Страница:
— А ты, правда, в Гондоре в королевских стрелках служил?
— Да. Полтора года. То есть год служил, да ещё полгода лечился в Минас-Тирите. Ты спи. Если мы оторвались, то утром расскажу. Там, под бугорком, родничок, дневать будем.
До утра ничего не случилось. Преследователи или сбились со следа, или просто оставили его, удостоверившись, что мы, действительно, уходим на юго-восток.
Незадолго до полудня Гхажш разбудил меня и, наказав внимательно смотреть по сторонам, завалился спать сам и проснулся лишь к вечеру. Ужинали всухомятку, запивая родниковой водой и благодаря бъёрнингов за гостеприимство. Подозревали они нас или нет, но всякой снеди в мешках оказалось предостаточно. Только мёд Гхажш безжалостно вылил прямо на землю, а потом ещё и баклагу прополоскал, заметив, между делом, что медовуха — штука отличная, но расслабляет. И он был прав.
За ужином я и напомнил ему об обещании рассказать о службе в королевских стрелках Гондора.
— Особенно нечего рассказывать, — сказал Гхажш, лениво откидываясь на спину и закладывая руки под голову. — Служил и служил. Я же тебе говорил, что я в шагхратах четвёртый год.
— А как ты туда попал? — спросил я. — Или урр-уу-гхай просто так на королевскую службу принимают?
— Нет, конечно, — Гхажш расстегнул туго натянувшуюся на животе бьёрнингскую куртку. — Я в Форносте нанялся к купцам из Минас-Тирита в охрану. Вместе с ними и пришёл в Гондор. А уж в Минас-Тирите зашёл в королевскую кордегардию. Так и так, говорю, жил в Арноре, охотничал, теперь решил свет посмотреть. Желаю служить Великому Королю Элессару. Они спросили, как я в город попал, я честно всё про купцов рассказал. Купцов расспросили, чего они обо мне знают, а чего они обо мне знать могут? Только то, что я сам им сказал. Вот они и рассказали, как я нанялся, да как себя в пути вёл. Арнор же королевскими землями считается, хоть у короля руки до него и не доходят. И зачислили меня в королевские стрелки «с жалованьем королевского подданного». В стрелки любой сброд берут, только у королевских подданных жалованье побольше, а у остальных поменьше.
— Почему?
— Что почему? Почему жалованье разное?
— Нет. Почему любой сброд берут?
— Так сами гондорцы воевать не очень-то хотят. Считается же, что мир. Войны нет. А королевские стрелки всегда на войне. На границе. Итилиэн, Южный Гондор, Эминмуйл, Пепельные горы — места всё весёлые. Дикое пограничье. С нынешним королём у Гондора рот широк стал, все старые свои владения хотят обратно прибрать, да зубов не хватает. Это они ещё с Роханом из-за Арнора пока не сцепились, а на юге и востоке со всеми воюют. С Кхандом, с Умбаром, даже с Харадом. С орками итилиэнскими — уж само собой. Свои-то не очень рвутся в чужом краю помирать, ну и набирают всяких. За хорошее жалованье да за землю после службы. Желающих хватает.
— Это же сколько золота, наверное, надо, и земли тоже.
— Да не так много, как кажется. Долго ли королевский стрелок живёт? Год, два от силы. Десять лет редко кто выслуживает. Жалованье своё стрелки в королевских корчмах пропивают, когда на отдых выходят. А куда его? С собой таскать? Чтобы кто-нибудь с покойника ободрал? Вот и пьют, кто больше в себя вольёт. А уж вино и пиво только в королевских заведениях продают. И бардаки армейские тоже королю принадлежат. Кто это правило нарушит, тому голову без пощады отрубают, как за подделку королевской монеты. Так что золото всё обратно королю возвращается. Если кто десять лет отслужил, то землю ему не рядом с Минас-Тиритом дают. А где-нибудь за Минас-Итилем, поближе к Мрачным горам. Как раз там, где королевские стрелки всё время и шастают. Где одной рукой за плуг держись, а второй — за копьё. Король и тут не в накладе.
— А ты-то что в стрелках делал?
— Я ординарцем у нашего отрядного начальника был. Как меня в отряд определили, я сразу к нему подошёл. Простите, говорю, господин капитан королевских стрелков, я мужичина северный, здешних дел не понимаю, присоветуйте, куда мне королевское жалованье пристроить, чтобы не пропить. Жалованье он стал себе на сохранение брать, а я в ординарцы попал. Штаны ему стирать и вшей давить.
— И зачем это тебе надо было? — удивился я. — Полтора года чужих вшей отлавливать.
— Как зачем? — в свою очередь удивился Гхажш. — А где бы я ещё посмотрел, как гондорцы воюют? Воевать стрелки умеют. Королевская стража горазда только на стенах стоять, а стрелки — круглый год в поле. На войне. В королевские стрелки всякий сброд набирают, но начальство у них — самые боевые воеводы Гондора. Знать. Те, кто в десятом поколении воинов водит. Редко, редко кто из рядовых стрелков выслужился. На военном совете кто за спиной у капитана стоит, карты ему подаёт да бумаги всякие? Ординарец. А когда господа начальники пьянствуют, кто вино наливает? Опять ординарец. На пьянках ведь не только о бабах говорят. О деле тоже, и даже чаще. Кто холуя видит? Никто. Кто на него внимание обращает? Тоже никто. Холуй вроде тени: она есть, а никто её не замечает. Только смотри и слушай. И думай.
— А не противно?
— Противно. Но раз сам в шагхраты подался, терпи. Мог бы просто урагхом быть. Только мечом махать любой может. Даже снага. А для моей работы голова нужна. Вот Урагх, — я не сразу понял, что он имеет в виду не любого воина, а Урагха, — не смог бы. У него сдерживаться всегда плохо получалось. То он на твои разговоры в пещере и поддался.
— Я не хотел, — смутился я. — Я же не знал.
— Да это не важно, — сказал Гхажш. — Имеющий врага должен быть осмотрителен. Мы были врагами, и Урагх сам должен был соображать. А он не подумал. Если бы мы одни были, я бы не стал его имени лишать. Но ребята же верят, что бородатых накликать можно, а мне их суеверия не перебить. Вот ради них и пришлось… Тем более, что и бородатых он-таки накликал.
Гхажш помолчал… «Ждали они нас. Ждали».
— Откуда ж они знать могли, где мы пойдём? — засомневался я. — Откуда они, вообще, взялись?
— Взялись из Эребора, из Одинокой горы то есть. А ждали они не нас именно, а орков, которые сквозь Горы пойдут. Знали, что поверху во время весенних гроз не пойдём. Это на верную смерть.
— А откуда они могли знать, что какие-то орки сквозь Горы пойдут?
— От роханцев. У конеедов вдоль Южного тракта от Заизенского фольда до Эдораса заставы стоят. И голубятни при них. Пока мы до Гор добежали, на другой стороне уже проведали, что мы идём. Если бы я знал, что там бородатые, пошли бы мы на север, к Гхазатбуурзу.
