Барбюс Анри. Огонь

и ярко-желтые с белым ободком. Скрип шагов по паркету, усыпанному песком,
сливается с восклицаниями стоящих или сидящих завсегдатаев, с гулким звоном
стаканов и стуком домино на мраморных столиках... В глубине щелкают шары из
слоновой кости, и приятели, обступив биллиард, отпускают обычные шуточки.
- Каждому свое, милейший, - говорит прямо в лицо Тирету, за другим
концом стола, румяный, холеный здоровяк. - Вы герои. А мы работаем ради
экономического процветания страны. Это такая же борьба, как и ваша. Я
приношу пользу, не скажу, что больше вас, но, во всяком случае, не меньше!
Я смотрю на Тирета, нашего балагура и остряка.
В дыму сигар видны его выпученные глаза; сквозь гул голосов чуть
слышно, как он смиренно, устало отвечает:
- Да, правда... Каждому свое!
Мы потихоньку уходим.

x x x

Выйдя из "Кафе промышленности и цветов", мы молчим. Мы как будто
разучились говорить. От недовольства мои товарищи морщатся и дурнеют.
Теперь они, кажется, чувствуют, что при этих важных обстоятельствах не
выполнили своего долга.
- Наговорили нам с три короба эти рогачи! - ворчит Тирет; его злоба
прорывается и растет.
- Надо было сегодня нахлестаться, - грубо отвечает Паради.
Мы идем дальше, не проронив ни слова. Через некоторое время Тирет
продолжает:
- Это слизняки, подлые трусы! Они хотели пустить нам пыль в глаза,
надуть нас, но этот номер не пройдет! Если я опять встречусь с ними, -
говорит он, все больше раздражаясь, - я уж сумею им ответить!
- Мы с ними больше не встретимся, - возражает Блер.
- Через неделю нас, может быть, ухлопают, - заявляет Вольпат.
Недалеко от площади мы попадаем в толпу, которая выходит из ратуши и
из какого-то государственного учреждения; оба здания с фронтоном и
колоннами похожи на храмы. Это выходят из канцелярии чиновники: штатские
всех видов и возрастов, старые и молодые военные; издали кажется, что они
одеты почти так же, как мы... Но вблизи, под солдатским одеянием и
галунами, обнаруживается их подлинная сущность: это - "окопавшиеся" и
дезертиры.
Их ждут нарядные жены и дети. Торговцы заботливо запирают свои лавки,
улыбаются, довольные законченным днем, и предвкушают завтрашний: они упоены
беспрерывным ростом прибылей и звоном наполняющихся касс. Они остались у
своего очага; им стоит только нагнуться, чтобы поцеловать своих детишек.
При свете первых фонарей эти богатеющие богачи сияют; все эти спокойные
люди с каждым днем чувствуют себя спокойней, но втайне молятся о том, в чем
не смеют признаться. Под покровом вечера все они тихонько возвращаются
домой, в свои благоустроенные жилища, или идут в кафе, где их усердно
обслуживают. Парочки, молодые женщины и мужчины, штатские или солдаты, у
которых на воротнике вышит какой-нибудь предохранительный значок,
встречаются и спешат сквозь затемненный мир в свою сияющую комнату; ночь
сулит им отдых и ласки.
Проходя мимо приоткрытого окна первого этажа, мы замечаем, как теплый
ветер вздувает кружевную занавеску и придает ей легкую, нежную форму
женской сорочки.
Толпа движется и оттесняет нас: мы ведь здесь только бедные пришельцы.
Мы бродим по улицам в сумерках, уже золотящихся огнями: в городах ночь
украшается драгоценностями. Помимо нашей воли, все, что мы видели, открыло
нам великую правду: существует различие между людьми, более глубокое, более
резкое, чем различие между нациями, - явная, глубокая, поистине
непроходимая пропасть между людьми одного и того же народа, между теми, кто
трудится и страдает, и теми, кто на них наживается; между теми, кого
заставили пожертвовать всем, до конца отдать свою силу, свою мученическую
жизнь, и теми, кто их топчет, шагает по их трупам, улыбается и преуспевает.
В толпе выделяются несколько человек, одетых в траур; они, может быть,
близки нам, но остальные радуются, а не печалятся.
- Неправда, нет единой страны! - вдруг с необычайной точностью говорит
Вольпат, высказывая одну общую мысль. - Есть две страны! Да, мы разделены
на две разных страны: в одной - те, кто дает, в другой - те, кто берет.
- Что поделаешь! Значит, так и полагается, чтоб счастливые
пользовались несчастными.
- И чтоб счастливые были врагами несчастных.
- Что поделаешь! - говорит Тирет.
- Ну да ладно! - еще простодушней прибавляет Блер.
- Через неделю нас, может быть, ухлопают, - повторяет Вольпат.
Мы уходим, опустив головы.

