ее на Передвижной.
«Я прихожу на выставку, – вспоминал Васнецов. – „Ваша картина продана“. Осмотрел картины, спросил – А кто купил? – Поленов. – Ну, это высшая похвала для художника, когда художник же покупает произведение своего собрата».
Картина Васнецова «Зачем я не птица, не ворон степной», решенная совершенно необычайно для Васнецова, была приобретена Поленовым за 600 рублей.
Весна 1882 года началась в Абрамцеве большими хлопотами. Мамонтов для «Трех богатырей» приказал переоборудовать сенной сарай, примыкавший к Яшкиному дому. Мастерская получилась высокая, просторная, светлая. Работай, художник, старайся!
Много дел было в храме. Устраивали алтарь, приготовленный за зиму в Москве специально нанятыми резчиками по дереву. Вернувшийся из Палестины Поленов для царских врат написал икону Благовещенья и, освоив новое для себя дело, майоликовую икону Нерукотворного Спаса для входной двери. Писал и малые иконы: «Тайную вечерю», «Царицу Александру», «Князя Всеволода». Неврев создал Николая-чудотворца, Васнецов – Сергия Радонежского.
Помня ярославские храмы, хотели под куполом сделать изразцовый поясок, но цветных изразцов купить было негде. Занялись самодеятельностью: выписали белые изразцы, раскрасили керамическими красками, обожгли в специально построенной печи. Большинство изразцов пошло в брак, но выбрали то, что было получше, и украсили верхний край купольного барабана.
Кровлю закончили, пришла пора под ноги посмотреть. Мамонтов хотел выстлать пол чугунными узорчатыми плитами, но тоже подходящих не нашли. Тогда, махнув рукой, Савва Иванович приказал пол забетонировать.
Вот тут-то Васнецов и восстал.
– Да как же так?! Мы камни, красоты ради, лето напролет строгали, и вдруг взять и погубить все дело.
– Виктор! – поднял руки Мамонтов. – Рабочие к твоим услугам – твори, но помни: до освящения остались уже даже не недели, а считанные дни.
Рисунок мозаичного пола – невиданный сказочный цветок – был готов в тот же день, а на следующий его уже выкладывали. Автор то и дело оставлял свои картины и прибегал поглядеть, как идет работа, сам принимался подбирать камни, заботясь о верности цветовых тонов.
В самые последние дни перед освящением вспомнили о клиросах. Неврев выкрасил их в сине-зеленый цвет, и вышло скучно, казарменно.
– Несите мне цветы! – приказал абрамцевской ребятне Васнецов.
Букеты были тотчас доставлены, и чудо совершилось на глазах. Вооружась палитрой и кистью, Виктор Михайлович нарисовал на клиросах волшебные цветы, похожие на те, что расцветут в его сказочном лесу, через который на волке мчится Иван Царевич с царевною.
Обратимся еще раз к прекрасным воспоминаниям Всеволода Саввича Мамонтова. Они касаются судьбы Василия Дмитриевича Поленова и Натальи Васильевны Якунчиковой. Четырехлетним мукам Наташи пришел конец. Во время хлопот по устройству внутреннего убранства собора Василий Дмитриевич сделал предложение и получил согласие.
«Свадьба их была первой в только что освященной новой абрамцевской церкви, – писал Всеволод Саввич. – И сейчас, как живая, стоит у меня перед глазами любимая стройная фигура Василия Дмитриевича во время венчания с венцом на голове. Он не захотел иметь шаферов, которые, по обычаю того времени, держали во время венчания над головами венчающихся венцы, а надел себе на голову венец скромного вида, исполненный по древнему образцу специально для абрамцевской церкви.
После женитьбы „молодые“ Поленовы провели лето в Абрамцеве в только что отстроенном доме, с той поры так и носящем название поленовского».
Все это было в начале летнего сезона, а в августе праздновали еще одну свадьбу. Племянница Мамонтова Мария Федоровна вышла замуж за Владимира Васильевича Якунчикова. По случаю торжества был устроен день театра и сыграно сразу три вещи: «Камоэнс» Жуковского, третий акт оперы Гуно «Фауст» и водевиль Саввы Ивановича «Веди и Мыслете» – инициалы новобрачных. Главная интрига водевиля заключалась в том, что действующими лицами были Репин, Васнецов, Поленов и Неврев, роли которых исполняли: Репин, Васнецов, Поленов и Неврев.
Писал Виктор Михайлович в то лето «Трех богатырей» и начал «Ивана Царевича на Сером Волке». Вот где ему сгодились абрамцевские дубы, вот где сказка пришла на полотно полной хозяйкой. Как знать, сколько еще сюжетов из русского фольклора роилось в голове Виктора Михайловича, вполне осознавшего свою роль в русском искусстве, но жизнь про нас знает больше, чем мы знаем про себя.
В те годы в самом центре Москвы, на Красной площади, было закончено строительство здания, специально сооруженного под Исторический музей. Устройством музея занимались Иван Егорович Забелин и граф Алексей Сергеевич Уваров, председатель археологического общества. Он-то и обратился однажды к Адриану Викторовичу Прахову:
– Вы хорошо знаете таланты наших художников, укажите мне такого, которого я мог бы пригласить написать «Каменный век» для фриза нашего музея.
– Васнецов, – не раздумывая, ответил Прахов.
– Как, это того самого, которого выгнали из Академии художеств?
– Нет, не того самого, которого выгнали из Академии художеств, а того, который сам ушел из Академии, не выдержав ее рутины.
Память у графа была слабовата, и через некоторое время он чуть ли не слово в слово обратился к Прахову с тем же вопросом.