— Гхазатбуурз — это Мория? — спросил я.
— Да.
— Так там же ворота завалены?
— Их уж лет пятьдесят как откопали. И тварь[34] эту в озере прикончили.
— А Бэролу сказал, что завалены.
— А зачем ему всё говорить? Не наша с тобой забота — бъёрнингов спасать. Они эту войну всё равно проиграют.
— Почему?
— Потому что между двух огней. Пока король с войском будет у Серебряни конеедов ловить, эсгаротцы Каррок сожгут. Припасы у войска скоро кончатся, а без воды и провизии в сухой степи летом — смерть. Это мы с тобой сурками можем прокормиться, из родничка напиться. А для большого войска, где сурков столько набрать? Оттеснят их от рек, и всё. Сами перемрут от голода, безводья и болезней. Хорошо, если один из десяти домой вернётся.
— Жалко их, — мне, действительно, стало жаль, когда я представил умирающих от жажды косматых любителей медовухи.
— Жалко. Раньше их королю надо было думать, как так сделать, чтобы Рохан с Эсгаротом не сговорились. Себе друзей найти. Не захотел. Теперь бъёрнинги за его глупость и жадность расплатятся… Что-то заговорились мы с тобой. Спать-то будем? Завтра опять идти.
— Да зачем нам днём по жаре париться? Может, по ночам будем идти?
— Второй день здесь провести хочешь? Нельзя надолго на одном месте оставаться. Здесь — степь. Кого угодно принести может.
И он завернулся в буургха, и уснул. Полдня проспал и снова уснул, не затруднился. А я ещё немного поворочался.
Утром отправились на север. Уже не торопясь и не надрывая тело бегом. За те несколько дней, что мы шли до Чёрной пущи, или Лихолесья, как назвал её Гхажш, ничего примечательного не произошло. Лишь раз далеко к востоку я заметил облака дыма.
— Это Возничие, — ответил на мой вопрос Гхажш. — Мясо себе запасают. Они так охотятся. Траву в степи поджигают, чтобы зверьё от огня бежало. А сами повозки в цепь ставят, полстепи перегораживают. Как зверьё до повозок добежит, тут его и бьют.
— А повозки не сгорят? — спросил я. — Когда огонь до них доберётся?
— Нет, — рассмеялся Гхажш. — Они перед тем, как повозки ставить, в том месте траву заранее выжигают. Там огню двигаться некуда.
— А мы им в облаву не попадём?
— Нет. Далеко. И ветер от нас.
На том наш разговор и кончился, а других событий не случилось. Лихолесье начало нас встречать издалека. Сначала появились маленькие тенистые рощицы — привет большого леса. Почти в каждой был родничок, и в них было удобно останавливаться на ночлег. Мы двигались от рощицы к рощице, промежутки между ними день ото дня становились всё меньше, и однажды я просто заметил, что мы идём уже не по степи, а по лесу.
Обычному лиственному лесу. Светлому и приветливому. Я даже подивился, почему его называют такими мрачными названиями. И спросил у Гхажша. «Сам скоро увидишь, — буркнул он, озираясь по сторонам. — Тропу нам надо найти, а то мы тут до скончания жизни плутать будем».
Тропу он нашёл. То есть я-то никакой тропы не видел. Гхажш просто заметил какой-то пенёк, еле возвышающийся над травой, и бросился к нему со всех ног. Пенёк он тщательно осмотрел со всех сторон, очень тщательно, разве что не обнюхал. Потом отошёл от пенька на несколько шагов, побродил между деревьями, потом вернулся к пеньку и, встав к нему лицом, пошёл спиной вперёд.
— Иди за мной, — приказал он. — То есть передо мной. Тьфу ты. Иди и смотри, чтобы я не споткнулся обо что-нибудь.
Я посмотрел на пенёк. Пень как пень, расколотый по краю топором неумелого дровосека. Старый уже. И что в нём особенного? Но Гхажш удалялся, и разгадывать загадки было некогда, так что я вздохнул, догнал его и поплёлся рядом.
Шагов через полтораста в траве обнаружился замшелый валун. Здесь всё повторилось, с тем лишь отличием, что на этот раз Гхажш действовал гораздо увереннее, и идти нам пришлось в другом направлении.
Так мы и шли, встречая на своём пути то пень, то камень, то сломанное бурей дерево или причудливую корягу, или даже просто старую, оплывшую, заросшую травой яму. И как Гхажш каждый раз определял, в каком направлении нам надо двигаться, для меня ещё несколько лет оставалось загадкой.
От куста к кусту и от дерева к дереву мы двигались довольно долго, настолько долго, что я постепенно начал понимать, за что этот лес назвали Чёрной пущей: деревья вокруг нас сгрудились теснее, вытянули толстые стволы вверх и кронами почти закрыли небо. Стало темней, трава исчезла, уступив место зарослям папоротника и прелой прошлогодней листве. В десяти шагах было так сумеречно, что окружающее с трудом различалось. Поэтому я не сразу понял, что мы уже с полчаса идём по обычной, хорошо натоптанной тропе. И Гхажш рядом со мной идёт уже не спиной вперёд, а самым обычным образом.
— Устал, пока раком пятился, — произнёс он, останавливаясь. — Вечер уже, тропу нашли, давай привал сделаем, а утром дальше пойдём. Только не вздумай с тропы сходить. Я тебя потом не найду. Разве что кости. Да и то вряд ли.
В это мгновение неподалёку от нас раздался громкий скрежещущий звук, словно кто-то тёр нож о нож. Спине сразу стало холодно, а между лопаток потекла противная липкая струйка.
— Что это? — спросил я Гхажша, стараясь, чтобы голос не дрожал, и на всякий случай взявшись за рукоять кугхри.
— Не обращай внимания, — ответил Гхажш, расстилая свой буургха прямо на тропе. — Это паук. Он на тропу не выйдет: света боится.
Это меня не успокоило: света на тропе почти не было.
— А ночью? — спросил я. — Ночью, что будет?
— Ничего не будет, — ответил он, укладываясь. — Слышишь, скрежещет. Это он от злости — значит, один. А для одного мы слишком большая добыча. На двоих он в одиночку нападать не будет. Они трусливые и маленькие. Ниже твоего колена.
Я вздрогнул, представив паука чуть ниже своего колена.
— Да ложись, ты, — сказал Гхажш. — Нет ничего страшного.
Вздохнув, я решил ему поверить, действительно, будь рядом что-нибудь опасное, вряд ли он бы стал так спокойно устраиваться на ночлег. Но едва я лёг, как обнаружилась новая напасть. Новый звук. Где-то в глубине земли что-то глухо ударяло, тяжело и размеренно, и, когда приходил звук удара, вздрагивало всё тело.
— Что это? Гхажш! — я даже подскочил от неожиданности, но воздух вокруг был тих и неподвижен.
