Страница:
Три месяца ушло на разведку, на то, чтобы выяснить имя того, кто заплатил убийцам. Еще три месяца — на подготовку. Операция началась три дня назад и должна занять максимум неделю. Иначе с трудом выстроенный карточный домик рассыплется.
Пустяк номер три — дневной визит рубоповца. Вспоминая его, Леча Абдуллаевич убеждался, что линию поведения выстроил правильно. Убедительно возмущался, убедительно оправдывался. Даже если завтра, узнав об очередном покойнике, оперативник опять заявится с вопросами, предъявить Дагаеву что-нибудь конкретное он не сможет.
Пустяк номер четыре — билеты и паспорта для тех, кто уезжает. В принципе, почти все уже готово, паспорта имеются, выделены деньги, определен маршрут — они полетят через Прагу. Но совет требует назвать точную дату отправки. А как раз этого Дагаев и не может сделать, пока нет звонка из Цюриха.
В том, что билеты будут тогда, когда нужно, и столько, сколько нужно, он ни секунды не сомневался, не зря он прикармливал начальственную даму в «Пулково-2». Но вот назвать конкретный день… Леча Абдуллаевич обещал определиться до завтра. А Цюрих молчит… Хотя в данном случае по законам Божеским и человеческим не позвонить и не приехать нельзя ни в коем случае.
Депутат медленно встал и, зажав в правой руке стакан, принялся расхаживать по мягкому ковру. Узкие лакированные ботинки тонули в длинном белоснежном ворсе паласа. Леча Абдуллаевич дома переобувался, но не в плебейские тапочки, а в настоящие английские домашние туфли, которые отличались от обычных уличных только более тонкой подошвой. Когда раздался долгожданный телефонный звонок, депутат вздрогнул так, что расплескал виски, хотя стакан был почти пуст. На девственной белизне ковра появилось коричневатое пятно, маленькое, круглое, с двумя острыми выступами, похожее на голову чертика. Леча Абдуллаевич досадливо покосился на дело рук своих, потом поставил стакан, быстро растер себе уши, посмотрел на свое отражение в зеркале и пошел к телефону. Надо ответить тихим голосом глубоко опечаленного человека:
— Алло?
Звонили из Цюриха. Депутат Дагаев облегченно вздохнул. Через три дня он будет уже далеко.
ТАМ, В КРАЮ ДАЛЕКОМ, ЧУЖАЯ ТЫ МНЕ НЕ НУЖНА
Пустяк номер три — дневной визит рубоповца. Вспоминая его, Леча Абдуллаевич убеждался, что линию поведения выстроил правильно. Убедительно возмущался, убедительно оправдывался. Даже если завтра, узнав об очередном покойнике, оперативник опять заявится с вопросами, предъявить Дагаеву что-нибудь конкретное он не сможет.
Пустяк номер четыре — билеты и паспорта для тех, кто уезжает. В принципе, почти все уже готово, паспорта имеются, выделены деньги, определен маршрут — они полетят через Прагу. Но совет требует назвать точную дату отправки. А как раз этого Дагаев и не может сделать, пока нет звонка из Цюриха.
В том, что билеты будут тогда, когда нужно, и столько, сколько нужно, он ни секунды не сомневался, не зря он прикармливал начальственную даму в «Пулково-2». Но вот назвать конкретный день… Леча Абдуллаевич обещал определиться до завтра. А Цюрих молчит… Хотя в данном случае по законам Божеским и человеческим не позвонить и не приехать нельзя ни в коем случае.
Депутат медленно встал и, зажав в правой руке стакан, принялся расхаживать по мягкому ковру. Узкие лакированные ботинки тонули в длинном белоснежном ворсе паласа. Леча Абдуллаевич дома переобувался, но не в плебейские тапочки, а в настоящие английские домашние туфли, которые отличались от обычных уличных только более тонкой подошвой. Когда раздался долгожданный телефонный звонок, депутат вздрогнул так, что расплескал виски, хотя стакан был почти пуст. На девственной белизне ковра появилось коричневатое пятно, маленькое, круглое, с двумя острыми выступами, похожее на голову чертика. Леча Абдуллаевич досадливо покосился на дело рук своих, потом поставил стакан, быстро растер себе уши, посмотрел на свое отражение в зеркале и пошел к телефону. Надо ответить тихим голосом глубоко опечаленного человека:
— Алло?
Звонили из Цюриха. Депутат Дагаев облегченно вздохнул. Через три дня он будет уже далеко.
ТАМ, В КРАЮ ДАЛЕКОМ, ЧУЖАЯ ТЫ МНЕ НЕ НУЖНА
Нет ничего противнее неубранной после ужина с коньяком кухни, особенно если ужинали люди курящие. Пепельницы забиты до отказа, в тарелках застыл майонез от салата, в фруктовой вазе лежат конфетные фантики. По краям блюдец — гроздья виноградных косточек. Входишь, и сразу руки опускаются. Утро проникло в окна квартиры на Надеждинской, когда Лизавета мыла посуду, мыла, чтобы потом спокойно лечь спать.
Гости ушли только после четырех утра. Больно занимательным оказался разговор. Пока Савва и Саша Маневич навещали магазин «Двадцать четыре часа», Лизавета, решив больше не мучить гостей бутербродами, на скорую руку приготовила салат из крабов и еще один бабушкин фирменный салат — из творога с укропом.
Под салаты и коньяк очень хорошо ругать начальство, доказывать собственную правоту, искать ответы на незаданные вопросы и исповедоваться на заданную тему.
Начали они с разоблачений. Потом зазвучали исповедальные нотки, затем героические, но верх одержало свойственное каждому хорошему журналисту любопытство.
Савва забыл о разбитой руке, а Маневич перестал через каждые три фразы вспоминать, что это он всех спас и что он никогда не думал, будто помянет с благодарностью армейских отцов-командиров, которые гоняли и драли его, как сидорову козу, но зато научили падать, прыгать, видеть спиной и вообще действовать решительно.
Под конец все только и делали, что строили всевозможные предположения. Рассуждали, кто и зачем вдруг поставил перед собой цель их погубить, но придумать толком ничего не могли.
Под подозрением по-прежнему были лекарственные бароны — Савва считал, что заверениям их шефа Ковача верить нельзя. Рассматривалась кандидатура депутата Дагаева — вдруг он решил рассчитаться за гибель брата? Версия особенно нравилась Маневичу, но Лизавета возражала: с какой стати депутат проснулся через полгода после убийства? К тому же Зорина была почти убеждена в том, что Сергей не причастен к убийству Лемы Дагаева. Савва ругал Лизавету конформисткой и глупой влюбленной бабой. Но когда «влюбленная баба» спросила, какое отношение к дагаевскому брату, Лондону и ее роману с компьютерщиком имеют журналист Айдаров, оперативник Кадмиев, а также хозяйка булочной госпожа Арциева, скептик вынужден был заткнуться.
