Страница:
не захотела выгнать товарищей на улицу, как собак. Я чувствовал, что она
тоже считала меня молодцом за то, что я этого не сделал.
"Но это еще не все, - говорит один отпускной, приподнимая полу шинели,
и шарит в кармане, - это еще ее все: сколько мы вам должны за кофе?"
"Ничего: ведь вы провели эту ночь у нас, вы наши гости".
"Что вы, мадам, совсем нет!.."
И вот мы спорим, рассыпаемся друг перед другом в любезностях. Говори
что хочешь, мы только бедняки, но все эти церемонии... это было, брат,
чертовски хорошо!
"Что ж, двинем?" - говорят ребята.
Они уходят один за другим. Я остаюсь последним.
Вдруг еще один прохожий стучит в окно: еще одному приспичило выпить
кофе. Мариетта высовывается в открытую дверь и кричит:
"Одну минутку!"
Она сует мне в руку сверток и говорит:
"Я купила маленький окорок. Думала: поужинаем с тобой. И литр хорошего
вина. Но когда я увидела, что нас пятеро, я не захотела делить, а теперь -
тем более. Вот ветчина, хлеб, вино. Возьми, поешь один, милый. А им мы и
так достаточно дали".
- Бедная Мариетта! - вздыхает Эдор. - Ведь я не видел ее пятнадцать
месяцев! И когда еще увижу!.. Да и увижу ли когда-нибудь?
Ей пришла в голову хорошая мысль, - она положила все это в мой мешок.
Он приоткрывает коричневый мешок.
- Вот здесь ветчина, и хлеб, и винцо! Так вот, раз это уж здесь,
знаете, что мы сделаем? Мы это поделим, а, ребятки?
Вольпат вернулся из отпуска после поправки; он отсутствовал два
месяца; его окружили. Но он хмурился, молчал и сторонился всех.
- В чем дело, Вольпат? Почему ты молчишь? Что ж ты ничего не
расскажешь?
- Расскажи, что ты видел в госпитале и потом, когда выздоравливал,
старый колпак! Помнишь, как ты уехал весь в бинтах и морда у тебя была
будто в скобках. Говорят, ты был в канцеляриях. Да рассказывай, черт
подери!
- Я больше ничего не хочу рассказывать о моей собачьей жизни! -
ответил наконец Вольпат.
- Как ты сказал? Как он сказал?
- Мне все осточертело! Вот что! Люди! Мерзотина! Блюю я на них. Можешь
им это передать.
- А что они тебе сделали?
- Они сволочи! - ответил Вольпат.
Уши у него были пришиты, но лицом он не изменился: те же татарские
скулы. С упрямым видом он стоял в кругу любопытных. Чувствовалось, что он
озлоблен, что внутри у него все кипит, что за этим молчанием таится гнев.
Наконец он не выдержал. Обернулся в сторону тыла и показал кулак
бесконечному пространству.
- Их слишком много, - сказал он сквозь зубы, - слишком много!
Казалось, он мысленно угрожает кому-то, отталкивает целую толпу идущих
на штурм призраков.
Скоро мы опять приступили к расспросам. Товарищи знали, что его
раздражение прорвется и при первом удобном случае - тишина разразится
громами.
Это было утром в глубоком проходе, где после земляных работ мы
собрались завтракать. Шел проливной дождь; нас сбило в кучу и затопило; мы
ели стоя, лишенные крова, прямо под открытым текучим небом. Приходилось
изощряться, чтобы предохранить "обезьяну" - консервную говядину - и хлеб от
воды, хлеставшей отовсюду; мы ели, пряча по мере возможности лицо и руки
под капюшоном. Вода барабанила, подскакивала и текла ручьями по мягкой
холщовой или суконной броне и мочила то дерзко, то исподтишка нашу пищу и
нас самих. Ноги все больше увязали в глубине глинистого рва, размытого
потоками.
Несколько человек смеялось, вытирая мокрые усы; другие гримасничали,
откусывая разбухший хлеб и липкое мясо; холодные капли кололи кожу везде,
где только не покрывала ее плотная грязная броня.
Прижимая к сердцу котелок, Барк заорал:
- Эй, Вольпат! Так ты, говоришь, видел там только сволочей?
- А каких? - крикнул Блер, и новый порыв ветра подхватил и унес его
слова. - Каких же ты видал сволочей?
- Всяких, - буркнул Вольпат. - Да и... Их слишком много, черт их дери!
Он пробовал объяснить, в чем дело. Но мог только повторять: "Их
слишком много!" Он был подавлен, задыхался и отдувался; он проглотил
размокший кусок хлеба и вместе с ним комок тяжелых воспоминаний.
- Ты, верно, говоришь про окопавшихся?
- А то про кого же!
Он швырнул через насыпь остатки говядины, и этот крик бешено вырвался
из его груди.
- Плюнь ты на окопавшихся, старый дурак! - посоветовал Барк шутливо,
но не без горечи. - Не стоит портить себе из-за них кровь!
Вольпат весь скрючился и спрятался под тонким клеенчатым капюшоном, по
которому блестящим потоком лилась вода; он подставил под дождь котелок,
чтоб его вымыть, и проворчал:
- Я еще не спятил и понимаю, что тыловики нужны. Требуются
бездельники, белоручки? Ладно... Но их там слишком много, и все одни и те
же, и все дрянь, вот что!
Излив в этих словах свой гнев, Вольпат почувствовал облегчение и
отрывисто заговорил:
- В первом же поселке, куда меня послали малой скоростью, я видел их
целые кучи, целые кучи, и сразу они мне не понравились. Всякие там отделы,
подотделы, управления, центры, канцелярии. Как попадаешь туда, видишь:
сколько людей, сколько разных учреждений, и у всех разные названия. Прямо с
ума сойти! Да, хитрец, кто придумал названия всем этим отделам!
Как же мне не портить себе кровь! Насмотрелся я на них! И
волей-неволей, даже когда что-нибудь делаю, все думаю о них!
Эх, все эти молодчики! Болтаются там и разводят канцелярщину,
вылощенные, в кепи и офицерских шинелях, в ботиночках; едят тонкие блюда;
когда угодно, пропускают стаканчик винца в глотку, моются, да не один раз,
а два раза в день, ходят в церковь, бездельничают, не вынимают папиросы изо
рта, а вечером ложатся на перины и почитывают газеты. А потом вся эта мразь
будет говорить: "Я был на войне!"
Больше всего поразила Вольпата одна подробность.
- Все эти "солдаты" не таскают с собой котелка и фляги и не едят стоя.
Им нужны удобства. Им больше нравится пойти к какой-нибудь шлюхе, сесть за
отдельный, приготовленный для них стол, лопать, корчить важных господ, а
бабенка убирает в буфет их посуду, банки консервов, весь их бордель для
жратвы, словом, все, что бывает только у богачей, да и то в мирное время, в
этом проклятом тылу!