– Адриан Викторович, вы хорошо знаете таланты наших художников, укажите мне того и т. д. и с теми же восклицаниями: «Как, того самого, которого выгнали из Академии художеств?»
В третий раз, по счастию для Васнецова, разговор между профессором Праховым и графом Уваровым произошел на рауте в Зимнем дворце.
– Адриан Викторович, – в присутствии весьма сановитых слушателей, с игривостью задал свой вопрос Уваров, – вы хорошо знаете таланты русских художников, укажите мне такого, которого я мог бы пригласить написать «Каменный век».
– Васнецов, – был ответ.
– Как, это того самого, которого выгнали из Академии художеств?
– Ваше сиятельство, – отчеканил Прахов, – я уже два раза имел честь ответить вам на тот же самый вопрос и рекомендовать художника Виктора Васнецова, и только Васнецова!
Граф смутился, пожал профессору руку и исчез в сверкающей звездами толпе придворных. На этот раз он не позабыл разговора и, самое удивительное, внял рекомендациям Адриана Викторовича.
В марте 1883 года Васнецов, который в ту зиму снимал квартиру на Девичьем поле, был приглашен в Леонтьевский переулок, где жил граф Уваров.
Алексей Сергеевич принял художника в кабинете. Пыжился ужасно, скорее всего от смущения – предстояло говорить с художником о деле, а художники, по слухам, народ опасный, ведут себя непредсказуемо, титулов и званий не чтут.
– Я зачитаю вам, милостивый государь, – сказал граф, предложив Васнецову кресло, – я зачитаю вам выдержку из устава нашего Исторического музея. Так сказать, чтобы ввести вас в курс дела и для осознания важности оного.
Граф зачитал приготовленную выдержку, взглядывая на слушателя не без подозрительности, но художник, благообразный и серьезный, вел себя тихо и вроде тоже робел.
– «В музее будут собираться все памятники знаменательных событий истории Русского государства, – читал Уваров, то и дело вскидывая глаза на Васнецова. – Эти памятники, расположенные в хронологической последовательности, должны представлять полную картину каждой эпохи с памятниками религии, законодательства, науки и литературы, с предметами искусства, ремесла, промыслов и вообще со всеми памятниками бытовой стороны русской жизни». Ну, вот, пожалуй, довольно. – Граф отложил листок. – Вам решено предложить расписать фриз в круглой входной зале. Это преддверие к музею, первая его страница. Она должна, во-первых, увлечь зрителя, а во-вторых, соответствовать исторической правде.
Васнецов слушал все так же внимательно и серьезно.
– М-да, – сказал граф. – Историческая правда. Тема, назначенная для фриза, – «Каменный век». Вам надлежит изобразить жизнь доисторическую. Запишите себе предлагаемые темы: выделка шкур, выделка оружий кремневых, выделка горшков, добывание огня, ловля рыбы, охота на медведя, пиршество…
– Стало быть, сцены жизни? Ваше сиятельство, не кажется ли вам, что охота на медведя – это так современно? Это XIX век. Может быть, лучше написать охоту на мамонта?
– На мамонта, на медведя… Не знаю. Медведи и теперь водятся, а где вы мамонта возьмете? Впрочем, есть скелеты, бивни и даже клочья шерсти. Рад, что тема вас заинтересовала. Прежде чем начинать работу, советую проконсультироваться у археологов Анучина и Сизова. Они специалисты доисторической эпохи.
Граф встал. Встал и Васнецов, раскланялись. Вышел Виктор Михайлович из дому с осадком в душе. «Медвежья охота». Экая новость.
– Откажусь!
Окликнул извозчика, сел в санки.
– Куда, барин?
– На Смоленский бульвар! – и спохватился. – Фу ты! Извини, милый человек. В Шапошников переулок мне. В Шапошников.
На Смоленском бульваре жили прошлую зиму, теперь был опять переулок. Извозчик берег лошадку, а седок ушел в себя и не торопил.
Вдруг так и встало картиною: острый сверк глаз! Именно сверк!
Глаза горят не по-человечьи, по-звериному. Это от голода и охотничьей удачи. В огромной яме – мамонт. Гора мяса! Угодил в западню. Нет! Человек – не зверь. Человек – мал, гол, ни когтей у него, ни клыков, но он силен умом. Мамонт размахивает страшным хоботом, один из людей повержен, но остальные окружили яму. У всех камни, дубины, копья, все бьют, бьют… Часы исполинского зверя сочтены.
И вот – пир. Огромный костер, чудовищные кости, опьянение едой, пожиранием сладостного жареного мяса.
Мамонт, охотники, пир. Композиция может получиться преудивительная.
Утром Виктор Михайлович был в музее, знакомился с Анучиным и Сизовым. У него было сто вопросов: как одевались, какие украшения носили женщины, а может, и мужчины. Дети. Какие были дети? Как держались? Стайками или были при матерях? Быт. Каков был быт? В чем заключалась работа женщин? Роль стариков. Оружие. Какая была растительность? Какой должен быть пейзаж – лес, горы, вулканы, льды? Прирученные животные. Как быть с лошадьми, собаками, кошками?.. Способ ловли рыбы. Возраст! Каков был средний возраст племени? Как происходила передача опыта, попросту говоря – учеба?.. Занимался ли кто-либо с детьми специально? Жрецы. Какие были жрецы в каменном веке?
Археологи разглядывали наброски, которые разложил перед ними художник, улыбались. Сизов только руками развел:
– Виктор Михайлович, вы больше нашего знаете! Мы по деталькам пытаемся восстановить картину и, что греха таить, видим ее очень смутно.
Анучин поддакнул:
– Нарисуете вы свой «Каменный век», и мы, археологи, по нему и будем судить о доисторическом времени.