Не придумав ничего удовлетворительного, они начали строить дальнейшие планы. Маневич пообещал пустить в ход свои связи в ФСБ. Савва решил порыскать по Мариинскому дворцу. Из солидарности с отстраненной от эфира Лизаветой оба решили немножко поитальянить, то есть побегать от выездов на съемки без объявления официальной забастовки.
Сначала Савва с Маневичем хотели устроить самую настоящую стачку — с уведомлением о причинах и сроках, — но потом отвергли эту идею как неконструктивную. Борюсик, Ярослав и прочие телевизионные руководители прорвались в вожделенные номенклатурные списки еще при прежнем режиме, когда любая коллективная и оформленная акция протеста расценивалась как предвестник конца света. И реагировали на коллективные требования совершенно неадекватно: начинали дергаться, суетиться, интриговать, словом, делать все, кроме удовлетворения зачастую весьма скромных претензий протестующих.
Последний раз сотрудники «Петербургских новостей» смогли убедиться в этом, когда им снова поменяли время выхода в эфир. Вообще-то это делалось с завидной периодичностью каждые полгода. И всякий раз народ бурлил и шумел, в три тысячи пятьсот сорок первый раз и монтажеры, и комментаторы, и администраторы на разные лады перетолмачивали азбучную истину.
Телевизионный букварь начинается с телевизионного же «Мама мыла раму»: время выхода «Новостей» священно и незыблемо. Зрителей годами приучают в определенное время включать телевизор, дабы они могли узнать, что творится в городе, в природе и на белом свете. Именно в этот час в каждом должен просыпаться инстинкт, который физиологи называют «Что такое?». Передвижение «Новостей» по сетке карается так же строго, как нападение на кошку в Древнем Египте, причем наказывает верховный телевизионный бог — рейтинг.
Трудно поверить, что телевизионные начальники, пришедшие на студию осветителями и разнорабочими, умудрились пропустить первую главу букваря. Однако «Новости» гоняли по эфиру так, словно их где-то украли и теперь не знают, как лучше припрятать.
Рядовые «новостийных» будней наконец не выдержали и написали коллективную петицию. Просили не трогать прежнее время выхода программы. Руководство, натолкнувшись на сопротивление, принялось бороться с ним изощренно и последовательно. Кого-то подкупили повышением зарплаты, кого-то — новой должностью, кого-то запугали — пенсией, сокращением, переводом на рутинную работу архивариуса. В общем, бунт был подавлен, причем дорогой ценой. Куда проще было бы выполнить вполне разумную просьбу.
Тут, видимо, работают мистические силы. Наверное, звезды приказывают каждые шесть месяцев менять расположение в программе передач именно «Петербургских новостей». Или же все телевизионное начальство поголовно страдает редкой болезнью, именуемой мнимой памятью, и воображает себя чем-то вроде коллективного рабовладельца, который готов искалечить дорогостоящую рабочую силу, но не позволит существу, купленному за деньги, учить хозяина жизни.
Открытый бунт повергал руководство в панику, а потому Савва и Маневич решили бунтовать на итальянский манер, только вместо сидячей забастовки у них будет «неснимучая». «Пусть повертятся без лучших репортеров!» — сказал на прощание Саша. В этот раз он в порядке исключения причислил к лику лучших не только себя, но и Савву. Перед лицом внешнего врага бойцы позабыли о распрях.
Лизавета тщательно сполоснула хрустальные стопочки и поставила их на решетку. По правилам, установленным бабушкой раз и навсегда, настоящий фарфор и настоящий хрусталь следовало вытирать льняным полотенцем, но после трех ночи Лизавета предпочитала забывать о некоторых незыблемых правилах. В конце концов, когда хочется спать, можно и не быть святее Папы Римского.
Масон, разбуженный шумом воды, жалобно мяукал: снова просил еды. И это при том, что помимо положенной ему порции каши он получил горсть «Китти-кэта» и обрезки от ветчины. Все-таки трудно жить, когда у тебя совсем нет центра сытости. А его, как известно, у кошек нет.
Но сколько таких, без центра сытости, топчет эту землю, причем не четырьмя лапами, а двумя ногами. По сравнению с ними Масон — ангел во плоти. Ведет себя вполне прилично, не убивает себе подобных, не грабит, не насильничает и практически не ворует. Только если забудут убрать «Вискас», так это не воровство, а провокация.
Кот крутился, выгнув спину, терся о Лизаветины ноги и заранее благодарно мурлыкал. Ее сердце дрогнуло, он получил еще немного аппетитных звездочек и замер у миски. А Лизавета ушла в ванную, медленно расстегнула пуговицы розового в бежевую клетку пушистого жакета в стиле «Шанель» и замерла, уставившись в зеркало. Она разглядывала собственное отражение, которое вдруг на мгновение показалось ей лицом совершенно незнакомого человека: упрямый разлет почти черных, с едва заметной рыжинкой бровей, золотистые глаза, тяжелые рыжие локоны. Бабушка, которая умела различать цвета, называла ее волосы бронзовыми. Сейчас большинство уверено, что бронзовый — это темно-зеленый.
Лизавета вдруг вспомнила, как сегодня по пути в кофейню встретила Сашу Байкова, свою несостоявшуюся любовь. Сильный, рассудительный, веселый, он несколько раз вытягивал ее из совершенно безумных авантюр, а потом долго ругал за неистребимую страсть впутываться в дурацкие истории. Саша утверждал, что Лизавету тянет на приключения, словно кошку на валерьянку.
После его выговоров Лизавета чувствовала себя виноватой и бросалась объяснять, что никуда не впутывается — это выходит само собой. Она не делает ничего особенного или, в крайнем случае, делает то, что считает правильным в предлагаемых обстоятельствах. А других обстоятельств ей никто не предлагает.
«Ты не только меня, ты и себя обманываешь! — кричал в ответ оператор. — Ты искательница приключений, на свою и на мою голову!»
«Это не я, — возражала Лизавета, — это эпоха. Эпоха в нашей стране такая, эпоха перемен!»
«Постарайся не впутаться в историю с перестрелками и погонями. Англия — страна тихая, и твои отговорки на меня не подействуют!» — так напутствовал ее Саша Байков в аэропорту Шереметьево, когда их группа улетала из Москвы.
