Страница:
В тот вечер в воздухе роскошного гостиничного номера висела непонятная угроза, а она ее не заметила. Человек, только что снявший репортаж о попытке массового отравления, может не обратить внимания на неуловимый запах страха. А в комнатах, оставленных (или не оставленных?) хозяином в спешке, пахло именно страхом.
Чего может бояться человек, весело шутивший после перестрелки в пабе? У Лизаветы была возможность убедиться, что Сергей Анатольевич Давыдов не боится ничего.
Перехватив новую знакомую возле метро, он довез ее до Стрэнда, прямо до Буш-Хауса, где размещается «Внешнее вещание Би-би-си». По пути Сергей весело и непринужденно развлекал Лизавету байками из жизни русских лондонцев, а потом так же непринужденно оповестил ее, что будет ждать у выхода весь день, если она сразу не скажет, в котором часу они обедают сегодня вечером. Отказать ему было невозможно.
— Ладно. В шесть тридцать. Здесь. — Лизавета уже вылезла из открытой пижонской машины, тогда она еще не знала, что это «Остин». — Только не думайте, что я пошла на уступки из-за глупой угрозы. Отсюда, — она глянула на серо-бурое здание, — есть выход еще на четыре улицы. Так что улизнуть проще простого.
— Только не думайте, что я этого не знал, чуть не улизнувшая Лизавета, — рассмеялся в ответ клерк, превратившийся в авантюриста. — Нанять четырех нищих, сообщить им ваши приметы, дать по трубке — что может быть проще? В шесть тридцать у этого выхода.
Он уехал. Ровно в половине седьмого господин Давыдов ждал Лизавету у Буш-Хауса.
Обедали они в греческом ресторане в Сохо. Сергей уверял, что это подвальное заведение с белеными стенами, украшенными примитивными туристскими плакатами, домоткаными ковриками и грубой чеканкой, — излюбленный ресторанчик молодых «Роллинг стоунз».
— Это сейчас они богатые и разборчивые, а тогда молодым и начинающим хватало куска вкусно приготовленного мяса.
Мясо и прочая еда были действительно вкусными. Греческое вино, как ему и полагалось, чуть горчило — чтобы напоминать ценителям о дохолодильной эре и классической Древней Греции. Официант был любезен и предупредителен. Сергей мило шутил, рассыпал бисером комплименты и нипочем не хотел рассказывать о том, как ему удалось разобраться с полицией, хотя Лизавета настырно задавала вопросы. И делало это умело, профессионально.
— Не завидую я тем, кого вы пытаете прилюдно. Несчастному гарантирован крах политической карьеры. Я уже устал вертеться ужом.
— Тогда объясните, как вы попали под… этот обстрел.
— Как и вы — совершенно случайно. Зашел, знаете ли, перекусить, а тут кошмар, Армагеддон! О чем я честно рассказал полиции.
— А вы всегда проверяете паспорта у посетителей? Это у вас привычка такая?
Сергей хмыкнул и достал сигарету из коричневой круглобокой пачки.
— У кого это я паспорта проверял? У вас? Вы «мамочка» кричали, а в шоке все кричат на родном языке… Даже не осознавая этого. Вот я и догадался, что вы русская.
Улыбался он так же обворожительно, как Шелленберг в исполнении артиста Табакова.
— Это вы можете передать по инстанции, как Алекс — Юстасу. — Лизавета постаралась изобразить столь же чарующую улыбку. — Убитые не кричали. А если бы и кричали «в шоке», — она выделила этот оборот интонацией, — то не по-русски, а по-вайнахски. Но вы все равно определили, что у них краснокожие паспорта.
— Вы умны, остроумны, наблюдательны. И не болтливы. — Сергей кивком подозвал официанта и попросил принести десерт. Потом продолжил: — И у меня нет даже двух часов в камере, чтобы обдумать, как выпутаться из хитроумной ловушки папаши Мюллера. Скажем так, я слышал их разговор. Говорили они по-русски. Убедительно?
— Вы сидели слишком далеко. Можем провести следственный эксперимент. Хоть сейчас.
Появился официант с джезвой и какими-то сладостями типа пахлавы.
— Ну уж нет, сейчас я намерен доесть мой десерт. И вам рекомендую.
Лизавета отломила кусочек пахлавы.
— Не люблю сладкое. Такое сладкое.
— Учту в будущем. — Сергей передвинул ее тарелку на свой край стола. — Скажем так, одного из них я знал. Раньше. Вы ведь не побежите в полицию? Если побежите, меня могут лишить визы. Придется жить на Кипре. А там, на острове любви, я зачахну от голода.
— Там климат прекрасный. И кухня греческая. Наверняка кормят не хуже, чем здесь.
— Я же буду обедать в одиночестве, а без вас мне «бутерброд не лезет в рот…».
— И все же — серьезно: откуда вы их знали?
— А серьезно — я знал не их, а его. Господина Дагаева. Делали одно дельце. Я же говорил, Лондон город маленький. Но к стрельбе это дельце не имеет никакого отношения. Можете мне верить или не верить. Доказать я ничего не могу. И полиции не доказал бы…
Лизавета крутила пузатую кофейную чашку и смотрела в сторону. Она вспоминала, где раньше слышала фамилию Дагаев.
— Лучше, если вы мне поверите.
— Это еще почему?
— Потому что завтра суббота и, если вы мне поверите, мы снова встретимся. Тогда я поведу вас на урок гончарного дела в Музей истории человечества.
— Куда? — Лизавета чуть не поперхнулась кофе.
— На урок к замечательному гончару! — ответил невозмутимо Сергей.
Однако широкий кругозор у этого молодого человека! Вчера автоматная стрельба по знакомым, сегодня свидание со свидетельницей, а завтра он будет крутить гончарный круг!
— Я предпочитаю вышивать болгарским крестиком. Лепить горшки — не мой стиль!
Однако на урок гончарного искусства Лизавета все-таки попала. Вместе с Сергеем Анатольевичем. Он умел добиваться своего.
— Привет… Я не отрываю тебя от важных дел? — вежливо и холодно поинтересовался Савва Савельев.
— Вроде нет, — вяло ответила Лизавета. Она так надеялась, что звонит совсем другой человек.
— Ты можешь говорить? — задал дурацкий вопрос Савва.
— В каком смысле?
И вдруг Лизавета поняла, почему никто со службы два дня ее не дергал. Наверняка Верейская постаралась. Лана, которая считала, что личная жизнь у женщины должна быть на первом месте, предупредила всех-всех-всех, чтобы Лизавету не трогали, потому как у нее личная жизнь с приятелем из Лондона. Вот Савва и деликатничает: «Не помешал ли? Можешь ли говорить?»
