Бахревский Владислав Анатольевич. Виктор Васнецов

Владислав Бахревский
Виктор Васнецов

ГЛАВА ПЕРВАЯ
РЯБОВО

   Сидя на печи – и видно, и слышно, и ничего-то не боязно: ни зимы, ни человека пришлого.
   В доме нынче странники. Их четверо. Стряпуха поставила перед ними каравай хлеба да горшок со щами.
   Звезды на щах частые, и все золотые. Один из едоков, совсем уж дедушка, вытянул из-под онучей деревянную ложку, отер ладонью, обдул, сунул в горшок.
   – Стоит ложка! Добрый дом! Пошли бог хозяину и хозяйке здоровья да прибыли.
   Странники крестятся на икону, хлебают, покряхтывая, посапывая, – намерзлись.
   – Горячи щи-то! С мясцом. Люблю мясцо.
   – Сытно, да грешно.
   – Зато в брюхе не урчит. Пустыми щами хоть по горло залейся, жижа вся – в пот, и уж через час кишка кишке песни нудит.
   Странник со своей ложкой веселыми глазами постреливает на печь.
   – Айда, ребятишки, с нами хлебать! Воробьиным хлебцем побалую.
   – Воробьиным?! – Тонкое личико мальчика светлеет, но в глазах строгость и укор – дедушка пошутил?
   – Гляди! – Веселый странник достает из котомки каравай величиной с детскую ладошку. – Вчера весь день шли не евши. Загоревали. Тут воробей пролетал, да и пожаловал нас воробьиным своим подаянием.
   Второй раз упрашивать не надо.
   Старшему мальчику лет семь, младшему и трех, наверное, нет. Старший делит воробьиный хлеб на четыре части.
   – А это кому? – спрашивает странник.
   – Папеньке и маменьке.
   – Вот оно как! В добром доме и детки добрые. Входит стряпуха с горшком каши на рогаче.
   – А вы уж тут как тут!
   Старший мальчик вдруг страшно краснеет, разламывает свой кусочек хлеба надвое.
   – Это воробьи странникам послали! Стряпуха берет хлеб, серьезно съедает.
   – Скусно!
   – Скусно! – кивают белыми головами братья, и оба как два солнышка, большое и маленькое.
   – Как зовут-то их? – спрашивает стряпуху старик.
   – Витюша и Петяша.
   За окнами синё. Значит, странники останутся ночевать. В глазах старшего, Витюши, и радость, и беспокойство.
   …На улице скрипит снег, шлепает веник по валенкам. В клубах морозного пара входят раскрасневшиеся батюшка Михаил Васильевич и матушка Аполлинария Ивановна.
   – Как на облаке! – срывается с губ Витюши.
   – Как… как на обла-на-оке! – подхватывает маленький, смеша взрослых.
   – Рано нынче зима! – Михаил Васильевич снимает шубу и шапку.
   – Ахти крепкая! – вздыхают странники. – Уж мы-то ее на себе вот как чуем!
   – Далеко ли идете?
   – В Кайские леса, к подвижникам.
   – Глухое место.
   – В глухих только и спасаться.
   Витюша стоит напряженный, глаза то вскинет на отца, то опустит.
   – Оставайся с гостями! – разрешает Михаил Васильевич.
   У мальчика от радости даже уши вспыхивают.
   – Нас странники хлебушком воробьиным угостили. Вот! И тебе, и маме.
   – Спасибо, дети! – Аполлинария Ивановна отведывает хлеба и забирает Петяшу на руки. – Спокойной нам ночи, добрые люди! Отдыхайте с дороги.
   Стряпуха стелит на полу старые тулупы, а маленький хозяин уже на печи.
   Лучина в светце догорает. В поддон с водою падают и шипят последние угольки.
   Странники ложатся на тулупы, а веселый и самый старший лезет на печь.
   – Какой завтра день-то? – спрашивают с пола.
   – Святого пророка Ахии и блаженного Иоанна Власатого. Оба великие господни старатели. Много им бог открыл.
   – Я про такого пророка и не слыхивал, – признается один из странников.
   – А вам бог много открывает? – тихонько спрашивает Витюша.