— Что? — не понял он. — Я же сказал — паук.
— Нет, — я снова приложил ухо к земле и подождал немного, через некоторое время земля принесла отзвук нового удара. — Стучит, под землёй.
— А… — Гхажш зевнул. — Это молот огхров. Далеко отсюда. Почти день пути. Завтра утром мы в их сторожевой деревеньке будем.
— Давай сегодня пойдём, — попросил я. — Пока ещё совсем не стемнело, — ночевать в лесу с пауками мне не хотелось.
— Хочешь стрелу с чёрной смолой ниже спины получить? — пробормотал Гхажш. — Самострелы вдоль всей тропы стоят, их ночью не видно.
Пришлось устраиваться рядом с ним. Пущей безопасности ради я прижался к шагхрату поплотнее и закутался в буургха с головой.
— Гхажш, — решил я задать ещё один вопрос напоследок. — А как это место называется? Ну куда мы сейчас идём?
Гхажш пробормотал что-то нечленораздельное, помолчал и добавил, сонно растягивая слова: «…а, по-вашему — Дол-Гулдур».
Глава 23
— Да. Полтора года. То есть год служил, да ещё полгода лечился в Минас-Тирите. Ты спи. Если мы оторвались, то утром расскажу. Там, под бугорком, родничок, дневать будем.
До утра ничего не случилось. Преследователи или сбились со следа, или просто оставили его, удостоверившись, что мы, действительно, уходим на юго-восток.
Незадолго до полудня Гхажш разбудил меня и, наказав внимательно смотреть по сторонам, завалился спать сам и проснулся лишь к вечеру. Ужинали всухомятку, запивая родниковой водой и благодаря бъёрнингов за гостеприимство. Подозревали они нас или нет, но всякой снеди в мешках оказалось предостаточно. Только мёд Гхажш безжалостно вылил прямо на землю, а потом ещё и баклагу прополоскал, заметив, между делом, что медовуха — штука отличная, но расслабляет. И он был прав.
За ужином я и напомнил ему об обещании рассказать о службе в королевских стрелках Гондора.
— Особенно нечего рассказывать, — сказал Гхажш, лениво откидываясь на спину и закладывая руки под голову. — Служил и служил. Я же тебе говорил, что я в шагхратах четвёртый год.
— А как ты туда попал? — спросил я. — Или урр-уу-гхай просто так на королевскую службу принимают?
— Нет, конечно, — Гхажш расстегнул туго натянувшуюся на животе бьёрнингскую куртку. — Я в Форносте нанялся к купцам из Минас-Тирита в охрану. Вместе с ними и пришёл в Гондор. А уж в Минас-Тирите зашёл в королевскую кордегардию. Так и так, говорю, жил в Арноре, охотничал, теперь решил свет посмотреть. Желаю служить Великому Королю Элессару. Они спросили, как я в город попал, я честно всё про купцов рассказал. Купцов расспросили, чего они обо мне знают, а чего они обо мне знать могут? Только то, что я сам им сказал. Вот они и рассказали, как я нанялся, да как себя в пути вёл. Арнор же королевскими землями считается, хоть у короля руки до него и не доходят. И зачислили меня в королевские стрелки «с жалованьем королевского подданного». В стрелки любой сброд берут, только у королевских подданных жалованье побольше, а у остальных поменьше.
— Почему?
— Что почему? Почему жалованье разное?
— Нет. Почему любой сброд берут?
— Так сами гондорцы воевать не очень-то хотят. Считается же, что мир. Войны нет. А королевские стрелки всегда на войне. На границе. Итилиэн, Южный Гондор, Эминмуйл, Пепельные горы — места всё весёлые. Дикое пограничье. С нынешним королём у Гондора рот широк стал, все старые свои владения хотят обратно прибрать, да зубов не хватает. Это они ещё с Роханом из-за Арнора пока не сцепились, а на юге и востоке со всеми воюют. С Кхандом, с Умбаром, даже с Харадом. С орками итилиэнскими — уж само собой. Свои-то не очень рвутся в чужом краю помирать, ну и набирают всяких. За хорошее жалованье да за землю после службы. Желающих хватает.
— Это же сколько золота, наверное, надо, и земли тоже.
— Да не так много, как кажется. Долго ли королевский стрелок живёт? Год, два от силы. Десять лет редко кто выслуживает. Жалованье своё стрелки в королевских корчмах пропивают, когда на отдых выходят. А куда его? С собой таскать? Чтобы кто-нибудь с покойника ободрал? Вот и пьют, кто больше в себя вольёт. А уж вино и пиво только в королевских заведениях продают. И бардаки армейские тоже королю принадлежат. Кто это правило нарушит, тому голову без пощады отрубают, как за подделку королевской монеты. Так что золото всё обратно королю возвращается. Если кто десять лет отслужил, то землю ему не рядом с Минас-Тиритом дают. А где-нибудь за Минас-Итилем, поближе к Мрачным горам. Как раз там, где королевские стрелки всё время и шастают. Где одной рукой за плуг держись, а второй — за копьё. Король и тут не в накладе.
— А ты-то что в стрелках делал?
— Я ординарцем у нашего отрядного начальника был. Как меня в отряд определили, я сразу к нему подошёл. Простите, говорю, господин капитан королевских стрелков, я мужичина северный, здешних дел не понимаю, присоветуйте, куда мне королевское жалованье пристроить, чтобы не пропить. Жалованье он стал себе на сохранение брать, а я в ординарцы попал. Штаны ему стирать и вшей давить.
— И зачем это тебе надо было? — удивился я. — Полтора года чужих вшей отлавливать.
— Как зачем? — в свою очередь удивился Гхажш. — А где бы я ещё посмотрел, как гондорцы воюют? Воевать стрелки умеют. Королевская стража горазда только на стенах стоять, а стрелки — круглый год в поле. На войне. В королевские стрелки всякий сброд набирают, но начальство у них — самые боевые воеводы Гондора. Знать. Те, кто в десятом поколении воинов водит. Редко, редко кто из рядовых стрелков выслужился. На военном совете кто за спиной у капитана стоит, карты ему подаёт да бумаги всякие? Ординарец. А когда господа начальники пьянствуют, кто вино наливает? Опять ординарец. На пьянках ведь не только о бабах говорят. О деле тоже, и даже чаще. Кто холуя видит? Никто. Кто на него внимание обращает? Тоже никто. Холуй вроде тени: она есть, а никто её не замечает. Только смотри и слушай. И думай.
— А не противно?
— Противно. Но раз сам в шагхраты подался, терпи. Мог бы просто урагхом быть. Только мечом махать любой может. Даже снага. А для моей работы голова нужна. Вот Урагх, — я не сразу понял, что он имеет в виду не любого воина, а Урагха, — не смог бы. У него сдерживаться всегда плохо получалось. То он на твои разговоры в пещере и поддался.