— Насколько я в курсе, нас никто не подслушивает, — все так же вяло сообщила Лизавета. — Расслабься и выкладывай, что там у тебя.
— Просто хочу напомнить, что завтра мы едем на диализ. Я подтвердил все договоренности. Но если у тебя другие планы, могу отправиться и один…
— Не мели ерунды, — разозлилась Лизавета. — Я тебя на этих фронтовых съемках не брошу.
— Почему — фронтовых? — Савва говорил уже не таким деревянным голосом.
Лизавета коротко пересказала беседу в кабинете Борюсика.
— В общем, нас в триста сорок первый раз предупредили: ехидные медицинские репортажи не снимать. Но запретили только страхование. Слово «диализ» никто не произносил.
— А раз прямого запрета нет, — многозначительно произнес Савва, — значит, будет и триста сорок второе ярославское предупреждение. Кстати, тебя разыскивает милиция. — Последнюю фразу он бросил «между прочим» и ждал дополнительных вопросов.
У Лизаветы оборвалось сердце. Значит, случилось что-то серьезное и ее визит в «Асторию» не остался незамеченным. Хотя в таком случае они нашли бы ее и дома. Для доблестной милиции зоринский телефон, изъятый из общегородской справки, никакой не секрет.
— Да что ты! — Она старалась говорить небрежно. — И фотографии в фас и в профиль всюду развесили? Я последнее время из дома не выходила…
— И фотографии, и служебные собаки. Еще бы — такое шумное дело! Цианистый калий в булочной! Телезвезда как главный свидетель!
— А-а-а, «Тутти-Фрутти»…
— Они сегодня целый день Ирочку Рыбкину трепали. Кто звонил, как звонил… — Савва откровенно веселился.
Ирочка, работница информационной службы, медлительная, погруженная в мечты о муже, микроволновой печке и отдыхе на Майорке, давно стала редакционным мифом. Она путала улицы, номера домов, названия партий и театров. Записывала сообщения о пресс-конференциях и митингах, переспрашивая каждое слово, потому что два слова подряд Ирочка Рыбкина запомнить не могла и не умела. Все имеющиеся в ее распоряжении извилины были заняты грезами. Бригады, выезжавшие на съемки по информациям Рыбкиной, всегда готовились ко всевозможным сюрпризам. Вместо золотой свадьбы в семье потомственных академиков бригада вполне могла попасть на символические похороны троллейбуса в Купчино. А пресс-конференция блока «Яблока» спокойно превращалась в юбилей кулинарного техникума, на котором студенты пекли пирожки с яблочной начинкой. За путаницу и неразбериху Рыбкину проклинали, ругали, лишали премий, но сделать ничего не могли. Ее прозвали «Та, что грезит» и смирились. В конце концов, иногда Ирочка кое-что записывала правильно.
— Они ее спрашивают: вы сможете узнать голос? А она: какой голос? Они: во сколько точно был звонок? Она: я же записала… Короче, два опера бились с ней целый день. Потом переписали эту грандиозную запись в журнале и ушли, обозвав Ирку «трудным свидетелем». Она почему-то обиделась и твоего телефона им не дала. Сказала, что всяким не положено и вообще, мол, ты в командировке в Хакассии и будешь только через неделю. Но они тебя все равно найдут.
— А почему в Хакассии? — удивилась Лизавета.
— Об этом даже Ирочка не знает. Ладно, до завтра. Напоминаю, выезд в одиннадцать. Тебя будить по пейджеру?
Савва любил разыгрывать из себя педанта и ругать Лизавету за опоздания. Хотя сам опаздывал ничуть не реже, чем она.
Лизавета положила трубку и огляделась. Кругом чашки из-под кофе и переполненные пепельницы. Она вышла на кухню. Масон стоял на столе и интеллигентно лакал из чашки. Боже, она забыла налить ему воды! Корм есть, а блюдечко пустое. Несчастное, измученное жаждой животное даже кофе готово лакать. Лизавета плеснула коту блюдце воды. Масон благодарно мурлыкнул.
Все. Пора выходить из анабиоза и заниматься делами. А Сергей сам ее найдет. Разыскал же он незнакомку в огромном Лондоне, не зная ни имени, ни адреса. И сейчас найдет, если все в порядке. Если же с ним что-то стряслось, то Лизавета ему не поможет, пока не узнает, что именно случилось. А узнать она сумеет, только прекратив бессмысленные бдения рядом с телефоном и компьютером.
НА КОНЧИКЕ ЖИЗНИ
Чего может бояться человек, весело шутивший после перестрелки в пабе? У Лизаветы была возможность убедиться, что Сергей Анатольевич Давыдов не боится ничего.
Перехватив новую знакомую возле метро, он довез ее до Стрэнда, прямо до Буш-Хауса, где размещается «Внешнее вещание Би-би-си». По пути Сергей весело и непринужденно развлекал Лизавету байками из жизни русских лондонцев, а потом так же непринужденно оповестил ее, что будет ждать у выхода весь день, если она сразу не скажет, в котором часу они обедают сегодня вечером. Отказать ему было невозможно.
— Ладно. В шесть тридцать. Здесь. — Лизавета уже вылезла из открытой пижонской машины, тогда она еще не знала, что это «Остин». — Только не думайте, что я пошла на уступки из-за глупой угрозы. Отсюда, — она глянула на серо-бурое здание, — есть выход еще на четыре улицы. Так что улизнуть проще простого.
— Только не думайте, что я этого не знал, чуть не улизнувшая Лизавета, — рассмеялся в ответ клерк, превратившийся в авантюриста. — Нанять четырех нищих, сообщить им ваши приметы, дать по трубке — что может быть проще? В шесть тридцать у этого выхода.
Он уехал. Ровно в половине седьмого господин Давыдов ждал Лизавету у Буш-Хауса.
Обедали они в греческом ресторане в Сохо. Сергей уверял, что это подвальное заведение с белеными стенами, украшенными примитивными туристскими плакатами, домоткаными ковриками и грубой чеканкой, — излюбленный ресторанчик молодых «Роллинг стоунз».
— Это сейчас они богатые и разборчивые, а тогда молодым и начинающим хватало куска вкусно приготовленного мяса.
