Барбюс Анри. Огонь

ночи, не видя ни людей, ни вещей, не успев проститься с ними даже взглядом,
унести с собой их последний образ.
Совсем близко, чуть не задевая нас, маневрировал паровоз и изо всех
сил гудел. Рот Барку заткнула своим воплем эта огромная махина; Барк
выругался; исказились гримасой и лица других оглушенных солдат; все были в
касках и полном снаряжении; мы стояли на часах, охраняя вокзал.
- Да замолчи ты! - в бешенстве заорал Барк, обращаясь к дымному
свистку.
Но страшный зверь как ни в чем не бывало продолжал властно затыкать
нам глотки. Наконец он умолк, но отзвук его рева еще звенел в наших ушах, и
мы потеряли нить разговора; Барк только сказал в заключение:
- Да.
Тогда мы осмотрелись.
Мы были затеряны здесь, как в огромном городе.
Бесконечные железнодорожные составы, поезда по сорока, по шестидесяти
вагонов образовали нечто похожее на ряды темных, низких, совершенно
одинаковых домов, разделенных улочками. Перед нами, вдоль подвижных домов,
тянулась главная линия - бесконечная улица, где белые рельсы исчезали на
том и на другом конце, поглощаемые расстоянием. Отрезки поездов, целые
поезда - большие горизонтальные колонны - сотрясались, перемещались и
возвращались на прежнее место. Со всех сторон раздавался мерный стук по
бронированной земле, пронзительные свистки, звонки сигнального колокола,
металлический грохот огромных кубов, сочетавших перебой своих стальных
обрубков с лязгом цепей и глухими отгулами в длинном позвоночнике. На
первом этаже здания, возвышающегося среди вокзала, как мэрия, раздавалось
прерывистое стрекотание телеграфа и звонки телефона вперемежку с раскатами
голосов. А кругом, на земле, покрытой угольной пылью, - склады товаров,
низкие сараи, чьи загроможденные недра виднелись издали, будки
стрелочников, лес стрелок, водокачки, железные решетчатые столбы с
проводами, черневшими в небе, как линии нотной бумаги, диски семафоров и
над всем этим мрачным плоским городом - два паровых подъемных крана,
высотой с колокольню.
Дальше, на пустырях, вокруг лабиринта платформ и строений, стояли
военные автомобили, грузовики и бесконечные ряды коней.
- Нечего сказать, придется поработать!
- Сегодня вечером погрузят целый корпус!
- Вот, гляди, они подъезжают!
Целая туча, покрывая грохот колес и топот лошадиных копыт,
приближалась, росла на вокзальной улице, между рядами строений.
- Пушки уже погружены.
Действительно, там, на открытых платформах, между двумя пирамидальными
складами ящиков, выделялись профили колес и длинные стволы орудий. Зарядные
ящики, пушки и колеса были выкрашены в желтый, коричневый, зеленый цвета.
- Они замаскированы. Там и кони выкрашены. Да вот, погляди вот на
этого, на этого, у него такие мохнатые ножищи, будто он в штанах! Так вот,
он был белым, а его окатили краской.
Эта лошадь стояла в стороне от других лошадей; они, казалось, ее
чуждались; она была серо-желтого, явно поддельного цвета.
- Бедняга! - сказал Тюлак.
- Видишь, - сказал Паради, - коняг не только посылают в огонь, на
смерть, но еще изводят.
- Что делать! Это для их же пользы.
- Как же... Нас тоже для нашей пользы!
К вечеру начали подходить войска. Со всех сторон они стекались к
вокзалу. Горластые начальники шагали сбоку. Они останавливали потоки солдат
и втискивали их в барьеры или загоны. Солдаты составляли ружья, складывали
ранцы и, не имея права выходить, ждали, заключенные в полумрак.
По мере того, как темнело, прибывало все больше отрядов. Вместе с ними
подъезжали автомобили. Скоро поднялся безостановочный грохот: лимузины
среди гигантского прибоя маленьких, средних и больших грузовиков. Все это
выстраивалось и втискивалось в установленные границы. Гул и шум поднимался
над этим океаном существ и машин, который бился о ступени вокзала и местами
уже проникал внутрь.
