Страница:
Оперуполномоченный РУБОПа Сунков подошел к своему, сиротливо стоящему на опустевшем пятачке пикапу. Днем раньше, когда взорвали машину Зориной, автомобилей вокруг было куда больше.
Следить за пешеходами на машине умеют только шпики в американских боевиках. Митя решил дождаться, пока троица свернет на проспект, потом обогнать их и далее действовать по обстоятельствам. Если поймают такси — ехать следом. Если пойдут на метро — убедиться, что спустились вниз, и потом встретить Лизавету около ее станции. В этом случае определенный риск состоит в том, что она может отправиться не домой, а в гости. Но ничего умнее Сунков не придумал, а потому повернул ключ зажигания и стал греть двигатель.
Ребята медленно брели рядом с тротуаром. Высокий и элегантный в кепке-"жириновке" шел с краю и, полуобернувшись к Зориной, размахивал руками — видно, что-то доказывал. Потом все трое так же неторопливо стали переходить улицу. И Лизавета чуть опередила молодых людей.
То, что случилось дальше, не сумел толком разглядеть даже бомж, присевший в подворотне отдохнуть. Хотя он находился совсем рядом с тем местом, где усталым журналистам пришло в голову пересечь наискосок улицу Чапыгина.
Митя сидел в своей «четверке» метрах в ста и сразу не сообразил, откуда на мостовой взялась еще одна машина. То, что это машина, а не тень таковой, подсказал гул двигателя. Фары были потушены, габариты тоже. Машина, подвывая, неслась прямо на беспечных пешеходов со скоростью не менее ста километров в час. На Чапыгина и места-то нет так разогнаться! Впрочем, это как давить на газ. Рубоповец отреагировал мгновенно и тоже ударил по газам — ударил, сознавая, что не сумеет ни догнать сумасшедшего убийцу за рулем, ни тем более заставить его свернуть. Счет времени шел на секунды, которых не было ни у Мити, ни у журналистов. Те даже не оглянулись.
Столкновение казалось неминуемым. Вот сейчас железная автомобильная морда врежется в девушку, опередившую своих спутников, потом уже боком ударит и их. Митя не заметил, каким образом низенький и толстоватый паренек зацепил обеими руками и девушку, и длинного. Зацепил и повалил на землю, увлекая за собой. В данном случае лишний вес оказался плюсом, а не минусом. Оскаленная морда автомобиля-убийцы проскочила буквально в миллиметрах от рухнувших на асфальт журналистов.
Нет, не проскочила — все же кого-то задела. Митя услышал оглушительный крик. Он не разобрал, мужчина кричит или женщина. Когда больно, кричат почти одинаково.
Темный автомобиль, не снижая скорости, доехал до поворота на Каменноостровский. Водитель за рулем сидел классный или отчаянный. Светофор на углу уже отключили, зажгли проблесковый желтый, но движение по правительственной трассе в этот час все еще оживленное. Шоферюга повернул блистательно — не притормаживая, не пытаясь разглядеть помеху слева. Когда Сунков добрался до поворота на своей «четверке», тот либо успел куда-то юркнуть, либо уже зажег огни и затерялся в потоке благонамеренных автолюбителей.
Митя доехал до улицы Попова и решил вернуться. Объявлять розыск — бессмысленно. Он в темноте даже цвет машины не разглядел. По силуэту вроде «девятка», но это может быть и «Сааб», и «Мазда», и что угодно еще с хорошо отлаженным движком. Скорее всего, иномарка. Так что непонятно, кого должны ловить доблестные бойцы автоинспекции. А вот занявшись поиском, он может потерять Лизавету, охрану которой ему поручил начальник и которую неизвестный в неизвестном же авто вполне может поджидать в любой другой точке города.
Сунков вернулся не больше чем через минуту. На улице Чапыгина почти ничего не изменилось. Трое телевизионщиков по-прежнему сидели на земле. Лишь один, тот, который всех спас, пытался встать на четвереньки. Митя выпрыгнул из машины и бросился к Лизавете:
— Помощь нужна?
— Не мне — ему… — Зорина ткнула пальцем в парня повыше ростом. Он силился подняться и скрипел зубами.
— Что случилось?
— Пальцы отдавили…
Митя помог парню подняться и машинально ощупал руку. Ничего страшного, действительно только отдавили пальцы. Переломов нет, но суставы будут болеть страшно и долго. Он перешел к Лизавете, которая уже почти встала самостоятельно. Почти — это на колени.
— Легко отделался. Могли бы насмерть. И тебя тоже. Опять будете говорить, что маньяк наугад караулил одиноко бредущих сотрудников телевидения и что фант выпал вам?
— А-а-а, Алеша Попович, — наконец узнала Сункова Лизавета. — Откуда ты взялся?
Сама того не заметив, она перешла с оперативником на «ты», хотя с незнакомыми и малознакомыми людьми старалась общаться на «вы». Сказывалось бабушкино влияние.
— Мимо проезжал. Люблю кататься по безлюдным улицам после одиннадцати вечера.
— Понятно. Значит, следили. — Лизавета снова заменила сердечное «ты» холодным «вы».
Сунков оглянулся и увидел третьего из пострадавших. Он тоже встал и уже отряхивался.
— Ты где так падать научился? Я бы сказал, профессионально.
— Он у нас десантник. — Длинный парень, потерявший свою кепку, баюкал руку у живота.
— Молодец! Ты не заметил, что за машина была? — Митя обратился к плотному. Раз он обученный, мог и обратить внимание. Автомобиль прошел совсем рядом.
— Не-а, как-то в другую сторону смотрел, — обаятельно улыбнулся плотный. — Меня, кстати, Александром зовут. Маневич. — Он протянул Сункову руку, и тот ее пожал.
— Дмитрий Сунков. Ладно, поехали, потом поговорим!
— А где моя мемориальная кепка? — вдруг забеспокоился высокий. Казалось, он даже про руку забыл.
Кепка нашлась не сразу. Она лежала метрах в пяти в стороне.
— Вот она, — оживился высокий. — Между прочим, кепка самого Жириновского!
— Только без автографа, — немедленно откликнулась Лизавета.
— С вами, ребята, все хорошо, раз шутите.
Митя пошел подбирать памятную партийную кепку. Именно тут он и заметил еще одного свидетеля дорожно-транспортного происшествия. Живописный бомж в синем, разодранном на левом плече пальто и с гармоничным фингалом под правым глазом сидел, прислонив голову к гранитной плитке в арке подворотни. Сидел и смотрел строго вперед.
— Привет, мужик! Не видел, что за машина?