Мясо и прочая еда были действительно вкусными. Греческое вино, как ему и полагалось, чуть горчило — чтобы напоминать ценителям о дохолодильной эре и классической Древней Греции. Официант был любезен и предупредителен. Сергей мило шутил, рассыпал бисером комплименты и нипочем не хотел рассказывать о том, как ему удалось разобраться с полицией, хотя Лизавета настырно задавала вопросы. И делало это умело, профессионально.
— Не завидую я тем, кого вы пытаете прилюдно. Несчастному гарантирован крах политической карьеры. Я уже устал вертеться ужом.
— Тогда объясните, как вы попали под… этот обстрел.
— Как и вы — совершенно случайно. Зашел, знаете ли, перекусить, а тут кошмар, Армагеддон! О чем я честно рассказал полиции.
— А вы всегда проверяете паспорта у посетителей? Это у вас привычка такая?
Сергей хмыкнул и достал сигарету из коричневой круглобокой пачки.
— У кого это я паспорта проверял? У вас? Вы «мамочка» кричали, а в шоке все кричат на родном языке… Даже не осознавая этого. Вот я и догадался, что вы русская.
Улыбался он так же обворожительно, как Шелленберг в исполнении артиста Табакова.
— Это вы можете передать по инстанции, как Алекс — Юстасу. — Лизавета постаралась изобразить столь же чарующую улыбку. — Убитые не кричали. А если бы и кричали «в шоке», — она выделила этот оборот интонацией, — то не по-русски, а по-вайнахски. Но вы все равно определили, что у них краснокожие паспорта.
— Вы умны, остроумны, наблюдательны. И не болтливы. — Сергей кивком подозвал официанта и попросил принести десерт. Потом продолжил: — И у меня нет даже двух часов в камере, чтобы обдумать, как выпутаться из хитроумной ловушки папаши Мюллера. Скажем так, я слышал их разговор. Говорили они по-русски. Убедительно?
— Вы сидели слишком далеко. Можем провести следственный эксперимент. Хоть сейчас.
Появился официант с джезвой и какими-то сладостями типа пахлавы.
— Ну уж нет, сейчас я намерен доесть мой десерт. И вам рекомендую.
Лизавета отломила кусочек пахлавы.
— Не люблю сладкое. Такое сладкое.
— Учту в будущем. — Сергей передвинул ее тарелку на свой край стола. — Скажем так, одного из них я знал. Раньше. Вы ведь не побежите в полицию? Если побежите, меня могут лишить визы. Придется жить на Кипре. А там, на острове любви, я зачахну от голода.
— Там климат прекрасный. И кухня греческая. Наверняка кормят не хуже, чем здесь.
— Я же буду обедать в одиночестве, а без вас мне «бутерброд не лезет в рот…».
— И все же — серьезно: откуда вы их знали?
— А серьезно — я знал не их, а его. Господина Дагаева. Делали одно дельце. Я же говорил, Лондон город маленький. Но к стрельбе это дельце не имеет никакого отношения. Можете мне верить или не верить. Доказать я ничего не могу. И полиции не доказал бы…
Лизавета крутила пузатую кофейную чашку и смотрела в сторону. Она вспоминала, где раньше слышала фамилию Дагаев.
— Лучше, если вы мне поверите.
— Это еще почему?
— Потому что завтра суббота и, если вы мне поверите, мы снова встретимся. Тогда я поведу вас на урок гончарного дела в Музей истории человечества.
— Куда? — Лизавета чуть не поперхнулась кофе.
— На урок к замечательному гончару! — ответил невозмутимо Сергей.
Однако широкий кругозор у этого молодого человека! Вчера автоматная стрельба по знакомым, сегодня свидание со свидетельницей, а завтра он будет крутить гончарный круг!
— Я предпочитаю вышивать болгарским крестиком. Лепить горшки — не мой стиль!
Однако на урок гончарного искусства Лизавета все-таки попала. Вместе с Сергеем Анатольевичем. Он умел добиваться своего.
— Привет… Я не отрываю тебя от важных дел? — вежливо и холодно поинтересовался Савва Савельев.
— Вроде нет, — вяло ответила Лизавета. Она так надеялась, что звонит совсем другой человек.
— Ты можешь говорить? — задал дурацкий вопрос Савва.
— В каком смысле?
И вдруг Лизавета поняла, почему никто со службы два дня ее не дергал. Наверняка Верейская постаралась. Лана, которая считала, что личная жизнь у женщины должна быть на первом месте, предупредила всех-всех-всех, чтобы Лизавету не трогали, потому как у нее личная жизнь с приятелем из Лондона. Вот Савва и деликатничает: «Не помешал ли? Можешь ли говорить?»
— Насколько я в курсе, нас никто не подслушивает, — все так же вяло сообщила Лизавета. — Расслабься и выкладывай, что там у тебя.
— Просто хочу напомнить, что завтра мы едем на диализ. Я подтвердил все договоренности. Но если у тебя другие планы, могу отправиться и один…
— Не мели ерунды, — разозлилась Лизавета. — Я тебя на этих фронтовых съемках не брошу.
— Почему — фронтовых? — Савва говорил уже не таким деревянным голосом.
Лизавета коротко пересказала беседу в кабинете Борюсика.
— В общем, нас в триста сорок первый раз предупредили: ехидные медицинские репортажи не снимать. Но запретили только страхование. Слово «диализ» никто не произносил.
— А раз прямого запрета нет, — многозначительно произнес Савва, — значит, будет и триста сорок второе ярославское предупреждение. Кстати, тебя разыскивает милиция. — Последнюю фразу он бросил «между прочим» и ждал дополнительных вопросов.
У Лизаветы оборвалось сердце. Значит, случилось что-то серьезное и ее визит в «Асторию» не остался незамеченным. Хотя в таком случае они нашли бы ее и дома. Для доблестной милиции зоринский телефон, изъятый из общегородской справки, никакой не секрет.
— Да что ты! — Она старалась говорить небрежно. — И фотографии в фас и в профиль всюду развесили? Я последнее время из дома не выходила…
— И фотографии, и служебные собаки. Еще бы — такое шумное дело! Цианистый калий в булочной! Телезвезда как главный свидетель!
— А-а-а, «Тутти-Фрутти»…
— Они сегодня целый день Ирочку Рыбкину трепали. Кто звонил, как звонил… — Савва откровенно веселился.