Однако показывали древние иглы, бусы, скребки, ножи, наконечники каменных стрел и копий.
Виктор Михайлович все спрашивал, спрашивал и слушал. А потом и в споры пустился, и уже его слушали. Не свысока, с профессиональным особым интересом. Слушали и подправляли свои теории. Догадка художника стоит многого. Если и есть на свете ясновидцы, так это художники. Ведь в том и талант их – видеть. В том их труд – собрать по крохам знание, собрать в фокус волю, интеллект, фантазию – и увидеть давно забытые времена или само будущее.
– Самое трудное – показать быт, – говорил Васнецов. – Чтобы это было интересно, нужно множество правдивых деталей. Одна маленькая неправда перечеркнет весь труд. Ее-то, маленькую неправду, зритель увидит прежде всего и отвернется от картины.
Пока набирался в музее у мужей ученых ума-разума, вдруг грянул заказ императорского двора: нарисовать меню для коронационных праздников в Москве.
Александр III целых два года не решался протянуть руку за шапкой Мономаха – пришлось бы показаться народу, а стало быть, и революционерам, уничтожившим Александра Второго. Более двух лет денно и нощно рыскали по стране жандармы и тайные агенты. Наконец было объявлено – коронация состоится в Москве во второй половине мая. Васнецову пришлось нарисовать несколько меню: обед 20 мая, обед 24 мая, обед 27 мая… Заглавное меню представляло собою большой лист с надписью: «Священное венчание на царствие Александра III и Марии Федоровны». Нарисованы знамена, рынды, бояре с символами власти, патриарх. Далее следовало перечисление блюд: «Борщок и похлебка. Пирожки. Стерляди паровые. Телятина. Заливное. Жаркое: цыплята и дичь. Спаржа. Гурьевская каша. Мороженое». Следовала картина несения царских регалий. Гусляр и текст его здравицы: «Слава Богу на небе, слава! Государю нашему на сей земле, слава! Всему народу русскому, слава! Его верным слугам, слава! Именитым гостям его, слава! Чтобы правда была на Руси краше солнца светлая, слава! А эту песню мы хлебу поем».
Меню обеда 27 мая было нарисовано попроще: воин на коне, с перначом. Боярин со свитком. Щиты, шлемы, герб, знамя.
Пришлось Васнецову тряхнуть стариной – уже и забывать начал старое верное ремесло рисовальщика.
К июню древняя столица отликовалась, и Васнецов занялся наконец «Каменным веком».
Сколько людей перерисовал он в то лето. И больше всего юного Серова.
Мир со времен каменного века переменился, а человек не очень. Разве что глаза у него стали иные: лгать научились.
Это тоже подвигало художника в творчестве. Он рисовал самых правдивых людей на земле. Если они убивали, так потому, что хотели есть, ликовали – еды было вволю. Задумывались – на благо племени, ибо добытый от трения дерева о дерево огонь согреет всех, сильных, малых, старых.
Абрамцево потому и Абрамцево, что здесь самый огромный труд не был трудом каторжным. Отойди от полотна, и ты – пират, берущий на абордаж лодку «противника», ты – не гений, и тебе не тридцать или пятьдесят, но те же тринадцать, что твоим матросам.
А вечером можно разыгрывать спектакль, послушать музыку или беседовать – и видеть людей, удивительных для всего мира и для самого XIX века.
Наталья Васильевна, жена Поленова, рассказывала своему корреспонденту в письме, датированном 12 сентября 1883 года: «Пребывание в Абрамцеве было очень удачное этот раз; я от души радовалась за Василия; погода стояла чудная, и он много ходил, ездил на лодке, охотился, одним словом, физически действовал всласть… Каких чудес наработал Аполлинарий Васнецов. Ну просто завидно до чертиков. Какие краски! Откуда он берет такую силу? Сделал около девяноста этюдов…»
А у старшего брата Аполлинария хватало силы на аршинные полотна «Каменного века», на «Избушку на курьих ножках», на чудесные портреты Антокольского и Татьяны Анатольевны Мамонтовой, с которой писал царевну на Сером Волке. И ведь «Богатыри» тоже не были оставлены.
Откуда силы брались?.. Это свойство жизни: талант, соприкасаясь с талантом, впитывает в себя все превосходные качества оного, ибо это и есть его почва. В Абрамцеве было куда корешки пустить…
Вот еще одно письмо Натальи Васильевны: «Василий принялся сегодня же за царскую акварель. (Заказная работа Александра III из времени Балканской войны. – В. Б.) Он теперь так настроен, как я его никогда еще не знала. Антокольский много с ним говорил, так поднял его дух, дал ему больше уверенности, отрешил его от всех мелочей и дрязг… Редкий человек Антокольский. Он тут так на всех чудно подействовал, он сам так высоко настроен, что передал частичку этого настроения и нам всем, и все как-то соединились одним хорошим чувством».
Чувство, о котором пишет Поленова, есть то, что зовется подлинной творческой атмосферой.
«Каменный век» Васнецова – это начало его подвижнического служения обществу, уже не одному таланту своему, но обществу. Васнецов и здесь для русских художников был первопроходцем. Он умел социальный заказ слить с заказом своего творческого «я».
Чем больше Виктор Михайлович уходил в работу, тем реже он показывался на люди днем. Зато и Яншин дом стал для обитателей Абрамцева пугалом. Кто Васнецову ни попадется на глаза – цап! – и в натурщики. Никому пощады не было. Предстояло ведь воссоздать из небытия целое племя.
Какую же сверхзадачу ставил перед собой художник? Без сверхзадачи никакой заказ, от кого бы он ни исходил, творческим «я» не станет, не станет и творчества, будет лишь исполнение долга, ремесленная совестливость и техника.