— Я не хотел, — смутился я. — Я же не знал.
— Да это не важно, — сказал Гхажш. — Имеющий врага должен быть осмотрителен. Мы были врагами, и Урагх сам должен был соображать. А он не подумал. Если бы мы одни были, я бы не стал его имени лишать. Но ребята же верят, что бородатых накликать можно, а мне их суеверия не перебить. Вот ради них и пришлось… Тем более, что и бородатых он-таки накликал.
Гхажш помолчал… «Ждали они нас. Ждали».
— Откуда ж они знать могли, где мы пойдём? — засомневался я. — Откуда они, вообще, взялись?
— Взялись из Эребора, из Одинокой горы то есть. А ждали они не нас именно, а орков, которые сквозь Горы пойдут. Знали, что поверху во время весенних гроз не пойдём. Это на верную смерть.
— А откуда они могли знать, что какие-то орки сквозь Горы пойдут?
— От роханцев. У конеедов вдоль Южного тракта от Заизенского фольда до Эдораса заставы стоят. И голубятни при них. Пока мы до Гор добежали, на другой стороне уже проведали, что мы идём. Если бы я знал, что там бородатые, пошли бы мы на север, к Гхазатбуурзу.
— Гхазатбуурз — это Мория? — спросил я.
— Да.
— Так там же ворота завалены?
— Их уж лет пятьдесят как откопали. И тварь[34] эту в озере прикончили.
— А Бэролу сказал, что завалены.
— А зачем ему всё говорить? Не наша с тобой забота — бъёрнингов спасать. Они эту войну всё равно проиграют.
— Почему?
— Потому что между двух огней. Пока король с войском будет у Серебряни конеедов ловить, эсгаротцы Каррок сожгут. Припасы у войска скоро кончатся, а без воды и провизии в сухой степи летом — смерть. Это мы с тобой сурками можем прокормиться, из родничка напиться. А для большого войска, где сурков столько набрать? Оттеснят их от рек, и всё. Сами перемрут от голода, безводья и болезней. Хорошо, если один из десяти домой вернётся.
— Жалко их, — мне, действительно, стало жаль, когда я представил умирающих от жажды косматых любителей медовухи.
— Жалко. Раньше их королю надо было думать, как так сделать, чтобы Рохан с Эсгаротом не сговорились. Себе друзей найти. Не захотел. Теперь бъёрнинги за его глупость и жадность расплатятся… Что-то заговорились мы с тобой. Спать-то будем? Завтра опять идти.
— Да зачем нам днём по жаре париться? Может, по ночам будем идти?
— Второй день здесь провести хочешь? Нельзя надолго на одном месте оставаться. Здесь — степь. Кого угодно принести может.
И он завернулся в буургха, и уснул. Полдня проспал и снова уснул, не затруднился. А я ещё немного поворочался.
Утром отправились на север. Уже не торопясь и не надрывая тело бегом. За те несколько дней, что мы шли до Чёрной пущи, или Лихолесья, как назвал её Гхажш, ничего примечательного не произошло. Лишь раз далеко к востоку я заметил облака дыма.
— Это Возничие, — ответил на мой вопрос Гхажш. — Мясо себе запасают. Они так охотятся. Траву в степи поджигают, чтобы зверьё от огня бежало. А сами повозки в цепь ставят, полстепи перегораживают. Как зверьё до повозок добежит, тут его и бьют.
— А повозки не сгорят? — спросил я. — Когда огонь до них доберётся?
— Нет, — рассмеялся Гхажш. — Они перед тем, как повозки ставить, в том месте траву заранее выжигают. Там огню двигаться некуда.
— А мы им в облаву не попадём?
— Нет. Далеко. И ветер от нас.
На том наш разговор и кончился, а других событий не случилось. Лихолесье начало нас встречать издалека. Сначала появились маленькие тенистые рощицы — привет большого леса. Почти в каждой был родничок, и в них было удобно останавливаться на ночлег. Мы двигались от рощицы к рощице, промежутки между ними день ото дня становились всё меньше, и однажды я просто заметил, что мы идём уже не по степи, а по лесу.
Обычному лиственному лесу. Светлому и приветливому. Я даже подивился, почему его называют такими мрачными названиями. И спросил у Гхажша. «Сам скоро увидишь, — буркнул он, озираясь по сторонам. — Тропу нам надо найти, а то мы тут до скончания жизни плутать будем».
Тропу он нашёл. То есть я-то никакой тропы не видел. Гхажш просто заметил какой-то пенёк, еле возвышающийся над травой, и бросился к нему со всех ног. Пенёк он тщательно осмотрел со всех сторон, очень тщательно, разве что не обнюхал. Потом отошёл от пенька на несколько шагов, побродил между деревьями, потом вернулся к пеньку и, встав к нему лицом, пошёл спиной вперёд.
— Иди за мной, — приказал он. — То есть передо мной. Тьфу ты. Иди и смотри, чтобы я не споткнулся обо что-нибудь.
Я посмотрел на пенёк. Пень как пень, расколотый по краю топором неумелого дровосека. Старый уже. И что в нём особенного? Но Гхажш удалялся, и разгадывать загадки было некогда, так что я вздохнул, догнал его и поплёлся рядом.
Шагов через полтораста в траве обнаружился замшелый валун. Здесь всё повторилось, с тем лишь отличием, что на этот раз Гхажш действовал гораздо увереннее, и идти нам пришлось в другом направлении.
Так мы и шли, встречая на своём пути то пень, то камень, то сломанное бурей дерево или причудливую корягу, или даже просто старую, оплывшую, заросшую травой яму. И как Гхажш каждый раз определял, в каком направлении нам надо двигаться, для меня ещё несколько лет оставалось загадкой.
От куста к кусту и от дерева к дереву мы двигались довольно долго, настолько долго, что я постепенно начал понимать, за что этот лес назвали Чёрной пущей: деревья вокруг нас сгрудились теснее, вытянули толстые стволы вверх и кронами почти закрыли небо. Стало темней, трава исчезла, уступив место зарослям папоротника и прелой прошлогодней листве. В десяти шагах было так сумеречно, что окружающее с трудом различалось. Поэтому я не сразу понял, что мы уже с полчаса идём по обычной, хорошо натоптанной тропе. И Гхажш рядом со мной идёт уже не спиной вперёд, а самым обычным образом.
— Устал, пока раком пятился, — произнёс он, останавливаясь. — Вечер уже, тропу нашли, давай привал сделаем, а утром дальше пойдём. Только не вздумай с тропы сходить. Я тебя потом не найду. Разве что кости. Да и то вряд ли.
В это мгновение неподалёку от нас раздался громкий скрежещущий звук, словно кто-то тёр нож о нож. Спине сразу стало холодно, а между лопаток потекла противная липкая струйка.
— Что это? — спросил я Гхажша, стараясь, чтобы голос не дрожал, и на всякий случай взявшись за рукоять кугхри.