Ирочка, работница информационной службы, медлительная, погруженная в мечты о муже, микроволновой печке и отдыхе на Майорке, давно стала редакционным мифом. Она путала улицы, номера домов, названия партий и театров. Записывала сообщения о пресс-конференциях и митингах, переспрашивая каждое слово, потому что два слова подряд Ирочка Рыбкина запомнить не могла и не умела. Все имеющиеся в ее распоряжении извилины были заняты грезами. Бригады, выезжавшие на съемки по информациям Рыбкиной, всегда готовились ко всевозможным сюрпризам. Вместо золотой свадьбы в семье потомственных академиков бригада вполне могла попасть на символические похороны троллейбуса в Купчино. А пресс-конференция блока «Яблока» спокойно превращалась в юбилей кулинарного техникума, на котором студенты пекли пирожки с яблочной начинкой. За путаницу и неразбериху Рыбкину проклинали, ругали, лишали премий, но сделать ничего не могли. Ее прозвали «Та, что грезит» и смирились. В конце концов, иногда Ирочка кое-что записывала правильно.
— Они ее спрашивают: вы сможете узнать голос? А она: какой голос? Они: во сколько точно был звонок? Она: я же записала… Короче, два опера бились с ней целый день. Потом переписали эту грандиозную запись в журнале и ушли, обозвав Ирку «трудным свидетелем». Она почему-то обиделась и твоего телефона им не дала. Сказала, что всяким не положено и вообще, мол, ты в командировке в Хакассии и будешь только через неделю. Но они тебя все равно найдут.
— А почему в Хакассии? — удивилась Лизавета.
— Об этом даже Ирочка не знает. Ладно, до завтра. Напоминаю, выезд в одиннадцать. Тебя будить по пейджеру?
Савва любил разыгрывать из себя педанта и ругать Лизавету за опоздания. Хотя сам опаздывал ничуть не реже, чем она.
Лизавета положила трубку и огляделась. Кругом чашки из-под кофе и переполненные пепельницы. Она вышла на кухню. Масон стоял на столе и интеллигентно лакал из чашки. Боже, она забыла налить ему воды! Корм есть, а блюдечко пустое. Несчастное, измученное жаждой животное даже кофе готово лакать. Лизавета плеснула коту блюдце воды. Масон благодарно мурлыкнул.
Все. Пора выходить из анабиоза и заниматься делами. А Сергей сам ее найдет. Разыскал же он незнакомку в огромном Лондоне, не зная ни имени, ни адреса. И сейчас найдет, если все в порядке. Если же с ним что-то стряслось, то Лизавета ему не поможет, пока не узнает, что именно случилось. А узнать она сумеет, только прекратив бессмысленные бдения рядом с телефоном и компьютером.
НА КОНЧИКЕ ЖИЗНИ
— Знаете, это жуткое состояние — ощущать, что твоя жизнь зависит вот от этого аппарата. — Женщина, лежавшая на больничной койке под капельницей, горько улыбнулась. — И еще постоянно помнить — стоит какому-нибудь чиновнику не перевести деньги, и все. Конец.
— Спасибо. — Лизавета стала сворачивать микрофон.
Они с Саввой и Ромуальдом Борисовичем работали в Федоровской больнице уже два часа. Раньше больница носила имя первого наркома здравоохранения, однако новые времена вернули старые названия. Изменилось и многое другое.
В период активной гуманитарной помощи многие медицинские учреждения получили довольно современную аппаратуру, кое-где обновили даже кровати. В этой клинике не было бросающейся в глаза ужасной нищеты. Чистые палаты, блестящая сантехника, лифты, сделанные явно после отмены крепостного права. Но благопристойный фасад скрывал ржавчину безденежья и недофинансирования. Эти два бедствия разъели практически все здравоохранительные учреждения Петербурга, да, впрочем, не только Петербурга. Больных предупреждали, что они должны приходить с собственным бельем, поскольку прачечные требовали долги и не обслуживали стационары. Накануне операции или госпитализации врачи вручали пациентам длинные списки необходимых лекарств, потому что на предусмотренные пятнадцать рублей в день при нынешних аптечных ценах можно вылечить только насморк. Кормились больные тоже сами. Правда, кухня, как правило, работала, однако и в социалистические времена на обыкновенном, не усиленном Четвертым управлением больничном питании продержаться могли не многие. Впрочем, находились больницы, где и кухни закрывались, и операции приостанавливались…
Российская медицина, которую вели от социалистической некачественной бесплатности к платному капиталистическому качеству, прочно увязла в трясине на переезде. Видно, поводырь попался слепой или слабоумный. Лечились теперь в большинстве своем плохо и дорого. Или совсем не лечились. Врачи паниковали. Эпидемия дифтерии, эпидемия полиомиелита, предэпидемия туберкулеза… Печальные репортажи о голодовках врачей, не получающих зарплату, о закрывающихся детских клиниках переполняли телевизионный эфир. Газетные заголовки кричали: «Палочка Коха в кошелек не заглядывает», «Смерть гуляет под видом ОРВИ».
В самый страшный капкан попали люди, нуждающиеся в дорогостоящем лечении, в трансплантации, химиотерапии, гемодиализе.
О таком капкане они и делали сегодняшний репортаж, брали интервью у больных, врачей, медсестер.
— Гемодиализ в Петербурге самый дешевый в России. Вот посмотрите сравнительную таблицу. Москва — сто двадцать долларов, Нижний Новгород — девяносто пять. Мы укладываемся в семьдесят… — Доктор Сливир, при этом еще и доктор наук, говорил авторитетно, не торопясь, завершенными фразами.
«Его будет просто монтировать», — подумала Лизавета.
Доктор Сливир кашлянул.
— И все равно увязаем в долгах. Клиникам, где проводят диализ, в этом году из бюджета не переведено ни копейки. Это при том, что в бюджет забита отдельная программа по диализу.
— Но ведь операции по-прежнему идут. Откуда вы берете лекарства, диализаторы? — За два часа в Федоровской больнице Лизавета вполне пристойно освоила местную терминологию.
— Нам пока верят, дают в долг. Фирмы нас знают, поставки не останавливают. А диализаторы… — В голосе Геннадия Ивановича Сливира отчетливо проступил скепсис. — Вот комитет закупил, одноразовые. Оптом и дешево. Только зачем они нам? У нас у каждого пациента свой шприц, именной. Дорогущая машина для стерилизации давно стоит, так что мы разовые вообще не покупали, а на сэкономленные деньги приобретали необходимые медикаменты. Это капельку незаконно. Но приходится крутиться. Иначе здесь вообще все рухнет.
— А больные?
— Они живы, пока работает аппаратура. А когда встанет… — Врач очень выразительно махнул рукой.