Обратимся к Лобанову, записавшему одно важное признание Виктора Михайловича Васнецова: «По существу я всегда думал только об одном и писал только одно: Русь свою матушку, жителей ее, предков моих милых! Для меня совершенно одинаковы мои предки, независимо от того, сидят ли они на копях в богатырской заставе; едут ли по полю, раздумывая, куда направить путь; несутся ли по непроходимому лесу на волке или бездыханными покоятся в густой траве, положив жизнь за други свои. Изображая людей каменного века, я провидел в них предков наших древних вятичей. Писал я их вовсе не по книгам, не по материалам раскопок, а по внутренней догадке, по своему чутью. Может быть, и присочинил что, добавил и даже исказил, но все это шло от моего понимания и чувства прошлого».
Итак, «Каменный век» – это не вообще прошлое и не вообще люди. Это родная земля, это люди, с которыми художник, как бы они далеко во времени от него ни отстояли, одной крови.
Мамонтов, глядя на мамонта, изображал обиду:
– Виктор, за какую мою провинность ты ухнул моего предка в такую ямищу? Ни туда – ни сюда. Не-хо-ро-шо!
– Хорошо! Хорошо! – возражал Васнецов. – Ты не из тех Мамонтов, которые в ловушки попадаются, ты из тех, кто западни перескакивает да перепрыгивает и трубит, трубит славу свету, разгоняя тьму!
– Экий штиль у тебя высокий!
– А ты не дразни.
– Да я не дразню. Пожалуй, еще и спасибо скажу, глядя на твоего мамонта. Моему и впрямь иногда поосторожничать не мешает.
«Каменный век» нежданно-негаданно стал для Васнецова школой будущих его работ. Стечением обстоятельств это не назовешь, потому что именно «Каменный век» навел Прахова на его знаменитое предложение. Васнецов вырабатывал особый живописный язык не потому, что ему хотелось щегольнуть еще одною гранью своего великого дарования. Об этом даровании художник до «Каменного века» и не подозревал.
Новый живописный язык явился не сам собою, его необходимость продиктована назначением произведения. Масляные краски на холстах должны были сыграть роль фресок. Стало быть, прежде всего нужно было достигнуть матовости цвета, мягкости, отзывчивости на светотень.
«Никогда еще ничья фантазия не заходила так далеко и так глубоко в воссоздании архитектурных форм и орнаментики древней Руси, сказочной, легендарной, былинной».
В конце каждого слова чудится восклицательный знак, не правда ли? Ну а далее более!
«Какая радость, какое счастье, какое чудное знакомство с капитальнейшими произведениями фантазии художника, в высочайшей степени оригинального и самостоятельного. Какая изумительная галерея древнего русского народа, во всем его чудесном и красивом облике, эта галерея старого русского простонародия и его бояр, древних русских девиц и замужних баб, в их картинных старинных разноцветных одеждах из чудных узорчатых материй, с ожерельями и всяческими дорогими уборами на шеях, на лбах, древнего берендеевского царя, и его шутов, и всего его причта…» И так далее, со множеством «изумительно», «прелестно», «поэтично», с завершающим обещанием чуть ли не бессмертия: «Эти декорации, и костюмы, и фигуры навеки останутся драгоценными образцами русского творчества нашего времени».
Но как эти стасовские слова были бы нужны Васнецову в начале 1882 года. Как бы они окрылили тридцатитрехлетнего художника. Потому что всего признания было: у Мамонтовых – безоговорочно, у Третьякова – с разбором.
Сохранилось свидетельство, как Васнецов воспринял хвалебную статью Стасова. Перечитал вслух то место из статьи, где критик пустился в объяснение успеха художника: «Надо было просмотреть много сотен и тысяч миниатюр из древних русских рукописей, фресок внутри зданий – уж и то был труд громадный», – улыбнулся и головою покачал.
– Перехвалил меня Владимир Васильевич. Никаких сотен и тысяч я не смотрел. Чутье подсказывало. Ведь я русский человек. И в Вятке кое-что видел, и Москва-матушка многому научила!
Так или иначе, но домашний спектакль превратился в художественное событие 1882 года. Для Саввы Ивановича Мамонтова успех этот не был неожиданностью, хотя и он, великий администратор, конечно, не мог предположить, что его «Снегурочка» станет не только гвоздем зимнего сезона в Москве, но войдет в историю русского театра. Успех спектакля оказал поддержку и живописи.
Для Москвы Васнецов был открыт не столько передвижными выставками, сколько «Снегурочкой». Открытие это, конечно, салонное. Но салон Мамонтовых ничего общего с салонностью не имел. Здесь искусство не потребляли, а производили. Живопись не для интерьера, а одухотворенности жизни, музыка не за ради моды, а ради самой же музыки и для полноты человеческого существования.
И никогда ничего чересчур всерьез. Вернее, всерьез, но для дела. А дело, если это дело, не терпит проволочек. Церковь нужна? Вот вам церковь. За три месяца. Критика твердит, что русский художник обезьянничает с Европы, что своего искусства не было и не будет. Неправда, есть русское, своеобразное, неповторимое, гениальное! Ах, вам нужны вещественные доказательства гения? Вот вам «Запорожцы» Репина, вот вам Васнецов, Поленов. Необходимо развитие? Будет и развитие – Серов, Коровин, Врубель. Нет русской оперной школы? На русскую оперу не ходят и не будут ходить. Вот вам «Снегурочка», «Хованщина», «Борис Годунов» и Шаляпин.