   – Премудростей господних изведать не сподобились, – вздыхает старик. – А белый свет все же видывали… Ну, про что тебе рассказать, голубчик?
   – Про море.
   – Ишь ты! Живешь средь лесов, а мечтаешь о море. Видно, душа у тебя, как у птицы.
   Старик умолкает, не зная, видно, с чего начать, а кто-то из его товарищей бурчит:
   – Ничего в нем в этом море нет. Вода и вода. Был я на Черном, был и на Белом – вода и вода.
   – Не-ет! – Старик улыбается во тьме. – Скажешь тоже – вода и вода. Идет корабль по синему, как по небу. А бывает, и не углядишь, где небо, где море. Сольются стихии – и такой восторг, словно птица Сирин пролетела над головой.
   – А кто это, птица Сирин? – замирая сердцем, спрашивает мальчик.
   – Птица, зовомая Сирин, пребывает в Едемском раю. Ее пение обещает праведникам вечную радость. Живущие же во плоти гласа птицы Сирии не слышат, ну а кто услышит, тотчас забудет себя и пред богом предстанет. А еще есть птица Алконост. Эта обитает на реке Ефрате возле райских кущ. Когда сия птица пение испускает, то уж себя не помнит, а кто вблизи ее будет, тот разумом не устоит, ибо Алконост считывает письмена, какие у бога запечатлены на свитке судеб.
   – Зима-то коли такая жестокосердная постоит с неделю, – переводит разговор на житейское один из странников, – то, пожалуй, до озимых достанет. Снег неглубок, а у мороза когти, как у медведя.
   – Бог не попустит! – вздыхает кто-то из лежащих на полу. – Война ли, мороз, город строят али ломают, праздник ли у царя, поминки ли, а в ответе все крестьянин. Ему для такой жизни шею бы надо иметь бычью.
   – Или как у исправника! Старик смеется.
   – У иных крестьян шеи тоже подходящие. Прошлым летом в Порецк я забрел. Вот, доложу вам, живут. У каждого пятистенок.
   – Чего они сеют-то в землю, уж не серебро ли?
   – Сеют лук, а кормятся – подаянием. Все, как один, побирушки!
   – А куда барин смотрит?
   – Барину деньги подавай, а как добыты, он и знать не хочет.
   – Не исхитришься – не проживешь.
   – А я вот прожил! – ерепенится старик. – Всю жизнь без хитрости прожил – и душе моей спокойно. И ничего-то я не желаю.
   – Желаешь!
   – Это чего же?
   – Ковер-самолет.
   – Верно! – Старик даже причмокивает. – Эх, ребятушки! Вы только помаракуйте мозгами-то!.. Летишь! В небе, тихо, и на земле тихо. Леса, реки, туманы белые. А потом глядь, город с башнями, с куполами…
   Солнце на замороженном окне как жар-птица. В людской никого! Ушли!
   Ноги в валенки, шубу на плечи. Шуба до самой земли. За старшим братом Николаем матушка дала донашивать. А шапка своя и рукавички свои.
   Огромные деревья за усадьбой в кипени инея. Солнце щекастое, малиновое. Снега то полыхают, то меркнут. В небе, движимое воздухом, колышется колючее морозное облако. Мальчик бежит по дороге, но околица уже за третьим домом.
   Пусто на дороге.
   Дорога припорошена мелким сеном, копну спозаранок провезли. Не видно следов!
   Мальчик оглядывает поляну у подножья черных высоченных лип. Вот отсюда они и улетели на ковре-самолете, коли следов-то нет!
   В доме переполох: значит, будут гости! Мама со стряпухой хлопочут у печи, пахнет пирогами. Детям дают по пирожку, по кружке молока и выставляют с кухни.
   Младший куксится, а старшему – свобода!
   Его санки самые быстрые в Рябове, со стальными полосками па полозах. Мчат они седока преданно. Все скорей, скорей! Жуть и веселие в сердце! Веселие и жуть!
   По накатанной дорого с горы, с «прыжка», на запруду и по льду.
   Снизу запорошенное снегом село, как на рождественской картинке.