С неба низвергались водопады. Сосед Вольпата покачал головой и сказал:
- Тем лучше для них!
- Я не сумасшедший... - опять начал Вольпат.
- Может быть, но ты непоследователен.
На это Вольпат обиделся; он привскочил, поднял голову; дождь как будто
только и ждал этого и обдал ему лицо.
- Что? Это что такое? "Непоследовательный"! Эх ты, шваль!
- Да, да, сударь! - повторил сосед. - Ты лаешься, а самому небось
хочется быть на месте этих бездельников и сволочей!
- Конечно, но что это доказывает, дубина ты этакая? Ведь мы были в
опасных местах, а теперь наша очередь отдохнуть. А в тылу все одни и те же,
говорят тебе; там есть и молодые, здоровенные, как быки, мускулистые, как
борцы, и слишком их много. Слышишь, я повторяю: "слишком много", потому что
это так и есть.
- Слишком много? А ты почем знаешь, голова садовая? Ты знаешь, что это
за учреждения?
- Не знаю, - ответил Вольпат, - но я говорю...
- А ты думаешь, это такая простая штука - управлять всеми делами?
- Плевать мне на них, но...
- А ты что, хочешь сам туда пролезть? - поддразнил Вольпата невидимый
сосед в капюшоне, на который низвергались целые водопады; в этом вопросе
таилось или полное равнодушие, или безжалостное желание рассердить
Вольпата.
- Я не умею, - просто ответил Вольпат.
- Зато другие умеют, - пронзительным голосом сказал Барк, - я знаю
одного...
- Я тоже видел одного такого, - отчаянно заорал сквозь бурю Вольпат. -
Да, я встретил этого пройдоху недалеко от фронта, где-то там, где есть
эвакуационный пункт и отделение интендантства.
В это время налетел ветер, и донесся вопрос:
- А что это за парень?
На мгновение ветер утих, и Вольпат кое-как смог ответить:
- Он был на распределительном пункте, показывал мне всю их
неразбериху: ведь он сам был редкостью на этой ярмарке. Он водил меня по
коридорам, залам или баракам; он приоткрыл дверь с надписями или показывал
ее и говорил: "Гляди-ка сюда и вот сюда!" Я побывал с ним везде; но он
потом не пошел в окопы, не беспокойся. Да он там и раньше не бывал, тоже не
беспокойся. Этот пройдоха, когда я увидел его в первый раз, прохаживался по
двору. "Это текущая работа", - говорит. Мы разговорились. На следующий день
он устроился денщиком, чтобы "укрыться" и не идти на фронт: с самого начала
войны в первый раз подошла его очередь.
Всю ночь он нежился в пуховой постельке; утром на пороге он чистил
своей "мартышке" сапоги: шикарные желтые сапожки. Не жалел он на них мази,
прямо золотил. Я остановился поглядеть. Парень рассказал мне свою историю.
Не помню хорошенько всей его арапской брехни, так же как не помню
французской истории и хронологии, которой мне забивали голову в школе. Его
ни разу не отправляли на фронт, хотя он был призыва третьего года и
здоровяк. Опасности, трудности, пакость войны - все это было не для него, а
для других; да, он небось зная, что если только поставит ногу на линию
огня, линия захватит его всего; вот он и отбивался руками и ногами, чтоб не
двигаться с места. Его и так и сяк пробовали забрать, но, шалишь, он
ускользал из рук всех капитанов, всех полковников, всех военных лекарей,
хоть они и здорово бесились и злились на него. Он мне это рассказывал сам.
Как он устраивался? Он притворялся, что падает сидя. Принимал идиотский
вид. Корчил дурачка. Становился похож на сверток грязного белья. "У меня
какое-то общее переутомление", - хныкал он. Люди не знали, как его взять, и
в конце концов оставляли в покое, каждый его выблевывал к черту. Вот как.
Когда нужно было, он проделывал разные другие штуки, понимаешь? Иногда
вдруг у него заболевала нога; он ловко умел хромать. А потом уж он
устраивался; он был в курсе всех делишек, знал все ходы. Вот уж знал парень
расписание поездов! Он проскальзывал в учреждения, где были теплые
местечки, и тихонько оставался там, и даже лез из кожи вон, чтобы люди в
нем нуждались. Он вставал часа в три ночи, чтобы сварить кофе, ходил по
воду, пока другие лопали; словом, везде, куда только он ни пролезал, он
умудрялся прослыть за своего, скотина этакая! Он трудился, чтобы не
трудиться. Он напоминал мне одного парня, который мог бы честно заработать
сотню монет - столько труда он ухлопывает на изготовление фальшивой бумажки
в пятьдесят франков. Но вот в чем дело: этот пройдоха спасет свою шкуру. На
фронте его понесло бы течением, но он не дурак. Плевать ему на тех, кто
мается на земле, и еще больше плевать на них, когда они очутятся под
землей. Когда все кончат воевать, он вернется домой и скажет друзьям и
знакомым: "Вот я здоров и невредим", - а его приятели будут радоваться:
ведь он славный парень, хоть и настоящий мерзавец, и - глупей всего! -
этому сукину сыну верят, а людям он нравится.
Так вот, не думай, что парней такого сорта мало; их тьма-тьмущая в
каждом учреждении; они изворачиваются и всячески цепляются за свои местечки
и говорят: "Не пойду", - и не идут, и никогда не удается послать их на
фронт.
- Все это не ново, - говорит Барк. - Знаем, знаем!
- А канцелярии! - воскликнул Вольпат, увлекшись рассказом о своем
путешествии. - Их целые дома, улицы, кварталы. Ведь я видел только один
уголок в тылу, один пункт, а чего только не нагляделся там. Никогда бы не
поверил, что во время войны столько народу просиживает стулья в
концеляриях...
В эту минуту кто-то высунул руку и подставил ее под дождь.
- Соус больше не течет!..
- Ну, тогда нас погонят в прикрытие, увидишь...
Действительно, послышалась команда: "Марш!"
Ливень перестал. Мы зашагали по длинной, узкой луже, по дну траншеи,
где за минуту до этого вздрагивали и расплывались дождевые капли.
Ноги хлюпали по грязи. Вольпат снова принялся ворчать. Я слушал его,
глядя, как передо мной покачиваются плечи, прикрытые убогой шинелью.
Теперь Вольпат сердился на жандармов.
- Чем дальше от фронта, тем их больше.
- У них другое поле сражения.
У Тюлака давно был зуб против жандармов.
- Надо видеть, - сказал он, - как на стоянках эти молодцы стараются
сначала найти, где можно хорошо устроиться и поесть. А потом, когда
обделают эти делишки, стараются пронюхать, где идет тайная торговля вином.
Они стоят начеку и следят в оба за дверьми хибарок: не выйдут ли оттуда
солдаты навеселе, поглядывая направо-налево и облизывая усы.
- Среди них есть и хорошие: я знаю одного у нас, в Кот-д'ор.
- Молчи! - решительно прервал его Тюлак. - Все они хороши: один лучше
другого.