На ту первую «Снегурочку» для домашнего спектакля Васнецов потратил не более трех-четырех педель, еще и роль Мороза разучивая, еще и картины свои пописывая… А вышел не только шедевр театрального искусства, но взяло, да и сказалось вообще новое слово в искусстве русского театрального костюма, в искусстве декорации. Произошло переосмысление роли живописи на театральных подмостках. Декорация из второстепенно-сопутствующего стала за один вечер главным действующим лицом. Декорация уже не оттеняла спектакль и фигуру актера, но диктовала театру свою художественную волю. Нельзя было не соответствовать декорациям. Декорация определяла стиль спектакля, стиль актерской игры. Нельзя быть бедуином в заполярной тундре, хотя и там и там – голо.
Так что Станиславский начинается, может быть, не со Станиславского и даже не с Мамонтова, но с Васнецова, который, в свою очередь, немыслим без Мамонтова.
Васнецов в театральном деле был, конечно, дилетант, но удалось ему сказать своеобычное слово в театральном искусстве.
Живописец той эпохи – это ведь прежде всего режиссер. Да какой еще режиссер! Вспомните, сколько времени потратил Суриков на поиски исполнителя роли боярыни Морозовой, сколько Репин искал, не находя, пригодного актера для Ивана Грозного, и сам Васнецов – для своего Ильи Муромца.
Далее картина решалась композиционно и в цвете, уравновешивалась расстановкой фигур и цветом. Природа тоже получала свою роль, иногда весьма значительную, как в «Последнем дне Помпеи», в «Явлении Христа народу», в «Аленушке». Но это мало, живописец владел еще одной тайной тайн: он умел передать настроение. Первые зрители васнецовской «Снегурочки», может быть, и не поняли вполне, что с ними произошло, когда открылся занавес «Пролога». Не зимний ночной пейзаж поразил их в самое сердце, но именно настроение, потому что от заснеженной поляны, от леса, от веточек деревьев повеяло не холодом зимы и не каким-то определенным и ясным чувством. Нет, тут было только предчувствие! Предчувствие весны.
«Я не нахожу слов, чтобы передать, что мы все, видевшие „Снегурочку“, тогда переживали, – вспоминал брат Станиславского Владимир Сергеевич Алексеев. – Чудесные, полные поэзии слова Островского не только зажили новой для нас жизнью, но все герои „Снегурочки“ представились нам только такими, какими их показал Васнецов. Это был переворот, революция в театральном деле, замечательное открытие нашей старой, далекой жизни».
Это было не ослепление новизною. И. Э. Грабарь много лет спустя писал: «Рисунки к „Снегурочке“, находящиеся в Третьяковской галерее, в смысле проникновенности и чутья русского духа, не превзойдены до сих пор, несмотря на то, что целых полстолетия отделяет их от наших дней, изощренных последующими театральными постановками К. Коровина, А. Я. Головина, И. И. Билибина и др.».
Илья Муромец тридцать три года сиднем сидел. Васнецов же был великим непоседою, но его тридцатитрехлетие тоже вполне замечательное: «Три богатыря», храм в Абрамцеве, рисунки и декорации к «Снегурочке».
Расставаясь с 1881 годом, стоит помянуть еще об одном летнем эпизоде абрамцевской жизни.
Как-то за обедом Савва Иванович прочитал лермонтовское стихотворение «Желание».
– Вот вам, художники, прекрасная тема для живописи.
Поленов и Васнецов друг перед дружкою сочинили эскизы, но Поленов тотчас и охладел к замыслу, а Васнецов не только написал картину, но и экспонировал ее на Передвижной.
«Я прихожу на выставку, – вспоминал Васнецов. – „Ваша картина продана“. Осмотрел картины, спросил – А кто купил? – Поленов. – Ну, это высшая похвала для художника, когда художник же покупает произведение своего собрата».
Картина Васнецова «Зачем я не птица, не ворон степной», решенная совершенно необычайно для Васнецова, была приобретена Поленовым за 600 рублей.
Весна 1882 года началась в Абрамцеве большими хлопотами. Мамонтов для «Трех богатырей» приказал переоборудовать сенной сарай, примыкавший к Яшкиному дому. Мастерская получилась высокая, просторная, светлая. Работай, художник, старайся!
Много дел было в храме. Устраивали алтарь, приготовленный за зиму в Москве специально нанятыми резчиками по дереву. Вернувшийся из Палестины Поленов для царских врат написал икону Благовещенья и, освоив новое для себя дело, майоликовую икону Нерукотворного Спаса для входной двери. Писал и малые иконы: «Тайную вечерю», «Царицу Александру», «Князя Всеволода». Неврев создал Николая-чудотворца, Васнецов – Сергия Радонежского.
Помня ярославские храмы, хотели под куполом сделать изразцовый поясок, но цветных изразцов купить было негде. Занялись самодеятельностью: выписали белые изразцы, раскрасили керамическими красками, обожгли в специально построенной печи. Большинство изразцов пошло в брак, но выбрали то, что было получше, и украсили верхний край купольного барабана.
Кровлю закончили, пришла пора под ноги посмотреть. Мамонтов хотел выстлать пол чугунными узорчатыми плитами, но тоже подходящих не нашли. Тогда, махнув рукой, Савва Иванович приказал пол забетонировать.
Вот тут-то Васнецов и восстал.
– Да как же так?! Мы камни, красоты ради, лето напролет строгали, и вдруг взять и погубить все дело.
– Виктор! – поднял руки Мамонтов. – Рабочие к твоим услугам – твори, но помни: до освящения остались уже даже не недели, а считанные дни.
Рисунок мозаичного пола – невиданный сказочный цветок – был готов в тот же день, а на следующий его уже выкладывали. Автор то и дело оставлял свои картины и прибегал поглядеть, как идет работа, сам принимался подбирать камни, заботясь о верности цветовых тонов.