— Не обращай внимания, — ответил Гхажш, расстилая свой буургха прямо на тропе. — Это паук. Он на тропу не выйдет: света боится.
Это меня не успокоило: света на тропе почти не было.
— А ночью? — спросил я. — Ночью, что будет?
— Ничего не будет, — ответил он, укладываясь. — Слышишь, скрежещет. Это он от злости — значит, один. А для одного мы слишком большая добыча. На двоих он в одиночку нападать не будет. Они трусливые и маленькие. Ниже твоего колена.
Я вздрогнул, представив паука чуть ниже своего колена.
— Да ложись, ты, — сказал Гхажш. — Нет ничего страшного.
Вздохнув, я решил ему поверить, действительно, будь рядом что-нибудь опасное, вряд ли он бы стал так спокойно устраиваться на ночлег. Но едва я лёг, как обнаружилась новая напасть. Новый звук. Где-то в глубине земли что-то глухо ударяло, тяжело и размеренно, и, когда приходил звук удара, вздрагивало всё тело.
— Что это? Гхажш! — я даже подскочил от неожиданности, но воздух вокруг был тих и неподвижен.
— Что? — не понял он. — Я же сказал — паук.
— Нет, — я снова приложил ухо к земле и подождал немного, через некоторое время земля принесла отзвук нового удара. — Стучит, под землёй.
— А… — Гхажш зевнул. — Это молот огхров. Далеко отсюда. Почти день пути. Завтра утром мы в их сторожевой деревеньке будем.
— Давай сегодня пойдём, — попросил я. — Пока ещё совсем не стемнело, — ночевать в лесу с пауками мне не хотелось.
— Хочешь стрелу с чёрной смолой ниже спины получить? — пробормотал Гхажш. — Самострелы вдоль всей тропы стоят, их ночью не видно.
Пришлось устраиваться рядом с ним. Пущей безопасности ради я прижался к шагхрату поплотнее и закутался в буургха с головой.
— Гхажш, — решил я задать ещё один вопрос напоследок. — А как это место называется? Ну куда мы сейчас идём?
Гхажш пробормотал что-то нечленораздельное, помолчал и добавил, сонно растягивая слова: «…а, по-вашему — Дол-Гулдур».
Глава 23
Очень правильно кто-то придумал назвать этот мрачный, пугающий бор «Лихолесьем». Лес, где живёт Лихо. Услышишь такое название и сразу, с одного слова поймёшь, что нечего тебе в этом леске делать. Разве только, если хочешь, чтобы мясо с костей сняли. Да поскорее. Без Гхажша я бы в этот проклятый лес ни за какие пироги не сунулся. И как только Бильбо Бэггинс по нему ходил? Он-то, правда, был севернее. В местах, где эльфы живут. Может, там не так мрачно?
Чёрная пуща — название тоже неплохое, но за душу берёт уже не так. Мало ли их, чёрных лесов. Фангорн, например, светлым не назовёшь. Или Древлепущу. Хотя они всё же посветлее будут. Там лес просто сумрачный, сумеречный от тени, а в Чёрной пуще тьма какая-то давящая. Даже кажется, что дышать трудно, пока не привыкнешь. Это днём. А уж ночью…
Ночью, мало того, что не видно ни зги, собственные пальцы на руках в дюйме от носа разглядеть невозможно, так ещё раздаются такие звуки, от которых хочется немедленно себе уши зашить, лишь бы ничего не слышать. Скрежет одинокого паука — это пустячок, вроде звука детской погремушки. И уханье филинов тоже, в общем, звук нестрашный. Может быть, только в первый раз испугаешься, пока не поймёшь, кто это. А вот когда кто-то визгливо и протяжно расхохотался, показалось, что прямо над ухом, вот тут уж я покрылся пупырышками, крупными, как яблоки по осени. Потом к первому хохотунчику присоединился второй, а потом — ещё один, и ещё. Через некоторое время всё вокруг хохотало и повизгивало на разные голоса. И такие это были голоса, что мне показалось, будто волосы мои стремительно седеют.
Если бы не мирно посапывающий рядом Гхажш, то я бы не уснул. Но шагхрат спал спокойно, не проявляя никаких признаков беспокойства или желания проснуться. И меня, в конце концов, сморило, потому что невозможно бояться и пялить слипающиеся глаза в темноту, когда кто-то так сладко сопит рядом.
Сон мой был также беспокоен, как и явь. Всю ночь мне снились разнообразные пауки: от страшилищ ростом мне по пояс, до мелюзги размером с мячик для гольфа. Пауки кружили вокруг, скрежетали жвалами и пытались набросить мне на шею свитые из паутины петли. Я метался между ними, ярясь от невозможности вырваться из паучьего окружения, и рубился не хуже Бильбо. Только вместо эльфийского Шершня у меня был урруугхайский кугхри, да и кольца мне за всё путешествие не попалось даже самого завалящего. Если, конечно, не счисть Урагховых колец для добывания огня. У них есть и иные применения, но невидимости они не дают. Так что пауки меня прекрасно видели, и Бильбо я мог только завидовать. К утру паучьи усилия увенчались успехом. Я споткнулся, и какой-то шустрый паучишко, всего-то с мой кулак величиной, подскочил ко мне и укусил за плечо. Больно не было, но рука перестала слушаться, и онемевшие пальцы выпустили рукоять кугхри. Остальные пауки сразу же бросились ко мне, и я зажмурился, лишь бы не видеть напоследок свирепого блеска глаз и плотоядно шевелящихся жвал.
Когда я открыл глаза, паучьи жвалы шевелились примерно в полутора футах от моего лица. Гхажш был прав. Паук был не очень крупный. Туловище у него было не больше моей головы, даже поменьше, покрытое густыми короткими волосками, на вид жёсткими, как кабанья щетина. Быть ростом чуть ниже моего колена ему позволяли только длиннющие мосластые лапы, которыми он очень забавно подрыгивал. Глаза у паука уже не блестели. Всё его шевеление было конвульсиями жука на булавке.
На булавке, потому что паук был насажен на самодельную Гхажшеву стрелу. Она была воткнута в землю недалеко от меня, а паук болтался у самого её оперения, суча от бессилия ногами.
— Красавчик, правда? — спросил Гхажш, сидевший на земле позади меня. — Я его для тебя подстрелил. Ты же таких, наверное, не видел никогда.
— А говорил, он на тропу не пойдёт, — сказал я, садясь и разминая затёкшую от неудобного лежания онемевшую руку.
— Так я его не на тропе и подстрелил, — весело ответил Гхажш. — На звук выстрелил и попал. Шагов пять всего, пятилетний не промахнётся.
— А кто хохотал ночью? — я старался казаться бывалым и равнодушным. — Всю ночь спать мешали.
— А… — махнул рукой Гхажш. — Это лягушки. Здесь болота по обе стороны от тропы. Лягушек больше, чем комаров. Свадьбы сейчас у них. Вот и хохочут по ночам. Я первый раз, когда услышал, перепугался, как сосунок. В наших краях таких нет, только здесь водятся. Да вон сидит одна, погляди.