- Это еще ничего, - сказал Кокон, человек-счетчик. - В одном только
штабе армейского корпуса тридцать офицерских автомобилей, а знаешь, -
прибавил он, - сколько понадобится поездов по пятидесяти вагонов, чтобы
погрузить весь корпус - людей и товар, - конечно, кроме грузовиков, которые
переберутся в новый сектор на собственных лапах? Все равно, брат, не
угадаешь! Потребуется девяносто поездов!
- Да ну? Вот так штука! А у нас ведь тридцать три корпуса!
- Даже тридцать девять, эх ты, вшивый!
Сутолока усиливается. Вокзал наполняется и переполняется толпами.
Везде, где только можно различить человеческую фигуру или ее призрак,
суматоха и лихорадочные приготовления, похожие на панику. Приходит в
действие вся иерархия начальства: офицеры суетятся, носятся, словно
метеоры, размахивают руками, сверкают золотыми галунами, отменяют приказы,
рассылают вестовых и самокатчиков, которые движутся в толпе; одни -
медленно, другие стремительно, как рыбы в воде.
Вот и вечер. Солдат, сбившихся в кучу вокруг пирамид ружей, уже трудно
различить: они сливаются с землей; потом эту толпу можно обнаружить только
по вспыхивающим трубкам и цигаркам. Кое-где во мраке сверкает непрерывная
цепь светлых точек, как иллюминация на праздничной улице.
Над этой черной зыбкой толпой гудят раскаты морского прибоя;
перекрывая рокот, раздаются приказы, крики, возгласы, шум какой-то
разгрузки или переноски, пыхтение котлов и грохот паровых молотов, глухо
ударяющих во мраке.
На огромном темнеющем пространстве, полном людей и машин, вспыхивают
огни. Эти электрические лампочки офицеров и начальников отрядов,
ацетиленовые фонари самокатчиков, перемещающиеся зигзагами, как белая точка
и белесое пятно.
Ослепительно вспыхивает ацетиленовая фара, отбрасывая снопы света.
Другие фары тоже буравят и разрывают темноту.
И вот вокзал принимает сверхъестественный вид. В черно-синем небе
возникают непонятные призраки. - Обозначаются какие-то груды, огромные, как
развалины города. Различаешь начало каких-то непомерных рядов, исчезающих в
ночи. Угадываешь громады, ближайшие очертания которых вырываются из
неизвестных бездн.
Слева отряды конницы и пехоты прибывают еще и еще сплошным потоком.
Стелется гул голосов. При вспышке фосфоресцирующего света или красном
отблеске вырисовываются отдельные ряды; слышатся протяжные гулы.
Под кружащимся дымным пламенем факелов мелькают серые громады и черные
пасти товарных вагонов; обозные солдаты по сходням ведут коней. Раздаются
оклики, возгласы, неистовый топот, шум борьбы, ругань солдат и бешеные
удары копыт запертой лошади.
Рядом грузят автомобили на открытые платформы. Холм прессованного сена
кишит людьми. Люди неистово хлопочут у огромных тюков.
- Вот уже три часа, как мы стоим здесь на якоре, - вздыхает Паради.
- А это кто?
В проблесках света мелькает отряд гномов, окруженных светляками; они
приносят странные инструменты и исчезают.
- Это прожекторная команда, - говорит Кокон.
- О чем ты задумался, брат?
- Сейчас в армейском корпусе четыре дивизии, - отвечает Кокон. - А
бывает и три, а то и пять. Сейчас четыре. И каждая наша дивизия, -
продолжает человек-цифра, которым может гордиться наш взвод, - состоит из
трех ПП - пехотных полков; двух БПС - батальонов пеших стрелков; одного
ПТП - полка территориальной пехоты, не считая частей специального
назначения, артиллерии, саперов, обозов и так далее, не считая еще штаба
ПД - пехотной дивизии - и частей, не входящих в бригаду, а включенных
непосредственно в ПД. Линейный полк состоит из трех батальонов; он занимает
четыре поезда: один для ШП - штаба полка, для пулеметной роты и HP -
нестроевой роты, и по одному поезду для каждого батальона. Здесь
погружаются не все войска: погрузка будет производиться на линии дороги в
зависимости от места стоянок и сроков смены.