Бомж не повернул голову, но ответил хриплым и при этом писклявым голосом:
— Вроде красная… А так не разглядел. — Помолчал и добавил: — Совсем офигели на дорогах. Людей давят. А еще баба…
— А марка какая? Модель?
— Не наша, я их не знаю.
Митя хотел было спросить имя и адрес свидетеля, но вовремя одумался:
— Тебя как зовут?
— Вадька Бегемот. А тебе на что?
«Чтобы найти тебя, если понадобишься», — подумал оперативник, но бомжу ничего не сказал. Зачем нервировать человека? Еще откочует куда-нибудь в другой район. А так достаточно потусоваться у ларьков с пивом и портвейном, и местонахождение господина Бегемота будет определено лучше и быстрее, чем в ходе всероссийского розыска.
— Ладно, мужик, бывай!
— Пока!
Опер вернулся к потерпевшим журналистам.
— Поехали. — Все трое послушно забрались в автомобиль. Они не задавали вопросов, перестали шутить. До Троицкого моста ехали в молчании. Видно, с ними не все было в порядке. Шок есть шок.
— Куда едем? — поинтересовался Митя.
— К Лизавете домой, мы там выйдем, — ответил бывший десантник.
— Что, по-прежнему будете умничать насчет цепи случайностей? — задал вопрос Сунков. — Мол, роковое стечение обстоятельств, фатум, очередной психически неуравновешенный телезритель поджидал кого-нибудь с телевидения и дождался…
— Тоже может быть… — откликнулась, правда, не сразу, сидевшая на переднем сиденье Лизавета.
— А по-моему, не может. Не могу я понять вашу позицию — ничего не знаю, ничего не видел, ничего не понимаю! Вас давят и взрывают, а вы не в курсе! Это ж бред… — Митя говорил непринужденным тоном, но обвинение было серьезным.
Лизавета, да и все остальные очень много и часто писали нечто подобное — и про бред, и про то, что жертва не может не знать, почему на нее идет охота. Они множество раз критиковали страусиную позицию трусов, пострадавших в криминальных историях: мол, ничего не знаем, и вообще ловить преступников — работа милиционеров, вот когда поймают, будем им очень признательны. А теперь сами журналисты оказались в подобной ситуации.
И Лизавета среди них — самая большая лгунья. Потому что она еще никому, ни друзьям-коллегам, ни благородным операм из РУБОПа, которые возят ее на работу и с работы в старенькой служебной «четверке», даже словечком не обмолвилась о своих подозрениях. Не рассказала ни о том, что произошло в Лондоне, ни о происшествии в «Астории». А почему, собственно, она таится? Боится навредить Сергею? Или боится узнать, что он вовсе не компьютерный гений, а примитивный преступный элемент, сделавший деньги, что называется, «на большой дороге», с кистенем, ваучером или снайперской винтовкой в руках?
Когда Сунков остановил машину возле ее подъезда на Надеждинской, Лизавета уже устала в мыслях называть себя лгуньей.
— Ладно, поднимемся ко мне на чашку кофе. Есть разговор. Приглашаются все!
Сунков кивнул. Савва сделал большие глаза. Маневич сказал, что не откажется еще и от бутерброда. Приглашение приняли все.
Утром она опаздывала, экономила каждое движение. Первое, что увидели в ее квартире гости, был брошенный на комоде в прихожей махровый халат изумрудного цвета. На этом импровизированном ложе, вольготно вытянувшись, спал Масон. Почуяв чужих, кот проснулся и уставился на мужчин желтыми, полными презрения глазами: мол, вы тут временные, а я на законных основаниях.
— По-моему, у меня сегодня не было времени прибраться, — сказала Лизавета, заталкивая в ванную халат, закрывая дверь в спальню и собирая в резной кедровый стаканчик косметические кисточки, лежавшие живописной горкой под зеркалом на комоде. Вообще-то она прибиралась недавно. Ликвидировала хаос ожидания, когда решила взять себя в руки и не мучиться. Перемыла посуду, вытерла пыль, навела блеск на кухне.
— Бога ради, не разувайтесь!
В приличном доме гостей любят больше, чем вощеные полы, любила повторять бабушка, никогда не разрешавшая переобуваться тем, кто переступал порог ее дома.
— Сейчас я дам перекись и пластырь, а ты пока помой руки. — Лизавета разделась первая и прошла на кухню, мелькая разодранной коленкой. Сквозь темно-серую сеточку поползших «Сан-Пеллегрино» просвечивала ссадина. Ссадины, запыленные куртки и пальто да порванные колготки — вот и весь ущерб после покушения на убийство. Часто же она в последнее время рвет колготки!
Савва отказался от услуг сестры милосердия, заявив, что все сделает сам, и удалился в ванную. Лизавета принялась заботиться о других гостях. Щелкнула кнопкой электрочайника и стала резать ветчину для бутербродов. Маневич, знавший, что где стоит и что Лизавета ни за что не сядет за неправильно накрытый стол, принялся расставлять чашки. Оставшийся без дела Митя сел на диван и занялся котом. Масон любил обольщать новых гостей, а потому ласково залез на колени к рубоповцу. Проверял новичка: если скинет — значит, дрянной человек. Оперативник экзамен сдал.
Лизавета, по долгу службы просматривавшая чуть ли не все газеты, в том числе желтые, прочитала недавно статейку об исследованиях, завершенных британскими психологами. Они провели большую научно-исследовательскую работу и выяснили, что собак любят сторонники жесткой руки, а независимых кошек предпочитают натуры свободолюбивые. Если переводить на язык политический, то собаководы — скрытые сторонники тоталитаризма, а кошковладельцы — надежная опора демократии. Заодно психологи покопались в истории и определили, что все диктаторы — от Наполеона до Гитлера — кошек пинали и шпыняли. Новый гость диктатором не был, даже потенциальным.
— Значит так, господа, я пригласила вас с тем, чтобы сообщить пренеприятное известие, — сказала Лизавета, когда стол был готов. — Я была свидетелем смерти брата Дагаева.
Далее, в соответствии с классической пьесой, последовала немая сцена. Только не в финале, а в самом начале.
Лизавета рассказала всю историю от начала до конца. Поведала и об инциденте в лондонском пабе, и об исчезновении приятеля в «Астории». На все хватило десяти минут.
Трое мужчин переварили мучившие Лизавету тайны довольно быстро, правда, по-разному. Вопросы и комментарии прозвучали почти одновременно.
— Я же говорю, есть такие везучие! Зашла перекусить — и убийство. Это в благопристойном-то Лондоне! — Саша Маневич уже не первый год твердил про Лизаветино счастье, благодаря которому громкие дела с убийствами и прочим добром приплывают к ней на блюдечке.