Встречал он ее в Пулково пять недель спустя — с цветами. Лизавета тоже была с букетом, огромным букетом махровых роз, которых насчитывалось ровно тридцать три штуки.
Байков сразу понял, что она опять впуталась в историю, но вопросов задавать не стал. Они не ссорились, не выясняли отношений и почти перестали встречаться.
Лизавете было обидно, что он считает ее авантюристкой со склонностью к рецидиву. Вот и сегодня Саша Байков спросил, что с ней случилось опять, причем с такой интонацией, словно она где-то подцепила синдром Кройцфельда, или в просторечии, коровье бешенство.
— Машину мою грохнули, ты не слышал? — Лизавета старалась говорить беззаботно.
— Слышал… Помощь не нужна? — Он предлагал помощь тоном доктора, давшего клятву Гиппократа и теперь вынужденного лечить маньяка, который совершенно сознательно кушает опасные микробы, бактерии, вирусы и преоны.
— Вроде нет…
На том и разошлись. Лизавета опять почувствовала себя виноватой. Но разве это вина, что она не сумела стать такой, какой хотел ее видеть добрый и рассудительный, мужественный и снисходительный Саша? Она была взрывной, а не медлительной, упрямой, а не податливой, и еще она все время попадала в истории. Бог свидетель — не нарочно!
Лизавета облизнула губы и растрепала волосы — что-то уж слишком она увлеклась самокопанием — занятие вполне бессмысленное в любое время суток, а в пять утра особенно. Взяла с полочки тюбик с жидким мылом и принялась смывать грим. Делать это следует тщательно и аккуратно. Очень полезная процедура — моментально забываешь обо всех горестях.
Резкий звонок в дверь заставил ее вздрогнуть. Лизавета чертыхнулась: кого это принесла нелегкая?
— Сейчас! — Лизавета наспех заколола волосы и накинула халат. Потом подошла к двери, тронула замок и испугалась. Пять утра. А может быть, вернулся кто-то из ребят?
Маневич живет совсем рядом, минут пятнадцать ходу, а Савве ехать домой на метро. Он, наверное, вспомнил, что у него нет денег на такси. Лизавета перевела взгляд на часы. Странно, ребята ушли больше часа назад, так что это вряд ли забывчивый Савва. Странно и страшно, как четыре дня назад в «Астории», как недавно в студии. Нет, еще страшнее. Ведь возле ее парадной не сидит милиционер, как на телевидении, а теперь Лизавета знает, что опасность, которую она почувствовала в гостинице, — это не бред оскорбленного женского самолюбия и не игра больного воображения. Уже был взорванный автомобиль, уже убили Кирилла Айдарова, совсем недавно кто-то пытался сбить ее машиной. И зачем она откликнулась на звонок? Лучше бы сидела тихонько в ванной. Впрочем, тоже глупо — дверь небронированная, свет горит.
— Кто там? — Лизавета поплотнее запахнула халат.
— Сергей.
Он мог бы и не называть имя. Лизавета, прекрасно отличавшая по голосу даже полузнакомых людей, не могла не узнать этот глуховатый тенорок.
В классическом боевике запуганная неизвестными злодеями героиня распахнула бы двери и грушей повисла бы на шее освободителя, явившегося, будто ложка к обеду, спасти и наградить. Время давать финальные титры — даже глупые ежи в штате Айдахо поняли бы: Он явился, значит, Ей никто и ничто не угрожает.
Лизавета познакомилась с Сергеем Анатольевичем Давыдовым в полном соответствии с канонами жанрового кинематографа. И дальше все шло, как в слезливо-оптимистической мелодраме: встречи-расставания, ужины при свечах, рождественские огоньки в Будапеште. Потом, чтобы зритель не заскучал, подкинули немного ужастиков — взрывы, террористы. А теперь дело идет к счастливому финалу. Только Лизавета почему-то не чувствовала его приближения.
— Ты, собственно, зачем явился? — спросила Лизавета под лязг открываемого ею замка.
Утренний гость не ответил. Он стоял на пороге квартиры и весело разглядывал хозяйку. Сергей, как обычно, был элегантен и беспечен. Куртка из рыжей наппы, песочного цвета джинсы, пушистые русые волосы, ласковые серые глаза. Он выглядел чужаком, чуть ли не инопланетянином на фоне грязно-коричневых лестничных стен, испещренных подростковым творчеством. Где наши российские домуправы находят эти неповторимые краски — грязно-коричневый, мертвенно-зеленый, поносно-бежевый?
— Привет! Я могу войти?
Лизавета сделала шаг в сторону.
— Почему ты не включала компьютер? Я завалил тебя посланиями, даже беспокоиться начал. Что это за сообщения о взорванной машине? — Сергей умел быть проникновенным. Его глаза обволакивали собеседника, казалось, он прошел полмира, чтобы сообщить именно тебе нечто жизненно важное. Но Лизавета знала цену таким взорам.
— Кто-то решил проверить, как работает пластит, а мою «Герду» сочли самым подходящим подопытным кроликом.
— Я жутко волновался… — Сергей попытался ее обнять, но Лизавета увернулась.
— Не сомневаюсь. — Она поправила пояс халата и пошла на кухню. Сергей, ничуть не обескураженный, двинулся следом.
— По моему, тебе надо смыть мыло. Это очень вредно, кожа может пересохнуть.
Он, оказывается, пришел, чтобы дать ей несколько советов по уходу за кожей. Консультант-универсал.
Из крана в ванной по-прежнему текла вода. Лизавета тщательно смыла грим, коснулась оставленного на крючке жакета — не надеть ли? Потом аккуратно повесила его на плечики. Перебьется Сергей Анатольевич, явившийся к трудящейся женщине в шестом часу утра.
Когда она вышла из ванной, Сергей уже сидел за компьютером. Лицо отрешенное, даже куртку не снял. Очаровательная бесцеремонность.
— Долго у тебя гости сидели… — Он поднял голову и оглядел прислонившуюся к дверному косяку Лизавету.
— Может, разденешься?
— Да, разумеется, — мгновенно откликнулся Сергей, но оторвался от мышки и экрана не сразу. Потом все же вышел в коридор и повторил: — Долго гости сидели…
— Значит, караулил у входа?
«Вполне в его стиле, — подумала Лизавета. — Только почему тогда задержался?»
— Ты выяснял отношения с Саввой и Сашей Маневичем?
Теперь она стояла рядом с Сергеем в узком коридоре.