В самые последние дни перед освящением вспомнили о клиросах. Неврев выкрасил их в сине-зеленый цвет, и вышло скучно, казарменно.
– Несите мне цветы! – приказал абрамцевской ребятне Васнецов.
Букеты были тотчас доставлены, и чудо совершилось на глазах. Вооружась палитрой и кистью, Виктор Михайлович нарисовал на клиросах волшебные цветы, похожие на те, что расцветут в его сказочном лесу, через который на волке мчится Иван Царевич с царевною.
Обратимся еще раз к прекрасным воспоминаниям Всеволода Саввича Мамонтова. Они касаются судьбы Василия Дмитриевича Поленова и Натальи Васильевны Якунчиковой. Четырехлетним мукам Наташи пришел конец. Во время хлопот по устройству внутреннего убранства собора Василий Дмитриевич сделал предложение и получил согласие.
«Свадьба их была первой в только что освященной новой абрамцевской церкви, – писал Всеволод Саввич. – И сейчас, как живая, стоит у меня перед глазами любимая стройная фигура Василия Дмитриевича во время венчания с венцом на голове. Он не захотел иметь шаферов, которые, по обычаю того времени, держали во время венчания над головами венчающихся венцы, а надел себе на голову венец скромного вида, исполненный по древнему образцу специально для абрамцевской церкви.
После женитьбы „молодые“ Поленовы провели лето в Абрамцеве в только что отстроенном доме, с той поры так и носящем название поленовского».
Все это было в начале летнего сезона, а в августе праздновали еще одну свадьбу. Племянница Мамонтова Мария Федоровна вышла замуж за Владимира Васильевича Якунчикова. По случаю торжества был устроен день театра и сыграно сразу три вещи: «Камоэнс» Жуковского, третий акт оперы Гуно «Фауст» и водевиль Саввы Ивановича «Веди и Мыслете» – инициалы новобрачных. Главная интрига водевиля заключалась в том, что действующими лицами были Репин, Васнецов, Поленов и Неврев, роли которых исполняли: Репин, Васнецов, Поленов и Неврев.
Писал Виктор Михайлович в то лето «Трех богатырей» и начал «Ивана Царевича на Сером Волке». Вот где ему сгодились абрамцевские дубы, вот где сказка пришла на полотно полной хозяйкой. Как знать, сколько еще сюжетов из русского фольклора роилось в голове Виктора Михайловича, вполне осознавшего свою роль в русском искусстве, но жизнь про нас знает больше, чем мы знаем про себя.
В те годы в самом центре Москвы, на Красной площади, было закончено строительство здания, специально сооруженного под Исторический музей. Устройством музея занимались Иван Егорович Забелин и граф Алексей Сергеевич Уваров, председатель археологического общества. Он-то и обратился однажды к Адриану Викторовичу Прахову:
– Вы хорошо знаете таланты наших художников, укажите мне такого, которого я мог бы пригласить написать «Каменный век» для фриза нашего музея.
– Васнецов, – не раздумывая, ответил Прахов.
– Как, это того самого, которого выгнали из Академии художеств?
– Нет, не того самого, которого выгнали из Академии художеств, а того, который сам ушел из Академии, не выдержав ее рутины.
Память у графа была слабовата, и через некоторое время он чуть ли не слово в слово обратился к Прахову с тем же вопросом.
– Адриан Викторович, вы хорошо знаете таланты наших художников, укажите мне того и т. д. и с теми же восклицаниями: «Как, того самого, которого выгнали из Академии художеств?»
В третий раз, по счастию для Васнецова, разговор между профессором Праховым и графом Уваровым произошел на рауте в Зимнем дворце.
– Адриан Викторович, – в присутствии весьма сановитых слушателей, с игривостью задал свой вопрос Уваров, – вы хорошо знаете таланты русских художников, укажите мне такого, которого я мог бы пригласить написать «Каменный век».
– Васнецов, – был ответ.
– Как, это того самого, которого выгнали из Академии художеств?
– Ваше сиятельство, – отчеканил Прахов, – я уже два раза имел честь ответить вам на тот же самый вопрос и рекомендовать художника Виктора Васнецова, и только Васнецова!
Граф смутился, пожал профессору руку и исчез в сверкающей звездами толпе придворных. На этот раз он не позабыл разговора и, самое удивительное, внял рекомендациям Адриана Викторовича.
В марте 1883 года Васнецов, который в ту зиму снимал квартиру на Девичьем поле, был приглашен в Леонтьевский переулок, где жил граф Уваров.
Алексей Сергеевич принял художника в кабинете. Пыжился ужасно, скорее всего от смущения – предстояло говорить с художником о деле, а художники, по слухам, народ опасный, ведут себя непредсказуемо, титулов и званий не чтут.
– Я зачитаю вам, милостивый государь, – сказал граф, предложив Васнецову кресло, – я зачитаю вам выдержку из устава нашего Исторического музея. Так сказать, чтобы ввести вас в курс дела и для осознания важности оного.
Граф зачитал приготовленную выдержку, взглядывая на слушателя не без подозрительности, но художник, благообразный и серьезный, вел себя тихо и вроде тоже робел.
– «В музее будут собираться все памятники знаменательных событий истории Русского государства, – читал Уваров, то и дело вскидывая глаза на Васнецова. – Эти памятники, расположенные в хронологической последовательности, должны представлять полную картину каждой эпохи с памятниками религии, законодательства, науки и литературы, с предметами искусства, ремесла, промыслов и вообще со всеми памятниками бытовой стороны русской жизни». Ну, вот, пожалуй, довольно. – Граф отложил листок. – Вам решено предложить расписать фриз в круглой входной зале. Это преддверие к музею, первая его страница. Она должна, во-первых, увлечь зрителя, а во-вторых, соответствовать исторической правде.
