Страница:
— Понятно, — ответили мы хором.
— Идём.
Первым пошёл я. Гхажш подождал, пока я удалюсь на пять шагов, и двинулся следом. До места, где стояла пара шестов, я дошёл без труда, потому что тропа под болотной жижей была тверда, и ноги её хорошо чувствовали. Проводник не стал дожидаться меня, стоя на месте, и медленно, осторожно переступая по невидимым кочкам, пошёл в сторону. И идти за ним дальше стало очень трудно. Тропа оборвалась, и только с помощью шеста можно было нащупать твёрдые островки под поверхностью кажущейся непроходимой трясины. Будь эти кочки видимы, я прыгал бы с одной на другую без всякого затруднения. Но когда перед глазами на том месте, куда ты должен ступить, колышется вязкая бурая жижа, всё тело противится каждому очередному шагу. Между островками было расстояние как раз в один шаг. Да ещё этот проклятый туман вокруг.
Я даже оглянуться боялся, чтобы не отвлечься и случайно не потерять проводника из виду. Проводник шёл по болоту гораздо увереннее, чем я, и вдобавок, часто менял направление. Или, вернее сказать, меняла направление петляющая под болотом тропа. Поэтому я и не видел, как там дела у Гхажша. Лишь по глухому чавкающему звуку шагов можно было догадаться, что он не отстаёт. Да ещё иногда, когда тропа делала очередной поворот, можно было краем глаза разглядеть в тумане движения его шеста.
Время от времени нам попадались развилки, и тогда проводник сначала жестом показывал, куда надо будет идти, и лишь потом двигался туда сам. Он ещё и оглядывался, проверяя, правильно ли я выбрал дорогу.
В Хоббитоне нет болот. И из всех не вполне хоббитских дел, которыми мне приходилось заниматься, хождение по болоту, наверное, самое нехоббитское. Я ненавижу ходьбу по горам, но по сравнению с тем, что я испытываю к болотам, эта ненависть блекнет, как краски леса поздней осенью. Если мне предложат выбор: ходить по болоту день или месяц — по горам, я предпочту горы. В них, по крайней мере, земля не уходит из-под ног и нельзя утонуть там, где стоишь. Даже в камышовой лодчонке на стремнине Андуина я чувствовал себя увереннее. Там вокруг была честная вода. А болото — ни вода, ни земля. Сплошное предательство вместо почвы под ногами.
Не могу сказать точно, сколько продолжались мои мучения. Довольно долго. А может быть, мне это показалось. Но в какое-то мгновение наш проводник остановился и сказал: «Можно подойти, дальше тропа сплошная. Теперь пойдёте одни». Он показал рукой направление, дождался, пока до нас доберётся Гхажш, и побрёл по тропе обратно.
— Куда он? — спросил я Гхажша. Голос от усталости и напряжения опасной ходьбы дрожал и прерывался.
— В сторожку, — ответил Гхажш. — Мы мимо неё раза три проходили. Я думал, ты заметил.
— Ничего я не видел. Я под ноги смотрел. Он что, всё время на болоте живёт?
— Нет. Они меняются каждую неделю. Всё время на болоте жить — с ума сойдёшь. Пойдём. Скоро на сухое выйдем.
Тыкая шестами по сторонам тропы, мы двинулись в направлении, указанном проводником, и шагов через двадцать тропа вынырнула на поверхность. И хоть она была по-прежнему узка, но одно только осознание того, что я вижу, куда ставлю ногу, доставляло мне огромное удовольствие. К тому же туман над тропой редел, и с каждым нашим шагом вокруг становилось ощутимо светлее. Солнце, раньше видимое лишь серым пятном над головой, становилось всё ярче и, в конце концов, выглянуло в прореху влажной мглы и обрадованно принялось припекать наши макушки.
Тропа под ногами становилась всё шире, пока не превратилась в мощённую чёрными деревянными плахами дорожку. А лес вокруг, против моего ожидания, так и не сгустился, остался обычным лиственным лесом. Почти таким же, как перелески Хоббитона. Нисколько не темнее.
— Мы что? — спросил я Гхажша. — Лес насквозь прошли? Когда он начинался, так же было.
— Нет, — рассмеялся Гхажш. — Пуща, она большая, несколько дней пути в поперечнике. Древние деревья, они только у опушек стоят. Всю южную часть пущи, до дороги от Бъёрна к Долгому озеру, кольцом окружают. Потом — болото. А в середине — остров. Тоже большой, больше десяти лиг — с севера на юг, и лиг шесть с востока на запад. По нему мы и идём. Здесь деревья обычные. Древние вырубили давно. Есть и другие острова в болотах. Поменьше этого. На них тоже живут.
— А на этом? — я запнулся и сбавил шаг. — Дол-Гулдур?