- Да, им лафа, - сказал Вольпат. - А ты думаешь, они довольны? Ничуть
не бывало... Они ворчат...
- Я встретил одного. Он ворчал. Ему здорово надоела "словесность". Он
жаловался: "Не стоит ее учить, она все время меняется. Да вот, например,
устав полевой жандармерии: только выучишь главную суть, и вдруг
оказывается, это уже не то. Эх, когда же кончится эта проклятая война?"
- Они делают, что им велят, - робко сказал Эдор.
- Конечно, ведь это не их вина. А все-таки они кадровые солдаты,
получают жалованье, пенсию, медали, а вот мы только штатские. Нечего
сказать, они странно воюют.
- Это напоминает мне лесника, которого я встретил в тылу, - сказал
Вольпат. - Он тоже ворчал, что его назначают на работы. "Черт знает что с
нами делают, - говорит. - Мы старые унтера; за нами по меньшей мере четыре
года службы. Правда, нам платят хорошее жалованье; ну и что ж? Мы ведь на
государственной службе! А нас унижают! В штабах нас заставляют чистить
уборные и выносить помои. Штатские видят, как с нами обращаются, и
презирают нас. А попробуй поворчать, грозят отправить в окопы, как простого
солдата! А во что превращается наше звание? Когда мы вернемся после войны в
наши коммуны и опять станем лесниками (если только вернемся), люди в
коммунах и лесах скажут: "А-а, это вы подметали улицы в X.?" Чтобы
восстановить нашу честь, запятнанную человеческой несправедливостью и
неблагодарностью, придется составлять протокол за протоколом даже против
богачей, даже против важных шишек!"
- А я видел справедливого жандарма, - возразил Ламюз. - Он говорил:
"Жандарм вообще человек не пьющий. Но везде бывают прохвосты, правда?
Жандарма население действительно боится, это верно; так вот, сознаюсь,
некоторые этим злоупотребляют; это отбросы жандармерии, они заставляют
подносить им рюмочки. Был бы я начальником или бригадиром, я б их упрятал в
тюрьму, и как следует, потому что публика обвиняет всю жандармерию в целом
за проделки одного жандарма - взяточника и любителя составлять протоколы".
- Самый поганый день в моей жизни, - сказал Паради, - это день, когда
я козырнул жандарму: я принял его за младшего лейтенанта, по белым галунам.
К счастью (говорю это себе в утешение, но, может быть, это так и есть), к
счастью, он, кажется, меня не видел.
Молчание.
- Да, конечно, - пробормотали остальные. - По что делать? Не стоит
горевать.
Немного позже, когда мы уже сидели у стены, поставив ноги в грязь,
Вольпат все еще продолжал выкладывать свои впечатления:
- Вхожу это я в зал, в канцелярию пункта; это была, кажется, расчетная
часть. Куда ни глянь - столы. Народу - как на рынке. Все галдят. По бокам,
вдоль стен, и посреди комнаты сидят люди перед своими папками, как торговцы
старой бумагой. Я попросил зачислить меня опять в наш полк, а мне сказали:
"Хлопочи, выкручивайся сам!" Я нарвался на сержанта: ломака, франтик,
свеженький, как огурчик; у него даже очки с золотыми галунами. Он молодой,
но остался на сверхсрочной службе и потому имел право не идти на фронт. Я
говорю: "Сержант!" А он меня не слушает, он слишком занят, он распекает
писаря: "Беда с вами, милый мой: двадцать раз я вам говорил, что один
экземпляр, на предмет исполнения, надо послать командиру эскадрона,
начальнику полевой жандармерии при корпусе, а другой, для сведения, без
подписи, но с указанием, что таковая имеется в подлиннике, - начальнику
охраны Амьена и других городов области согласно имеющемуся у вас списку,
конечно, от имени военного губернатора... Ведь это очень просто".
Я отошел и жду, когда он кончит ругаться. Минут через пять опять
подхожу к нему. Он говорит: "Милый мой, некогда мне возиться с вами, у меня
другие дела в голове". И действительно, он бесился перед пишущей машинкой,
чертов слюнтяй: он, мол, нечаянно нажал на верхний регистр и, вместо того
чтоб подчеркнуть заголовок, наставил целую строчку восьмерок. И вот он
слышать ни о чем не хотел и орал и бранил американцев: машинка была
американская.
Потом он принялся крыть другого бездельника за то, что в ведомости
распределения карт пропустили: Продовольственный отдел. Управление
транспортом скота и продовольственный обоз Триста двадцать восьмой пехотной
дивизии.
Рядом какой-то чурбан во что бы то на стало хотел отпечатать на
гектографе больше циркуляров, чем можно было, и потел и пыхтел, а
получились листки, на которых ничего нельзя было разобрать. Другие лодыри
болтали. Какой-то ферт спрашивал: "А где наши парижские скрепки?" Да и
слова у них там мудреные: "Скажите, пожалуйста, какие элементы
расквартированы в X.?" Элементы? Это что за тарабарщина? - ворчал
Вольпат. - Эти франты сидели за большим столом; я подошел, сержант бесился
перед целым ворохом бумажек и наводил порядки (лучше б он где надо навел
порядок), какой-то парень позевывал, барабанил пальцами по бювару: он был
писарем в отделе отпусков, а как раз началось большое наступление и отпуска
были отменены, ему больше нечего было делать. Он говорил: "Вот здорово!"
А ведь это еще только один стол в одной комнате, в одном отделе, в
одном управлении. Я видел еще целую уйму канцелярий. Уж не упомню какие,
прямо с ума сойти!
- А у этих лоботрясов галуны?
- Там-то мало у кого, а вот в канцеляриях второй линии у всех галуны;
там целые коллекции, целые зверинцы золотопогонников.
- А вот я какого видел ферта с галунами, - сказал Тюлак, - это был
автомобилист, суконце на нем - прямо атлас, новенькие галуны и ремни, как у
английского офицера, хоть сам он был солдатом второго разряда. Подпер он
щеку рукой, развалился в шикарном автомобиле с зеркальными стеклами; он
служил при нем лакеем. Потеха, да и только! Важного барина корчил, сукин
сын!
- Совсем как солдатики на картинках в дамских журнальчиках, в шикарных
похабных журнальчиках.
У каждого свои воспоминания, свои старые песенки о "пристроившихся".
Все говорят наперебой. Поднимается гул. Мы сидим у мрачной стены, сбившись
в кучу; перед нами расстилается истоптанное, серое, грязное поле,
бесплодное от дождя.
- Он... заказал мундир у военного портного, а не выпросил у
каптенармуса.
- ...Устроился вестовым в Дорожном отделе, а потом в провиантской
части, а потом на вещевом складе, а потом самокатчиком при отделе снабжения
одиннадцатой группы. Он должен каждое утро отвозить пакет в интендантство,
в Управление сети огневых точек, в Понтонный парк, а вечером в дивизионную
и в окопную артиллерию. Вот и вся его работа.