XXIII

РАБОТА

На траншею надвигается вечер. Целый день он приближался, невидимый,
как неизбежность, и теперь мрак покрывает откосы длинного рва - края
беспредельной раны.
В глубине этой трещины с утра мы беседовали, ели, спали, писали. С
наступлением вечера в огромной канаве поднялась суматоха: сонные, вялые
люди встряхнулись, зашевелились, столпились. Это час, когда надо идти на
работу.
Подходят Вольпат и Тирет.
- Вот и еще один день прошел, день, как всякий другой! - говорит
Вольпат, глядя на темнеющую тучу.
- Ничего еще не известно: наш день не кончился, - отвечает Тирет.
По долгому горькому опыту он знает, что здесь нельзя предвидеть даже
самое недалекое будущее: даже заурядный, уже начавшийся вечер...
- Стройся!
Мы собираемся, по привычке медленно и рассеянно. Каждый является со
своим ружьем, флягой, подсумком и мешком, в котором лежит кусок хлеба.
Вольпат еще ест; щека у него оттопырилась и ходит ходуном. Паради ворчит и
лязгает зубами; нос у него посинел. Фуйяд волочит ружье, как метлу. Мартро
рассматривает и кладет в карман затверделый слипшийся носовой платок.
Холодно. Моросит дождь. Все дрожат.
Издали кто-то однообразно гнусавит:
- Две лопаты, одна кирка... Две лопаты, одна кирка...
Мы гуськом подходим к складу инструментов, останавливаемся у входа и
шагаем дальше, уже нагруженные лопатами и кирками.
- Все в сборе? Пошли! - говорит капрал.
Мы трогаемся в путь, шагаем. Идем вперед, неизвестно куда. Мы знаем
только то, что скоро небо и земля сольются в единую бездну.

x x x

Мы выходим из траншеи, уже почерневшей, как потухший вулкан, и вот мы
опять на равнине в голых сумерках.
Над нами темнеют тучи, набухшие дождем. Серая равнина тускло освещена,
поросла грязной травой, покрыта лужами, словно шрамами. От одиноких
деревьев остался только застывший в судорогах остов.
В сыром тумане почти ничего не видно. Впрочем, мы смотрим только под
ноги, на скользкую землю.
- Ну и грязища!
Мы идем Полями, месим жидкую липкую кашу; она расплывается и упорно
прилипает к нашим ногам.
- Шоколадный крем!.. Крем мокко!..
На вымощенной части бывших дорог, опустевших, как и поля, наш отряд
сквозь липкий пласт толчет ногами мелкие камни; они крошатся и хрустят под
нашими подошвами.
- Ходишь будто по сухарям, помазанным маслом.
Кое-где на пригорках лежит густая черная грязь, засохшая, с глубокими
трещинами, какая бывает у деревенских колодцев. Во впадинах - лужицы, лужи,
пруды, озера; их неровные берега как будто изодраны в клочья.
Все реже слышатся шутки балагуров, которые сначала были бодры и свежи
и, попадая в лужи, кричали: "Кря-кря!" Мало-помалу весельчаки мрачнеют и
замолкают. Дождь льет сильней. Мы его слышим. Свет гаснет; затуманенное
пространство сужается. По земле и в воде еще тянется полоса
желто-свинцового света.