— А почему ты полгода молчала? — подозрительно поинтересовался Савва. Он не любил, когда от него что-нибудь скрывали.
Третий вопрос, уже по существу, задал Сунков:
— Как, говорите, зовут этого лондонского русского? Давыдов? Год рождения не знаете? Надо его прокачать на предмет нахождения в розыске, а заодно проверить, что там приключилось в «Астории». Паспорт у него русский?
Лизавета отвечала на вопросы в порядке поступления:
— Насчет везения я в последнее время сомневаюсь. Не нравится мне такое везение. О перестрелке я рассказывала, ты просто забыл. В декабре прошлого года Сергею исполнилось тридцать четыре. По гороскопу — Стрелец.
— Гороскоп не обязательно… В ориентировках знаки Зодиака не учитываются. — Сунков сразу заблестел голубыми глазами и достал маленький блокнотик.
— Ты не говорила, что это брат нашего Дагаева! — упрямо повторил Савва.
— Я сама не знала, мне только сегодня Сашка сказал, когда со съемок звонил.
— Это правда, — подтвердил ее слова Маневич и протянул Лизавете чашку. — Можно еще кофе? И бутербродов?
Лизавета снова полезла в холодильник. Все-таки Сашка на удивление прожорливый. Пока она возилась с хлебом, сыром и ветчиной, мужчины задавали вопросы — ей и друг другу.
— Значит, Дагаев. Что же вы молчали, ребята-демократы? И насчет медиков нам сказки рассказывали?
— Мы и сами так думали до последнего времени. Кстати, Савва к Коровину не просто так ходил. Только потом выяснилось, что «жучок» сторонний и нас никто не слушал…
— Это как же так выяснилось? — Оперативник прищурил левый глаз. — Какой-такой сторонний «жучок»?
— Мне позвонил начальник департамента по здравоохранению и сказал, что они ни при чем. — Лизавета наконец справилась с кулинарным заданием.
— Как это — позвонил? — Митя прищурил и второй глаз.
— По телефону! — вмешался в опасный разговор Савва.
— Понятно. Значит, позвонил. Говорит, «жучка» не мы вам вставили и бомбу не мы всадили.
— Точно. — Лизавета судорожно придумывала более или менее удобоваримую версию. Рассказывать о признании репортера Маневича отчаянно не хотелось. Все трое в этой истории выглядели придурковато. Один играет в шпионов, всаживает у себя же микрофон и, наигравшись, про него забывает. Двое других игрушку находят и бегут ябедничать.
— Хотите коньяку? — Лизавета вдруг вспомнила про недопитую бутылку испанского бренди «Дон Карлос» и сняла ее с полки.
— Это можно! — почти хором согласились мужчины, включая приехавшего на машине Сункова. Маневич метнулся к другой полке, за рюмками. Савва принялся рассуждать о недостатках иностранных коньяков — разумеется, в сравнении с отечественными.
Но сбить Алешу Поповича с курса, заданного Лизаветиными признаниями, оказалось не просто.
— За что пить будем? За чудесное спасение или за дивное откровение? — спросил он, когда рюмки были наполнены. Савва вздохнул и поднял глаза горе — ох уж эти вопросы с подковырками!
— Можно и за то, и за другое! — жизнерадостно хохотнул Маневич и одним глотком опустошил стопочку. Он опять был веселым, прожорливым и беспечным. С него, как шелуха с лука, слетели все неприятные воспоминания — и о том, как он подставил ребят с «жучком», и о том, как их чуть не переехал взбесившийся идиот.
Впрочем, Савва и Лизавета тоже не выглядели слишком растерянными и беззащитными жертвами. И коньяку выпили с удовольствием. Митя даже удивился:
— Что-то вы больно бойкие! Не похожи на запуганных неизвестно кем зайчиков.
— Вероятно, иммунитет. — Лизавета поставила рюмку на стол. — Что такое этот наезд? Стресс. А у нас на работе постоянный стресс. Привыкаешь.
«Привыкаешь» — эту формулу Митя понимал хорошо. Когда Дмитрий Сунков первый раз приехал на убийство, он тоже не выглядел молодцом. Дело было зимой, труп попался лежалый, полусгнивший, дотронешься — брызнет. И запах. Вот тогда ему поплохело, чуть не до рвоты. Напарник, старик предпенсионного милицейского возраста, лет сорока, принес водички, велел выйти на воздух. Потом бросил: «Привыкнешь». Митя ему не поверил, а через полгода они с ребятами пили водку, обнаруженную в сапоге утонувшего рыбака. И ничего…
— Этот стресс сегодня не первый. Так… дембельский аккорд, — продолжала Лизавета. — Меня и от эфира отстранили.
— За что? Ты… вы же сегодня работали!
— А теперь отстранили. Говорят, не вернут в кадр, пока я не перестану быть новостью.
— И ведь складно так излагает, козел! Мол, необъективность, пристальное внимание, надо разобраться с угрозами, со взрывами. Получается — до окончания следствия, а это значит навсегда. — В сердцах бросил Маневич и наполнил рюмки во второй раз.
Теперь тост произнес Савва. Свой любимый:
— Все за нас, даже приметы. Даже число тринадцать!
Эта присказка появилась у него, когда Ярослав пытался снять с эфира репортаж о школе двойников. Как раз тринадцатого числа. А репортаж все равно вышел в эфир, пусть и на месяц позже.
— Так что я теперь по вашей милости безработная, навсегда уволенная из кадра, — улыбнулась Лизавета Сункову.
— Не навсегда. Мы их найдем…
— Это я знаю, на каждом брифинге только об этом и речь, причем время обязательно будущее.
— Почему, иногда и задерживаем. Вон…
— Кресты переполнены, — перебил милиционера Маневич. — Это мы слышали. Ты вот этого, который нас сбивал, видел? Видел. На «хвосте» у него сидел? Сидел. И не задержал.
Митя хотел возразить, но не успел. Языкастый репортер не унимался:
— Знаем, знаем, и про техническую базу, и про плохие автомобили, и про то, что техника и оружие у них лучше, чем у вас, — тараторил репортер. — Все, все знаем. У тебя машинка действительно не важнец, но и на «мерсах» вы их не делаете.
— «Мерседесов» в нашем ведомстве нет.
— Это я преувеличил для художественности. Но ведь не догоняете?
— Не догоняем.
— Даже вот это дело со взрывом. Бабахнула машинка, поговорили вы с Лизаветой один разок — и дело в архив. Не так, что ли?
— Не так! Я же приехал!
— Ты и твой начальник, который меня утром встретил, удивительно приятные исключения. Я даже поражаюсь вашей добросовестности, — миролюбиво улыбнулась Лизавета.