- ...Этот денщик рассказывал: "Когда я возвращался из отпуска, бабенки
кричали, приветствовали нас на всех переездах". А я ему сказал: "Они,
верно, принимали вас за солдат".
- "...А-а, говорю, так вы, значит, мобилизованы?" - "Конечно,
отвечает, ведь я ездил в командировку: читал лекции в Америке по поручению
министра. Разве это не мобилизация? А еще, друг мой, я не плачу за
квартиру, значит, я мобилизован..."
- ...А я...
- Словом, - крикнул Вольпат, и властный голос этого путешественника,
только что возвратившегося "оттуда", заставил всех замолчать, - словом, я
видел всю их свору за жратвой. Два дня я был помощником повара на кухне
интендантского управления: мне не позволили бить баклуши в ожидании ответа
на мое прошение, а ответ все не приходил, ведь к нему прибавили отношение,
запрос, справку, заключение, и всем этим бумажкам приходилось
останавливаться на полдороге в каждой канцелярии.
Ну, значит, я был поваром на этом базаре. Раз подавал обед я, потому
что главный повар вернулся из четвертого отпуска и устал. Я видел и слышал
всех этих господ каждый раз, как входил в столовку (она помещалась в
префектуре).
Там были нестроевые, но был и кое-кто из действующей армии; были
старики, немало и молодых.
Мне стало смешно, когда кто-то из этих болванов сказал: "Надо закрыть
ставни для безопасности". Ведь они сидели в комнате, в двухстах километрах
от линии огня, но эта падаль делала вид, что им угрожает бомбардировка с
аэропланов...
- Мой двоюродный брат, - сказал Тирлуар, шаря в карманах, - пишет
мне... Да вот что он пишет: "Дорогой Адольф, меня окончательно удержали в
Париже, я причислен к канцелярии лазарета номер шестьдесят. Пока ты там, я
торчу в столице под вечной угрозой "таубе" и "цеппелинов".
- Ха-ха-ха! Хи-хи-хи! Хо-хо-хо!
Эта фраза вызывает общее веселье; ее смакуют, как лакомство.
- А потом еще смешней было во время обеда этих окопавшихся, -
продолжал Вольпат. - Обед был хороший: треска (это было в пятницу - постный
день), но приготовленная шикарно, вроде камбалы "Маргерит" или как там ее?
А уж разговорчиков я наслушался...
- Они называют штык "Розали", да?
- Да. Чучела! Но эти господа говорили больше всего о самих себе.
Каждый хотел объяснить, почему он не на фронте; он говорил и то, и се и
лопал вовсю, на, в общем, говорил: "Я болен, я ослаб, поглядите, какая я
развалина, я старый хрыч". Они старались откопать в себе всякие болезни и
щегольнуть ими: "Я хотел пойти на войну, но у меня грыжа, две грыжи, три
грыжи". Ну и обед! "Приказы об отправке всех на фронт, - объяснял один
весельчак, - это, говорит, комедия; в последнем действии все всегда
улаживается. А последнее действие - это параграф: "...если не пострадают от
этого интересы службы...". Другой рассказывал: "У меня было три друга,
офицеры, я рассчитывал на них. Я хотел обратиться к ним, но незадолго до
того, как я собрался подать прошение, они, один за другим, были убиты в
сражениях; вот не везет мне!" Один объяснял другому, что он-то хотел пойти
на фронт, но старший врач обхватил его обеими руками и силой удержал в
запасном батальоне. "Что ж, говорит, мне пришлось покориться. В конце
концов я принесу больше пользы родине моим умом, чем ружьем". А тот, что
сидел рядом с ним, кивал кудлатой головой: "Правильно! Правильно!" Он,
правда, согласился поехать в Бордо, когда боши подходили к Парижу и когда
Бордо стал шикарным городом, но потом он определенно вернулся поближе к
фронту, в Париж, и говорил что-то в таком роде: "Я полезен Франции моим
талантом; я должен непременно сохранить его для Франции".
Они говорили еще о других, которых там не было: майор, дескать,
становится невыносимым, чем больше он дряхлеет, тем становится строже;
генерал неожиданно производил ревизии, чтоб выловить окопавшихся, но неделю
тому назад он опасно заболел и слег в постель. "Он умрет непременно; его
состояние не вызывает больше никаких опасений", - говорили они, покуривая
папиросы, которые дурехи из высшего света посылают солдатам на фронт,
"Знаешь Фрази? - сказал кто-то. - Он молоденький, хорошенький, прямо
херувим; так вот он нашел наконец способ остаться; на скотобойнях
требовались резники, вот он и поступил туда по протекции, хоть он и юрист,
и служил в нотариальной конторе. Ну, а сыну Фландрена удалось устроиться
землекопом". - "Он землекоп? А ты думаешь - его оставят?" - "Конечно, -
ответил кто-то из этих трусов, - землекоп, значит, дело верное..."
- Вот болваны! - проворчал Мартро.
- И все они завидовали, не знаю почему, какому-то Альфреду, не помню
его фамилии: "Когда-то он жил на широкую ногу в Париже, завтракал и обедал
в гостях или в лучших ресторанах с друзьями. Делал по восемнадцати визитов
в день. Порхал по салонам, с файфоклока до зари. Без устали дирижировал
котильонами, устраивал праздники, ходил по театрам, не считая уже прогулок
в автомобилях, и все это поливал шампанским. Но вот началась война. И вдруг
он, бедненький, устал: не может стоять поздно вечером у бойницы, не спать и
резать проволочные заграждения. Ему надо спокойно сидеть в тепле. Чтоб он,
парижанин, отправился в провинцию, похоронил себя в окопах? Да никогда в
жизни!" - "Я это понимаю, - отвечал другой франт, - мне тридцать семь лет,
в моем возрасте надо себя беречь!" А пока он это говорил, я думал о Дюмоне,
леснике; ему было сорок два года; его кокнуло на высоте сто тридцать два,
так близко от меня, что, когда пачка пуль попала ему в голову, даже меня
всего затрясло от сотрясения его тела.
- А как эти холуи обращались с тобой?
- Они мной гнушались, но не очень это показывали. Только время от
времени, когда уже не могли удержаться. Они смотрели на меня искоса и
больше всего старались не коснуться меня, когда проходили мимо: ведь я был
еще грязный после окопов.
Мне было противно среди всех этих выродков, но я повторял про себя:
"Ничего, Фирмен, ты здесь только проездом..." Только раз меня чуть не
взорвало, когда кто-то из них сказал: "Потом, когда мы вернемся с войны...
если вернемся". Ну, уж это простите. Он не имел права так говорить! Пусть
он там "устраивается", но пусть не корчит человека, которому угрожает
опасность: ведь он упрятался, чтоб не идти на фронт! И еще они рассказывали
о боях, ведь они побольше нас в курсе всех дел и знают, как ведется война,
а после, когда ты вернешься домой, - если только вернешься, - ты окажешься
тоже считала меня молодцом за то, что я этого не сделал.