— Когда-то был, — Гхажш тоже замедлился. — Но эту крепость срыли лет полтораста назад. Нынче здесь город огхров. Ты их молот слышал.
— Огхры, это кто? — судя по звуку, что приходил по земле, молот был огромен, и огхры представлялись мне кем-то вроде троллей. Существами огромными и злобными.
— Огхры — это те, кто делает «гхр» — непонятно ответил Гхажш. — Мне трудно перевести. Любая вещь, которая делает тебя сильнее, называется «гхр». Кугхри, например, — он выделил звук в середине слова.
— Они делают оружие, — догадался я.
— Не только, — Гхажш слегка поморщился от моей непонятливости, — разные прочие орудия они тоже делают. Для хозяйства. Плуги, там, бороны. Да мало ли. Даже сапоги, что на тебе. В сапогах ведь ноги не так легко сбиваются от долгой ходьбы, значит, ты становишься сильнее.
— Так они просто ремесленники, — протянул я разочарованно. — Так бы и сказал.
— Нет, — Гхажш помотал головой. — Когда-то, пожалуй, были ремесленниками. Но теперь это совсем другое. Я не знаю, как тебе объяснить. У других народов я не видел людей, которых можно было бы назвать огхрами. Поэтому я не знаю слова на Общем, которым их можно назвать. Сам увидишь, это проще, чем объяснять… Деревня, — и он показал перед собой.
Деревня была окружена деревянным частоколом. Обычным тыном, вроде Заплота между Древлепущей и владениями Брендибэков. Вокруг тына были распаханы огороды. И на этих огородах работали женщины! Много женщин. Несколько десятков. Мой рот сам собой открылся от удивления. Умом я понимал, что у урр-уу-гхай должны быть женщины. Да и Гхажш упоминал в разговоре с мастером Хальмом, что у него целых шесть жён. Но видеть сразу столько женщин-урр-уу-гхай… Это было необычно.
Хотя для женщин ничего необычного, видимо, не происходило. Наверное, они каждый день видели воинов, идущих по деревянной дороге в деревню. Лишь некоторые разгибали спины и смотрели на нас с Гхажшем из-под руки, закрываясь от слепящего солнца. Совершенно так, как и у нас в Хоббитоне любопытные кумушки разглядывают случайных прохожих.
Я вертел головой, пытаясь на ходу разглядеть кого-нибудь поподробнее, но Гхажш, как назло, прибавил ходу, торопясь к воротам, и мне не удавалось почти ничего рассмотреть, как следует. Я лишь отметил, что большинство женщин одеты в простые платья из некрашеного домотканого холста. У нас, в Хоббитоне, такие носят самые бедные, те, у кого нет своей земли. Но в Хоббитоне бедных, а тем более безземельных, мало. После того, как король Элессар подарил Хоббитам Южные увалы, клочок собственной земли есть почти у каждой семьи.
Ворота в деревню были распахнуты настежь, и их никто не охранял.
— А сторожа где? — спросил я. — Почему ворота не запирают?
— Не от кого, — отмахнулся Гхажш. — На ночь запрут, чтобы медведи не забредали, а днём не от кого. Идём быстрее.
Мы почти пробежали по улице мимо длинных и низких домов, сложенных из толстенных брёвен и крытых дёрном, и вышли на круглую площадь. Посреди площади стоял огромный, больше моего роста, замшелый сруб колодца, и я ещё раз подумал, что огхры, наверное, великаны. К верху сруба вела лестница. Бадья. что была привязана к колодезному вороту цепью, на глаз вмещала не меньше десяти вёдер, а то и всех пятнадцати.
Гхажш взвился по лестнице, подскочил к бадье, заглянул в неё и, коротко ругнувшись, плечом столкнул её в колодец. Прогрохотала цепь, и раздался мощный всплеск. «Лезь в колесо», — приказал Гхажш, и только тут я увидел, что вместо ручки у ворота приделано огромное деревянное колесо со ступеньками внутри. «Быстрей давай, — поторопил меня Гхажш, — пока любопытные не сбежались, неприятности могут начаться». Я послушно забрался в колесо и начал переступать со ступеньки на ступеньку. Это было совсем нетрудно. К моему удивлению. Потому что вместе с колесом крутился и колодезный ворот, а значит, поднималась и пятнадцативёдерная бадья! Когда она показалась над краем сруба, Гхажш вытянул откуда-то сбоку верёвку с железным крюком на конце и зацепил им за кольцо у дна бадьи. «Там ручка над тобой в колесе, потяни», — попросил он. Я посмотрел вверх, увидел деревянную ручку и потянул, что-то щёлкнуло, и колесо перестало дрожать под ногами. «А теперь подойди к лестнице, — продолжал он. — Там жёлоб из сруба торчит, встань под него». Я вышел из колёса, обошёл сруб и встал под жёлоб.