   Церковь – как наседка, а дома, как цыплята. Дом отца дьякона, дом псаломщика, дом пономаря, избушка церковного сторожа. Их дом. Он самый большой здесь. Батюшка Михаил Васильевич – не дьякон и не пономарь – священник.
   Мужики и бабы за глаза о батюшке дурного не говорят. Батюшка за всех обиженных ходатай.
   …Солнце, поднявшись над деревьями, слепит глаза. На снег тоже не посмотри – огнем горит! И в сердце зайчиком радость – не жалко солнцу солнца для их Рябова! Вон его сколько!
   И тотчас на радость набегает, притемняя, тревога.
   Как же это солнце находит Рябово? На такой-то огромной земле?! Отчего солнце знает его, Витю Васнецова, а царь не знает? Отчего солнца хватает всем, и куполам на церкви, и лесу, и самой малой снежинке?
   И уже не тревога, печаль сжимает ему сердце. Солнце любит всех, а вот много ли у него любви? Хватит ли ее, чтобы любить всех? Он начинает быстро вспоминать, кого любит: папу, маму, дедушку Кибардина, брата Николая – ах, как он далеко теперь, в Вятке! – Петяшу, стряпуху, вчерашних странников, соседей, мужиков и баб из окрестных деревень – прихожан их церкви, конюха Кирю… Он рад и других людей любить, но только не знает их.
   Но что это? Из церкви валом валят люди. Впереди хоругви, иконы – Крестный ход.
   Он бежит на гору. Дети отца дьякона тараторят наперебой:
   – Оп-п-полчение! Вражью силу идут воевать!
   – Вятские пошли! На турку! На англичан с французами!
   Крестный ход троекратно обходит храм, через ворота спускается на дорогу. Благочинный, священник, дьякон и весь причт с холма кропят воинство святой водою.
   Батюшка Михаил Васильевич сильным, светлым голосом возглашает:
   – И даждь им сердце мужественно на сопротивныя враги…
   Женщины утирают глаза концами платков, мужчины и дети кричат «ура!». И Витя кричит «ура!». Его душа озарена восторгом: он ведь тоже частица великой русской силы.
   Благочинный высок и грузен. Борода у него шелковая, на пальцах горящие огнями перстни. Он румян, добр и одновременно величествен. К нему под благословение подводят детей. Петяша улыбается и нагибает голову. Витя стоит как столбик, но смотрит на благочинного во все глаза: если воинов благословил сам благочинный, так ведь, наверное, их уж не убьют на войне?
   Так он думает, и его завораживает человек, могущий заступиться перед богом за любого человека.
   Благочинного серьезный взгляд мальчика настраивает на веселый лад.
   – Как тебя зовут? – спрашивает он, удобно располагаясь в отцовском кресле.
   – Виктырь!
   – Виктор – победитель. Брат у тебя Николай, что значит – победитель народов, а ты кого победил? Видно, тараканов?
   Все смеются, и благочинный звонче и веселее всех. Вите обидно, что он победитель тараканов, но он не смеет убежать из гостиной.
   Стряпуха вносит огромный пирог в виде ладьи.
   – О-о! – восклицает благочинный, – на таком корабле только из варяг да в греки!
   – К отплытию! К отплытию! – басит на весь дом отец дьякон.
   Взрослые хвалят стряпуху, придвигаются к столу, звенит посуда, голоса звенят. О Вите наконец забыли.
   Он уходит в людскую, садится к окошку и ногтем выцарапывает на ледяной корочке свой корабль. Парус уже готов – мороз постарался. Так и сверкает звездами.
   Приходит стряпуха.
   – Ты что пригорюнился? Боишься, что пирога не останется? Гляди-ко!
   Она достает из печи точно такую же ладью. Только маленькую, но зато с парусом из капустного листа.
   – Вот и наш брат в накладе не остался! – смеется стряпуха. – Отведай. Наш-то пирог с яблочком!
   И заговорщицки шепчет мальчику:
   – Аполлинария Ивановна всполошилась, как благочинному-то приехать. Чем угощать?! Ничего нету! А я говорю: «Успокойся! Голь на выдумки хитра!» Едят за обе щеки, нахваливают, хоть и разносолов нет, и того нет, и пятого, и десятого… Рыжики в пироге – хоть царю подавай.