Я посмотрел, куда показывала его рука, и поперхнулся от неожиданности. Назвать эту тварь «лягушкой» у меня бы язык не повернулся. Это сидящее в шаге от тропы, покрытое буро-зелёной пупырчатой склизкой кожей существо было размером с хорошую собаку. Морда у тварюги была надменная и наглая, как у Тедди Брендибэка, сперевшего что-нибудь из озорства на чужом огороде и готовящегося отбрёхиваться от застигнувших его хозяев.
— Надо подкормить её, болезную, — сказал Гхажш, поднимаясь. Он вынул стрелу из земли, прицелился в «лягушку» и метнул в неё всё ещё слабо дёргавшегося паука, словно камень из палочной пращи. Болотная тварь даже лапой не шевельнула. Она разинула рот и небрежно махнула в воздухе широченным языком. Язык вылетел из лягушачьей пасти со стремительностью атакующей змеи, обвил летящего паука и втянулся обратно. Тварь удовлетворённо вздрогнула, сглотнула и закатила прозрачные выпученные глазищи, закрыв их белёсой, мутной плёнкой. Так и застыла, только то надувавшийся воздухом, то опадавший кожистый мешок под горлом выдавал, что она ещё жива.
— Что они тут едят, такие? — ошарашено произнёс я. — Когда их не кормит никто. А?
— Это их тут все едят, кому не лень. Они вкусные, — ответил Гхажш. — А они сами — пауков этих же, птичек мелких, разную прочую живность мелкую. Они безобидные, у них даже зубов нет. Что может целиком проглотить, то и ловит. От остального убегает.
— И быстро бегает?
— Прыгает. Да нет. Тяжёлая, еле брюхо переволакивает. Зато плавает хорошо. И под водой может долго сидеть. Если хочешь, можно её на завтрак подстрелить. Пока она от еды сонная. Зажарим.
— Я лягушек в Фангорне наелся, — сообщил я ему. — Тошнит, как вспомню.
— Так там же ты сырых ел. И мелких, — ухмыльнулся он. — Эту я приготовлю — пальчики оближешь.
— Да ну её, — скользкая тварь выглядела противной и не вызывала острого желания её съесть. — Пусть прыгает.
— Тогда пошли. До сторожевой деревни недалеко. Там и поедим.
И мы двинулись в путь.
«Недалеко» в понимании урр-уу-гхай сильно отличается от того, что под этим понимает хоббит. Это я уже знал, поэтому и не удивился, когда деревня не появилась через пятьсот шагов. И через тысячу тоже. Не появилась она и через час пути. Всё это время я шёл рядом с Гхажшем, вертел головой и изо всех сил пытался разглядеть хоть что-нибудь впереди или по сторонам: огонёк или признаки просвета между деревьями, но в сумраке пущи видно было лишь на десять шагов. Если бы я решился сойти с тропы и отойти от неё далее этих десяти шагов, то, боюсь, что никогда бы не нашёл дороги обратно. Впрочем, сходить с тропы мне было совершенно незачем и даже, более того, совершенно не хотелось. Гхажш всё время следил, чтобы мы шли по самой её середине, и постоянно напоминал мне, чтобы я остерегался затронуть папоротник или какой-нибудь кустик на краю тропы, если не хочу задеть шнур, ведущий к сторожевому самострелу. Поневоле приходилось быть осторожным.
Постепенно тропа сузилась до трёх ступнёй в ширину, деревья и кусты отступили за грань видимости, а со всех сторон подступила осока и камыши. Зато стало ощутимо светлее, и если бы не серые испарения окружающего болота, скрывающие и искажающие всё вокруг, то можно было бы сказать, что стало светло. Даже солнце просвечивало сквозь серую муть еле видным пятном. Но дышать было по-прежнему трудно. Давящая тяжесть ночной тьмы сменилась гнилой влагой болотного тумана.
Потом тропа исчезла. Нырнула под болотную грязь. Гхажш остановился. Подумал немного и посвистел тонким свистом какой-то пичужки. Когда он повторил свой свист третий раз, ему ответили. Туман скрадывал расстояние и направление, и я даже не понял, с какой стороны свистели, и далеко ли было до свистевшего.
— Хорошо, — неожиданно в полный голос сказал Гхажш. — Мы подождём.
— Гхажш, — поскрёбся я в его спину. — Это сторожа?
— Да, — ответил он. — Скоро придёт проводник.
— А почему до сих пор никого не было? — это меня, действительно, занимало. Дол-Гулдур — крепость. И, по моему представлению, дорога к ней была слишком пустынна.
— А зачем? — вопросом на вопрос ответил Гхажш. — По болотам только остроухие могут пройти. Но их сейчас осталось слишком мало, чтобы они сюда сунулись. Да и здешнее зверьё не любит остроухих. Те же лягушки такой гвалт поднимут. Людей большое войско по тропе не пройдёт. А если попытается, то его за лигу будет слышно. Пока хотя бы до этого места доберутся, встречу им уже приготовят. И как они дальше пойдут? Здесь даже малая компания лазутчиков, вроде нас с тобой, без проводника утонет. А не утонет, так заблудится. Тропа петляет, и теперь вдоль неё не только самострелы стоят. Здесь неожиданностей для незваных прохожих много приготовлено… Вот и проводник наш пришёл.
Проводник возник в болоте в десятке шагов от нас. Сквозь туман я не мог его толком разглядеть. Только очертания были видны в серой влажной мути.
— Имя, — спросил проводник хрипящим, гнусавым голосом, и я не сразу понял, что это было сказано на Всеобщем.
— Гхаажш, шагхрат шагхабуурз глобатул, — когда Гхажш говорит на Тёмном наречии, у него даже голос меняется, становится резким и грубым.
— Второй? — на этот раз я был готов к звучанию его речи и понял. Гхажш задумался на пару мгновений и ответил: «Чшаэм, урагх шагхабуурз глобатул». «Он должен говорить сам, — донеслось из тумана. — Пусть скажет». Гхажш повернутся ко мне и поощрительно кивнул. Но ничего не подсказал, только глазами повёл вокруг. Я старательно прокашлялся и, пытаясь выговаривать слова точно так же, как он, шепелявя и растягивая, произнёс: «Чшаэм, урагх шагхабуурз глобатул».
— Он плохо говорит, — заметил проводник, и даже я ощутил в его голосе сомнение.
— Да, — неожиданно легко согласился Гхажш, — его мать не была урр-а-гхой. Он родился в народе половинчиков. Поэтому он плохо понимает Тёмную речь. И ещё хуже говорит. С ним лучше говорить на Общем. Но он — воин огня и носит имя. Я тому свидетель.
— Не бывало воинов из другого народа среди урр-уу-гхай, — в голосе проводника отчётливо слышалось смущение.