— Разговор был. Деловой…
Ссора не получалась. Слишком ясными глазами смотрел на Лизавету Сергей Анатольевич Давыдов, слишком он был уверен в себе.
— У меня такое впечатление, что ты на меня обиделась.
Наглец! Лизавета чуть не задохнулась от возмущения. «Впечатление» у него.
— Ну что ты! Какие обиды. Я даже люблю шляться ночами по разным отелям, отлавливая мужчин. А еще люблю ужинать в номерах в одиночестве.
— Извини, я очень виноват! Но мне срочно надо было заняться одним важным делом. Я думал, ты получила мою записку… — Сергей деликатно коснулся локтя Лизаветы. Его взгляд стал нежным, а в глубине серых зрачков загорелись угольки. — Я виноват, я должен был проследить… Но ведь все обошлось! Все кончилось хорошо…
Очень трудно ругаться с человеком, который сразу и безоговорочно признает свою вину. Трудно, но возможно. Главное — не обращать внимания на психотерапевтические ухватки.
— Что обошлось? — Лизавета пыталась быть далекой и холодной, как Полярная звезда. Страшно мешал зеленый халат. Звезда в махровом купальном халате — в этом есть что-то сатирическое.
— Все обошлось, и теперь все пойдет просто превосходно. Я все уладил, так что… — Сергей достал из внутреннего кармана куртки плоскую коробочку. — Вот, смотри!
На синем бархате, украшенном золотым вензелем «Картье», сверкало тоненькое колечко с алмазиком и двумя крохотными изумрудами. Вкус у господина Давыдова был безупречным. От такого обручального кольца не отказалась бы и принцесса.
— По-моему, как раз для тебя. — Он вынул кольцо из бархатной коробочки. Лизавета немедленно спрятала руку за спину. — Ну что ты разыгрываешь Зою Космодемьянскую! — Жест у нее получился действительно партизанский.
— Нет, просто меня еще в детстве научили — никаких подарков от мужчин. Только цветы, книги или, в крайнем случае, маленький флакончик туалетной воды. — Лизавета нахально цитировала один из самых любимых своих романов. И слегка забылась — машина, которую Сергей подарил ей на Рождество, не вписывалась в строгий перечень достойных подарков.
Сергей Анатольевич Давыдов читал бессмертный роман Маргарет Митчелл, что есть своего рода достижение. Рядовые представители сильной половины человечества, как правило, застревали на первой сцене выбора бального наряда и свято верили, что оба тома заполнены спорами о преимуществах яблочно-зеленого платья перед алым. Сергей знал, что роман не об одежде, а о выживании.
— Цветы были, но завяли, я слишком долго ждал. И это не подарок, а фрагмент цепи, которая соединит нас на всю жизнь. Я же тебе говорил, что в этом году собираюсь жениться на рыжей ведущей телевизионных новостей.
Очень милый поворот.
— Не знаю, каковы планы всех рыжих ведущих новостей, но я замуж не собираюсь. По-моему, мы это уже обсуждали.
— Ты передумаешь. — Сергей придвинулся совсем близко, почти вплотную. Лизавета сделала шаг в сторону.
— Это вряд ли!
— Почему? Нет, ты скажи — почему? — Классический мужской вопрос. Его задает окончательно спившийся алкоголик, когда жена указывает ему на дверь, задает магнат шоу-бизнеса, когда раскрученная на его деньги подружка-певичка решает уйти к гитаристу, задают брокеры и грузчики, академики и краснодеревщики. Вопрос, на который нельзя ответить, не ранив мужское самолюбие. Странные существа мужчины. Бросают на произвол судьбы, исчезают без объяснений, сводят с ума молчанием, а потом, в удобное для себя время, здрасьте-пожалуйста — прошу под венец. А ведь Сергей еще из лучших. Что такому объяснишь?
— Не хочу! — Лизавета попыталась поднырнуть под его рукой. Сергей, предлагая руку и сердце, построил вокруг нее загончик из собственных рук. Вырваться не удалось.
— Это дело поправимое… Не сердись, милая. — Он улыбнулся и погладил ее по щеке.
Тоже типично мужской подход к решению любых проблем: все можно исправить, все можно склеить, главное — «Не сердись, милая». Лизавета чуть не заплакала. Как у них все просто.
— Послушай, когда ты исчез неизвестно куда и я черт знает сколько проторчала в «Астории», я потом три дня с ума сходила. А еще этот взрыв, затем… — Она махнула рукой. — Да Бог с ним… Ты действительно полагаешь, что можешь после всего этого появиться, как ясно солнышко, и все будет в порядке?
— А что, ты не получила мое второе послание?
— Какое?
— Я же отправил на твой рабочий адрес отмену! Когда понял, что должен уйти!
Лизавета оторопела от такой нахальной лжи.
— Ага, а потом еще оставил записку у портье!
— Какую записку? — Этот преуспевающий нахал с матримониальными намерениями прекрасно разыгрывал искреннее недоумение.
Лизавета все-таки вырвалась из кольца его сильных рук. Где же этот конверт с эмблемой «Астории»? Записка должна быть где-то здесь. Лизавета была бумажной скрягой. У нее до сих пор хранились записки, которые в школе писали ей одноклассники. Она берегла все письма, студенческие тетрадки и копии курсовых работ. И это письмо она наверняка куда-то сунула.
Лизавета добежала до гостиной, где стоял компьютер, переворошила сложенные неровной стопкой бумаги и газетные вырезки. Вот оно! «Тоскующий романтик и ужин…» Лизавета вернулась к Сергею.
— На, почитай!
Он взял конверт, небрежно достал тоненький листок. И, как пишут в дамских романах, переменился лицом:
— Черт, я совсем забыл про это… Не думал, что ты приедешь в «Асторию». Я же отправил отмену… Виноват, прости! — Его серые глаза заволокла грусть. — Прости!
— Хорошо, прощаю, но вопрос о замужестве снят!
— Почему?
— Ты не оригинален. На вопрос «почему?» я уже отвечала. Если хочешь подробности — изволь… — Лизавета откинула за спину опять рассыпавшиеся волосы. — Я не хочу иметь ничего общего с ненадежным человеком, с мужчиной, которому я не верю.
— Давай сядем… Это долгий разговор.
— Почему? Я уже все сказала. Ты человек неглупый, должен понять с первого раза. Честно говоря, я устала, вчера выдался тяжелый день, я не спала ночь, так что…
— Нет, я не понял, почему я должен уйти. Я тебя люблю и не собираюсь сдаваться. Именно сейчас, когда все наладилось… — Сергей скинул куртку прямо на пол и прошел на кухню. — Без чашки кофе и сигареты я не уйду!