x x x

На западе под дождем вырисовываются мглистые монашьи силуэты. Это рода
204-го полка; солдаты закутались в брезент. Мимоходом замечаешь их серые,
выцветшие лица, черные носы. Они похожи на крупных промокших волков. Скоро
они исчезают из виду.
Мы идем дальше среди полей, поросших какими-то травами; эта глинистая
равнина исполосована бесчисленными параллельными колеями, истоптана ногами,
изрезана колесами в одном и том же направлении; следы ведут и на передовые
позиции, и в тыл.
Мы перескакиваем через зияющие ходы. Это не всегда легко: после
обвалов они расширились, края стали вязкими, скользкими. Нас одолевает
усталость. Навстречу несутся повозки; они грохочут и забрызгивают нас
грязью. Артиллерийские передки обдают нас тяжелыми струями воды. Вокруг
колес грузовиков вертятся и расплескивают грязь какие-то жидкие колеса.
По мере того как темнеет, трясущиеся повозки, лошадиные шеи, всадники,
карабины и развевающиеся плащи принимают в тумане причудливые очертания.
Вдруг происходит затор: зарядные ящики загромоздили дорогу. Кони
останавливаются, топчутся, пока мы проходим. Слышится скрип осей, гул
голосов, перебранка, слова команды и страшный океанский шум дождя. Над всей
этой сумятицей дымятся крупы лошадей и плащи ездовых.
- Осторожней!
Справа на земле что-то лежит. Это ряды мертвецов. Проходя мимо, мы
бессознательно стараемся не наступить на них и вглядываемся. Из черной
груды торчат подметки, вытянутые шеи, исхудалые лица, судорожно сжатые
поднятые руки.
Мы идем, мы идем дальше по этим бледным истоптанным полям, под небом,
где развеваются тучи, изодранные, раскиданные, как тряпье, мы идем по
чернеющим просторам, которые загрязнились от долгого соприкосновения со
всей этой несчастной человеческой толпой.


Мы опять опускаемся в окопы.
Чтоб добраться до них, мы поворачиваем, и те, кто идет в арьергарде,
видят, как в сумерках тянется на сто метров вся рота: черные человечки
цепляются за склон, ползут один за другим и разъединяются; у них за плечами
лопата и ружье; узкой вереницей эти люди идут, углубляются в темноту и
словно с мольбой поднимают руки.
Эти ходы составляют еще часть второй линии; они битком набиты людьми.
На пороге убежищ, где висит и треплется на ветру баранья шкура или серая
парусина, сидят на корточках косматые люди и смотрят на нас бесцветными
равнодушными глазами, как будто ничего не видя. Из-под других полотнищ
парусины, спущенных донизу, торчат ноги и доносится храп.
- Черт подери! Как это далеко! - начинают ворчать солдаты.
Вдруг толчок; мы пятимся.
- Стой!
Приходится остановиться, пропустить другой отряд. Мы столпились на
отлогих скатах траншеи и бранимся. Мимо нас проходит рота пулеметчиков со
своей странной ношей.
Этому нет конца. Долгие остановки изнурительны.
Мускулы до боли напряжены. Топтание на месте невыносимо.
Едва мы опять трогаемся в путь, как приходится идти назад до запасного
хода, чтобы дать дорогу телефонистам. Мы пятимся, как скот, томящийся в
загоне.
Дальше мы идем уже медленней.
- Осторожно! Проволока!
Над траншеей извивается телефонный провод; кое-где он пересекает ее
между двух кольев. Если он натянут слабо и повисает, его задевают наши
ружья, солдаты стараются высвободить их и проклинают телефонистов за то,
что они не умеют привязывать свои "бечевки".
Сплетение нависших проводов все гуще; солдаты вешают ружья на плечо
прикладом вверх, опускают лопаты и идут дальше, согнувшись.