— Это потому что у них парня порезали и вообще труп есть. Тяжкое преступление. А возиться с незначительным взрывчиком при отсутствии жертв — морока! Мне так мои опера и сказали, что особо искать не будут, раз все благополучно обошлось, — продолжал гнуть свою линию Маневич.
— В общем, мне надо куда-нибудь секретаршей пристраиваться. Слово нашего Ярослава тверже гороха. Пойду на биржу труда, раз тех, кто подложил пластит под мою бедную «Герду», не могут поймать!
Митя, кажется, обиделся.
— Но и вы хороши. Дружите с кем попало. Ничего о человеке не знаете, и сразу такая дружба…
Лизавета совсем развеселилась:
— Я вам больше скажу. У меня всегда так — приезжаем, ничего о человеке не знаем, и — бах! — сюжет. Или вот вы. Я вас второй раз в жизни вижу и ничего, домой пригласила, коньяком угощаю. Только не надо говорить, что это другое дело, что у вас в кармане книжечка с гербовой печатью. Это ничего не доказывает. Кстати, вы тоже к малознакомым людям пришли и выпиваете! А вдруг коньяк с клофелинчиком?
— Тогда вместе вырубимся. А брать у меня нечего, кроме блокнота и записной книжки.
— Не знаю, как у тебя, а моя книжка на вес золота. Там все, да и у любого журналиста так. — Маневич опять разлил коньяк.
— Хороший напиток, — вставил фразу Савва. Он молчал даже больше, чем обычно, наверное, потому, что был единственным, кто пострадал всерьез. Отдавленные пальцы ныли, боль отдавалась во всей руке.
— Значит, так, ребятки, время позднее, гадать на кофейной гуще — бессмысленно, — заявил Митя, когда они выпили по четвертой, съели третью порцию бутербродов и выстроили два десятка версий по поводу странных покушений. — Завтра я прокачаю в «Астории» насчет Давыдова. И придумаем, что делать. Безработная Елизавета Алексеевна посидит для надежности дома. Да и вы особо не гуляйте!
— А чего это ты раскомандовался? — возмутился Савва. — Меня вообще в милицию вызывают. На допрос. Не все же, как ты, с доставкой на дом работают.
— А я хотела Барановича навестить, — с грустью сказала Лизавета. — И вообще, это называется домашний арест, что во многих странах считается мерой пресечения и даже мерой наказания, почти равнозначной…
Дорассказать об особенностях импортного законодательства ей не удалось, помешал телефонный звонок.
— Алло!… Да, я голос узнала. Да, здесь… Это вас руководство разыскивает. — Лизавета протянула трубу оперативнику.
Горный начал разговор с ехидного вопроса:
— Ты, я смотрю, мою просьбу поберечь девушку воспринял чересчур буквально? Я понимаю, девушка красивая, не грех провести более детальную оперативную разработку, но не до половины же второго ночи!
— Неважно когда, важно как, Игорек, сколько раз тебе повторять. К тому же кое-что случилось. Я тебе завтра расскажу.
— Даже сегодня. Прямо сейчас выезжай на Ленина. Тут у нас еще один труп. Арциеву застрелили. Я тебя поэтому и ищу. Дома нет, на работе нет. Я уж беспокоиться начал. Хорошо вспомнил про последнее задание. Выезжай немедленно.
— Ладно. Еду.
— Что случилось? — мгновенно насторожился Маневич. За то время, что он дружил с милиционерами и пил с ними водку, Саша научился находить второй смысл в простых, как гвозди, словах.
— Кое-что случилось. Но тебя я с собой не возьму. Кадмиев вон уже ездил с журналистом. В результате — покойник. Ладно, ребята. Пока и счастливо. До завтра. Дома сидеть не надо, но сначала дождитесь утром звонка — моего или Горного. Ладно?
Лизавета кивнула и пошла провожать гостя. На прощание он ее обнадежил:
— А без работы тебе сидеть недолго. В этом деле как раз есть зацепка, тем более если все, и ты в том числе, связаны с Дагаевым.
— Мои с ним связи несколько преувеличены, — возразила Лизавета.
Одевшись, Сунков махнул ей рукой и вышел. Зорина тщательно заперла двери и вернулась на кухню. Савва и Маневич спорили, кто побежит за коньяком. Пока хозяйки не было, они решили, что надо отметить серию знаменательных событий, выпавших на двадцать пятое апреля. Лизавета не разобралась, с горя или от радости они собираются пить, но безропотно приготовила бутерброды.
ТАБЕЛЬ О РАНГАХ
Следить за пешеходами на машине умеют только шпики в американских боевиках. Митя решил дождаться, пока троица свернет на проспект, потом обогнать их и далее действовать по обстоятельствам. Если поймают такси — ехать следом. Если пойдут на метро — убедиться, что спустились вниз, и потом встретить Лизавету около ее станции. В этом случае определенный риск состоит в том, что она может отправиться не домой, а в гости. Но ничего умнее Сунков не придумал, а потому повернул ключ зажигания и стал греть двигатель.
Ребята медленно брели рядом с тротуаром. Высокий и элегантный в кепке-"жириновке" шел с краю и, полуобернувшись к Зориной, размахивал руками — видно, что-то доказывал. Потом все трое так же неторопливо стали переходить улицу. И Лизавета чуть опередила молодых людей.
То, что случилось дальше, не сумел толком разглядеть даже бомж, присевший в подворотне отдохнуть. Хотя он находился совсем рядом с тем местом, где усталым журналистам пришло в голову пересечь наискосок улицу Чапыгина.
Митя сидел в своей «четверке» метрах в ста и сразу не сообразил, откуда на мостовой взялась еще одна машина. То, что это машина, а не тень таковой, подсказал гул двигателя. Фары были потушены, габариты тоже. Машина, подвывая, неслась прямо на беспечных пешеходов со скоростью не менее ста километров в час. На Чапыгина и места-то нет так разогнаться! Впрочем, это как давить на газ. Рубоповец отреагировал мгновенно и тоже ударил по газам — ударил, сознавая, что не сумеет ни догнать сумасшедшего убийцу за рулем, ни тем более заставить его свернуть. Счет времени шел на секунды, которых не было ни у Мити, ни у журналистов. Те даже не оглянулись.
Столкновение казалось неминуемым. Вот сейчас железная автомобильная морда врежется в девушку, опередившую своих спутников, потом уже боком ударит и их. Митя не заметил, каким образом низенький и толстоватый паренек зацепил обеими руками и девушку, и длинного. Зацепил и повалил на землю, увлекая за собой. В данном случае лишний вес оказался плюсом, а не минусом. Оскаленная морда автомобиля-убийцы проскочила буквально в миллиметрах от рухнувших на асфальт журналистов.