Он уселся на диван, всем своим видом показывая, что обосновался здесь уверенно.
— Ладно, — Лизавета вздохнула, — я умираю от усталости, но если хочешь меня еще помучить, давай поговорим.
— Можем поспать, а поговорим потом. — Сергей лукаво ухмыльнулся, словно вспоминая что-то.
— Спать ты здесь не будешь! — Лизавета в тысячу первый раз за ночь включила электрочайник.
— Это мы еще посмотрим. — Сергей покопался в карманах просторных джинсов и бросил на стол свои неизменные «Davidoff».
Сцена казалась Лизавете мучительно знакомой. И это было странно, раньше они с Сергеем не выясняли отношения. Пока Лизавета вспоминала, он принялся выстукивать пальцами бравурный марш. И тут ее осенило. Это же комедия. Театр. «Укрощение строптивой». Сцена знакомства Катарины и Петруччо. «Я собираюсь спать в твоей постели!» — «В моей постели ты не будешь спать, поскольку односпальная кровать!» Вот они и до Шекспира в быту докатились.
Лизавета разозлилась еще сильнее. По какому праву он, словно хозяин, шагает по ее жизни? Захотелось орать и топать ногами. Но она сдержалась, кричащую женщину легко обозвать истеричкой и убедить в чем угодно.
Аккуратно, стараясь не делать резких движений, она поставила на стол две кофейные чашки, достала из шкафчика банку с «Нескафе Голд». Сергей называл растворимый кофе суррогатом для бедных. Но в данном конкретном случае она не собиралась идти у него на поводу. Зачем разводить в шестом часу утра церемонии с джезвами и кофемолкой, да еще для мужчины, которого хочешь как можно скорее выгнать? Рядом с чашками Лизавета поставила сахарницу, корзинку с печеньем, пепельницу и чайник.
— Я не знаю, сколько тебе кофе.
— Сыпь две, не ошибешься. Хорошо, что ты не нервничаешь. — Сергей протянул ей пачку своих сигарет. — Значит, мы можем поговорить спокойно.
Он достал свой пижонский золотой «Ронсон», дал Лизавете прикурить и начал пропаганду и агитацию по всем правилам психологической науки:
— Ты совершенно права, я виноват целиком и полностью. Как идиот, забыл про эту дурацкую записку, заставил тебя ждать. Но поверь, мне пришлось уезжать в страшной спешке.
Гости ушли только после четырех утра. Больно занимательным оказался разговор. Пока Савва и Саша Маневич навещали магазин «Двадцать четыре часа», Лизавета, решив больше не мучить гостей бутербродами, на скорую руку приготовила салат из крабов и еще один бабушкин фирменный салат — из творога с укропом.
Под салаты и коньяк очень хорошо ругать начальство, доказывать собственную правоту, искать ответы на незаданные вопросы и исповедоваться на заданную тему.
Начали они с разоблачений. Потом зазвучали исповедальные нотки, затем героические, но верх одержало свойственное каждому хорошему журналисту любопытство.
Савва забыл о разбитой руке, а Маневич перестал через каждые три фразы вспоминать, что это он всех спас и что он никогда не думал, будто помянет с благодарностью армейских отцов-командиров, которые гоняли и драли его, как сидорову козу, но зато научили падать, прыгать, видеть спиной и вообще действовать решительно.
Под конец все только и делали, что строили всевозможные предположения. Рассуждали, кто и зачем вдруг поставил перед собой цель их погубить, но придумать толком ничего не могли.
Под подозрением по-прежнему были лекарственные бароны — Савва считал, что заверениям их шефа Ковача верить нельзя. Рассматривалась кандидатура депутата Дагаева — вдруг он решил рассчитаться за гибель брата? Версия особенно нравилась Маневичу, но Лизавета возражала: с какой стати депутат проснулся через полгода после убийства? К тому же Зорина была почти убеждена в том, что Сергей не причастен к убийству Лемы Дагаева. Савва ругал Лизавету конформисткой и глупой влюбленной бабой. Но когда «влюбленная баба» спросила, какое отношение к дагаевскому брату, Лондону и ее роману с компьютерщиком имеют журналист Айдаров, оперативник Кадмиев, а также хозяйка булочной госпожа Арциева, скептик вынужден был заткнуться.
Не придумав ничего удовлетворительного, они начали строить дальнейшие планы. Маневич пообещал пустить в ход свои связи в ФСБ. Савва решил порыскать по Мариинскому дворцу. Из солидарности с отстраненной от эфира Лизаветой оба решили немножко поитальянить, то есть побегать от выездов на съемки без объявления официальной забастовки.
Сначала Савва с Маневичем хотели устроить самую настоящую стачку — с уведомлением о причинах и сроках, — но потом отвергли эту идею как неконструктивную. Борюсик, Ярослав и прочие телевизионные руководители прорвались в вожделенные номенклатурные списки еще при прежнем режиме, когда любая коллективная и оформленная акция протеста расценивалась как предвестник конца света. И реагировали на коллективные требования совершенно неадекватно: начинали дергаться, суетиться, интриговать, словом, делать все, кроме удовлетворения зачастую весьма скромных претензий протестующих.
Последний раз сотрудники «Петербургских новостей» смогли убедиться в этом, когда им снова поменяли время выхода в эфир. Вообще-то это делалось с завидной периодичностью каждые полгода. И всякий раз народ бурлил и шумел, в три тысячи пятьсот сорок первый раз и монтажеры, и комментаторы, и администраторы на разные лады перетолмачивали азбучную истину.
Телевизионный букварь начинается с телевизионного же «Мама мыла раму»: время выхода «Новостей» священно и незыблемо. Зрителей годами приучают в определенное время включать телевизор, дабы они могли узнать, что творится в городе, в природе и на белом свете. Именно в этот час в каждом должен просыпаться инстинкт, который физиологи называют «Что такое?». Передвижение «Новостей» по сетке карается так же строго, как нападение на кошку в Древнем Египте, причем наказывает верховный телевизионный бог — рейтинг.
Трудно поверить, что телевизионные начальники, пришедшие на студию осветителями и разнорабочими, умудрились пропустить первую главу букваря. Однако «Новости» гоняли по эфиру так, словно их где-то украли и теперь не знают, как лучше припрятать.