— У многих из нас матери не родились а-гхой, — ответил Гхажш. — Но они стали нами. Что возможно для одного, возможно и для другого.
— Не мне решать, — после мучительно долгого раздумья произнёс проводник. — Ты сказал, он носит имя. Как он заслужил его?
— Он убил в бою бородатого. Он принял кугхри от совершившего шеопп и достойно распорядился его телом. Он добыл волшебное зелье бродячих деревьев и с его помощью вытащил шагхрата из-за края смерти. Этого достаточно?
— Для любого из нас — да, — теперь в голосе проводника явно слышалось облегчение, — остальное решат знающие больше меня. Я проведу вас. Но вас должно быть больше. Мы ждали «летучих волков».
— Их жёны могут больше не плакать, — ответил Гхажш. — Волки не вернутся.
Проводник немного помолчал, а потом сказал: «Мы пошлём гонца, их жёнам передадут, что они могут искать других мужей. Вы пойдёте за мной. Держитесь не меньше, чем в пяти шагах друг от друга и от меня. Когда дойдёте до места, где я сейчас стою, возьмёте шест и будете проверять дорогу перед собой. Ногу ставьте только на твёрдое, иначе трясина сглотнёт вас раньше, чем кто-нибудь успеет сказать „Прощай!“. Если один из Вас оступится, ему нельзя помогать, чтобы не погибли оба. Понятно?»
Чёрная пуща — название тоже неплохое, но за душу берёт уже не так. Мало ли их, чёрных лесов. Фангорн, например, светлым не назовёшь. Или Древлепущу. Хотя они всё же посветлее будут. Там лес просто сумрачный, сумеречный от тени, а в Чёрной пуще тьма какая-то давящая. Даже кажется, что дышать трудно, пока не привыкнешь. Это днём. А уж ночью…
Ночью, мало того, что не видно ни зги, собственные пальцы на руках в дюйме от носа разглядеть невозможно, так ещё раздаются такие звуки, от которых хочется немедленно себе уши зашить, лишь бы ничего не слышать. Скрежет одинокого паука — это пустячок, вроде звука детской погремушки. И уханье филинов тоже, в общем, звук нестрашный. Может быть, только в первый раз испугаешься, пока не поймёшь, кто это. А вот когда кто-то визгливо и протяжно расхохотался, показалось, что прямо над ухом, вот тут уж я покрылся пупырышками, крупными, как яблоки по осени. Потом к первому хохотунчику присоединился второй, а потом — ещё один, и ещё. Через некоторое время всё вокруг хохотало и повизгивало на разные голоса. И такие это были голоса, что мне показалось, будто волосы мои стремительно седеют.
Если бы не мирно посапывающий рядом Гхажш, то я бы не уснул. Но шагхрат спал спокойно, не проявляя никаких признаков беспокойства или желания проснуться. И меня, в конце концов, сморило, потому что невозможно бояться и пялить слипающиеся глаза в темноту, когда кто-то так сладко сопит рядом.
Сон мой был также беспокоен, как и явь. Всю ночь мне снились разнообразные пауки: от страшилищ ростом мне по пояс, до мелюзги размером с мячик для гольфа. Пауки кружили вокруг, скрежетали жвалами и пытались набросить мне на шею свитые из паутины петли. Я метался между ними, ярясь от невозможности вырваться из паучьего окружения, и рубился не хуже Бильбо. Только вместо эльфийского Шершня у меня был урруугхайский кугхри, да и кольца мне за всё путешествие не попалось даже самого завалящего. Если, конечно, не счисть Урагховых колец для добывания огня. У них есть и иные применения, но невидимости они не дают. Так что пауки меня прекрасно видели, и Бильбо я мог только завидовать. К утру паучьи усилия увенчались успехом. Я споткнулся, и какой-то шустрый паучишко, всего-то с мой кулак величиной, подскочил ко мне и укусил за плечо. Больно не было, но рука перестала слушаться, и онемевшие пальцы выпустили рукоять кугхри. Остальные пауки сразу же бросились ко мне, и я зажмурился, лишь бы не видеть напоследок свирепого блеска глаз и плотоядно шевелящихся жвал.
Когда я открыл глаза, паучьи жвалы шевелились примерно в полутора футах от моего лица. Гхажш был прав. Паук был не очень крупный. Туловище у него было не больше моей головы, даже поменьше, покрытое густыми короткими волосками, на вид жёсткими, как кабанья щетина. Быть ростом чуть ниже моего колена ему позволяли только длиннющие мосластые лапы, которыми он очень забавно подрыгивал. Глаза у паука уже не блестели. Всё его шевеление было конвульсиями жука на булавке.
На булавке, потому что паук был насажен на самодельную Гхажшеву стрелу. Она была воткнута в землю недалеко от меня, а паук болтался у самого её оперения, суча от бессилия ногами.
— Красавчик, правда? — спросил Гхажш, сидевший на земле позади меня. — Я его для тебя подстрелил. Ты же таких, наверное, не видел никогда.
— А говорил, он на тропу не пойдёт, — сказал я, садясь и разминая затёкшую от неудобного лежания онемевшую руку.
— Так я его не на тропе и подстрелил, — весело ответил Гхажш. — На звук выстрелил и попал. Шагов пять всего, пятилетний не промахнётся.
— А кто хохотал ночью? — я старался казаться бывалым и равнодушным. — Всю ночь спать мешали.
— А… — махнул рукой Гхажш. — Это лягушки. Здесь болота по обе стороны от тропы. Лягушек больше, чем комаров. Свадьбы сейчас у них. Вот и хохочут по ночам. Я первый раз, когда услышал, перепугался, как сосунок. В наших краях таких нет, только здесь водятся. Да вон сидит одна, погляди.
Я посмотрел, куда показывала его рука, и поперхнулся от неожиданности. Назвать эту тварь «лягушкой» у меня бы язык не повернулся. Это сидящее в шаге от тропы, покрытое буро-зелёной пупырчатой склизкой кожей существо было размером с хорошую собаку. Морда у тварюги была надменная и наглая, как у Тедди Брендибэка, сперевшего что-нибудь из озорства на чужом огороде и готовящегося отбрёхиваться от застигнувших его хозяев.
— Надо подкормить её, болезную, — сказал Гхажш, поднимаясь. Он вынул стрелу из земли, прицелился в «лягушку» и метнул в неё всё ещё слабо дёргавшегося паука, словно камень из палочной пращи. Болотная тварь даже лапой не шевельнула. Она разинула рот и небрежно махнула в воздухе широченным языком. Язык вылетел из лягушачьей пасти со стремительностью атакующей змеи, обвил летящего паука и втянулся обратно. Тварь удовлетворённо вздрогнула, сглотнула и закатила прозрачные выпученные глазищи, закрыв их белёсой, мутной плёнкой. Так и застыла, только то надувавшийся воздухом, то опадавший кожистый мешок под горлом выдавал, что она ещё жива.