x x x

Внезапно шаг замедляется. Мы продвигаемся еле-еле, наталкиваемся на
передних. Головная часть колонны, наверно, проникла в трудный проход.
Мы тоже добираемся до этого места; дорога снижается и ведет к зияющей
трещине. Это Крытый ход. Наши товарищи уже исчезли за низкой "дверью".
- Значит, придется лезть в эту кишку?
Никто не решается войти в черное узкое подземелье. От всех этих
колебаний и замедлений в хвосте колонны происходит толкотня, давка и
внезапные остановки.
Едва мы вступаем в Крытый ход, как нас окутывает и разделяет густой
мрак. Здесь веет запахом болота и плесени. На потолке этого земляного
коридора обозначаются белесые полосы и пятна; это щели и дыры в досках,
сквозь них кое-где льются струи воды; хотя мы идем осторожно, мы
спотыкаемся о куски дерева; ударяемся боком о вертикальные подпорки.
В этом бесконечном закрытом проходе воздух глухо сотрясается; здесь
установлен мотор прожектора; надо пройти мимо него.
Мы продвигаемся ощупью, увязаем, утопаем; через четверть часа кто-то,
изнемогая от мрака и сырости, устав натыкаться на что-то неизвестное,
ворчит:
- К черту! Я зажгу свет!
Электрический фонарик вспыхивает ослепительной точкой. Сейчас же
сержант орет:
- Черт знает что! Это что за остолоп зажег свет? Обалдел, что ли? Эй
ты, вшивый, не понимаешь, что свет видать сквозь щели?
Озарив снопом лучей темные сырые стены, электрическая лампочка
потухает. Снова мрак.
- Да кто увидит? - ворчит солдат. - Мы ведь не на первой линии.
- А-а! Кто увидит?!
Сержант, зажатый в наших рядах, продолжает шагать дальше,
оборачивается на ходу (в темноте мы это угадываем) и отрывисто ругается:
- Дерьмо! Ишь окаянный штукарь!
Внезапно он орет опять:
- Эй! Кто там курит? Это что за бардак!
На этот раз он хочет остановиться, но, как ни упирается, как ни
цепляется за стенку, как ни пыхтит, ему приходится стремительно идти
дальше: его уносит поток солдат; ругательства застревают у него в горле, а
цигарка, вызвавшая этот гнев, тухнет во мраке и тишине.