- Я устал, - говорит Тюлак. - Едим мы не очень-то сытно, вот что.
Держишься только потому, что завели такую моду, но больше нет ни силы, ни
бодрости.
- Я справлялся, - продолжает Кокон. - Войска, настоящие войска
погрузятся только после двенадцати. Они еще размещены по деревням, на
десять километров в окружности. Прежде всего отправятся все управления
армейского корпуса и ВЧ - внедивизионные части, - услужливо объясняет
Кокон, - то есть входящие непосредственно в корпус. Среди ВЧ нет ни
аэростатных частей, ни авиаотрядов; это слишком громоздкая штука; они
передвигаются собственными средствами, со своими людьми, своими
канцеляриями, своими лазаретами. Во внедивизионные части входит и
стрелковый полк.
- Стрелкового полка нет, - наобум говорит Барк. - Есть батальоны.
Потому и говорят: такой-то стрелковый батальон.
Кокон пожимает плечами; его очки презрительно мечут молнии.
- А ты это знаешь, молокосос? Какой умник! Знай, что есть пешие
стрелки, а есть и конные; это не одно и то же.
- Тьфу ты, черт! - восклицает Барк. - О конных я и забыл.
- То-то! - говорит Кокон. - В ВЧ армейского корпуса входит корпусная
артиллерия, то есть главная артиллерия, кроме дивизионной. В нее входит
ТА - тяжелая артиллерия, ОА - окопная артиллерия, АП - артиллерийские
парки, пушечные бронеавтомобили, зенитные батареи и все такое. Есть еще
саперные батальоны, полевая жандармерия, то есть пешие и конные "фараоны",
санитарная часть, ветеринарная часть, обозные части, территориальный полк
для охраны и работ при ГК - Главной квартире, интендантство (с
продовольственным обозом, который обозначают буквами ПРО, чтобы не путать с
ПО - Почтовым отделом). Есть еще гурт скота, ремонтное депо и так далее.
Автомобильный отдел, целый улей нестроевых, - о них я мог бы говорить целый
час, если б хотел, - казначейство, которое заведует казной и почтой,
военно-полевой суд, телеграфисты, весь электротехнический отряд. Везде есть
заведующие, командиры, управления, отделы, подотделы - все это кишит
писарями, вестовыми и ординарцами, словом, целый базар! Видишь, что
делается вокруг корпусного генерала!
В эту минуту нас окружают солдаты в полном снаряжении; они несут
ящики, тюки, свертки, подвигаются с трудом, кладут ношу на землю и
испускают тяжелые вздохи.
- Это штабные писаря. Они составляют часть ГК - Главной квартиры, -
это что-то вроде генеральской свиты. При переезде они перетаскивают ящики с
архивами, столы, реестры и всю дрянь, необходимую для их канцелярщины. Вот,
погляди, эти двое - старый дядя и молоденький фертик - несут пишущую
машинку: продели ружье в ручку футляра и тащат. Писаря работают в трех
отделах, а есть еще Почтовый отдел, канцелярия и ТОК - Топографический
отдел корпуса; этот отдел распределяет карты по дивизиям и составляет карты
и планы по снимкам с аэропланов, показаниям наблюдателей и пленных. Штаб
АК - армейского корпуса - состоит из офицеров всех канцелярий, они
находятся в ведении помощника начальника и главного начальника (оба
полковники). ГК - Главная квартира, в узком смысле слова, состоит из
ординарцев, поваров, кладовщиков, рабочих, электротехников, жандармов и
конной охраны; ими командует майор.
Вдруг всех нас кто-то сильно отталкивает.
- Эй! Сторонись! - вместо извинений кричит человек, подталкивая вместе
с другими солдатами повозку.
Это трудная работа. В этом месте подъем, и, как только люди перестают
цепляться за колеса и удерживать повозку, она катится назад. Во мраке люди
скрипят зубами, ворчат, борются с ней, как с чудовищем.