На прощание он угостил телевизионную бригаду кофе. Офис медико-консультативного центра «Диализ», который по совместительству возглавлял доктор Сливир, тоже располагался в Федоровской больнице. Но здесь все было оформлено по высшему классу: кожаные кресла и диваны, стеклянный журнальный столик, черный офисный стол — такие называют «столами руководителя». Чуть в стороне — рабочее место секретарши с компьютером и кофеваркой. Здесь не бедствовали. Кофе доктор Сливир любил. Иначе зачем понадобилось обзаводиться дорогущей кофеварочной машиной «Эспрессо»?
— Да, в центре не бедствуют. Кофе, печенье, цирлих-манирлих. Больница победнее смотрится… — заявил Ромуальд Борисович, как только они вышли из девятиэтажного здания.
— Центр коммерческий, больница бюджетная. Вот и вся разница, — рассудительно заметил Савва.
— А деньги общие крутятся. Нет, ты скажи мне, раз я не понимаю, как так может быть? Зарплата триста рублей, а очечки цейсовские!
— Врач должен хорошо зарабатывать, — сказала Лизавета, когда они устроились в стандартном телевизионном «рафике», как обычно оповещавшем всех, что «Петербургские новости» приехали «первые».
— И я должен хорошо зарабатывать. И он. — Ромуальд хлопнул по плечу Савву. — О тебе я уже не говорю. Классные телеведущие — штучный товар. Так что…
— Но ведь мы тоже не в джинсах «Ну, погоди» ходим. Кого-то они лечат за деньги и не скрывают этого. В дополнение к страховой медицине существует платная. Почечникам диализ — по особой программе, а тем, кто из запоя выходит или от чирьев лечится, — за деньги, — резонно ответил оператору Савва.
— Сложно все это. — Лизавета решила выступить со своими резонами. — Я бы не возражала против платной медицины, если бы страховая работала как следует. А то у нас все перепуталось: казенные деньги уходят в коммерческие структуры, минздравовские институты и клиники нищают, а созданные на их базе частные предприятия процветают. Директора с полным правом говорят, что они получают восемьдесят долларов в месяц, клянут государство, сгубившее науку, но при этом отдыхают на Канарах и катаются на «Пежо». Впрочем, не все… — Лизавета заметила грустный, ожидающий взгляд водителя. Увлеченные спором о судьбах российской медицины и моральном облике отечественных жрецов Эскулапа, они забыли сказать, куда ехать. — Домой.
«Домой» означало на студию.
— Зайдем ко мне, кофе попьем. — Савва многозначительно посмотрел на Лизавету. Что-то он, верно, надыбал, что-то разоблачительно-сенсационное.
Савва нарочито медлил, долго искал чашки — свою любимую, с черепом и перекрещенными костями, и Лизаветину, которой он обычно выделял большую кружку с портретом Мерилин Монро. Старательно отмерял пластиковой ложечкой сахар и кофе, озабоченно смотрел на колбу, в которую капал кипяток. Будто без его взгляда старенькая кофеварка вообще отказалась бы работать.
Лизавета удобно устроилась в единственном на весь кабинет более или менее безопасном кресле и вопросов не задавала. Раз Савва хочет ее подразнить, лучше его не поощрять. А потому она с безразличным видом разглядывала гильзу на тумбочке и гадала, сильно она заполнена или нет. Эту снарядную гильзу привез Саша Маневич, регулярно снимавший все и всяческие стрельбы. Она стала контейнером для окурков, причем очень быстро родилась традиция — контейнер освобождали от содержимого, только когда он был забит полностью. Обитатели комнаты считали гильзу универсальным индикатором общередакционной нервозности. Если проблем, интриг и прочих неприятностей было много, гильза заполнялась быстрее, чем за месяц, а в мертвый спокойный сезон ее хватало месяца на два с половиной.
— Ты молчать сюда пришла? — Савва протянул гостье чашку.
— Не в моих правилах отвлекать хозяев, свято чтящих законы гостеприимства. Я так поняла, что ты нашел нечто грандиозное…
— Да. И имеющее прямое отношение к нашему медицинскому сюжету.
Савва уселся на стоящий возле дверей шаткий двухместный диванчик.
— Одна дама из Счетной палаты, пожелавшая остаться неизвестной, передала мне очень любопытные документы. Там много чего есть. Например, подтверждение того, что страховые деньги уходят в коммерческие банки, а не в поликлиники и родильные дома…
— Эту тему мы…
— Да, да, пока не трогаем. Но там есть также кое-что о льготных и больничных лекарствах, а это имеет непосредственное отношение и к гемодиализу, и к тому, что в больницах, аптеках, поликлиниках хронически не хватает нужных препаратов.
Савва вытащил из кармана пачку сигарет.
— Схема проста и состоит из трех частей. Часть первая. — Он картинно щелкнул «Зиппо». — Бюджет ищет поставщика и находит его в «ближнем кругу» фирм и фирмочек. Далее закупки идут через подставную фирму, которая накручивает свой процент на цену производителя. Причем если зарегистрировать фирмочку за рубежом, на каком-нибудь оффшорном островке, то внутрироссийские ограничения на лекарственные ценовые накрутки не работают. Если же кто-то поймает за руку, то ничего, кроме обыкновенной халатности и неосведомленности, не пришьют. Ну, не знал человек мировые цены.
— Это стандартная схема, так еще заводы по производству детского питания покупали, при содействии вице-премьеров. — Лизавета решила добавить льда в восторженный коктейль Саввиной речи. — Тут доказательства нужны.
— Есть названия фирм, имена их учредителей и небольшая схема родственно-дружеских связей. Но ты меня не перебивай. Тут все в комплексе… — Савва затушил сигарету в квадратной стеклянной пепельнице и торопливо щелкнул зажигалкой, увидев, что Лизавета тоже достала сигарету.
— Часть вторая, основная. Надо изгнать других поставщиков с рынка. Для этого издаются всяческие циркуляры и постановления, предписывающие закупать лекарства для муниципальных нужд в определенных аптеках, на определенных складах, а следовательно, у определенных людей. Копии циркуляров прилагаются. По странному стечению обстоятельств цены в уполномоченных аптеках выше, чем в среднем по стране. А названия и фамилии там фигурируют те же. И наконец, третье. Крупные фармацевтические компании дают оптовым покупателям существенные скидки, плюс десять процентов от стоимости контракта тому, кто принес заказ. Там это нормальная практика… Рынок… И в списках контрактодобытчиков те же…
— Те же названия и фамилии… — задумчиво продолжила Лизавета незаконченную фразу.