x x x

Прерывистый стук усиливается; от машины пышет жаром; чем ближе мы
подходим, тем сильней сотрясается тяжелый воздух. От храпа мотора у нас уже
шумит в ушах, и мы содрогаемся всем телом. Становится еще жарче: как будто
прямо в лицо нам дышит какое-то чудовище. Мы спускаемся в адскую
мастерскую; от темно-красного света стены багровеют, и на них возникают
наши грузные согбенные тени.
Среди все возрастающих дьявольских шумов, горячих ветров и отсветов мы
идем к горнилу. Мы оглушены. Теперь кажется, что мотор несется по галерее
нам навстречу, как остервенелый мотоциклет с фонарем, и вот-вот раздавит
нас.
Обожженные, почти ослепленные, мы проходим мимо красного очага и
черного мотора; маховик гудит, как ураган. Мы едва успеваем увидеть
движение людей. Мы закрываем глаза, задыхаемся от близости этого
раскаленного оглушительного дыхания.
Гул и жар неистовствуют уже за нашей спиной и ослабевают... Мой сосед
бормочет:
- А этот болван говорил, что виден мой фонарик!
Но вот наконец свежий воздух! Небо темно-синее, чуть светлее земли.
Дождь льет вовсю. Мы с трудом ступаем по липкой гуще. Башмаки увязают
целиком, и каждый раз приходится с невероятными усилиями вытаскивать ноги
из грязи. В темноте ничего не видно. Но при выходе из этой норы замечаешь
балки, поваленные в расширенной траншее; это какое-то разрушенное
прикрытие.
Вдруг прожектор вытягивает над нами свою длинную невероятную руку -
свет, блуждающий в пространстве. Среди вывороченных балок и сломанных
подпорок мы видим трупы. Совсем близко от меня стоит на коленях мертвец;
голова его еще держится; она свисает на спину; на щеке чернеет пятно с
зазубринами из капель запекшейся крови. Другое тело судорожно обхватило кол
и повисло на нем. Третье свернулось калачиком; снаряд сорвал с него штаны;
виден посиневший бок и живот. Четвертое - простерто на краю груды; рука
лежит на земле. В этом месте проходят только ночью: днем здесь опасно. Все
наступают на эту руку. При свете прожектора я ее разглядел: она -
сморщенная, высохшая, расплющенная, как клочок старой бумаги, какой-то
омертвевший плавник.
Дождь льет. Шум его потоков заглушает все. Это страшное опустошение.
Дождь чувствуешь на всем теле; он нас как будто обнажает. Мы проникаем в
открытую траншею, а позади, во мраке, гроза терзает мертвецов, выброшенных
сюда и цепляющихся за этот клочок земли, как за плот.
От ветра на наших лицах стынут капли пота. Скоро полночь. Вот уже
шесть часов, как мы ходим по непролазной грязи.
В этот час парижские театры сверкают светом ламп и люстр, блистают
роскошью, шуршат нарядами, дышат праздничным теплом; беспечная сияющая
толпа болтает, смеется, улыбается, рукоплещет; зрители приятно взволнованы
сменой острых, все усиливающихся впечатлений, какие вызывает в них комедия,
или любуются богатством и великолепием военного апофеоза, поставленного на
сцене мюзик-холла.
- Дойдем ли мы? Черт подери, дойдем ли мы когда-нибудь?
Стон вырывается из груди солдат; они плетутся длинной вереницей в этих
трещинах земли, несут ружья, лопаты или кирки под беспросветным,
беспрерывным, бесконечным ливнем. Мы идем, мы все идем. От усталости мы
опьянели; нас бросает во все стороны; мы отяжелели, промокли, мы ударяемся
плечом о земляные стенки, мокрые, как и мы сами.
- Стой!
- Пришли?
- Да, пришли! Черта с два!
Все невольно пятятся; проносится слух:
- Заблудились!
Бродячая орда начинает понимать: мы сбились с пути на каком-нибудь
повороте, и теперь попробуй найти дорогу!.. Больше того, из уст в уста
передается слух, что за нами идет вооруженная рота; она направляется на
передовые позиции. Дорога, по которой мы пошли, занята. Это затор.
Надо во что бы то ни стало попробовать добраться до траншеи, которую
мы потеряли; говорят, она налево отсюда; надо проникнуть в нее через
какой-нибудь ход. Раздражение изможденных людей прорывается в жестах и
жалобах. Люди тащатся, но вдруг бросают инструменты и отказываются идти
дальше. При белом свете взвивающихся ракет видно, как они кучами бухаются
на землю. Отряд растягивается во всю длину с юга на север и под
безжалостным дождем принимается ждать.
Наш лейтенант потерял дорогу, но ему удается пробиться сквозь ряды в
поисках бокового выхода. Открывается маленький ход, низкий и узкий.
- Сюда! Сюда! Вот дорога! - радостно кричит офицер. - Ну, друзья,
вперед!
Все ворчат, но опять наваливают на плечи ношу... Вдруг солдаты, уже
проникшие в траншею, разражаются проклятиями и ругательствами.
- Да здесь отхожее место!
Отсюда несет зловонием; понятно, что здесь такое. Кто сюда вошел,
останавливается, отказывается идти дальше. Одни натыкаются на других; все
столпились у этой клоаки.
- Лучше уж пройти полем, - кричит кто-то.
Но над насыпями со всех сторон тучу рассекают молнии, и смотреть из
темной канавы на снопы гремящего пламени, которое вспыхивает вверху, так
страшно, что никто не откликается на предложение этого сумасшедшего.
Волей-неволей пройдешь здесь, раз нельзя вернуться назад.
- Вперед, в дерьмо! - кричит первый в ряду.
Мы бросаемся туда, подавляя отвращение. Вонь становится невыносимой.
Мы ступаем прямо по испражнениям и чувствуем, что в них увязают ноги.
Свищут пули.
- Нагнись!
Ход неглубок; приходится согнуться, чтобы не быть убитым, и
продвигаться так по куче испражнений, усыпанных бумажками.
Наконец мы опять попадаем в проход, из которого вышли по ошибке. Мы
опять пускаемся в путь. Все идем и все не приходим.
Ручей, протекающий по дну траншеи, смывает с наших ног вонючую,
гнусную грязь; мы бредем молча, мы обалдели, мы шатаемся от усталости.
Все чаще, один за другим, грохочут орудийные залпы, и скоро начинает
гудеть вся земля. Со всех сторон выстрелы или взрывы мечут беглый луч; он
рассекает смутными полосами черное небо над нашими головами. Бомбардировка
так усиливается, что свет уже не угасает. Среди беспрерывных молний и
раскатов грома мы ясно различаем друг друга: с касок струится вода, ремни
намокли, поблескивает черное железо лопат и даже беловатые капли вечного
дождя. Никогда еще я не присутствовал при подобном зрелище: поистине от
пушечной пальбы возникает некий лунный свет.
Одновременно с наших и неприятельских позиций взвивается множество
ракет; они объединяются в ослепительное созвездие, и в долине неба,
мелькающего между брустверами, на мгновение возникает некая Большая
Медведица; она освещает наш ужасающий путь.