Рядовые «новостийных» будней наконец не выдержали и написали коллективную петицию. Просили не трогать прежнее время выхода программы. Руководство, натолкнувшись на сопротивление, принялось бороться с ним изощренно и последовательно. Кого-то подкупили повышением зарплаты, кого-то — новой должностью, кого-то запугали — пенсией, сокращением, переводом на рутинную работу архивариуса. В общем, бунт был подавлен, причем дорогой ценой. Куда проще было бы выполнить вполне разумную просьбу.
Тут, видимо, работают мистические силы. Наверное, звезды приказывают каждые шесть месяцев менять расположение в программе передач именно «Петербургских новостей». Или же все телевизионное начальство поголовно страдает редкой болезнью, именуемой мнимой памятью, и воображает себя чем-то вроде коллективного рабовладельца, который готов искалечить дорогостоящую рабочую силу, но не позволит существу, купленному за деньги, учить хозяина жизни.
Открытый бунт повергал руководство в панику, а потому Савва и Маневич решили бунтовать на итальянский манер, только вместо сидячей забастовки у них будет «неснимучая». «Пусть повертятся без лучших репортеров!» — сказал на прощание Саша. В этот раз он в порядке исключения причислил к лику лучших не только себя, но и Савву. Перед лицом внешнего врага бойцы позабыли о распрях.
Лизавета тщательно сполоснула хрустальные стопочки и поставила их на решетку. По правилам, установленным бабушкой раз и навсегда, настоящий фарфор и настоящий хрусталь следовало вытирать льняным полотенцем, но после трех ночи Лизавета предпочитала забывать о некоторых незыблемых правилах. В конце концов, когда хочется спать, можно и не быть святее Папы Римского.
Масон, разбуженный шумом воды, жалобно мяукал: снова просил еды. И это при том, что помимо положенной ему порции каши он получил горсть «Китти-кэта» и обрезки от ветчины. Все-таки трудно жить, когда у тебя совсем нет центра сытости. А его, как известно, у кошек нет.
Но сколько таких, без центра сытости, топчет эту землю, причем не четырьмя лапами, а двумя ногами. По сравнению с ними Масон — ангел во плоти. Ведет себя вполне прилично, не убивает себе подобных, не грабит, не насильничает и практически не ворует. Только если забудут убрать «Вискас», так это не воровство, а провокация.
Кот крутился, выгнув спину, терся о Лизаветины ноги и заранее благодарно мурлыкал. Ее сердце дрогнуло, он получил еще немного аппетитных звездочек и замер у миски. А Лизавета ушла в ванную, медленно расстегнула пуговицы розового в бежевую клетку пушистого жакета в стиле «Шанель» и замерла, уставившись в зеркало. Она разглядывала собственное отражение, которое вдруг на мгновение показалось ей лицом совершенно незнакомого человека: упрямый разлет почти черных, с едва заметной рыжинкой бровей, золотистые глаза, тяжелые рыжие локоны. Бабушка, которая умела различать цвета, называла ее волосы бронзовыми. Сейчас большинство уверено, что бронзовый — это темно-зеленый.
Лизавета вдруг вспомнила, как сегодня по пути в кофейню встретила Сашу Байкова, свою несостоявшуюся любовь. Сильный, рассудительный, веселый, он несколько раз вытягивал ее из совершенно безумных авантюр, а потом долго ругал за неистребимую страсть впутываться в дурацкие истории. Саша утверждал, что Лизавету тянет на приключения, словно кошку на валерьянку.
После его выговоров Лизавета чувствовала себя виноватой и бросалась объяснять, что никуда не впутывается — это выходит само собой. Она не делает ничего особенного или, в крайнем случае, делает то, что считает правильным в предлагаемых обстоятельствах. А других обстоятельств ей никто не предлагает.
«Ты не только меня, ты и себя обманываешь! — кричал в ответ оператор. — Ты искательница приключений, на свою и на мою голову!»
«Это не я, — возражала Лизавета, — это эпоха. Эпоха в нашей стране такая, эпоха перемен!»
«Постарайся не впутаться в историю с перестрелками и погонями. Англия — страна тихая, и твои отговорки на меня не подействуют!» — так напутствовал ее Саша Байков в аэропорту Шереметьево, когда их группа улетала из Москвы.
Встречал он ее в Пулково пять недель спустя — с цветами. Лизавета тоже была с букетом, огромным букетом махровых роз, которых насчитывалось ровно тридцать три штуки.
Байков сразу понял, что она опять впуталась в историю, но вопросов задавать не стал. Они не ссорились, не выясняли отношений и почти перестали встречаться.
Лизавете было обидно, что он считает ее авантюристкой со склонностью к рецидиву. Вот и сегодня Саша Байков спросил, что с ней случилось опять, причем с такой интонацией, словно она где-то подцепила синдром Кройцфельда, или в просторечии, коровье бешенство.
— Машину мою грохнули, ты не слышал? — Лизавета старалась говорить беззаботно.
— Слышал… Помощь не нужна? — Он предлагал помощь тоном доктора, давшего клятву Гиппократа и теперь вынужденного лечить маньяка, который совершенно сознательно кушает опасные микробы, бактерии, вирусы и преоны.
— Вроде нет…
На том и разошлись. Лизавета опять почувствовала себя виноватой. Но разве это вина, что она не сумела стать такой, какой хотел ее видеть добрый и рассудительный, мужественный и снисходительный Саша? Она была взрывной, а не медлительной, упрямой, а не податливой, и еще она все время попадала в истории. Бог свидетель — не нарочно!
Лизавета облизнула губы и растрепала волосы — что-то уж слишком она увлеклась самокопанием — занятие вполне бессмысленное в любое время суток, а в пять утра особенно. Взяла с полочки тюбик с жидким мылом и принялась смывать грим. Делать это следует тщательно и аккуратно. Очень полезная процедура — моментально забываешь обо всех горестях.
Резкий звонок в дверь заставил ее вздрогнуть. Лизавета чертыхнулась: кого это принесла нелегкая?
— Сейчас! — Лизавета наспех заколола волосы и накинула халат. Потом подошла к двери, тронула замок и испугалась. Пять утра. А может быть, вернулся кто-то из ребят?
Маневич живет совсем рядом, минут пятнадцать ходу, а Савве ехать домой на метро. Он, наверное, вспомнил, что у него нет денег на такси. Лизавета перевела взгляд на часы. Странно, ребята ушли больше часа назад, так что это вряд ли забывчивый Савва. Странно и страшно, как четыре дня назад в «Астории», как недавно в студии. Нет, еще страшнее. Ведь возле ее парадной не сидит милиционер, как на телевидении, а теперь Лизавета знает, что опасность, которую она почувствовала в гостинице, — это не бред оскорбленного женского самолюбия и не игра больного воображения. Уже был взорванный автомобиль, уже убили Кирилла Айдарова, совсем недавно кто-то пытался сбить ее машиной. И зачем она откликнулась на звонок? Лучше бы сидела тихонько в ванной. Впрочем, тоже глупо — дверь небронированная, свет горит.