Барк потирает бока и окликает кого-то из неистовых людей:
- И ты думаешь, у тебя что-нибудь выйдет, старый селезень?
- Черт подери! - орет солдат, весь поглощенный своим делом. -
Осторожней! Тут камень! Сломаете колымагу!
Он делает резкое движение, опять толкает Барка и на этот раз
набрасывается на него:
- Ты чего стал на дороге, чурбан?
- Да ты пьян, что ли? - отвечает Барк. - "Чего стал на дороге?" Ишь
выдумал! Помолчи! Вшивый!
- Сторонись! - кричит еще кто-то, ведя людей, согнувшихся под тяжелой
ношей.
Больше негде стоять. Мы везде мешаем. Нас отовсюду гонят. Мы идем
вперед, расступаемся, пятимся.
- А кроме того, - бесстрастно, как ученый, продолжает Кокон, - есть
еще дивизии; каждая устроена приблизительно так же, как и корпус...
- Да знаем, знаем. Хватит!
- Вот разбушевалась кобыла в конюшне на колесах, - замечает Паради. -
Это, наверно, теща жеребца.
- Бьюсь об заклад, это кобыла лекаря; ветеринар сказал, что это телка,
которая скоро станет коровой!
- А ловко все это устроено, что и говорить! - с восхищением воскликнул
Ламюз; но его оттерла толпа артиллеристов, которые несли ящики.
- Правильно, - соглашается Мартро, - чтобы перевезти весь этот скарб,
надо быть смышленым и не зевать... Эй ты, смотри, куда лапы ставишь,
чертова требуха!
- Ну и перевозка! Даже когда я с семьей переезжал в Маркуси, и то
хлопот было меньше. Правда, я тоже не дурак.
Все замолкают; в тишине опять раздается голос Кокона:
- Чтобы видеть погрузку всей французской армии, находящейся на
позициях, - я уже не говорю о тыле, где еще вдвое больше людей и
учреждений, вроде лазаретов (они стоили девять миллионов и эвакуируют семь
тысяч больных в день), - чтобы видеть такую погрузку в поезда по
шестидесяти вагонов, отправляемых один за другим через каждые четверть
часа, потребуется сорок дней и сорок ночей.
- А-а! - восклицают все.
Но это слишком величественно для их воображения; эти цифры им уже
надоели. Солдаты зевают, и среди этого столпотворения, среди беготни,
криков, молний, отсветов и дымов они смотрят слезящимися глазами, как
вдали, на вспыхивающем горизонте, проходит чудовищный бронепоезд.

VIII

ОТПУСК

Прежде чем двинуться вперед по дороге, ведущей через поля к окопам,
Эдор присел у колодца. Он был бледен; вместо усов у него торчали только
жалкие пучки волос. Обхватив руками колено, он поднял голову, посвистел и
во весь рот зевнул.
От опушки леса, где стояли телеги и кони, как в цыганском таборе, шел
к колодцу обозный солдат с двумя брезентовыми ведрами, которые плясали при
каждом его движении. Он остановился перед этим сонным безоружным пехотинцем
и взглянул на его туго набитый мешок.
- В отпуск ходил?
- Да, возвращаюсь из отпуска, - ответил Эдор.
- Ну, старина, тебе можно позавидовать: шесть дней погулял! - сказал
обозный солдат и пошел дальше.
Но вот еще четыре человека идут вниз по дороге тяжелым, неторопливым
шагом; от грязи их сапоги превратились в карикатуры на сапоги. Заметив
Эдора, они останавливаются, как один человек.
- А-а, вот и Эдор! Эй, Эдор! Эй, старина, значит, вернулся! -
восклицают они, бросаются к нему и протягивают руки, такие большие и
грубые, словно на них бурые шерстяные перчатки.
- Здорово, ребята! - отвечает Эдор.
- Ну, что? Как? Хорошо провел отпуск?
- Да, - отвечает Эдор. - Неплохо.
- Мы ходили в наряд за вином и малость нагрузились; пойдем с нами, а?
Они гуськом спускаются по откосу и, взявшись под руки, идут по полю,
усыпанному мокрой известкой, которая под их ногами хлюпает, как тесто,
замешиваемое в квашне.