Нет, не проскочила — все же кого-то задела. Митя услышал оглушительный крик. Он не разобрал, мужчина кричит или женщина. Когда больно, кричат почти одинаково.
Темный автомобиль, не снижая скорости, доехал до поворота на Каменноостровский. Водитель за рулем сидел классный или отчаянный. Светофор на углу уже отключили, зажгли проблесковый желтый, но движение по правительственной трассе в этот час все еще оживленное. Шоферюга повернул блистательно — не притормаживая, не пытаясь разглядеть помеху слева. Когда Сунков добрался до поворота на своей «четверке», тот либо успел куда-то юркнуть, либо уже зажег огни и затерялся в потоке благонамеренных автолюбителей.
Митя доехал до улицы Попова и решил вернуться. Объявлять розыск — бессмысленно. Он в темноте даже цвет машины не разглядел. По силуэту вроде «девятка», но это может быть и «Сааб», и «Мазда», и что угодно еще с хорошо отлаженным движком. Скорее всего, иномарка. Так что непонятно, кого должны ловить доблестные бойцы автоинспекции. А вот занявшись поиском, он может потерять Лизавету, охрану которой ему поручил начальник и которую неизвестный в неизвестном же авто вполне может поджидать в любой другой точке города.
Сунков вернулся не больше чем через минуту. На улице Чапыгина почти ничего не изменилось. Трое телевизионщиков по-прежнему сидели на земле. Лишь один, тот, который всех спас, пытался встать на четвереньки. Митя выпрыгнул из машины и бросился к Лизавете:
— Помощь нужна?
— Не мне — ему… — Зорина ткнула пальцем в парня повыше ростом. Он силился подняться и скрипел зубами.
— Что случилось?
— Пальцы отдавили…
Митя помог парню подняться и машинально ощупал руку. Ничего страшного, действительно только отдавили пальцы. Переломов нет, но суставы будут болеть страшно и долго. Он перешел к Лизавете, которая уже почти встала самостоятельно. Почти — это на колени.
— Легко отделался. Могли бы насмерть. И тебя тоже. Опять будете говорить, что маньяк наугад караулил одиноко бредущих сотрудников телевидения и что фант выпал вам?
— А-а-а, Алеша Попович, — наконец узнала Сункова Лизавета. — Откуда ты взялся?
Сама того не заметив, она перешла с оперативником на «ты», хотя с незнакомыми и малознакомыми людьми старалась общаться на «вы». Сказывалось бабушкино влияние.
— Мимо проезжал. Люблю кататься по безлюдным улицам после одиннадцати вечера.
— Понятно. Значит, следили. — Лизавета снова заменила сердечное «ты» холодным «вы».
Сунков оглянулся и увидел третьего из пострадавших. Он тоже встал и уже отряхивался.
— Ты где так падать научился? Я бы сказал, профессионально.
— Он у нас десантник. — Длинный парень, потерявший свою кепку, баюкал руку у живота.
— Молодец! Ты не заметил, что за машина была? — Митя обратился к плотному. Раз он обученный, мог и обратить внимание. Автомобиль прошел совсем рядом.
— Не-а, как-то в другую сторону смотрел, — обаятельно улыбнулся плотный. — Меня, кстати, Александром зовут. Маневич. — Он протянул Сункову руку, и тот ее пожал.
— Дмитрий Сунков. Ладно, поехали, потом поговорим!
— А где моя мемориальная кепка? — вдруг забеспокоился высокий. Казалось, он даже про руку забыл.
Кепка нашлась не сразу. Она лежала метрах в пяти в стороне.
— Вот она, — оживился высокий. — Между прочим, кепка самого Жириновского!
— Только без автографа, — немедленно откликнулась Лизавета.
— С вами, ребята, все хорошо, раз шутите.
Митя пошел подбирать памятную партийную кепку. Именно тут он и заметил еще одного свидетеля дорожно-транспортного происшествия. Живописный бомж в синем, разодранном на левом плече пальто и с гармоничным фингалом под правым глазом сидел, прислонив голову к гранитной плитке в арке подворотни. Сидел и смотрел строго вперед.
— Привет, мужик! Не видел, что за машина?
Бомж не повернул голову, но ответил хриплым и при этом писклявым голосом:
— Вроде красная… А так не разглядел. — Помолчал и добавил: — Совсем офигели на дорогах. Людей давят. А еще баба…
— А марка какая? Модель?
— Не наша, я их не знаю.
Митя хотел было спросить имя и адрес свидетеля, но вовремя одумался:
— Тебя как зовут?
— Вадька Бегемот. А тебе на что?
«Чтобы найти тебя, если понадобишься», — подумал оперативник, но бомжу ничего не сказал. Зачем нервировать человека? Еще откочует куда-нибудь в другой район. А так достаточно потусоваться у ларьков с пивом и портвейном, и местонахождение господина Бегемота будет определено лучше и быстрее, чем в ходе всероссийского розыска.
— Ладно, мужик, бывай!
— Пока!
Опер вернулся к потерпевшим журналистам.
— Поехали. — Все трое послушно забрались в автомобиль. Они не задавали вопросов, перестали шутить. До Троицкого моста ехали в молчании. Видно, с ними не все было в порядке. Шок есть шок.
— Куда едем? — поинтересовался Митя.
— К Лизавете домой, мы там выйдем, — ответил бывший десантник.
— Что, по-прежнему будете умничать насчет цепи случайностей? — задал вопрос Сунков. — Мол, роковое стечение обстоятельств, фатум, очередной психически неуравновешенный телезритель поджидал кого-нибудь с телевидения и дождался…
— Тоже может быть… — откликнулась, правда, не сразу, сидевшая на переднем сиденье Лизавета.
— А по-моему, не может. Не могу я понять вашу позицию — ничего не знаю, ничего не видел, ничего не понимаю! Вас давят и взрывают, а вы не в курсе! Это ж бред… — Митя говорил непринужденным тоном, но обвинение было серьезным.
Лизавета, да и все остальные очень много и часто писали нечто подобное — и про бред, и про то, что жертва не может не знать, почему на нее идет охота. Они множество раз критиковали страусиную позицию трусов, пострадавших в криминальных историях: мол, ничего не знаем, и вообще ловить преступников — работа милиционеров, вот когда поймают, будем им очень признательны. А теперь сами журналисты оказались в подобной ситуации.