   Мальчик думает про ополчение. А у стряпухи свой разговор.
   – В прежние времена ублажить благочинного – все равно что от грозы спастись. Твой дедушка, сказывала Аполлинария Ивановна, до того был небогат, что накормил благочинного одним только студнем да кашей ячменной. Так благочинный твоего дедушку чуть живьем не съел.
   – Как?
   – Ну, это так говорится – живьем съел. Замордовал, одним словом.
   Стряпуха достает свечу, вставляет в светец вместо лучины.
   – Сегодня всюду велено свечи жечь. Витя наконец задает свой вопрос.
   – А куда ополчение пошло?
   – В Крым. За христиан пошли биться!
   И понял Витя: надо вырасти богатырем. У богатыря сила, где ее добыть?
   Повадился дрова колоть. Конюх Киря смекнул: паренек силу свою ищет, стал указывать на кряжи.
   – А ну-ка к этому подступись!
   Сосновая чурка в три обхвата. Витя сначала с краев полешки оттяпывал, да сам на себя и рассердился: не силой действует, хитростью. И по центру, со всего маху – а-а-ах! Чурка и распалась надвое.
   – Молодец! – похвалил Киря и подкинул березовый чурбанчик, не больно толстый и без сучков вроде бы.
   Витя хвать его по центру, а колун отскочил, как от железа.
   Топор не просекает, колун не колет. Клин вошел по макушку. Ни туда ни сюда.
   – Ничего, – ободрил Киря, – дерево не человек. Не нынче, так завтра поддастся. Не отступай!
   И сам ушел по делам: Витю от усталости уже шатает.
   Скинул шубейку, снегом умылся, повалил чурбак набок, давай вдоль рубить. Древесина свилеватая, упирается. Зашвырнул Витя в сердцах топор – и домой. Сел книжку читать. Глаза читают, страницы летят, а в голове – пусто.
   Черпнул из бадейки кружку квасу – и к поленнице.
   Уж рубил он тот чурбак березовый и с обоих концов, и клал его, со стороны на сторону поворачивал. Не дерево – Евпатий Коловрат. Живого места на теле нет, а не раскалывается.
   Пошел Витя за околицу. Рук от усталости не чует.
   Ели вдоль дороги в инее. Бояре, а не деревья.
   Вышел на гору. Окрест поглядел. Леса, снега. Небо, как глаза матушкины, тихое. В воздухе серебряные иголочки посверкивают. Морозно. Ни лесам, ни снегам – конца-края нет. Богатырское место.
   Мужик на розвальнях проехал. Не здешний, но Витя, радуясь человеку, снял шапку. Мужик свою приподнял.
   «Как богатырь богатырю», – подумалось мальчику, и опять пошел он к несносному чурбану.
   Матушка обедать позвала.
   А после обеда сражение продолжилось. И тупо бил, и с приглядкой, выбирая податливое место. И в отчаянье – поперек, поперек!
   Уж звезда показалась, когда, тяжко заскрипев, разъехался измочаленный чурбан надвое.
   Киря тут как тут.
   – Ну и дерево! Будто его из конского волоса сплели. Силен, Михалыч! Силен! Я бы этой чурки, право слово, не одолел. Кинул бы прочь, пусть сгниет, проклятая.
   У Вити порадоваться сил не осталось. Ушел за баньку, прислонился спиной к срубу и заплакал: каждая жилочка в нем болела и ныла. И ведь еще и горько: чурку жалел. Теперь что? Кинут в печь – и сгорит.
   Вот уж педелю метет на дворе. Время от времени Киря ходит на колокольню бить в колокол, подает надежду на спасение сбившимся с пути. Звоны колокола скучные, одинокие…
   Ночью Витя слышал, как выли волки. К нему даже батюшка в спальню приходил.
   – Не боишься?
   – Не боюсь, – сказал правду Витя, а когда отец ушел, представил себе ополчение среди белого поля, метель, волчью стаю и долго, горячо молился о здравии русского воинства.