— А теперь посчитаем… Десять процентов плюс процентов тридцать от накрученной цены — выходит, сорок процентов бюджетных медицинских денег преспокойненько расходятся по чьим-то персональным карманам.
Савва прошел к своему, стоящему возле окна столу и, покопавшись в нижнем ящике, извлек три пластиковые папки.
— Это материалы проверок, ксерокопии с оригиналов.
Лизавета наугад просмотрела три листа. Все очень убедительно. Злоупотребления налицо, колоссальные прибыли конкретных фирм и их хозяев тоже.
— Ну и что мы с этим будет делать?
— Репортаж. Сначала люди на диализе, который делается в долг, потому что задерживаются деньги, люди, пристегнутые к жизни этими аппаратами. А потом комментарий по материалам проверки — о том, куда и как уходят деньги, которых катастрофически не хватает.
— Что покажем? Бумажки?
— И их тоже! В архивах — аптеки, льготники, все дела…
— Савва, не притворяйся, будто ты глупее, чем есть на самом деле. Ты же видишь — нужен синхрон. Интервью. Иначе получится пустая говорильня, мы не в газете!
«Мы не в газете!» — излюбленное восклицание телевизионщиков. Некое противостояние между пишущими и снимающими журналистами существует во всем мире. Оно базируется на разнице в доходах. Телерепортер получает куда больше, чем газетчик, плюс личная слава, в смысле «слава лица». Узнают на улицах, на пресс-конференциях, в магазинах, в театре… А многим людям нравится, когда их узнают, нравится ловить пристальные взгляды, слышать шепоток за спиной, нравится, когда в метро или в булочной подходят люди и кто громко, а кто осторожно интересуются: «Вы случайно не Ваня Пупкин, который в новостях?»
Ликоблудие… В двадцатом веке этот грех пополнил список традиционных человеческих прегрешений. Ради «славы лица» газетчики придумали малюсенькие фотопортреты авторов наиболее шумных статей. Их помещают рядом с заглавием. Но кто там вглядывается в крошечный, не больше почтовой марки, лик? Поэтому газетные ликоблуды чувствуют себя обделенными по сравнению с ликоблудами телевизионными. Россия не исключение. Насчет денег — это у нас не всегда верно, в богатых издательских домах вроде «Коммерсанта» журналист получает больше, чем сотрудник государственной телерадиокомпании. Но «слава лица» — это «слава лица».
Впрочем, газетно-телевизионные противоречия основаны не только на деньгах и неудовлетворенном или, наоборот, удовлетворенном тщеславии. Телевидение работает с картинкой, с лицами и словами живых людей.
Другие принципы — другой эффект. Именно поэтому парламентарии и министры часто обижаются на телевидение и спокойно сносят куда более глумливые комментарии в газетах. Слова, напечатанные черным по белому, выглядят не такими черными, как реальное изображение на голубом экране. Но, с другой стороны, газетному журналисту для разоблачительной статьи достаточно пачки бумаг. Дальше все зависит от способности бойко изложить материал, от умения вовремя пошутить или поддать пафосного пара. Бумажка на телевизионном экране — это только бумажка. Слова, какими бы горькими или язвительными они ни были, — только слова. Нужны лица, нужны интервью. И Савва знал это не хуже Лизаветы. Документы без картинки — мертвый груз.
— Этот твой источник… Она не скажет пару слов перед камерой?
— Я даже просить не буду. — Савва покачал головой. — Ей и так принялись угрожать, лишь только она стала получать ответы на свои запросы. Женщина запугана донельзя…
— А если спецэффект? Измененный голос, черный квадратик на лице. Пусть расскажет про угрозы…
— Ты же прекрасно понимаешь, что все наши спецэффекты — для «чужих». «Свои» узнают наверняка, а она «своих» и боится. Знаешь, как она мне эти материалы передавала? Как в шпионском фильме. Встретились в Пассаже около прилавка, разговаривали, не глядя друг на друга. Потом она поставила на пол пакет, а я подхватил.
— Можно еще кофе? — Лизавета встала и принялась хлопотать у кофеварки.
Савва тут же пересел с дивана в кресло. Сущее мучение сидеть на шатком диванчике, купленном для студии в эпоху расцвета перестройки, когда дефицит был тотальным и вещи делались с учетом этого благоприятного фактора — мол, и так схавают. Теперь половина студийных кабинетов была меблирована кособокими столами, колченогими стульями, шкафами с незакрывающимися дверцами, а также диванами, давно прошедшими период полураспада.
— Как ты на нее вышел?
— Случайно…
Лизавета обернулась и посмотрела на Савву, прищурив один глаз. Это выражало крайнюю степень сомнения.
— Не верю я в такие случайности!
— Спасибо. — Лизавета стала сворачивать микрофон.
Они с Саввой и Ромуальдом Борисовичем работали в Федоровской больнице уже два часа. Раньше больница носила имя первого наркома здравоохранения, однако новые времена вернули старые названия. Изменилось и многое другое.
В период активной гуманитарной помощи многие медицинские учреждения получили довольно современную аппаратуру, кое-где обновили даже кровати. В этой клинике не было бросающейся в глаза ужасной нищеты. Чистые палаты, блестящая сантехника, лифты, сделанные явно после отмены крепостного права. Но благопристойный фасад скрывал ржавчину безденежья и недофинансирования. Эти два бедствия разъели практически все здравоохранительные учреждения Петербурга, да, впрочем, не только Петербурга. Больных предупреждали, что они должны приходить с собственным бельем, поскольку прачечные требовали долги и не обслуживали стационары. Накануне операции или госпитализации врачи вручали пациентам длинные списки необходимых лекарств, потому что на предусмотренные пятнадцать рублей в день при нынешних аптечных ценах можно вылечить только насморк. Кормились больные тоже сами. Правда, кухня, как правило, работала, однако и в социалистические времена на обыкновенном, не усиленном Четвертым управлением больничном питании продержаться могли не многие. Впрочем, находились больницы, где и кухни закрывались, и операции приостанавливались…
Российская медицина, которую вели от социалистической некачественной бесплатности к платному капиталистическому качеству, прочно увязла в трясине на переезде. Видно, поводырь попался слепой или слабоумный. Лечились теперь в большинстве своем плохо и дорого. Или совсем не лечились. Врачи паниковали. Эпидемия дифтерии, эпидемия полиомиелита, предэпидемия туберкулеза… Печальные репортажи о голодовках врачей, не получающих зарплату, о закрывающихся детских клиниках переполняли телевизионный эфир. Газетные заголовки кричали: «Палочка Коха в кошелек не заглядывает», «Смерть гуляет под видом ОРВИ».