x x x

Мы опять заблудились. На этот раз мы, наверно, совсем близко от
передовых линий; но в этой части равнины углубление образует нечто вроде
лохани, где пробегают тени.
Мы прошли траншею сначала в одном, потом в обратном направлении. Среди
фосфоресцирующих залпов, прерывистых, как мигающее кино, над бруствером
возникают два санитара; они стараются перенести через траншею нагруженные
носилки.
Лейтенант, по крайней мере, знает, куда надо отвести отряд; он
окликает санитаров:
- Где Новый ход?
- Не, знаю.
Мы из рядов спрашиваем: "Далеко боши?" Санитары не отвечают. Они
переговариваются между собой. Тот, что впереди, восклицает:
- Дальше не пойду! Устал.
- Да иди, черт! - сердито кричит другой, грузно шлепая по грязи и с
трудом удерживая носилки. - Не плесневеть же здесь!
Они ставят носилки на бруствер; край выступает над траншеей. Проходя
внизу, видишь ноги простертого человека; дождь поливает носилки и стекает с
них почерневшими каплями.
- Это раненый? - спрашивают снизу.
- Нет. Покойник, - бурчит в ответ санитар, - он весит не меньше
восьмидесяти кило! О раненых я не говорю: мы носим их уже два дня и две
ночи, но возиться с мертвецами!.. Мочи больше нет таскать их!.. Беда!
Санитар перекидывает ногу через ров на бруствер: раскорячась, с трудом
удерживая равновесие, он хватает носилки, старается перетащить их и зовет
товарища на помощь.