И Лизавета среди них — самая большая лгунья. Потому что она еще никому, ни друзьям-коллегам, ни благородным операм из РУБОПа, которые возят ее на работу и с работы в старенькой служебной «четверке», даже словечком не обмолвилась о своих подозрениях. Не рассказала ни о том, что произошло в Лондоне, ни о происшествии в «Астории». А почему, собственно, она таится? Боится навредить Сергею? Или боится узнать, что он вовсе не компьютерный гений, а примитивный преступный элемент, сделавший деньги, что называется, «на большой дороге», с кистенем, ваучером или снайперской винтовкой в руках?
Когда Сунков остановил машину возле ее подъезда на Надеждинской, Лизавета уже устала в мыслях называть себя лгуньей.
— Ладно, поднимемся ко мне на чашку кофе. Есть разговор. Приглашаются все!
Сунков кивнул. Савва сделал большие глаза. Маневич сказал, что не откажется еще и от бутерброда. Приглашение приняли все.
Утром она опаздывала, экономила каждое движение. Первое, что увидели в ее квартире гости, был брошенный на комоде в прихожей махровый халат изумрудного цвета. На этом импровизированном ложе, вольготно вытянувшись, спал Масон. Почуяв чужих, кот проснулся и уставился на мужчин желтыми, полными презрения глазами: мол, вы тут временные, а я на законных основаниях.
— По-моему, у меня сегодня не было времени прибраться, — сказала Лизавета, заталкивая в ванную халат, закрывая дверь в спальню и собирая в резной кедровый стаканчик косметические кисточки, лежавшие живописной горкой под зеркалом на комоде. Вообще-то она прибиралась недавно. Ликвидировала хаос ожидания, когда решила взять себя в руки и не мучиться. Перемыла посуду, вытерла пыль, навела блеск на кухне.
— Бога ради, не разувайтесь!
В приличном доме гостей любят больше, чем вощеные полы, любила повторять бабушка, никогда не разрешавшая переобуваться тем, кто переступал порог ее дома.
— Сейчас я дам перекись и пластырь, а ты пока помой руки. — Лизавета разделась первая и прошла на кухню, мелькая разодранной коленкой. Сквозь темно-серую сеточку поползших «Сан-Пеллегрино» просвечивала ссадина. Ссадины, запыленные куртки и пальто да порванные колготки — вот и весь ущерб после покушения на убийство. Часто же она в последнее время рвет колготки!
Савва отказался от услуг сестры милосердия, заявив, что все сделает сам, и удалился в ванную. Лизавета принялась заботиться о других гостях. Щелкнула кнопкой электрочайника и стала резать ветчину для бутербродов. Маневич, знавший, что где стоит и что Лизавета ни за что не сядет за неправильно накрытый стол, принялся расставлять чашки. Оставшийся без дела Митя сел на диван и занялся котом. Масон любил обольщать новых гостей, а потому ласково залез на колени к рубоповцу. Проверял новичка: если скинет — значит, дрянной человек. Оперативник экзамен сдал.
Лизавета, по долгу службы просматривавшая чуть ли не все газеты, в том числе желтые, прочитала недавно статейку об исследованиях, завершенных британскими психологами. Они провели большую научно-исследовательскую работу и выяснили, что собак любят сторонники жесткой руки, а независимых кошек предпочитают натуры свободолюбивые. Если переводить на язык политический, то собаководы — скрытые сторонники тоталитаризма, а кошковладельцы — надежная опора демократии. Заодно психологи покопались в истории и определили, что все диктаторы — от Наполеона до Гитлера — кошек пинали и шпыняли. Новый гость диктатором не был, даже потенциальным.
— Значит так, господа, я пригласила вас с тем, чтобы сообщить пренеприятное известие, — сказала Лизавета, когда стол был готов. — Я была свидетелем смерти брата Дагаева.
Далее, в соответствии с классической пьесой, последовала немая сцена. Только не в финале, а в самом начале.
Лизавета рассказала всю историю от начала до конца. Поведала и об инциденте в лондонском пабе, и об исчезновении приятеля в «Астории». На все хватило десяти минут.
Трое мужчин переварили мучившие Лизавету тайны довольно быстро, правда, по-разному. Вопросы и комментарии прозвучали почти одновременно.
— Я же говорю, есть такие везучие! Зашла перекусить — и убийство. Это в благопристойном-то Лондоне! — Саша Маневич уже не первый год твердил про Лизаветино счастье, благодаря которому громкие дела с убийствами и прочим добром приплывают к ней на блюдечке.
— А почему ты полгода молчала? — подозрительно поинтересовался Савва. Он не любил, когда от него что-нибудь скрывали.
Третий вопрос, уже по существу, задал Сунков:
— Как, говорите, зовут этого лондонского русского? Давыдов? Год рождения не знаете? Надо его прокачать на предмет нахождения в розыске, а заодно проверить, что там приключилось в «Астории». Паспорт у него русский?
Лизавета отвечала на вопросы в порядке поступления:
— Насчет везения я в последнее время сомневаюсь. Не нравится мне такое везение. О перестрелке я рассказывала, ты просто забыл. В декабре прошлого года Сергею исполнилось тридцать четыре. По гороскопу — Стрелец.
— Гороскоп не обязательно… В ориентировках знаки Зодиака не учитываются. — Сунков сразу заблестел голубыми глазами и достал маленький блокнотик.
— Ты не говорила, что это брат нашего Дагаева! — упрямо повторил Савва.
— Я сама не знала, мне только сегодня Сашка сказал, когда со съемок звонил.
— Это правда, — подтвердил ее слова Маневич и протянул Лизавете чашку. — Можно еще кофе? И бутербродов?
Лизавета снова полезла в холодильник. Все-таки Сашка на удивление прожорливый. Пока она возилась с хлебом, сыром и ветчиной, мужчины задавали вопросы — ей и друг другу.
— Значит, Дагаев. Что же вы молчали, ребята-демократы? И насчет медиков нам сказки рассказывали?
— Мы и сами так думали до последнего времени. Кстати, Савва к Коровину не просто так ходил. Только потом выяснилось, что «жучок» сторонний и нас никто не слушал…
— Это как же так выяснилось? — Оперативник прищурил левый глаз. — Какой-такой сторонний «жучок»?
— Мне позвонил начальник департамента по здравоохранению и сказал, что они ни при чем. — Лизавета наконец справилась с кулинарным заданием.
— Как это — позвонил? — Митя прищурил и второй глаз.
— По телефону! — вмешался в опасный разговор Савва.
— Понятно. Значит, позвонил. Говорит, «жучка» не мы вам вставили и бомбу не мы всадили.
— Точно. — Лизавета судорожно придумывала более или менее удобоваримую версию. Рассказывать о признании репортера Маневича отчаянно не хотелось. Все трое в этой истории выглядели придурковато. Один играет в шпионов, всаживает у себя же микрофон и, наигравшись, про него забывает. Двое других игрушку находят и бегут ябедничать.