- Значит, повидал женку? Ты ведь только ради этого и жил, только о ней
и говорил; стоило тебе рот открыть, и пошло: "Мариетта, Мариетта".
Бледный Эдор нахмурился.
- Видеть-то я ее видел, но только один разок. Никак нельзя было
по-другому. Не повезло: что ни говори, а это так.
- Как же это случилось?
- Как? Знаешь, мы живем в Вилле-л'Аббе; в этом поселке всего четыре
домика, ни больше, ни меньше; он стоит по обе стороны дороги. Один из домов
и есть наш кабачок; Мариетта его содержит, или, верней, опять содержит, с
тех пор как его больше не осыпают снаряды и "чемоданы".
И вот перед моим отпуском она попросила разрешение на въезд в
Мон-Сент-Элуа, где живут мои старики; я ведь получил отпуск в
Мон-Септ-Элуа. Понимаешь?
Мариетта - бабенка с головой, знаешь, она попросила разрешение задолго
до моего отпуска. Но, как на грех, мой срок пришел раньше, чем она получила
разрешение. И все-таки я поехал. Знаешь, у нас в роте нельзя зевать:
пропустишь очередь, пропадет отпуск. Я и остался ждать Мариетту у моих
стариков. Я их очень люблю, а все-таки ходил с кислой рожей. А они были
рады видеть меня и огорчались, что я с ними скучаю. Но что поделаешь? К
концу шестого дня - к концу моего отпуска, накануне отъезда - парень на
велосипеде, сын Флоранс, привозит мне письмо от Мариетты: она пишет, что
еще не получила пропуска...
- Вот беда! - восклицают собеседники.
- ...но, - продолжает Эдор, - что мне остается только одно: пойти к
мэру Мон-Сент-Элуа (он выхлопочет мне разрешение у военных властей) и
приехать самому в два счета к ней в Вилье.
- Это надо было сделать в первый день, а не на шестой!
- Ясно! Но я боялся с ней разминуться и прозевать ее; с первого же дня
я все ждал ее, все надеялся, что вот-вот увижу ее в открытой двери... Ну, я
и сделал, как она мне написала.
- А в конце концов ты ее видел?
- Всего один день, или, вернее, одну ночь.
- Этого достаточно! - весело восклицает Ламюз.
- Еще бы! - подзадоривает Паради. - За одну ночь такой молодец, как
ты, натворит делов! Из-за него и жене придется потом поработать!
- То-то у него такой усталый вид! Погляди! Вот уж погулял! Босяк! А-а,
скотина!
Под градом сальных шуток бледный Эдор мрачно качает головой.
- Ну, ребята, заткните глотки на пять минут!
- Расскажи-ка!
- Это не басня! - сказал Эдор.
- Так ты, говоришь, скучал со своими стариками?
- Ну да! Как они ни старались заменить мне Мариетту, как ни угощали
вкусной домашней ветчиной и водкой, настоянной на сливе, как ни чинили мое
белье, как ни баловали... (Я даже заметил, что при мне они старались не
ругаться между собой.) Но, понимаешь, все это не то: я только поглядывал на
дверь и ждал: вдруг она откроется и войдет Мариетта. Так вот, я пошел к
мэру и отправился в путь вчера в два часа дня, вернее, в четырнадцать
часов: ведь я считал часы с полночи! Значит, мне оставалась от отпуска
всего-навсего одна ночь! Подъезжал я в сумерках в поезде узкоколейки,
смотрел в окно и почти не узнавал родных мест. Иногда я чувствовал, что они
появляются и как будто говорят со мной. Потом замолкают. Наконец приехал, и
вот надо еще идти пешком до последней станции.
Никогда еще не было такой погоды: уже шесть дней лил дождь, шесть дней
небо мыло и перемывало землю. Земля размякла и расползлась; везде ямы и
рытвины.
- Да и здесь тоже. Дождь перестал только сегодня утром.