— Что они тут едят, такие? — ошарашено произнёс я. — Когда их не кормит никто. А?
— Это их тут все едят, кому не лень. Они вкусные, — ответил Гхажш. — А они сами — пауков этих же, птичек мелких, разную прочую живность мелкую. Они безобидные, у них даже зубов нет. Что может целиком проглотить, то и ловит. От остального убегает.
— И быстро бегает?
— Прыгает. Да нет. Тяжёлая, еле брюхо переволакивает. Зато плавает хорошо. И под водой может долго сидеть. Если хочешь, можно её на завтрак подстрелить. Пока она от еды сонная. Зажарим.
— Я лягушек в Фангорне наелся, — сообщил я ему. — Тошнит, как вспомню.
— Так там же ты сырых ел. И мелких, — ухмыльнулся он. — Эту я приготовлю — пальчики оближешь.
— Да ну её, — скользкая тварь выглядела противной и не вызывала острого желания её съесть. — Пусть прыгает.
— Тогда пошли. До сторожевой деревни недалеко. Там и поедим.
И мы двинулись в путь.
«Недалеко» в понимании урр-уу-гхай сильно отличается от того, что под этим понимает хоббит. Это я уже знал, поэтому и не удивился, когда деревня не появилась через пятьсот шагов. И через тысячу тоже. Не появилась она и через час пути. Всё это время я шёл рядом с Гхажшем, вертел головой и изо всех сил пытался разглядеть хоть что-нибудь впереди или по сторонам: огонёк или признаки просвета между деревьями, но в сумраке пущи видно было лишь на десять шагов. Если бы я решился сойти с тропы и отойти от неё далее этих десяти шагов, то, боюсь, что никогда бы не нашёл дороги обратно. Впрочем, сходить с тропы мне было совершенно незачем и даже, более того, совершенно не хотелось. Гхажш всё время следил, чтобы мы шли по самой её середине, и постоянно напоминал мне, чтобы я остерегался затронуть папоротник или какой-нибудь кустик на краю тропы, если не хочу задеть шнур, ведущий к сторожевому самострелу. Поневоле приходилось быть осторожным.
Постепенно тропа сузилась до трёх ступнёй в ширину, деревья и кусты отступили за грань видимости, а со всех сторон подступила осока и камыши. Зато стало ощутимо светлее, и если бы не серые испарения окружающего болота, скрывающие и искажающие всё вокруг, то можно было бы сказать, что стало светло. Даже солнце просвечивало сквозь серую муть еле видным пятном. Но дышать было по-прежнему трудно. Давящая тяжесть ночной тьмы сменилась гнилой влагой болотного тумана.
Потом тропа исчезла. Нырнула под болотную грязь. Гхажш остановился. Подумал немного и посвистел тонким свистом какой-то пичужки. Когда он повторил свой свист третий раз, ему ответили. Туман скрадывал расстояние и направление, и я даже не понял, с какой стороны свистели, и далеко ли было до свистевшего.
— Хорошо, — неожиданно в полный голос сказал Гхажш. — Мы подождём.
— Гхажш, — поскрёбся я в его спину. — Это сторожа?
— Да, — ответил он. — Скоро придёт проводник.
— А почему до сих пор никого не было? — это меня, действительно, занимало. Дол-Гулдур — крепость. И, по моему представлению, дорога к ней была слишком пустынна.
— А зачем? — вопросом на вопрос ответил Гхажш. — По болотам только остроухие могут пройти. Но их сейчас осталось слишком мало, чтобы они сюда сунулись. Да и здешнее зверьё не любит остроухих. Те же лягушки такой гвалт поднимут. Людей большое войско по тропе не пройдёт. А если попытается, то его за лигу будет слышно. Пока хотя бы до этого места доберутся, встречу им уже приготовят. И как они дальше пойдут? Здесь даже малая компания лазутчиков, вроде нас с тобой, без проводника утонет. А не утонет, так заблудится. Тропа петляет, и теперь вдоль неё не только самострелы стоят. Здесь неожиданностей для незваных прохожих много приготовлено… Вот и проводник наш пришёл.
Проводник возник в болоте в десятке шагов от нас. Сквозь туман я не мог его толком разглядеть. Только очертания были видны в серой влажной мути.
— Имя, — спросил проводник хрипящим, гнусавым голосом, и я не сразу понял, что это было сказано на Всеобщем.
— Гхаажш, шагхрат шагхабуурз глобатул, — когда Гхажш говорит на Тёмном наречии, у него даже голос меняется, становится резким и грубым.
— Второй? — на этот раз я был готов к звучанию его речи и понял. Гхажш задумался на пару мгновений и ответил: «Чшаэм, урагх шагхабуурз глобатул». «Он должен говорить сам, — донеслось из тумана. — Пусть скажет». Гхажш повернутся ко мне и поощрительно кивнул. Но ничего не подсказал, только глазами повёл вокруг. Я старательно прокашлялся и, пытаясь выговаривать слова точно так же, как он, шепелявя и растягивая, произнёс: «Чшаэм, урагх шагхабуурз глобатул».
— Он плохо говорит, — заметил проводник, и даже я ощутил в его голосе сомнение.
— Да, — неожиданно легко согласился Гхажш, — его мать не была урр-а-гхой. Он родился в народе половинчиков. Поэтому он плохо понимает Тёмную речь. И ещё хуже говорит. С ним лучше говорить на Общем. Но он — воин огня и носит имя. Я тому свидетель.
— Не бывало воинов из другого народа среди урр-уу-гхай, — в голосе проводника отчётливо слышалось смущение.
— У многих из нас матери не родились а-гхой, — ответил Гхажш. — Но они стали нами. Что возможно для одного, возможно и для другого.
— Не мне решать, — после мучительно долгого раздумья произнёс проводник. — Ты сказал, он носит имя. Как он заслужил его?
— Он убил в бою бородатого. Он принял кугхри от совершившего шеопп и достойно распорядился его телом. Он добыл волшебное зелье бродячих деревьев и с его помощью вытащил шагхрата из-за края смерти. Этого достаточно?
— Для любого из нас — да, — теперь в голосе проводника явно слышалось облегчение, — остальное решат знающие больше меня. Я проведу вас. Но вас должно быть больше. Мы ждали «летучих волков».
— Их жёны могут больше не плакать, — ответил Гхажш. — Волки не вернутся.
Проводник немного помолчал, а потом сказал: «Мы пошлём гонца, их жёнам передадут, что они могут искать других мужей. Вы пойдёте за мной. Держитесь не меньше, чем в пяти шагах друг от друга и от меня. Когда дойдёте до места, где я сейчас стою, возьмёте шест и будете проверять дорогу перед собой. Ногу ставьте только на твёрдое, иначе трясина сглотнёт вас раньше, чем кто-нибудь успеет сказать „Прощай!“. Если один из Вас оступится, ему нельзя помогать, чтобы не погибли оба. Понятно?»