Васнецов слушал все так же внимательно и серьезно.
– М-да, – сказал граф. – Историческая правда. Тема, назначенная для фриза, – «Каменный век». Вам надлежит изобразить жизнь доисторическую. Запишите себе предлагаемые темы: выделка шкур, выделка оружий кремневых, выделка горшков, добывание огня, ловля рыбы, охота на медведя, пиршество…
– Стало быть, сцены жизни? Ваше сиятельство, не кажется ли вам, что охота на медведя – это так современно? Это XIX век. Может быть, лучше написать охоту на мамонта?
– На мамонта, на медведя… Не знаю. Медведи и теперь водятся, а где вы мамонта возьмете? Впрочем, есть скелеты, бивни и даже клочья шерсти. Рад, что тема вас заинтересовала. Прежде чем начинать работу, советую проконсультироваться у археологов Анучина и Сизова. Они специалисты доисторической эпохи.
Граф встал. Встал и Васнецов, раскланялись. Вышел Виктор Михайлович из дому с осадком в душе. «Медвежья охота». Экая новость.
– Откажусь!
Окликнул извозчика, сел в санки.
– Куда, барин?
– На Смоленский бульвар! – и спохватился. – Фу ты! Извини, милый человек. В Шапошников переулок мне. В Шапошников.
На Смоленском бульваре жили прошлую зиму, теперь был опять переулок. Извозчик берег лошадку, а седок ушел в себя и не торопил.
Вдруг так и встало картиною: острый сверк глаз! Именно сверк!
Глаза горят не по-человечьи, по-звериному. Это от голода и охотничьей удачи. В огромной яме – мамонт. Гора мяса! Угодил в западню. Нет! Человек – не зверь. Человек – мал, гол, ни когтей у него, ни клыков, но он силен умом. Мамонт размахивает страшным хоботом, один из людей повержен, но остальные окружили яму. У всех камни, дубины, копья, все бьют, бьют… Часы исполинского зверя сочтены.
И вот – пир. Огромный костер, чудовищные кости, опьянение едой, пожиранием сладостного жареного мяса.
Мамонт, охотники, пир. Композиция может получиться преудивительная.
Утром Виктор Михайлович был в музее, знакомился с Анучиным и Сизовым. У него было сто вопросов: как одевались, какие украшения носили женщины, а может, и мужчины. Дети. Какие были дети? Как держались? Стайками или были при матерях? Быт. Каков был быт? В чем заключалась работа женщин? Роль стариков. Оружие. Какая была растительность? Какой должен быть пейзаж – лес, горы, вулканы, льды? Прирученные животные. Как быть с лошадьми, собаками, кошками?.. Способ ловли рыбы. Возраст! Каков был средний возраст племени? Как происходила передача опыта, попросту говоря – учеба?.. Занимался ли кто-либо с детьми специально? Жрецы. Какие были жрецы в каменном веке?
Археологи разглядывали наброски, которые разложил перед ними художник, улыбались. Сизов только руками развел:
– Виктор Михайлович, вы больше нашего знаете! Мы по деталькам пытаемся восстановить картину и, что греха таить, видим ее очень смутно.
Анучин поддакнул:
– Нарисуете вы свой «Каменный век», и мы, археологи, по нему и будем судить о доисторическом времени.
Однако показывали древние иглы, бусы, скребки, ножи, наконечники каменных стрел и копий.
Виктор Михайлович все спрашивал, спрашивал и слушал. А потом и в споры пустился, и уже его слушали. Не свысока, с профессиональным особым интересом. Слушали и подправляли свои теории. Догадка художника стоит многого. Если и есть на свете ясновидцы, так это художники. Ведь в том и талант их – видеть. В том их труд – собрать по крохам знание, собрать в фокус волю, интеллект, фантазию – и увидеть давно забытые времена или само будущее.
– Самое трудное – показать быт, – говорил Васнецов. – Чтобы это было интересно, нужно множество правдивых деталей. Одна маленькая неправда перечеркнет весь труд. Ее-то, маленькую неправду, зритель увидит прежде всего и отвернется от картины.
Пока набирался в музее у мужей ученых ума-разума, вдруг грянул заказ императорского двора: нарисовать меню для коронационных праздников в Москве.
Александр III целых два года не решался протянуть руку за шапкой Мономаха – пришлось бы показаться народу, а стало быть, и революционерам, уничтожившим Александра Второго. Более двух лет денно и нощно рыскали по стране жандармы и тайные агенты. Наконец было объявлено – коронация состоится в Москве во второй половине мая. Васнецову пришлось нарисовать несколько меню: обед 20 мая, обед 24 мая, обед 27 мая… Заглавное меню представляло собою большой лист с надписью: «Священное венчание на царствие Александра III и Марии Федоровны». Нарисованы знамена, рынды, бояре с символами власти, патриарх. Далее следовало перечисление блюд: «Борщок и похлебка. Пирожки. Стерляди паровые. Телятина. Заливное. Жаркое: цыплята и дичь. Спаржа. Гурьевская каша. Мороженое». Следовала картина несения царских регалий. Гусляр и текст его здравицы: «Слава Богу на небе, слава! Государю нашему на сей земле, слава! Всему народу русскому, слава! Его верным слугам, слава! Именитым гостям его, слава! Чтобы правда была на Руси краше солнца светлая, слава! А эту песню мы хлебу поем».
Меню обеда 27 мая было нарисовано попроще: воин на коне, с перначом. Боярин со свитком. Щиты, шлемы, герб, знамя.