   А с утра все то же. Окна, как бельма. Ветер в трубе кряхтит, ворочается и вдруг стонет, будто кутенку хвост отдавили.
   Петяша верхом на кочерге, но копь его тоже понурый, бродит из угла в угол, едва перебирая ногами.
   – Потя-молотя, – твердит всадник, – потя-молотя.
   – Сегодня потя! – сердится на брата Витя. – Теперь до самого Рождества потя.
   «Потя» на домашнем языке постный день, «молотя» – молочный. «Потя» каждую среду и пятницу и по большим постам.
   Скучно.
   Даже колокол вот уже третий день как не звонит. Батюшка с матушкой в церкви. Стряпуха спит.
   – Я как медведь, – говорит она, – меня зимой в сон клонит.
   Витя берет с полки журнал. Журналы в их доме старые. Батюшкины друзья присылают из Вятки комплекты прошлогодних, выписывать денег нет.
   Хоть смотрены журналы по многу раз, Вите все равно интересно рассматривать картинки – вдруг увидишь то, что проглядел. И еще есть у мальчика тайная надежда застать картинку врасплох. Пока книга закрыта, наверное, на картинках все, как в жизни: лошади скачут, люди разговаривают, корабли плывут, пушки палят…
   Витя разом открывает журнал и цепко смотрит на застывшее перед ним море, корабль, остров. На острове пальмы и вулкан с белым облачком пара над кратером.
   В зарослях джунглей прячутся дикари. Один с копьем припал к земле, другой с луком и с отравленными стрелами сидит на дереве среди лиан.
   На корабле убрали паруса и опускают якорь. Остров никем еще не открыт, матросов пугает тишина и неизвестность.
   Пока этот корабль – чужой. Все здесь чужое. Чужие дикари, чужое море, но Витя уже умеет «чужое» превращать в свое. Он берет бумагу, отточенный отцовский карандаш и срисовывает картинку. Он мог бы срисовать ее очень похоже, но, чтобы картинка ожила, чтобы в ней была история не о чужом корабле, а о его, Витином, нужно нарисовать не этот остров, а другой, похожий па него. И еще надо нарисовать самого себя. Себя он изобразил на вершине кратера. Фигурка получилась корявая и нескладно большая, чуть ли не с гору. Тогда фигурка превращается в черный дым – вулкан извергается.
   Приходят батюшка и матушка. Батюшка смотрит, как рисует сын.
   – Хорошо! Только карандаш держи свободнее. Не нажимай. Вот смотри.
   Берет у Виктора карандаш и легкими, неуловимыми черточками рисует окно, лавку под окном, кошку на лавке…
   – Папа! – изумляется Виктор. – Ты художник.
   – Нет, Витя. Чтобы стать художником, надо много и долго учиться. Вот прадедушка твой, Козьма Иванович, мог бы в художники выйти… Поедешь учиться, поглядишь его рисунки. До сих пор выставлены в Духовном училище.
   – А что же он не учился?
   – Средств не было. Проклятых средств! Да он и не жалел. Он свое священство, хоть и беден был, но ставил высоко. По призванию пошел в священники.
   – А другие идут не по призванию?
   – Бывает и так, не по призванию. Таким-то еще и легче. Они не о деле пекутся, о себе. Перед начальством угодничают… Но что это, сын, мы проводим время в таких скучных разговорах? Не лучше ли почитать… На какой странице мы остановились? А впрочем, страницы ты и не помнишь… В прошлый раз уснул.
   – И я к вам! – говорит матушка Аполлинария Ивановна. Она усаживается у печи с вязанием, отец садится в кресло. Петяша калачиком – у ног матери, Витя с новым листом бумаги за столом.
   – Итак, «Атлантический океан». – Михаил Васильевич открывает журнал, заложенный четками. – «Кораблям, шедшим из Европы в Америку, обыкновенно нечего было бояться флибустьеров, ибо на них по большей части находились только товары, которых продажа была и обременительна и скучна для разбойников; напротив, корабли, нагруженные золотом и драгоценными камнями и возвращающиеся в Европу, почти всегда становились их добычею, ибо флибустьеры никогда не пугались превосходства в силе…» Витя, а ты помнишь, почему морские разбойники назывались флибустьерами?