— Кто там? — Лизавета поплотнее запахнула халат.
— Сергей.
Он мог бы и не называть имя. Лизавета, прекрасно отличавшая по голосу даже полузнакомых людей, не могла не узнать этот глуховатый тенорок.
В классическом боевике запуганная неизвестными злодеями героиня распахнула бы двери и грушей повисла бы на шее освободителя, явившегося, будто ложка к обеду, спасти и наградить. Время давать финальные титры — даже глупые ежи в штате Айдахо поняли бы: Он явился, значит, Ей никто и ничто не угрожает.
Лизавета познакомилась с Сергеем Анатольевичем Давыдовым в полном соответствии с канонами жанрового кинематографа. И дальше все шло, как в слезливо-оптимистической мелодраме: встречи-расставания, ужины при свечах, рождественские огоньки в Будапеште. Потом, чтобы зритель не заскучал, подкинули немного ужастиков — взрывы, террористы. А теперь дело идет к счастливому финалу. Только Лизавета почему-то не чувствовала его приближения.
— Ты, собственно, зачем явился? — спросила Лизавета под лязг открываемого ею замка.
Утренний гость не ответил. Он стоял на пороге квартиры и весело разглядывал хозяйку. Сергей, как обычно, был элегантен и беспечен. Куртка из рыжей наппы, песочного цвета джинсы, пушистые русые волосы, ласковые серые глаза. Он выглядел чужаком, чуть ли не инопланетянином на фоне грязно-коричневых лестничных стен, испещренных подростковым творчеством. Где наши российские домуправы находят эти неповторимые краски — грязно-коричневый, мертвенно-зеленый, поносно-бежевый?
— Привет! Я могу войти?
Лизавета сделала шаг в сторону.
— Почему ты не включала компьютер? Я завалил тебя посланиями, даже беспокоиться начал. Что это за сообщения о взорванной машине? — Сергей умел быть проникновенным. Его глаза обволакивали собеседника, казалось, он прошел полмира, чтобы сообщить именно тебе нечто жизненно важное. Но Лизавета знала цену таким взорам.
— Кто-то решил проверить, как работает пластит, а мою «Герду» сочли самым подходящим подопытным кроликом.
— Я жутко волновался… — Сергей попытался ее обнять, но Лизавета увернулась.
— Не сомневаюсь. — Она поправила пояс халата и пошла на кухню. Сергей, ничуть не обескураженный, двинулся следом.
— По моему, тебе надо смыть мыло. Это очень вредно, кожа может пересохнуть.
Он, оказывается, пришел, чтобы дать ей несколько советов по уходу за кожей. Консультант-универсал.
Из крана в ванной по-прежнему текла вода. Лизавета тщательно смыла грим, коснулась оставленного на крючке жакета — не надеть ли? Потом аккуратно повесила его на плечики. Перебьется Сергей Анатольевич, явившийся к трудящейся женщине в шестом часу утра.
Когда она вышла из ванной, Сергей уже сидел за компьютером. Лицо отрешенное, даже куртку не снял. Очаровательная бесцеремонность.
— Долго у тебя гости сидели… — Он поднял голову и оглядел прислонившуюся к дверному косяку Лизавету.
— Может, разденешься?
— Да, разумеется, — мгновенно откликнулся Сергей, но оторвался от мышки и экрана не сразу. Потом все же вышел в коридор и повторил: — Долго гости сидели…
— Значит, караулил у входа?
«Вполне в его стиле, — подумала Лизавета. — Только почему тогда задержался?»
— Ты выяснял отношения с Саввой и Сашей Маневичем?
Теперь она стояла рядом с Сергеем в узком коридоре.
— Разговор был. Деловой…
Ссора не получалась. Слишком ясными глазами смотрел на Лизавету Сергей Анатольевич Давыдов, слишком он был уверен в себе.
— У меня такое впечатление, что ты на меня обиделась.
Наглец! Лизавета чуть не задохнулась от возмущения. «Впечатление» у него.
— Ну что ты! Какие обиды. Я даже люблю шляться ночами по разным отелям, отлавливая мужчин. А еще люблю ужинать в номерах в одиночестве.
— Извини, я очень виноват! Но мне срочно надо было заняться одним важным делом. Я думал, ты получила мою записку… — Сергей деликатно коснулся локтя Лизаветы. Его взгляд стал нежным, а в глубине серых зрачков загорелись угольки. — Я виноват, я должен был проследить… Но ведь все обошлось! Все кончилось хорошо…
Очень трудно ругаться с человеком, который сразу и безоговорочно признает свою вину. Трудно, но возможно. Главное — не обращать внимания на психотерапевтические ухватки.
— Что обошлось? — Лизавета пыталась быть далекой и холодной, как Полярная звезда. Страшно мешал зеленый халат. Звезда в махровом купальном халате — в этом есть что-то сатирическое.
— Все обошлось, и теперь все пойдет просто превосходно. Я все уладил, так что… — Сергей достал из внутреннего кармана куртки плоскую коробочку. — Вот, смотри!
На синем бархате, украшенном золотым вензелем «Картье», сверкало тоненькое колечко с алмазиком и двумя крохотными изумрудами. Вкус у господина Давыдова был безупречным. От такого обручального кольца не отказалась бы и принцесса.
— По-моему, как раз для тебя. — Он вынул кольцо из бархатной коробочки. Лизавета немедленно спрятала руку за спину. — Ну что ты разыгрываешь Зою Космодемьянскую! — Жест у нее получился действительно партизанский.
— Нет, просто меня еще в детстве научили — никаких подарков от мужчин. Только цветы, книги или, в крайнем случае, маленький флакончик туалетной воды. — Лизавета нахально цитировала один из самых любимых своих романов. И слегка забылась — машина, которую Сергей подарил ей на Рождество, не вписывалась в строгий перечень достойных подарков.
Сергей Анатольевич Давыдов читал бессмертный роман Маргарет Митчелл, что есть своего рода достижение. Рядовые представители сильной половины человечества, как правило, застревали на первой сцене выбора бального наряда и свято верили, что оба тома заполнены спорами о преимуществах яблочно-зеленого платья перед алым. Сергей знал, что роман не об одежде, а о выживании.