Пришлось Васнецову тряхнуть стариной – уже и забывать начал старое верное ремесло рисовальщика.
К июню древняя столица отликовалась, и Васнецов занялся наконец «Каменным веком».
Сколько людей перерисовал он в то лето. И больше всего юного Серова.
Мир со времен каменного века переменился, а человек не очень. Разве что глаза у него стали иные: лгать научились.
Это тоже подвигало художника в творчестве. Он рисовал самых правдивых людей на земле. Если они убивали, так потому, что хотели есть, ликовали – еды было вволю. Задумывались – на благо племени, ибо добытый от трения дерева о дерево огонь согреет всех, сильных, малых, старых.
Абрамцево потому и Абрамцево, что здесь самый огромный труд не был трудом каторжным. Отойди от полотна, и ты – пират, берущий на абордаж лодку «противника», ты – не гений, и тебе не тридцать или пятьдесят, но те же тринадцать, что твоим матросам.
А вечером можно разыгрывать спектакль, послушать музыку или беседовать – и видеть людей, удивительных для всего мира и для самого XIX века.
Наталья Васильевна, жена Поленова, рассказывала своему корреспонденту в письме, датированном 12 сентября 1883 года: «Пребывание в Абрамцеве было очень удачное этот раз; я от души радовалась за Василия; погода стояла чудная, и он много ходил, ездил на лодке, охотился, одним словом, физически действовал всласть… Каких чудес наработал Аполлинарий Васнецов. Ну просто завидно до чертиков. Какие краски! Откуда он берет такую силу? Сделал около девяноста этюдов…»
А у старшего брата Аполлинария хватало силы на аршинные полотна «Каменного века», на «Избушку на курьих ножках», на чудесные портреты Антокольского и Татьяны Анатольевны Мамонтовой, с которой писал царевну на Сером Волке. И ведь «Богатыри» тоже не были оставлены.
Откуда силы брались?.. Это свойство жизни: талант, соприкасаясь с талантом, впитывает в себя все превосходные качества оного, ибо это и есть его почва. В Абрамцеве было куда корешки пустить…
Вот еще одно письмо Натальи Васильевны: «Василий принялся сегодня же за царскую акварель. (Заказная работа Александра III из времени Балканской войны. – В. Б.) Он теперь так настроен, как я его никогда еще не знала. Антокольский много с ним говорил, так поднял его дух, дал ему больше уверенности, отрешил его от всех мелочей и дрязг… Редкий человек Антокольский. Он тут так на всех чудно подействовал, он сам так высоко настроен, что передал частичку этого настроения и нам всем, и все как-то соединились одним хорошим чувством».
Чувство, о котором пишет Поленова, есть то, что зовется подлинной творческой атмосферой.
«Каменный век» Васнецова – это начало его подвижнического служения обществу, уже не одному таланту своему, но обществу. Васнецов и здесь для русских художников был первопроходцем. Он умел социальный заказ слить с заказом своего творческого «я».
Чем больше Виктор Михайлович уходил в работу, тем реже он показывался на люди днем. Зато и Яншин дом стал для обитателей Абрамцева пугалом. Кто Васнецову ни попадется на глаза – цап! – и в натурщики. Никому пощады не было. Предстояло ведь воссоздать из небытия целое племя.
Какую же сверхзадачу ставил перед собой художник? Без сверхзадачи никакой заказ, от кого бы он ни исходил, творческим «я» не станет, не станет и творчества, будет лишь исполнение долга, ремесленная совестливость и техника.
Обратимся к Лобанову, записавшему одно важное признание Виктора Михайловича Васнецова: «По существу я всегда думал только об одном и писал только одно: Русь свою матушку, жителей ее, предков моих милых! Для меня совершенно одинаковы мои предки, независимо от того, сидят ли они на копях в богатырской заставе; едут ли по полю, раздумывая, куда направить путь; несутся ли по непроходимому лесу на волке или бездыханными покоятся в густой траве, положив жизнь за други свои. Изображая людей каменного века, я провидел в них предков наших древних вятичей. Писал я их вовсе не по книгам, не по материалам раскопок, а по внутренней догадке, по своему чутью. Может быть, и присочинил что, добавил и даже исказил, но все это шло от моего понимания и чувства прошлого».
Итак, «Каменный век» – это не вообще прошлое и не вообще люди. Это родная земля, это люди, с которыми художник, как бы они далеко во времени от него ни отстояли, одной крови.
Мамонтов, глядя на мамонта, изображал обиду:
– Виктор, за какую мою провинность ты ухнул моего предка в такую ямищу? Ни туда – ни сюда. Не-хо-ро-шо!
– Хорошо! Хорошо! – возражал Васнецов. – Ты не из тех Мамонтов, которые в ловушки попадаются, ты из тех, кто западни перескакивает да перепрыгивает и трубит, трубит славу свету, разгоняя тьму!
– Экий штиль у тебя высокий!
– А ты не дразни.
– Да я не дразню. Пожалуй, еще и спасибо скажу, глядя на твоего мамонта. Моему и впрямь иногда поосторожничать не мешает.
«Каменный век» нежданно-негаданно стал для Васнецова школой будущих его работ. Стечением обстоятельств это не назовешь, потому что именно «Каменный век» навел Прахова на его знаменитое предложение. Васнецов вырабатывал особый живописный язык не потому, что ему хотелось щегольнуть еще одною гранью своего великого дарования. Об этом даровании художник до «Каменного века» и не подозревал.
Новый живописный язык явился не сам собою, его необходимость продиктована назначением произведения. Масляные краски на холстах должны были сыграть роль фресок. Стало быть, прежде всего нужно было достигнуть матовости цвета, мягкости, отзывчивости на светотень.