- Нечего сказать, мне повезло. Везде бежали все новые ручьи; они
смывали межи, как строки на бумаге; целые холмы текли сверху донизу. Ветер
вдруг поднимал целые тучи дождя; они неслись галопом, хлестали по ногам, по
шее, по морде.
Все равно! Когда я пешедралом добрался до станции, ничто в мире не
заставило б меня вернуться назад, даже если сам черт стал бы корчить мне
рожи!
Приехал я не один: были и другие отпускные, они ехали не в Вилье, а
дальше, но им приходилось идти через наш поселок. Так вот, мы пошли в
деревню целой компанией... Нас было пятеро, пять товарищей, но мы друг
друга не знали. Я ничего не узнавал: наши места еще больше разворочены
бомбардировкой, чем эти, да еще дождь, да еще темень.
Я уже сказал вам, что в нашем поселке всего четыре домика. Они далеко
друг от друга. Подходим мы к пригорку. Я не очень разбирался, где мы, да и
другие ребята тоже, хотя они немного знали наш поселок: они ведь были из
наших краев. Да и дождь лил как из ведра.
Надо было идти быстрей. Мы пустились бежать. Мы прошли мимо фермы
Алле - это первый дом в нашем поселке; смотрим: вместо него какой-то
каменный призрак! Из воды торчат обломки стен: дом потонул. Другая ферма,
немного подальше, - то же самое.
Наш дом - третий. Он стоит у дороги, на самой верхушке ската. Мы
принялись карабкаться вверх под дождем; он хлестал нас, слепил (в глазах
чувствуешь какой-то мокрый холод), и приходилось удирать врассыпную, совсем
как от пулемета. Вот наконец и наш дом! Я бегу как помешанный, как
солдат-африканец на приступ. Там Мариетта! Она стоит у двери, поднимает
руки за сеткой дождя, такого дождя, что она не может выйти и стоит,
согнувшись, между косяками двери, как пресвятая дева в нише. Я бросаюсь к
ней галопом и все-таки не забываю подать знак товарищам идти за мной. Мы
вваливаемся в дом. Мариетта смеется, а на глазах у нее слезы от радости;
она ждет, когда мы останемся одни, чтобы посмеяться и поплакать как
следует. Я предложил ребятам отдохнуть. Они уселись, кто на стулья, кто на
стол.
"Куда вы идете?" - спрашивает Мариетта. "В Вовель". - "Господи
Иисусе! - говорит она. - Да вы туда не дойдете! Вы не сможете пройти эту
милю ночью, по размытым дорогам; да еще везде болота. И не пробуйте!" -
"Ладно, значит, пойдем завтра. Только поищем, где бы переночевать". - "Я
пойду с вами, - говорю я, - до фермы "Повешенного". Там места достаточно.
Чего-чего, а уж места хватит. Вы там поспите, а на рассвете пойдете
дальше". - "Ладно! Махнем туда!"
Эта ферма - последний дом в Вилье; она стоит наверху; значит, можно
было надеяться, что ее не затопило.
Вот мы выходим. Ну и дорога! Мы промокли до нитки; вода проникает даже
в сапоги через подметки и через суконные штаны; они промокли насквозь. Не
доходя до этого "Повешенного", мы видим тень в длинном черном плаще; она
держит фонарь. Поднимает его; видим: на рукаве золотой галун; морда лютая.
"Чего вы здесь шляетесь?" - спрашивает; подбоченился, а дождь
барабанит, словно град, по капюшону.
"Это отпускные. Идут в Вовель. Сегодня вечером они не могут двинуться
дальше. Они хотят переночевать на ферме "Повешенного".
"Что-о? Переночевать здесь? Да вы что, обалдели? Здесь полицейский
пост. Я караульный унтер-офицер; на ферме содержатся пленные боши.
Убирайтесь-ка отсюда в два счета! Спокойной ночи!"
Ну, мы поворачиваем оглобли и начинаем спускаться, спотыкаемся, как
пьяные, скользим, пыхтим, хлюпаем, увязаем в грязи. Кто-то из наших ребят
под дождем и ветром кричит мне: "Мы проводим тебя до дому; крова у нас нет,
зато есть время".