   – Потому что плавали на открытых барках, называемых «флибот».
   – Прекрасная у тебя память. Уверен, будешь получать высокие баллы. Ну, продолжим. «Петр де Гран, один из их вождей, родом из Диеппа, имел только одну барку с четырьмя пушками и двадцать восемь человек; с этой горстью людей напал он на большой вице-адмиральский корабль, зацепился за него крючьями и собственноручно прорубил в нем большое отверстие, так что он начал тонуть; в это самое время Петр и его товарищи вскочили на него и так испугали этим испанцев, что ни один из них не взял оружия для защищения себя. Вошедши в каюту начальника корабля, который играл в карты и ничего не знал о случившемся, он приставил к груди его пистолет и принудил сдаться…»
   Подражая отцу, быстрыми линиями Витя рисует вице-адмиральский корабль и барку флибустьеров. Пираты лезут через борт, в руках у них кривые ножи, они все с трубками, а на корабле мешки с золотом.
   – Хоть бы непогода унялась, – говорит Аполлинария Ивановна, распуская клубок. – Как бы Киря не заплутал.
   – Киря не заплутает, – успокаивает матушку Михаил Васильевич, – да ведь и лошадь умница.
   «Коля на каникулы едет! – ликует Витя. – Скорее бы проходил этот долгий вечер! Скорее бы!»
   И карандаш сам собою рисует крытые санки, лошадь, кучера в тулупе…
   Витя просыпается, как выныривает из пушистого теплого сугроба. Комната наполнена тихим добрым светом. Солнце словно прикрыло веками глаза, чтобы не разбудить детей невзначай.
   Сегодня день необычный, но, заспавшись, Витя никак не вспомнит, в чем это необычайное? Молотя? Нет! Нынче сочельник – потя. Да еще какая потя! Сегодня не едят до первой звезды.
   Ах, как трудно ждать вечера, но какая радость первому увидеть на небе светлую искорку.
   Витя улыбается, встает… Но что это – на пустующей Колиной кровати спит человек. Витя поднимается на носки – Коля! Это Коля!
   Руки и ноги сами собой сгибаются и выпрямляются, и Витя вылетает в соседнюю комнату в длинной ночной рубахе, встрепанный, пляшущий невероятную пляску радостного дикаря.
   – Коля! Коля! Коля!
   Все домашние собираются поглядеть на счастливое, такое непривычное в Вите буйство. Батюшка, матушка, дедушка Кибардин, стряпуха, вставший спозаранок Петяша, даже Киря и пробудившийся наконец Коля.
   А потом голодный, сладко томительный день. Не только дети, но и взрослые чаще обычного подходят к окнам, смотрят – темнеет ли?
   – Это еще дни короткие! – говорит стряпуха. – А вот коли бы в июне звезды ждали, живот набок бы съехал.
   Петяша украдкой проверяет свой живот. Ему, как маленькому, давали сухарик, но он тоже голоден и тоже ждет не дождется первой звезды. Наконец терпения уже ни у кого не осталось. Слюнки текут, у стряпухи напечено, напарено, наварено, мазюней ^[1]пахнет. Все выходят на улицу.
   Ели совсем уже черные, а снег синий, небо же, наоборот, серебряное, четко очерченное с двух сторон лесом, похоже на поднос для осетра.
   – Горит! – воздев руки, радостно вскрикивает Михаил Васильевич, и все крутят головами и спрашивают: «Где? Где? Ну, где же?»
   И находят вдруг, и замирают.
   – А вон! – кричит Витя.
   – А вон! – тычет в небо кулаком Петяша. Никто не торопится за столы, за еду. Один Коля вдруг убегает в дом и скоро возвращается. Но что это? Из рук его сыплются острые сверкающие звездочки, целый вихрь звездочек.
   – Ах! – говорит Петяша.
   И все смотрят на это диво, и брат, любимый, жданный, становится для Вити существом необычайным. Он – маг, житель чудесного места, зовомого Город.
   Расплескав все огни, волшебная палочка в руках Коли гаснет, и Коля бросает ее в снег.