В самый страшный капкан попали люди, нуждающиеся в дорогостоящем лечении, в трансплантации, химиотерапии, гемодиализе.
О таком капкане они и делали сегодняшний репортаж, брали интервью у больных, врачей, медсестер.
— Гемодиализ в Петербурге самый дешевый в России. Вот посмотрите сравнительную таблицу. Москва — сто двадцать долларов, Нижний Новгород — девяносто пять. Мы укладываемся в семьдесят… — Доктор Сливир, при этом еще и доктор наук, говорил авторитетно, не торопясь, завершенными фразами.
«Его будет просто монтировать», — подумала Лизавета.
Доктор Сливир кашлянул.
— И все равно увязаем в долгах. Клиникам, где проводят диализ, в этом году из бюджета не переведено ни копейки. Это при том, что в бюджет забита отдельная программа по диализу.
— Но ведь операции по-прежнему идут. Откуда вы берете лекарства, диализаторы? — За два часа в Федоровской больнице Лизавета вполне пристойно освоила местную терминологию.
— Нам пока верят, дают в долг. Фирмы нас знают, поставки не останавливают. А диализаторы… — В голосе Геннадия Ивановича Сливира отчетливо проступил скепсис. — Вот комитет закупил, одноразовые. Оптом и дешево. Только зачем они нам? У нас у каждого пациента свой шприц, именной. Дорогущая машина для стерилизации давно стоит, так что мы разовые вообще не покупали, а на сэкономленные деньги приобретали необходимые медикаменты. Это капельку незаконно. Но приходится крутиться. Иначе здесь вообще все рухнет.
— А больные?
— Они живы, пока работает аппаратура. А когда встанет… — Врач очень выразительно махнул рукой.
На прощание он угостил телевизионную бригаду кофе. Офис медико-консультативного центра «Диализ», который по совместительству возглавлял доктор Сливир, тоже располагался в Федоровской больнице. Но здесь все было оформлено по высшему классу: кожаные кресла и диваны, стеклянный журнальный столик, черный офисный стол — такие называют «столами руководителя». Чуть в стороне — рабочее место секретарши с компьютером и кофеваркой. Здесь не бедствовали. Кофе доктор Сливир любил. Иначе зачем понадобилось обзаводиться дорогущей кофеварочной машиной «Эспрессо»?
— Да, в центре не бедствуют. Кофе, печенье, цирлих-манирлих. Больница победнее смотрится… — заявил Ромуальд Борисович, как только они вышли из девятиэтажного здания.
— Центр коммерческий, больница бюджетная. Вот и вся разница, — рассудительно заметил Савва.
— А деньги общие крутятся. Нет, ты скажи мне, раз я не понимаю, как так может быть? Зарплата триста рублей, а очечки цейсовские!
— Врач должен хорошо зарабатывать, — сказала Лизавета, когда они устроились в стандартном телевизионном «рафике», как обычно оповещавшем всех, что «Петербургские новости» приехали «первые».
— И я должен хорошо зарабатывать. И он. — Ромуальд хлопнул по плечу Савву. — О тебе я уже не говорю. Классные телеведущие — штучный товар. Так что…
— Но ведь мы тоже не в джинсах «Ну, погоди» ходим. Кого-то они лечат за деньги и не скрывают этого. В дополнение к страховой медицине существует платная. Почечникам диализ — по особой программе, а тем, кто из запоя выходит или от чирьев лечится, — за деньги, — резонно ответил оператору Савва.
— Сложно все это. — Лизавета решила выступить со своими резонами. — Я бы не возражала против платной медицины, если бы страховая работала как следует. А то у нас все перепуталось: казенные деньги уходят в коммерческие структуры, минздравовские институты и клиники нищают, а созданные на их базе частные предприятия процветают. Директора с полным правом говорят, что они получают восемьдесят долларов в месяц, клянут государство, сгубившее науку, но при этом отдыхают на Канарах и катаются на «Пежо». Впрочем, не все… — Лизавета заметила грустный, ожидающий взгляд водителя. Увлеченные спором о судьбах российской медицины и моральном облике отечественных жрецов Эскулапа, они забыли сказать, куда ехать. — Домой.
«Домой» означало на студию.
— Зайдем ко мне, кофе попьем. — Савва многозначительно посмотрел на Лизавету. Что-то он, верно, надыбал, что-то разоблачительно-сенсационное.
Савва нарочито медлил, долго искал чашки — свою любимую, с черепом и перекрещенными костями, и Лизаветину, которой он обычно выделял большую кружку с портретом Мерилин Монро. Старательно отмерял пластиковой ложечкой сахар и кофе, озабоченно смотрел на колбу, в которую капал кипяток. Будто без его взгляда старенькая кофеварка вообще отказалась бы работать.
Лизавета удобно устроилась в единственном на весь кабинет более или менее безопасном кресле и вопросов не задавала. Раз Савва хочет ее подразнить, лучше его не поощрять. А потому она с безразличным видом разглядывала гильзу на тумбочке и гадала, сильно она заполнена или нет. Эту снарядную гильзу привез Саша Маневич, регулярно снимавший все и всяческие стрельбы. Она стала контейнером для окурков, причем очень быстро родилась традиция — контейнер освобождали от содержимого, только когда он был забит полностью. Обитатели комнаты считали гильзу универсальным индикатором общередакционной нервозности. Если проблем, интриг и прочих неприятностей было много, гильза заполнялась быстрее, чем за месяц, а в мертвый спокойный сезон ее хватало месяца на два с половиной.
— Ты молчать сюда пришла? — Савва протянул гостье чашку.
— Не в моих правилах отвлекать хозяев, свято чтящих законы гостеприимства. Я так поняла, что ты нашел нечто грандиозное…
— Да. И имеющее прямое отношение к нашему медицинскому сюжету.
Савва уселся на стоящий возле дверей шаткий двухместный диванчик.
— Одна дама из Счетной палаты, пожелавшая остаться неизвестной, передала мне очень любопытные документы. Там много чего есть. Например, подтверждение того, что страховые деньги уходят в коммерческие банки, а не в поликлиники и родильные дома…
— Эту тему мы…
— Да, да, пока не трогаем. Но там есть также кое-что о льготных и больничных лекарствах, а это имеет непосредственное отношение и к гемодиализу, и к тому, что в больницах, аптеках, поликлиниках хронически не хватает нужных препаратов.
Савва вытащил из кармана пачку сигарет.