"А где вы переночуете?" - "Найдем, уж не беспокойся; ведь остается
только несколько часов". - "Найдем, найдем! Легко сказать, - говорю. - Ну,
пока зайдите на минутку ко мне". - "Что ж, на минутку можно".
И мы гуськом возвращаемся к Мариетте, все пятеро; промокли до костей.
И вот вертимся, топчемся в нашей комнатушке; это все, что есть в нашем
доме, ведь у нас не дворец.
"Виноват, мадам, - спрашивает один парень у Мариетты, - нет ли у вас
подвала?"
"Там полно воды, - отвечает Мариетта, - не видно нижней ступеньки, а
всего-то их две".
"Тьфу ты, черт! - говорит парень. - Ведь чердака тоже нет..."
Через минутку он встает и говорит мне:
"Спокойной ночи, старина! Мы пошли".
"Как? Вы уходите в такую погоду, ребята?"
"А ты что думал? Не станем же мы мешать тебе и твоей жене!"
"Но как же, брат?.."
"Никаких "но". Сейчас девять часов вечера, а ты должен убраться до
зари. Значит, прощай, друг! Эй, ребята, пошли!"
"Пошли, - отвечают ребята. - Спокойной ночи!"
И вот они уже подходят к двери, открывают ее. Тут мы с Мариеттой
переглянулись. И не двинулись с места. Потом опять переглянулись и
бросились за ними. Я схватил одного за полу шинели, она - другого за
хлястик. Все на них вымокло, хоть выжимай!
"Ни за что! Мы вас не отпустим! Этому не бывать! Нельзя..."
"Но..."
"Никаких "но", - отвечаю, а Мариетта запирает дверь.
- Ну и как? - спрашивает Ламюз.
- Ну, и ничего не было, - отвечает Эдор. - Все забились по углам,
зевали, просидели смирно всю ночь, словно в доме лежал покойник. Сначала
немного болтали. Время от времени кто-нибудь спрашивал: "Ну как? Дождь еще
льет?" - и выходил взглянуть, и возвращался: "Льет". Да и слышно было, что
льет. Один толстяк, усатый, как болгарин, боролся со сном изо всех сил.
Иногда один или двое засыпали; но кто-нибудь всегда зевал и из вежливости
приоткрывал один глаз и потягивался или усаживался поудобней.
Мы с Мариеттой не спали. Мы глядели друг на друга, но мы глядели и на
других, а они глядели на нас. Вот и все.
Утро встало; за окном посветлело. Я вышел взглянуть, какая погода.
Дождь не переставал. В комнате бурые люди ворочались и тяжело дышали. У
Мариетты глаза были красные: ведь она всю ночь глядела на меня. Между нами
сидел солдат; он дрожал от холода и набивал трубку.
Вдруг кто-то стучит в окно. Я приоткрываю. Вижу: человек в каске; с
нее так и течет вода; его словно принес и втолкнул страшный ветер.
"Эй, хозяйка, можно получить кофе?"
"Сейчас, мосье, сейчас!" - кричит Мариетта.
Она встает со стула, разминает ноги. Она ничего не говорит, глядится в
наш осколок зеркала, слегка оправляет волосы и попросту (вот баба!)
говорит:
"Я приготовлю кофе для всех".
Выпили; теперь пора уходить нам всем. Да и посетители то и дело
стучат.
"Эй, мамаша! - кричат они и тычутся в приоткрытое окно. - Найдется у
вас кофеек? Скажем, три стакана! Четыре!"
"И еще два!" - говорит другой.
Все отпускные подходят к Мариетте, чтобы попрощаться. Они хорошо
понимают, что здорово помешали нам в эту ночь; но я вижу, что они не знают,
прилично ли заговорить об этом или лучше ничего не говорить.
Тогда решается толстый "болгарин":
"Мы вам, сударынька, здорово подгадили, а?"
Он это сказал, чтобы показать, что хорошо воспитан. Мариетта
протягивает ему руку.
"Ну, что вы! Желаю вам приятно провести отпуск".
А я ее обнял и принялся целовать. Старался целовать как можно дольше.
Целых полминуты! Мне было горько, - еще бы!.. Но я радовался, что Мариетта