— Хотите коньяку? — Лизавета вдруг вспомнила про недопитую бутылку испанского бренди «Дон Карлос» и сняла ее с полки.
— Это можно! — почти хором согласились мужчины, включая приехавшего на машине Сункова. Маневич метнулся к другой полке, за рюмками. Савва принялся рассуждать о недостатках иностранных коньяков — разумеется, в сравнении с отечественными.
Но сбить Алешу Поповича с курса, заданного Лизаветиными признаниями, оказалось не просто.
— За что пить будем? За чудесное спасение или за дивное откровение? — спросил он, когда рюмки были наполнены. Савва вздохнул и поднял глаза горе — ох уж эти вопросы с подковырками!
— Можно и за то, и за другое! — жизнерадостно хохотнул Маневич и одним глотком опустошил стопочку. Он опять был веселым, прожорливым и беспечным. С него, как шелуха с лука, слетели все неприятные воспоминания — и о том, как он подставил ребят с «жучком», и о том, как их чуть не переехал взбесившийся идиот.
Впрочем, Савва и Лизавета тоже не выглядели слишком растерянными и беззащитными жертвами. И коньяку выпили с удовольствием. Митя даже удивился:
— Что-то вы больно бойкие! Не похожи на запуганных неизвестно кем зайчиков.
— Вероятно, иммунитет. — Лизавета поставила рюмку на стол. — Что такое этот наезд? Стресс. А у нас на работе постоянный стресс. Привыкаешь.
«Привыкаешь» — эту формулу Митя понимал хорошо. Когда Дмитрий Сунков первый раз приехал на убийство, он тоже не выглядел молодцом. Дело было зимой, труп попался лежалый, полусгнивший, дотронешься — брызнет. И запах. Вот тогда ему поплохело, чуть не до рвоты. Напарник, старик предпенсионного милицейского возраста, лет сорока, принес водички, велел выйти на воздух. Потом бросил: «Привыкнешь». Митя ему не поверил, а через полгода они с ребятами пили водку, обнаруженную в сапоге утонувшего рыбака. И ничего…
— Этот стресс сегодня не первый. Так… дембельский аккорд, — продолжала Лизавета. — Меня и от эфира отстранили.
— За что? Ты… вы же сегодня работали!
— А теперь отстранили. Говорят, не вернут в кадр, пока я не перестану быть новостью.
— И ведь складно так излагает, козел! Мол, необъективность, пристальное внимание, надо разобраться с угрозами, со взрывами. Получается — до окончания следствия, а это значит навсегда. — В сердцах бросил Маневич и наполнил рюмки во второй раз.
Теперь тост произнес Савва. Свой любимый:
— Все за нас, даже приметы. Даже число тринадцать!
Эта присказка появилась у него, когда Ярослав пытался снять с эфира репортаж о школе двойников. Как раз тринадцатого числа. А репортаж все равно вышел в эфир, пусть и на месяц позже.
— Так что я теперь по вашей милости безработная, навсегда уволенная из кадра, — улыбнулась Лизавета Сункову.
— Не навсегда. Мы их найдем…
— Это я знаю, на каждом брифинге только об этом и речь, причем время обязательно будущее.
— Почему, иногда и задерживаем. Вон…
— Кресты переполнены, — перебил милиционера Маневич. — Это мы слышали. Ты вот этого, который нас сбивал, видел? Видел. На «хвосте» у него сидел? Сидел. И не задержал.
Митя хотел возразить, но не успел. Языкастый репортер не унимался:
— Знаем, знаем, и про техническую базу, и про плохие автомобили, и про то, что техника и оружие у них лучше, чем у вас, — тараторил репортер. — Все, все знаем. У тебя машинка действительно не важнец, но и на «мерсах» вы их не делаете.
— «Мерседесов» в нашем ведомстве нет.
— Это я преувеличил для художественности. Но ведь не догоняете?
— Не догоняем.
— Даже вот это дело со взрывом. Бабахнула машинка, поговорили вы с Лизаветой один разок — и дело в архив. Не так, что ли?
— Не так! Я же приехал!
— Ты и твой начальник, который меня утром встретил, удивительно приятные исключения. Я даже поражаюсь вашей добросовестности, — миролюбиво улыбнулась Лизавета.
— Это потому что у них парня порезали и вообще труп есть. Тяжкое преступление. А возиться с незначительным взрывчиком при отсутствии жертв — морока! Мне так мои опера и сказали, что особо искать не будут, раз все благополучно обошлось, — продолжал гнуть свою линию Маневич.
— В общем, мне надо куда-нибудь секретаршей пристраиваться. Слово нашего Ярослава тверже гороха. Пойду на биржу труда, раз тех, кто подложил пластит под мою бедную «Герду», не могут поймать!
Митя, кажется, обиделся.
— Но и вы хороши. Дружите с кем попало. Ничего о человеке не знаете, и сразу такая дружба…
Лизавета совсем развеселилась:
— Я вам больше скажу. У меня всегда так — приезжаем, ничего о человеке не знаем, и — бах! — сюжет. Или вот вы. Я вас второй раз в жизни вижу и ничего, домой пригласила, коньяком угощаю. Только не надо говорить, что это другое дело, что у вас в кармане книжечка с гербовой печатью. Это ничего не доказывает. Кстати, вы тоже к малознакомым людям пришли и выпиваете! А вдруг коньяк с клофелинчиком?
— Тогда вместе вырубимся. А брать у меня нечего, кроме блокнота и записной книжки.
— Не знаю, как у тебя, а моя книжка на вес золота. Там все, да и у любого журналиста так. — Маневич опять разлил коньяк.
— Хороший напиток, — вставил фразу Савва. Он молчал даже больше, чем обычно, наверное, потому, что был единственным, кто пострадал всерьез. Отдавленные пальцы ныли, боль отдавалась во всей руке.
— Значит, так, ребятки, время позднее, гадать на кофейной гуще — бессмысленно, — заявил Митя, когда они выпили по четвертой, съели третью порцию бутербродов и выстроили два десятка версий по поводу странных покушений. — Завтра я прокачаю в «Астории» насчет Давыдова. И придумаем, что делать. Безработная Елизавета Алексеевна посидит для надежности дома. Да и вы особо не гуляйте!
— А чего это ты раскомандовался? — возмутился Савва. — Меня вообще в милицию вызывают. На допрос. Не все же, как ты, с доставкой на дом работают.
— А я хотела Барановича навестить, — с грустью сказала Лизавета. — И вообще, это называется домашний арест, что во многих странах считается мерой пресечения и даже мерой наказания, почти равнозначной…
Дорассказать об особенностях импортного законодательства ей не удалось, помешал телефонный звонок.