— Схема проста и состоит из трех частей. Часть первая. — Он картинно щелкнул «Зиппо». — Бюджет ищет поставщика и находит его в «ближнем кругу» фирм и фирмочек. Далее закупки идут через подставную фирму, которая накручивает свой процент на цену производителя. Причем если зарегистрировать фирмочку за рубежом, на каком-нибудь оффшорном островке, то внутрироссийские ограничения на лекарственные ценовые накрутки не работают. Если же кто-то поймает за руку, то ничего, кроме обыкновенной халатности и неосведомленности, не пришьют. Ну, не знал человек мировые цены.
— Это стандартная схема, так еще заводы по производству детского питания покупали, при содействии вице-премьеров. — Лизавета решила добавить льда в восторженный коктейль Саввиной речи. — Тут доказательства нужны.
— Есть названия фирм, имена их учредителей и небольшая схема родственно-дружеских связей. Но ты меня не перебивай. Тут все в комплексе… — Савва затушил сигарету в квадратной стеклянной пепельнице и торопливо щелкнул зажигалкой, увидев, что Лизавета тоже достала сигарету.
— Часть вторая, основная. Надо изгнать других поставщиков с рынка. Для этого издаются всяческие циркуляры и постановления, предписывающие закупать лекарства для муниципальных нужд в определенных аптеках, на определенных складах, а следовательно, у определенных людей. Копии циркуляров прилагаются. По странному стечению обстоятельств цены в уполномоченных аптеках выше, чем в среднем по стране. А названия и фамилии там фигурируют те же. И наконец, третье. Крупные фармацевтические компании дают оптовым покупателям существенные скидки, плюс десять процентов от стоимости контракта тому, кто принес заказ. Там это нормальная практика… Рынок… И в списках контрактодобытчиков те же…
— Те же названия и фамилии… — задумчиво продолжила Лизавета незаконченную фразу.
— А теперь посчитаем… Десять процентов плюс процентов тридцать от накрученной цены — выходит, сорок процентов бюджетных медицинских денег преспокойненько расходятся по чьим-то персональным карманам.
Савва прошел к своему, стоящему возле окна столу и, покопавшись в нижнем ящике, извлек три пластиковые папки.
— Это материалы проверок, ксерокопии с оригиналов.
Лизавета наугад просмотрела три листа. Все очень убедительно. Злоупотребления налицо, колоссальные прибыли конкретных фирм и их хозяев тоже.
— Ну и что мы с этим будет делать?
— Репортаж. Сначала люди на диализе, который делается в долг, потому что задерживаются деньги, люди, пристегнутые к жизни этими аппаратами. А потом комментарий по материалам проверки — о том, куда и как уходят деньги, которых катастрофически не хватает.
— Что покажем? Бумажки?
— И их тоже! В архивах — аптеки, льготники, все дела…
— Савва, не притворяйся, будто ты глупее, чем есть на самом деле. Ты же видишь — нужен синхрон. Интервью. Иначе получится пустая говорильня, мы не в газете!
«Мы не в газете!» — излюбленное восклицание телевизионщиков. Некое противостояние между пишущими и снимающими журналистами существует во всем мире. Оно базируется на разнице в доходах. Телерепортер получает куда больше, чем газетчик, плюс личная слава, в смысле «слава лица». Узнают на улицах, на пресс-конференциях, в магазинах, в театре… А многим людям нравится, когда их узнают, нравится ловить пристальные взгляды, слышать шепоток за спиной, нравится, когда в метро или в булочной подходят люди и кто громко, а кто осторожно интересуются: «Вы случайно не Ваня Пупкин, который в новостях?»
Ликоблудие… В двадцатом веке этот грех пополнил список традиционных человеческих прегрешений. Ради «славы лица» газетчики придумали малюсенькие фотопортреты авторов наиболее шумных статей. Их помещают рядом с заглавием. Но кто там вглядывается в крошечный, не больше почтовой марки, лик? Поэтому газетные ликоблуды чувствуют себя обделенными по сравнению с ликоблудами телевизионными. Россия не исключение. Насчет денег — это у нас не всегда верно, в богатых издательских домах вроде «Коммерсанта» журналист получает больше, чем сотрудник государственной телерадиокомпании. Но «слава лица» — это «слава лица».
Впрочем, газетно-телевизионные противоречия основаны не только на деньгах и неудовлетворенном или, наоборот, удовлетворенном тщеславии. Телевидение работает с картинкой, с лицами и словами живых людей.
Другие принципы — другой эффект. Именно поэтому парламентарии и министры часто обижаются на телевидение и спокойно сносят куда более глумливые комментарии в газетах. Слова, напечатанные черным по белому, выглядят не такими черными, как реальное изображение на голубом экране. Но, с другой стороны, газетному журналисту для разоблачительной статьи достаточно пачки бумаг. Дальше все зависит от способности бойко изложить материал, от умения вовремя пошутить или поддать пафосного пара. Бумажка на телевизионном экране — это только бумажка. Слова, какими бы горькими или язвительными они ни были, — только слова. Нужны лица, нужны интервью. И Савва знал это не хуже Лизаветы. Документы без картинки — мертвый груз.
— Этот твой источник… Она не скажет пару слов перед камерой?
— Я даже просить не буду. — Савва покачал головой. — Ей и так принялись угрожать, лишь только она стала получать ответы на свои запросы. Женщина запугана донельзя…
— А если спецэффект? Измененный голос, черный квадратик на лице. Пусть расскажет про угрозы…
— Ты же прекрасно понимаешь, что все наши спецэффекты — для «чужих». «Свои» узнают наверняка, а она «своих» и боится. Знаешь, как она мне эти материалы передавала? Как в шпионском фильме. Встретились в Пассаже около прилавка, разговаривали, не глядя друг на друга. Потом она поставила на пол пакет, а я подхватил.
— Можно еще кофе? — Лизавета встала и принялась хлопотать у кофеварки.
Савва тут же пересел с дивана в кресло. Сущее мучение сидеть на шатком диванчике, купленном для студии в эпоху расцвета перестройки, когда дефицит был тотальным и вещи делались с учетом этого благоприятного фактора — мол, и так схавают. Теперь половина студийных кабинетов была меблирована кособокими столами, колченогими стульями, шкафами с незакрывающимися дверцами, а также диванами, давно прошедшими период полураспада.
— Как ты на нее вышел?
— Случайно…
Лизавета обернулась и посмотрела на Савву, прищурив один глаз. Это выражало крайнюю степень сомнения.
— Не верю я в такие случайности!