"Но это еще не все, - говорит один отпускной, приподнимая полу шинели,
и шарит в кармане, - это еще ее все: сколько мы вам должны за кофе?"
"Ничего: ведь вы провели эту ночь у нас, вы наши гости".
"Что вы, мадам, совсем нет!.."
И вот мы спорим, рассыпаемся друг перед другом в любезностях. Говори
что хочешь, мы только бедняки, но все эти церемонии... это было, брат,
чертовски хорошо!
"Что ж, двинем?" - говорят ребята.
Они уходят один за другим. Я остаюсь последним.
Вдруг еще один прохожий стучит в окно: еще одному приспичило выпить
кофе. Мариетта высовывается в открытую дверь и кричит:
"Одну минутку!"
Она сует мне в руку сверток и говорит:
"Я купила маленький окорок. Думала: поужинаем с тобой. И литр хорошего
вина. Но когда я увидела, что нас пятеро, я не захотела делить, а теперь -
тем более. Вот ветчина, хлеб, вино. Возьми, поешь один, милый. А им мы и
так достаточно дали".
- Бедная Мариетта! - вздыхает Эдор. - Ведь я не видел ее пятнадцать
месяцев! И когда еще увижу!.. Да и увижу ли когда-нибудь?
Ей пришла в голову хорошая мысль, - она положила все это в мой мешок.
Он приоткрывает коричневый мешок.
- Вот здесь ветчина, и хлеб, и винцо! Так вот, раз это уж здесь,
знаете, что мы сделаем? Мы это поделим, а, ребятки?
Вольпат вернулся из отпуска после поправки; он отсутствовал два
месяца; его окружили. Но он хмурился, молчал и сторонился всех.
- В чем дело, Вольпат? Почему ты молчишь? Что ж ты ничего не
расскажешь?
- Расскажи, что ты видел в госпитале и потом, когда выздоравливал,
старый колпак! Помнишь, как ты уехал весь в бинтах и морда у тебя была
будто в скобках. Говорят, ты был в канцеляриях. Да рассказывай, черт
подери!
- Я больше ничего не хочу рассказывать о моей собачьей жизни! -
ответил наконец Вольпат.
- Как ты сказал? Как он сказал?
- Мне все осточертело! Вот что! Люди! Мерзотина! Блюю я на них. Можешь
им это передать.
- А что они тебе сделали?
- Они сволочи! - ответил Вольпат.
Уши у него были пришиты, но лицом он не изменился: те же татарские
скулы. С упрямым видом он стоял в кругу любопытных. Чувствовалось, что он
озлоблен, что внутри у него все кипит, что за этим молчанием таится гнев.
Наконец он не выдержал. Обернулся в сторону тыла и показал кулак
бесконечному пространству.
- Их слишком много, - сказал он сквозь зубы, - слишком много!
Казалось, он мысленно угрожает кому-то, отталкивает целую толпу идущих
на штурм призраков.
Скоро мы опять приступили к расспросам. Товарищи знали, что его
раздражение прорвется и при первом удобном случае - тишина разразится
громами.
Это было утром в глубоком проходе, где после земляных работ мы
собрались завтракать. Шел проливной дождь; нас сбило в кучу и затопило; мы
ели стоя, лишенные крова, прямо под открытым текучим небом. Приходилось
изощряться, чтобы предохранить "обезьяну" - консервную говядину - и хлеб от
воды, хлеставшей отовсюду; мы ели, пряча по мере возможности лицо и руки
под капюшоном. Вода барабанила, подскакивала и текла ручьями по мягкой
холщовой или суконной броне и мочила то дерзко, то исподтишка нашу пищу и
нас самих. Ноги все больше увязали в глубине глинистого рва, размытого
потоками.
Несколько человек смеялось, вытирая мокрые усы; другие гримасничали,
откусывая разбухший хлеб и липкое мясо; холодные капли кололи кожу везде,
где только не покрывала ее плотная грязная броня.
Прижимая к сердцу котелок, Барк заорал:
- Эй, Вольпат! Так ты, говоришь, видел там только сволочей?
- А каких? - крикнул Блер, и новый порыв ветра подхватил и унес его
слова. - Каких же ты видал сволочей?
- Всяких, - буркнул Вольпат. - Да и... Их слишком много, черт их дери!
Он пробовал объяснить, в чем дело. Но мог только повторять: "Их
слишком много!" Он был подавлен, задыхался и отдувался; он проглотил
размокший кусок хлеба и вместе с ним комок тяжелых воспоминаний.
- Ты, верно, говоришь про окопавшихся?
- А то про кого же!
Он швырнул через насыпь остатки говядины, и этот крик бешено вырвался
из его груди.
- Плюнь ты на окопавшихся, старый дурак! - посоветовал Барк шутливо,
но не без горечи. - Не стоит портить себе из-за них кровь!
Вольпат весь скрючился и спрятался под тонким клеенчатым капюшоном, по
которому блестящим потоком лилась вода; он подставил под дождь котелок,
чтоб его вымыть, и проворчал:
- Я еще не спятил и понимаю, что тыловики нужны. Требуются
бездельники, белоручки? Ладно... Но их там слишком много, и все одни и те
же, и все дрянь, вот что!
Излив в этих словах свой гнев, Вольпат почувствовал облегчение и
отрывисто заговорил:
- В первом же поселке, куда меня послали малой скоростью, я видел их
целые кучи, целые кучи, и сразу они мне не понравились. Всякие там отделы,
подотделы, управления, центры, канцелярии. Как попадаешь туда, видишь:
сколько людей, сколько разных учреждений, и у всех разные названия. Прямо с
ума сойти! Да, хитрец, кто придумал названия всем этим отделам!
Как же мне не портить себе кровь! Насмотрелся я на них! И
волей-неволей, даже когда что-нибудь делаю, все думаю о них!
Эх, все эти молодчики! Болтаются там и разводят канцелярщину,
вылощенные, в кепи и офицерских шинелях, в ботиночках; едят тонкие блюда;
когда угодно, пропускают стаканчик винца в глотку, моются, да не один раз,
а два раза в день, ходят в церковь, бездельничают, не вынимают папиросы изо
рта, а вечером ложатся на перины и почитывают газеты. А потом вся эта мразь
будет говорить: "Я был на войне!"
Больше всего поразила Вольпата одна подробность.
- Все эти "солдаты" не таскают с собой котелка и фляги и не едят стоя.
Им нужны удобства. Им больше нравится пойти к какой-нибудь шлюхе, сесть за
отдельный, приготовленный для них стол, лопать, корчить важных господ, а
бабенка убирает в буфет их посуду, банки консервов, весь их бордель для
жратвы, словом, все, что бывает только у богачей, да и то в мирное время, в
этом проклятом тылу!
С неба низвергались водопады. Сосед Вольпата покачал головой и сказал:
- Тем лучше для них!