   – Дети, дети, – радостно волнуясь, говорит Михаил Васильевич, – посмотрите же на небо! Вы посмотрите только, какие миры, какие светы смотрят на нас. Это ведь все – солнца! Каждая пылинка небесная – это солнце! Ах, разума не хватает объять величие сих просторов, но, слава богу, человеку дано – радоваться. Смотрите же! Смотрите! Нет зрелища более достойного и прекрасного, чем небо, полное звезд. И помните, что бы с вами ни случилось в жизни, вы – счастливцы, потому что видели это лучшее из чудес: паше небо.
   Витя смотрит, смотрит на звезды во все глаза, и ему чудится, что он напитывается их таинственным, их тревожащим душу светом.
   И тут из дома выходит стряпуха и кличет:
   – Разговляться!
   – Раз! Говляться! – кричит Петяша, мчится к дому, падает в снег, вскакивает и опять бежит. – Раз! Говляться!
   Их маленькая Батариха бушует. Ночами морозы успевают сковать землю, застеклить лужи. Тут только не проспать, чтобы первому промчаться по Рябову, круша льды, а потом замереть над заспавшимся на дороге ручьем, разглядывая белые пузыри воздуха на черной остановившейся воде. Снег в лесу поднялся дыбом, как шерсть на разъяренном медведе. Деревья не шелохнутся, ночью колдунья зима очаровала их, приморозила к месту, но перед разошедшейся Батарихой – никакие чары не сильны… Несет, переворачивает, заливает. А тут и солнце на подмогу. Начинается пиршество Весны.
   Оттаивает крыльцо, оживает ручеек на дороге, проносятся стайки птиц. Ветер раскачивает вершины деревьев. И к обеду всё, всё – в движении: льется, мчится, гудит, звенит, грохочет!
   Льдины, как белуги, высигивают из омутов Батарихи. Дальше их путь в речку Рябовку, из Рябовки в Кардягу, в Чепцу, в Вятку, в Каму, в Волгу. Весна!
   Грязь такая, что о езде думать забыли, на месяц, а то и на два. Дожди моют избы, леса, землю, залежавшиеся сугробы растут книзу. И с каждым днем прибывает птиц.
   Однажды, весь в свету, пропитанный запахами утреннего воздуха, приходит батюшка, лицо как у заговорщика, а губы сжаты, вот-вот рассмеется.
   – Ребята! – говорит он. – Скорее одевайтесь! Да скорее же вы! Скорее! Листочки! Зеленехонькие!
   И сам весь в нетерпении, словно листочки вспорхнут и улетят.
   А тут и пасха. Сладкий творог, крашеные яйца. Все друг у друга просят прощения за обиды, скопившиеся за год.
   На пасху ополченцы, ходившие «на турку», надели мундиры.
   – Как в Петербурге! – удивленно качал головою конюх Киря. – Всё военные, военные!
   Ополченцы успели дойти до Владимира, откуда и возвратились за ненадобностью на войне. Не повоевали, а все – герои, да еще в мундирах.
   Весна, весна!
   А за весною – лето, лето окунается в осень, осень в зиму, зима оборачивается весной…
   И вот уже Киря увозит в далекую Вятку и Колю, и Витю. Пришла пора учиться.
   Священником был прадед, дед, отец, отец матери… Родовая дорога натоптанная. Старший брат в лучших учениках, и Витя уж заранее слово себе дал – учиться никак не хуже. Нельзя хуже. Нельзя опозорить любимого брата.
   До Вятки девяносто верст. Все больше лесом, но чем дальше, тем все чаще деревни, села, церкви. И птицы. Столько птиц, оказывается, на белом свете! Поднимись они все в небо – получились бы облака. Поющие облака. Вот чудо-то!
   Но чудо это придуманное, а впереди – город… Господи, да какой же он? Да когда же он? Это ведь и сердце не выдержит, ожидаючи!
   Сердце выдерживает. Ему жить и жить. Ему столько еще всего – любви, волнений, недоумений, обарыванья, напора, но и немощи. Бессильной перед вечным, горькой перед человеческим, преходящим…