— Алло!… Да, я голос узнала. Да, здесь… Это вас руководство разыскивает. — Лизавета протянула трубу оперативнику.
Горный начал разговор с ехидного вопроса:
— Ты, я смотрю, мою просьбу поберечь девушку воспринял чересчур буквально? Я понимаю, девушка красивая, не грех провести более детальную оперативную разработку, но не до половины же второго ночи!
— Неважно когда, важно как, Игорек, сколько раз тебе повторять. К тому же кое-что случилось. Я тебе завтра расскажу.
— Даже сегодня. Прямо сейчас выезжай на Ленина. Тут у нас еще один труп. Арциеву застрелили. Я тебя поэтому и ищу. Дома нет, на работе нет. Я уж беспокоиться начал. Хорошо вспомнил про последнее задание. Выезжай немедленно.
— Ладно. Еду.
— Что случилось? — мгновенно насторожился Маневич. За то время, что он дружил с милиционерами и пил с ними водку, Саша научился находить второй смысл в простых, как гвозди, словах.
— Кое-что случилось. Но тебя я с собой не возьму. Кадмиев вон уже ездил с журналистом. В результате — покойник. Ладно, ребята. Пока и счастливо. До завтра. Дома сидеть не надо, но сначала дождитесь утром звонка — моего или Горного. Ладно?
Лизавета кивнула и пошла провожать гостя. На прощание он ее обнадежил:
— А без работы тебе сидеть недолго. В этом деле как раз есть зацепка, тем более если все, и ты в том числе, связаны с Дагаевым.
— Мои с ним связи несколько преувеличены, — возразила Лизавета.
Одевшись, Сунков махнул ей рукой и вышел. Зорина тщательно заперла двери и вернулась на кухню. Савва и Маневич спорили, кто побежит за коньяком. Пока хозяйки не было, они решили, что надо отметить серию знаменательных событий, выпавших на двадцать пятое апреля. Лизавета не разобралась, с горя или от радости они собираются пить, но безропотно приготовила бутерброды.
ТАБЕЛЬ О РАНГАХ
Просторная, элегантная квартира хозяйки мини-пекарни и просто роскошной женщины Серафимы Валентиновны Арциевой была забита совсем не элегантными людьми. Люди ходили, разговаривали, фотографировали, писали протоколы осмотра места происшествия.
Народу набралось действительно много — следователь прокуратуры, оперативники из отдела по расследованию убийств РУВД и территориалы из отделения милиции, участковый, эксперты, фотограф плюс рубоповцы. Но толчеи не было, каждый знал и выполнял свою конкретную работу. А работы этой хватало — побеседовать с рыдающей домработницей, просмотреть бумаги убитой, проверить «пальчики», сфотографировать место преступления…
Игорь Горный, как человек дополнительный, ходил, слушал, спрашивал. Вскоре к нему присоединился Митя Сунков.
Мадам Арциева жила на широкую ногу: четыре комнаты, плюс гигантский холл, украшенный камином и переоборудованный в гостиную, плюс кухня метров двадцать, плюс лоджия, которую правильнее было бы называть верандой — застекленное пространство пять на пять, облицованное флорентийской плиткой.
Плачущая сейчас на кухне домработница ела свой хлеб с маслом не зря. Квартира была вылизана и вычищена до блеска. Полный и идеальный порядок. Никакой пыли, никаких пятен на мебели или мраморных подоконниках. У каждой вещи свое место. Даже цветы расставлены по ранжиру. На кухне кактусы, на веранде азалии в оплетенных прутьями горшках, в комнатах живые букеты.
Идеальный порядок, и посреди него — тело хозяйки квартиры. Арциева лежала на полу в спальне, рядом с обширной кроватью, застеленной темно-фиолетовым покрывалом. Лежала так, словно она во сне скатилась с кровати и, ударившись, потеряла сознание — одна рука неловко подвернута, ноги скрещены, высоко задралась бирюзовая юбка.
Только одета Арциева была не для сна и не по-домашнему. Пушистый темно-голубой костюм, длинная нитка жемчуга, на ногах синие туфельки. И маленькая ранка над ухом, из которой будто стекает кровь. На самом деле кровь давно высохла, осталась только темно-коричневая извилистая дорожка.
— Чистая рана. Будто хирург работал, — пробормотал Митя, когда они с Горным вышли из спальни. — И никаких следов борьбы… Такое впечатление, что выстрелили с ее полного согласия. Будто она лежала и ждала выстрела.
Народу набралось действительно много — следователь прокуратуры, оперативники из отдела по расследованию убийств РУВД и территориалы из отделения милиции, участковый, эксперты, фотограф плюс рубоповцы. Но толчеи не было, каждый знал и выполнял свою конкретную работу. А работы этой хватало — побеседовать с рыдающей домработницей, просмотреть бумаги убитой, проверить «пальчики», сфотографировать место преступления…
Игорь Горный, как человек дополнительный, ходил, слушал, спрашивал. Вскоре к нему присоединился Митя Сунков.
Мадам Арциева жила на широкую ногу: четыре комнаты, плюс гигантский холл, украшенный камином и переоборудованный в гостиную, плюс кухня метров двадцать, плюс лоджия, которую правильнее было бы называть верандой — застекленное пространство пять на пять, облицованное флорентийской плиткой.
Плачущая сейчас на кухне домработница ела свой хлеб с маслом не зря. Квартира была вылизана и вычищена до блеска. Полный и идеальный порядок. Никакой пыли, никаких пятен на мебели или мраморных подоконниках. У каждой вещи свое место. Даже цветы расставлены по ранжиру. На кухне кактусы, на веранде азалии в оплетенных прутьями горшках, в комнатах живые букеты.
Идеальный порядок, и посреди него — тело хозяйки квартиры. Арциева лежала на полу в спальне, рядом с обширной кроватью, застеленной темно-фиолетовым покрывалом. Лежала так, словно она во сне скатилась с кровати и, ударившись, потеряла сознание — одна рука неловко подвернута, ноги скрещены, высоко задралась бирюзовая юбка.
Только одета Арциева была не для сна и не по-домашнему. Пушистый темно-голубой костюм, длинная нитка жемчуга, на ногах синие туфельки. И маленькая ранка над ухом, из которой будто стекает кровь. На самом деле кровь давно высохла, осталась только темно-коричневая извилистая дорожка.
— Чистая рана. Будто хирург работал, — пробормотал Митя, когда они с Горным вышли из спальни. — И никаких следов борьбы… Такое впечатление, что выстрелили с ее полного согласия. Будто она лежала и ждала выстрела.