- Я не сумасшедший... - опять начал Вольпат.
- Может быть, но ты непоследователен.
На это Вольпат обиделся; он привскочил, поднял голову; дождь как будто
только и ждал этого и обдал ему лицо.
- Что? Это что такое? "Непоследовательный"! Эх ты, шваль!
- Да, да, сударь! - повторил сосед. - Ты лаешься, а самому небось
хочется быть на месте этих бездельников и сволочей!
- Конечно, но что это доказывает, дубина ты этакая? Ведь мы были в
опасных местах, а теперь наша очередь отдохнуть. А в тылу все одни и те же,
говорят тебе; там есть и молодые, здоровенные, как быки, мускулистые, как
борцы, и слишком их много. Слышишь, я повторяю: "слишком много", потому что
это так и есть.
- Слишком много? А ты почем знаешь, голова садовая? Ты знаешь, что это
за учреждения?
- Не знаю, - ответил Вольпат, - но я говорю...
- А ты думаешь, это такая простая штука - управлять всеми делами?
- Плевать мне на них, но...
- А ты что, хочешь сам туда пролезть? - поддразнил Вольпата невидимый
сосед в капюшоне, на который низвергались целые водопады; в этом вопросе
таилось или полное равнодушие, или безжалостное желание рассердить
Вольпата.
- Я не умею, - просто ответил Вольпат.
- Зато другие умеют, - пронзительным голосом сказал Барк, - я знаю
одного...
- Я тоже видел одного такого, - отчаянно заорал сквозь бурю Вольпат. -
Да, я встретил этого пройдоху недалеко от фронта, где-то там, где есть
эвакуационный пункт и отделение интендантства.
В это время налетел ветер, и донесся вопрос:
- А что это за парень?
На мгновение ветер утих, и Вольпат кое-как смог ответить:
- Он был на распределительном пункте, показывал мне всю их
неразбериху: ведь он сам был редкостью на этой ярмарке. Он водил меня по
коридорам, залам или баракам; он приоткрыл дверь с надписями или показывал
ее и говорил: "Гляди-ка сюда и вот сюда!" Я побывал с ним везде; но он
потом не пошел в окопы, не беспокойся. Да он там и раньше не бывал, тоже не
беспокойся. Этот пройдоха, когда я увидел его в первый раз, прохаживался по
двору. "Это текущая работа", - говорит. Мы разговорились. На следующий день
он устроился денщиком, чтобы "укрыться" и не идти на фронт: с самого начала
войны в первый раз подошла его очередь.
Всю ночь он нежился в пуховой постельке; утром на пороге он чистил
своей "мартышке" сапоги: шикарные желтые сапожки. Не жалел он на них мази,
прямо золотил. Я остановился поглядеть. Парень рассказал мне свою историю.
Не помню хорошенько всей его арапской брехни, так же как не помню
французской истории и хронологии, которой мне забивали голову в школе. Его
ни разу не отправляли на фронт, хотя он был призыва третьего года и
здоровяк. Опасности, трудности, пакость войны - все это было не для него, а
для других; да, он небось зная, что если только поставит ногу на линию
огня, линия захватит его всего; вот он и отбивался руками и ногами, чтоб не
двигаться с места. Его и так и сяк пробовали забрать, но, шалишь, он
ускользал из рук всех капитанов, всех полковников, всех военных лекарей,
хоть они и здорово бесились и злились на него. Он мне это рассказывал сам.
Как он устраивался? Он притворялся, что падает сидя. Принимал идиотский
вид. Корчил дурачка. Становился похож на сверток грязного белья. "У меня
какое-то общее переутомление", - хныкал он. Люди не знали, как его взять, и
в конце концов оставляли в покое, каждый его выблевывал к черту. Вот как.
Когда нужно было, он проделывал разные другие штуки, понимаешь? Иногда
вдруг у него заболевала нога; он ловко умел хромать. А потом уж он
устраивался; он был в курсе всех делишек, знал все ходы. Вот уж знал парень
расписание поездов! Он проскальзывал в учреждения, где были теплые
местечки, и тихонько оставался там, и даже лез из кожи вон, чтобы люди в
нем нуждались. Он вставал часа в три ночи, чтобы сварить кофе, ходил по
воду, пока другие лопали; словом, везде, куда только он ни пролезал, он
умудрялся прослыть за своего, скотина этакая! Он трудился, чтобы не
трудиться. Он напоминал мне одного парня, который мог бы честно заработать
сотню монет - столько труда он ухлопывает на изготовление фальшивой бумажки
в пятьдесят франков. Но вот в чем дело: этот пройдоха спасет свою шкуру. На
фронте его понесло бы течением, но он не дурак. Плевать ему на тех, кто
мается на земле, и еще больше плевать на них, когда они очутятся под
землей. Когда все кончат воевать, он вернется домой и скажет друзьям и
знакомым: "Вот я здоров и невредим", - а его приятели будут радоваться:
ведь он славный парень, хоть и настоящий мерзавец, и - глупей всего! -
этому сукину сыну верят, а людям он нравится.
Так вот, не думай, что парней такого сорта мало; их тьма-тьмущая в
каждом учреждении; они изворачиваются и всячески цепляются за свои местечки
и говорят: "Не пойду", - и не идут, и никогда не удается послать их на
фронт.
- Все это не ново, - говорит Барк. - Знаем, знаем!
- А канцелярии! - воскликнул Вольпат, увлекшись рассказом о своем
путешествии. - Их целые дома, улицы, кварталы. Ведь я видел только один
уголок в тылу, один пункт, а чего только не нагляделся там. Никогда бы не
поверил, что во время войны столько народу просиживает стулья в
концеляриях...
В эту минуту кто-то высунул руку и подставил ее под дождь.
- Соус больше не течет!..
- Ну, тогда нас погонят в прикрытие, увидишь...
Действительно, послышалась команда: "Марш!"
Ливень перестал. Мы зашагали по длинной, узкой луже, по дну траншеи,
где за минуту до этого вздрагивали и расплывались дождевые капли.
Ноги хлюпали по грязи. Вольпат снова принялся ворчать. Я слушал его,
глядя, как передо мной покачиваются плечи, прикрытые убогой шинелью.
Теперь Вольпат сердился на жандармов.
- Чем дальше от фронта, тем их больше.
- У них другое поле сражения.
У Тюлака давно был зуб против жандармов.
- Надо видеть, - сказал он, - как на стоянках эти молодцы стараются
сначала найти, где можно хорошо устроиться и поесть. А потом, когда
обделают эти делишки, стараются пронюхать, где идет тайная торговля вином.
Они стоят начеку и следят в оба за дверьми хибарок: не выйдут ли оттуда
солдаты навеселе, поглядывая направо-налево и облизывая усы.
- Среди них есть и хорошие: я знаю одного у нас, в Кот-д'ор.
- Молчи! - решительно прервал его Тюлак. - Все они хороши: один лучше
другого.