Немного дальше сгибается тень: это офицер в плаще с поднятым
капюшоном. Он подносит руку к лицу; на рукаве поблескивают два золотых
галуна.
Он, наверно, покажет нам дорогу... Но вдруг он спрашивает, не видали
ли мы его батареи: он ее ищет.
Мы никогда не дойдем.
Но все-таки мы доходим.
Перед нами открывается угольно-черное поле, где торчит несколько тощих
кольев; мы молча ползем во все стороны. Это здесь.
Разместить людей - трудное дело. Четыре раза нас заставляют идти
вперед, потом назад, чтобы правильно построить роту во всю длину хода,
который предстоит вырыть, и чтобы между партиями было одинаковое
расстояние; в каждой из них один солдат с киркой и два - с лопатами.
- Еще три шага вперед!.. Нет, много. Шаг назад! Ну, шаг назад!
Оглохли?.. Стой!.. Так!..
Этим размещением руководят лейтенант и офицер саперной части, словно
выросший из-под земли. Вместе или каждый в отдельности, они суетятся,
пробегают вдоль рядов, вполголоса выкрикивают слова команды прямо в лицо
солдатам, иногда берут их за руку и ставят, куда надо. Работа, начатая в
порядке, превращается в толкотню: изможденным людям беспрестанно приходится
вставать с того места, куда они повалились, и они сердятся.
- Мы впереди первой линии, - тихонько говорят вокруг меня.
- Нет, - шепчут другие, - мы как раз позади.
Никто этого не знает. Дождь все льет, хотя слабей, чем раньше. Но что
нам дождь! Мы растянулись на земле. Лежать в размякшей грязи так хорошо,
что мы остаемся равнодушны к дождю, который покалывает нам лицо, проникает
под одежду, поливает наше губчатое ложе.
Но мы едва успеваем передохнуть. Нам не дают безрассудно погубить себя
отдыхом. Надо сейчас же приниматься за работу. Уже два часа ночи: через
четыре часа будет светло, и немцы нас заметят. Нельзя терять ни минуты.
Лейтенант говорит:
- Каждый должен вырыть полтора метра в длину, семьдесят сантиметров в
ширину и восемьдесят в глубину. Значит, на каждую партию приходится четыре
с половиной метра. Советую поднажать: чем раньше кончите, тем раньше уйдете
отсюда.
Знаем мы эти басни! В истории полка не было случая, чтоб отряд
землекопов ушел до срока, в который необходимо очистить место, чтобы не
быть замеченным и уничтоженным вместе со своей работой.
Кто-то бормочет:
- Да ладно, ладно... Не стоит очки втирать! Прибереги заряд!
Но, кроме нескольких человек (их невозможно разбудить, им скоро
предстоит сверхчеловеческий труд), все бодро принимаются за работу.
Мы начинаем пробивать первый пласт земли, поросший травами. Сначала
работа идет легко и быстро, как все земляные работы на ровном месте, и нам
кажется, что мы скоро кончим и сможем заснуть в нашей норе. Это придает нам
силы.
Но оттого ли, что лопаты стучат, или оттого, что некоторые землекопы,
вопреки запрещению, болтают довольно громко, наша работа привлекает
внимание неприятеля: справа от нас вертикально взлетает ракета, скрежеща и
чертя огненную линию.
- Ложись!
Все бросаются плашмя на землю, и бледный свет широко разливается над
этим нолем смерти.
Когда он погасает, люди шевелятся, встают и уже осторожней принимаются
за работу.
Скоро взвивается длинный золотой стебель другой ракеты и озаряет
темную линию землекопов; они ложатся и застывают опять. Потом вторая
ракета, потом третья.
Вокруг раздирают воздух пули. Кто-то кричит:
- Раненый!
Проходит раненый, его поддерживают товарищи; кажется даже, что раненых
много. Мелькают кучки людей; они тащат друг друга и исчезают.
Место становится опасным. Мы нагибаемся, садимся на корточки.
Некоторые скребут землю, стоя на коленях. Другие работают, вытянувшись,
трудятся, поворачиваются и переворачиваются, как спящие, которых мучают
кошмары. Верхний пласт поддавался так легко, а теперь земля становится
глинистой и вязкой; ее трудно рыть; она прилипает к лопатам и киркам, как
замазка. Каждый раз приходится ее соскабливать.
Уже вырастает тощий бугорок земли, каждому кажется, что он укрепит
этот зачаток насыпи своей сумкой и скатанной шинелью, все прячутся за этим
жалким прикрытием, когда разражается шквал...
Работая, мы потеем; как только мы останавливаемся, нас пронизывает
холод. Поэтому приходится преодолевать мучительную усталость и опять
приниматься за работу.
Нет, не успеем!.. Земля становится все тяжелее. Рыть все трудней.