— Цветы были, но завяли, я слишком долго ждал. И это не подарок, а фрагмент цепи, которая соединит нас на всю жизнь. Я же тебе говорил, что в этом году собираюсь жениться на рыжей ведущей телевизионных новостей.
Очень милый поворот.
— Не знаю, каковы планы всех рыжих ведущих новостей, но я замуж не собираюсь. По-моему, мы это уже обсуждали.
— Ты передумаешь. — Сергей придвинулся совсем близко, почти вплотную. Лизавета сделала шаг в сторону.
— Это вряд ли!
— Почему? Нет, ты скажи — почему? — Классический мужской вопрос. Его задает окончательно спившийся алкоголик, когда жена указывает ему на дверь, задает магнат шоу-бизнеса, когда раскрученная на его деньги подружка-певичка решает уйти к гитаристу, задают брокеры и грузчики, академики и краснодеревщики. Вопрос, на который нельзя ответить, не ранив мужское самолюбие. Странные существа мужчины. Бросают на произвол судьбы, исчезают без объяснений, сводят с ума молчанием, а потом, в удобное для себя время, здрасьте-пожалуйста — прошу под венец. А ведь Сергей еще из лучших. Что такому объяснишь?
— Не хочу! — Лизавета попыталась поднырнуть под его рукой. Сергей, предлагая руку и сердце, построил вокруг нее загончик из собственных рук. Вырваться не удалось.
— Это дело поправимое… Не сердись, милая. — Он улыбнулся и погладил ее по щеке.
Тоже типично мужской подход к решению любых проблем: все можно исправить, все можно склеить, главное — «Не сердись, милая». Лизавета чуть не заплакала. Как у них все просто.
— Послушай, когда ты исчез неизвестно куда и я черт знает сколько проторчала в «Астории», я потом три дня с ума сходила. А еще этот взрыв, затем… — Она махнула рукой. — Да Бог с ним… Ты действительно полагаешь, что можешь после всего этого появиться, как ясно солнышко, и все будет в порядке?
— А что, ты не получила мое второе послание?
— Какое?
— Я же отправил на твой рабочий адрес отмену! Когда понял, что должен уйти!
Лизавета оторопела от такой нахальной лжи.
— Ага, а потом еще оставил записку у портье!
— Какую записку? — Этот преуспевающий нахал с матримониальными намерениями прекрасно разыгрывал искреннее недоумение.
Лизавета все-таки вырвалась из кольца его сильных рук. Где же этот конверт с эмблемой «Астории»? Записка должна быть где-то здесь. Лизавета была бумажной скрягой. У нее до сих пор хранились записки, которые в школе писали ей одноклассники. Она берегла все письма, студенческие тетрадки и копии курсовых работ. И это письмо она наверняка куда-то сунула.
Лизавета добежала до гостиной, где стоял компьютер, переворошила сложенные неровной стопкой бумаги и газетные вырезки. Вот оно! «Тоскующий романтик и ужин…» Лизавета вернулась к Сергею.
— На, почитай!
Он взял конверт, небрежно достал тоненький листок. И, как пишут в дамских романах, переменился лицом:
— Черт, я совсем забыл про это… Не думал, что ты приедешь в «Асторию». Я же отправил отмену… Виноват, прости! — Его серые глаза заволокла грусть. — Прости!
— Хорошо, прощаю, но вопрос о замужестве снят!
— Почему?
— Ты не оригинален. На вопрос «почему?» я уже отвечала. Если хочешь подробности — изволь… — Лизавета откинула за спину опять рассыпавшиеся волосы. — Я не хочу иметь ничего общего с ненадежным человеком, с мужчиной, которому я не верю.
— Давай сядем… Это долгий разговор.
— Почему? Я уже все сказала. Ты человек неглупый, должен понять с первого раза. Честно говоря, я устала, вчера выдался тяжелый день, я не спала ночь, так что…
— Нет, я не понял, почему я должен уйти. Я тебя люблю и не собираюсь сдаваться. Именно сейчас, когда все наладилось… — Сергей скинул куртку прямо на пол и прошел на кухню. — Без чашки кофе и сигареты я не уйду!
Он уселся на диван, всем своим видом показывая, что обосновался здесь уверенно.
— Ладно, — Лизавета вздохнула, — я умираю от усталости, но если хочешь меня еще помучить, давай поговорим.
— Можем поспать, а поговорим потом. — Сергей лукаво ухмыльнулся, словно вспоминая что-то.
— Спать ты здесь не будешь! — Лизавета в тысячу первый раз за ночь включила электрочайник.
— Это мы еще посмотрим. — Сергей покопался в карманах просторных джинсов и бросил на стол свои неизменные «Davidoff».
Сцена казалась Лизавете мучительно знакомой. И это было странно, раньше они с Сергеем не выясняли отношения. Пока Лизавета вспоминала, он принялся выстукивать пальцами бравурный марш. И тут ее осенило. Это же комедия. Театр. «Укрощение строптивой». Сцена знакомства Катарины и Петруччо. «Я собираюсь спать в твоей постели!» — «В моей постели ты не будешь спать, поскольку односпальная кровать!» Вот они и до Шекспира в быту докатились.
Лизавета разозлилась еще сильнее. По какому праву он, словно хозяин, шагает по ее жизни? Захотелось орать и топать ногами. Но она сдержалась, кричащую женщину легко обозвать истеричкой и убедить в чем угодно.
Аккуратно, стараясь не делать резких движений, она поставила на стол две кофейные чашки, достала из шкафчика банку с «Нескафе Голд». Сергей называл растворимый кофе суррогатом для бедных. Но в данном конкретном случае она не собиралась идти у него на поводу. Зачем разводить в шестом часу утра церемонии с джезвами и кофемолкой, да еще для мужчины, которого хочешь как можно скорее выгнать? Рядом с чашками Лизавета поставила сахарницу, корзинку с печеньем, пепельницу и чайник.
— Я не знаю, сколько тебе кофе.
— Сыпь две, не ошибешься. Хорошо, что ты не нервничаешь. — Сергей протянул ей пачку своих сигарет. — Значит, мы можем поговорить спокойно.
Он достал свой пижонский золотой «Ронсон», дал Лизавете прикурить и начал пропаганду и агитацию по всем правилам психологической науки:
— Ты совершенно права, я виноват целиком и полностью. Как идиот, забыл про эту дурацкую записку, заставил тебя ждать. Но поверь, мне пришлось уезжать в страшной спешке.