- Да, им лафа, - сказал Вольпат. - А ты думаешь, они довольны? Ничуть
не бывало... Они ворчат...
- Я встретил одного. Он ворчал. Ему здорово надоела "словесность". Он
жаловался: "Не стоит ее учить, она все время меняется. Да вот, например,
устав полевой жандармерии: только выучишь главную суть, и вдруг
оказывается, это уже не то. Эх, когда же кончится эта проклятая война?"
- Они делают, что им велят, - робко сказал Эдор.
- Конечно, ведь это не их вина. А все-таки они кадровые солдаты,
получают жалованье, пенсию, медали, а вот мы только штатские. Нечего
сказать, они странно воюют.
- Это напоминает мне лесника, которого я встретил в тылу, - сказал
Вольпат. - Он тоже ворчал, что его назначают на работы. "Черт знает что с
нами делают, - говорит. - Мы старые унтера; за нами по меньшей мере четыре
года службы. Правда, нам платят хорошее жалованье; ну и что ж? Мы ведь на
государственной службе! А нас унижают! В штабах нас заставляют чистить
уборные и выносить помои. Штатские видят, как с нами обращаются, и
презирают нас. А попробуй поворчать, грозят отправить в окопы, как простого
солдата! А во что превращается наше звание? Когда мы вернемся после войны в
наши коммуны и опять станем лесниками (если только вернемся), люди в
коммунах и лесах скажут: "А-а, это вы подметали улицы в X.?" Чтобы
восстановить нашу честь, запятнанную человеческой несправедливостью и
неблагодарностью, придется составлять протокол за протоколом даже против
богачей, даже против важных шишек!"
- А я видел справедливого жандарма, - возразил Ламюз. - Он говорил:
"Жандарм вообще человек не пьющий. Но везде бывают прохвосты, правда?
Жандарма население действительно боится, это верно; так вот, сознаюсь,
некоторые этим злоупотребляют; это отбросы жандармерии, они заставляют
подносить им рюмочки. Был бы я начальником или бригадиром, я б их упрятал в
тюрьму, и как следует, потому что публика обвиняет всю жандармерию в целом
за проделки одного жандарма - взяточника и любителя составлять протоколы".
- Самый поганый день в моей жизни, - сказал Паради, - это день, когда
я козырнул жандарму: я принял его за младшего лейтенанта, по белым галунам.
К счастью (говорю это себе в утешение, но, может быть, это так и есть), к
счастью, он, кажется, меня не видел.
Молчание.
- Да, конечно, - пробормотали остальные. - По что делать? Не стоит
горевать.
Немного позже, когда мы уже сидели у стены, поставив ноги в грязь,
Вольпат все еще продолжал выкладывать свои впечатления:
- Вхожу это я в зал, в канцелярию пункта; это была, кажется, расчетная
часть. Куда ни глянь - столы. Народу - как на рынке. Все галдят. По бокам,
вдоль стен, и посреди комнаты сидят люди перед своими папками, как торговцы
старой бумагой. Я попросил зачислить меня опять в наш полк, а мне сказали:
"Хлопочи, выкручивайся сам!" Я нарвался на сержанта: ломака, франтик,
свеженький, как огурчик; у него даже очки с золотыми галунами. Он молодой,
но остался на сверхсрочной службе и потому имел право не идти на фронт. Я
говорю: "Сержант!" А он меня не слушает, он слишком занят, он распекает
писаря: "Беда с вами, милый мой: двадцать раз я вам говорил, что один
экземпляр, на предмет исполнения, надо послать командиру эскадрона,
начальнику полевой жандармерии при корпусе, а другой, для сведения, без
подписи, но с указанием, что таковая имеется в подлиннике, - начальнику
охраны Амьена и других городов области согласно имеющемуся у вас списку,
конечно, от имени военного губернатора... Ведь это очень просто".
Я отошел и жду, когда он кончит ругаться. Минут через пять опять
подхожу к нему. Он говорит: "Милый мой, некогда мне возиться с вами, у меня
другие дела в голове". И действительно, он бесился перед пишущей машинкой,
чертов слюнтяй: он, мол, нечаянно нажал на верхний регистр и, вместо того
чтоб подчеркнуть заголовок, наставил целую строчку восьмерок. И вот он
слышать ни о чем не хотел и орал и бранил американцев: машинка была
американская.
Потом он принялся крыть другого бездельника за то, что в ведомости
распределения карт пропустили: Продовольственный отдел. Управление
транспортом скота и продовольственный обоз Триста двадцать восьмой пехотной
дивизии.
Рядом какой-то чурбан во что бы то на стало хотел отпечатать на
гектографе больше циркуляров, чем можно было, и потел и пыхтел, а
получились листки, на которых ничего нельзя было разобрать. Другие лодыри
болтали. Какой-то ферт спрашивал: "А где наши парижские скрепки?" Да и
слова у них там мудреные: "Скажите, пожалуйста, какие элементы
расквартированы в X.?" Элементы? Это что за тарабарщина? - ворчал
Вольпат. - Эти франты сидели за большим столом; я подошел, сержант бесился
перед целым ворохом бумажек и наводил порядки (лучше б он где надо навел
порядок), какой-то парень позевывал, барабанил пальцами по бювару: он был
писарем в отделе отпусков, а как раз началось большое наступление и отпуска
были отменены, ему больше нечего было делать. Он говорил: "Вот здорово!"
А ведь это еще только один стол в одной комнате, в одном отделе, в
одном управлении. Я видел еще целую уйму канцелярий. Уж не упомню какие,
прямо с ума сойти!
- А у этих лоботрясов галуны?
- Там-то мало у кого, а вот в канцеляриях второй линии у всех галуны;
там целые коллекции, целые зверинцы золотопогонников.
- А вот я какого видел ферта с галунами, - сказал Тюлак, - это был
автомобилист, суконце на нем - прямо атлас, новенькие галуны и ремни, как у
английского офицера, хоть сам он был солдатом второго разряда. Подпер он
щеку рукой, развалился в шикарном автомобиле с зеркальными стеклами; он
служил при нем лакеем. Потеха, да и только! Важного барина корчил, сукин
сын!
- Совсем как солдатики на картинках в дамских журнальчиках, в шикарных
похабных журнальчиках.
У каждого свои воспоминания, свои старые песенки о "пристроившихся".
Все говорят наперебой. Поднимается гул. Мы сидим у мрачной стены, сбившись
в кучу; перед нами расстилается истоптанное, серое, грязное поле,
бесплодное от дождя.
- Он... заказал мундир у военного портного, а не выпросил у
каптенармуса.
- ...Устроился вестовым в Дорожном отделе, а потом в провиантской
части, а потом на вещевом складе, а потом самокатчиком при отделе снабжения
одиннадцатой группы. Он должен каждое утро отвозить пакет в интендантство,
в Управление сети огневых точек, в Понтонный парк, а вечером в дивизионную
и в окопную артиллерию. Вот и вся его работа.
- ...Этот денщик рассказывал: "Когда я возвращался из отпуска, бабенки
кричали, приветствовали нас на всех переездах". А я ему сказал: "Они,
верно, принимали вас за солдат".
- "...А-а, говорю, так вы, значит, мобилизованы?" - "Конечно,
отвечает, ведь я ездил в командировку: читал лекции в Америке по поручению
министра. Разве это не мобилизация? А еще, друг мой, я не плачу за
квартиру, значит, я мобилизован..."
- ...А я...
- Словом, - крикнул Вольпат, и властный голос этого путешественника,
только что возвратившегося "оттуда", заставил всех замолчать, - словом, я
видел всю их свору за жратвой. Два дня я был помощником повара на кухне
интендантского управления: мне не позволили бить баклуши в ожидании ответа
на мое прошение, а ответ все не приходил, ведь к нему прибавили отношение,
запрос, справку, заключение, и всем этим бумажкам приходилось
останавливаться на полдороге в каждой канцелярии.
Ну, значит, я был поваром на этом базаре. Раз подавал обед я, потому
что главный повар вернулся из четвертого отпуска и устал. Я видел и слышал
всех этих господ каждый раз, как входил в столовку (она помещалась в
префектуре).
Там были нестроевые, но был и кое-кто из действующей армии; были
старики, немало и молодых.
Мне стало смешно, когда кто-то из этих болванов сказал: "Надо закрыть
ставни для безопасности". Ведь они сидели в комнате, в двухстах километрах
от линии огня, но эта падаль делала вид, что им угрожает бомбардировка с
аэропланов...
- Мой двоюродный брат, - сказал Тирлуар, шаря в карманах, - пишет
мне... Да вот что он пишет: "Дорогой Адольф, меня окончательно удержали в
Париже, я причислен к канцелярии лазарета номер шестьдесят. Пока ты там, я
торчу в столице под вечной угрозой "таубе" и "цеппелинов".
- Ха-ха-ха! Хи-хи-хи! Хо-хо-хо!
Эта фраза вызывает общее веселье; ее смакуют, как лакомство.
- А потом еще смешней было во время обеда этих окопавшихся, -
продолжал Вольпат. - Обед был хороший: треска (это было в пятницу - постный
день), но приготовленная шикарно, вроде камбалы "Маргерит" или как там ее?
А уж разговорчиков я наслушался...
- Они называют штык "Розали", да?
- Да. Чучела! Но эти господа говорили больше всего о самих себе.
Каждый хотел объяснить, почему он не на фронте; он говорил и то, и се и
лопал вовсю, на, в общем, говорил: "Я болен, я ослаб, поглядите, какая я
развалина, я старый хрыч". Они старались откопать в себе всякие болезни и
щегольнуть ими: "Я хотел пойти на войну, но у меня грыжа, две грыжи, три
грыжи". Ну и обед! "Приказы об отправке всех на фронт, - объяснял один
весельчак, - это, говорит, комедия; в последнем действии все всегда
улаживается. А последнее действие - это параграф: "...если не пострадают от
этого интересы службы...". Другой рассказывал: "У меня было три друга,
офицеры, я рассчитывал на них. Я хотел обратиться к ним, но незадолго до
того, как я собрался подать прошение, они, один за другим, были убиты в
сражениях; вот не везет мне!" Один объяснял другому, что он-то хотел пойти
на фронт, но старший врач обхватил его обеими руками и силой удержал в
запасном батальоне. "Что ж, говорит, мне пришлось покориться. В конце
концов я принесу больше пользы родине моим умом, чем ружьем". А тот, что
сидел рядом с ним, кивал кудлатой головой: "Правильно! Правильно!" Он,
правда, согласился поехать в Бордо, когда боши подходили к Парижу и когда
Бордо стал шикарным городом, но потом он определенно вернулся поближе к
фронту, в Париж, и говорил что-то в таком роде: "Я полезен Франции моим
талантом; я должен непременно сохранить его для Франции".
Они говорили еще о других, которых там не было: майор, дескать,
становится невыносимым, чем больше он дряхлеет, тем становится строже;
генерал неожиданно производил ревизии, чтоб выловить окопавшихся, но неделю
тому назад он опасно заболел и слег в постель. "Он умрет непременно; его
состояние не вызывает больше никаких опасений", - говорили они, покуривая
папиросы, которые дурехи из высшего света посылают солдатам на фронт,
"Знаешь Фрази? - сказал кто-то. - Он молоденький, хорошенький, прямо
херувим; так вот он нашел наконец способ остаться; на скотобойнях
требовались резники, вот он и поступил туда по протекции, хоть он и юрист,
и служил в нотариальной конторе. Ну, а сыну Фландрена удалось устроиться
землекопом". - "Он землекоп? А ты думаешь - его оставят?" - "Конечно, -
ответил кто-то из этих трусов, - землекоп, значит, дело верное..."
- Вот болваны! - проворчал Мартро.
- И все они завидовали, не знаю почему, какому-то Альфреду, не помню
его фамилии: "Когда-то он жил на широкую ногу в Париже, завтракал и обедал
в гостях или в лучших ресторанах с друзьями. Делал по восемнадцати визитов
в день. Порхал по салонам, с файфоклока до зари. Без устали дирижировал
котильонами, устраивал праздники, ходил по театрам, не считая уже прогулок
в автомобилях, и все это поливал шампанским. Но вот началась война. И вдруг
он, бедненький, устал: не может стоять поздно вечером у бойницы, не спать и
резать проволочные заграждения. Ему надо спокойно сидеть в тепле. Чтоб он,
парижанин, отправился в провинцию, похоронил себя в окопах? Да никогда в
жизни!" - "Я это понимаю, - отвечал другой франт, - мне тридцать семь лет,
в моем возрасте надо себя беречь!" А пока он это говорил, я думал о Дюмоне,
леснике; ему было сорок два года; его кокнуло на высоте сто тридцать два,
так близко от меня, что, когда пачка пуль попала ему в голову, даже меня
всего затрясло от сотрясения его тела.
- А как эти холуи обращались с тобой?
- Они мной гнушались, но не очень это показывали. Только время от
времени, когда уже не могли удержаться. Они смотрели на меня искоса и
больше всего старались не коснуться меня, когда проходили мимо: ведь я был
еще грязный после окопов.
Мне было противно среди всех этих выродков, но я повторял про себя:
"Ничего, Фирмен, ты здесь только проездом..." Только раз меня чуть не
взорвало, когда кто-то из них сказал: "Потом, когда мы вернемся с войны...
если вернемся". Ну, уж это простите. Он не имел права так говорить! Пусть
он там "устраивается", но пусть не корчит человека, которому угрожает
опасность: ведь он упрятался, чтоб не идти на фронт! И еще они рассказывали
о боях, ведь они побольше нас в курсе всех дел и знают, как ведется война,
а после, когда ты вернешься домой, - если только вернешься, - ты окажешься