От ворот, по той же улице, по которой пришли мы, к площади кто-то шёл. Над моей головой проскрипел ворот, и за шиворот мне обрушился поток ледяной воды.
— С ума сошёл, — возмутился я. — Холодно же.
— Надо, — удовлетворённо ответил Гхажш, спрыгнув со сруба. — Ты тут парень новый, незнакомый, лучше перебдить. Мало ли что может случиться.
Это его замечание мне не понравилось. Гхажш посмотрел на приближающегося к нам и добавил: «Веди себя вежливо, здоровайся, если будут угрожать, отвечай, что ты тут под защитой воды. Понял? Я скоро приду».
И не дожидаясь моего ответа, убежал, только пыль на площади взвилась. Я с тоской смотрел ему вслед, пока моих сапог не коснулась чья-то тень.
Передо мной стоял коренастый круглоголовый крепыш, ростом чуть выше меня самого. Стоял, широко расставив ноги в коротких сапогах, сбычив лобастую бритую голову на короткой шее и скрестив на обнажённой груди мощные, такие же перевитые мышцами, как у Урагха, руки. Крепыш некоторое время внимательно изучал меня хмурым взглядом раскосых глаз, а потом упёр руки в боки, словно для того, чтобы я мог полюбоваться разворотом широченных плеч и втянутым, твёрдым, даже на вид, животом, и открыл рот.
— Не очень-то ты на нашего похож, — обобщил он свои наблюдения.
— Здравствуйте, — возможно, это был не лучший ответ, но неудобно начинать разговор без приветствия, а Гхажш велел быть вежливым.
— Ты что здесь делаешь, крыса? — моя вежливость крепыша, похоже, не затронула, или он решил не отвечать взаимностью.
— Стою под защитой воды, — послушно ответил я. — Только я не крыса. А так же не крысёныш, не суслик, не заяц и не кролик. Я, вообще, не грызун. Я хоббит. Ежели Вы знаете это слово. А ежели нет, можете звать меня полуросликом.
— Крыса полурослая… — презрительно процедил крепыш, а потом наклонился и вытянул из-за голенища маленький, с клинком в мою ладонь, кугхри, поиграл им между пальцами и спросил зловещим шёпотом. — А что, если я тебе сейчас ушки урежу?
Глава 24
— Идём.
Первым пошёл я. Гхажш подождал, пока я удалюсь на пять шагов, и двинулся следом. До места, где стояла пара шестов, я дошёл без труда, потому что тропа под болотной жижей была тверда, и ноги её хорошо чувствовали. Проводник не стал дожидаться меня, стоя на месте, и медленно, осторожно переступая по невидимым кочкам, пошёл в сторону. И идти за ним дальше стало очень трудно. Тропа оборвалась, и только с помощью шеста можно было нащупать твёрдые островки под поверхностью кажущейся непроходимой трясины. Будь эти кочки видимы, я прыгал бы с одной на другую без всякого затруднения. Но когда перед глазами на том месте, куда ты должен ступить, колышется вязкая бурая жижа, всё тело противится каждому очередному шагу. Между островками было расстояние как раз в один шаг. Да ещё этот проклятый туман вокруг.
Я даже оглянуться боялся, чтобы не отвлечься и случайно не потерять проводника из виду. Проводник шёл по болоту гораздо увереннее, чем я, и вдобавок, часто менял направление. Или, вернее сказать, меняла направление петляющая под болотом тропа. Поэтому я и не видел, как там дела у Гхажша. Лишь по глухому чавкающему звуку шагов можно было догадаться, что он не отстаёт. Да ещё иногда, когда тропа делала очередной поворот, можно было краем глаза разглядеть в тумане движения его шеста.
Время от времени нам попадались развилки, и тогда проводник сначала жестом показывал, куда надо будет идти, и лишь потом двигался туда сам. Он ещё и оглядывался, проверяя, правильно ли я выбрал дорогу.
В Хоббитоне нет болот. И из всех не вполне хоббитских дел, которыми мне приходилось заниматься, хождение по болоту, наверное, самое нехоббитское. Я ненавижу ходьбу по горам, но по сравнению с тем, что я испытываю к болотам, эта ненависть блекнет, как краски леса поздней осенью. Если мне предложат выбор: ходить по болоту день или месяц — по горам, я предпочту горы. В них, по крайней мере, земля не уходит из-под ног и нельзя утонуть там, где стоишь. Даже в камышовой лодчонке на стремнине Андуина я чувствовал себя увереннее. Там вокруг была честная вода. А болото — ни вода, ни земля. Сплошное предательство вместо почвы под ногами.
Не могу сказать точно, сколько продолжались мои мучения. Довольно долго. А может быть, мне это показалось. Но в какое-то мгновение наш проводник остановился и сказал: «Можно подойти, дальше тропа сплошная. Теперь пойдёте одни». Он показал рукой направление, дождался, пока до нас доберётся Гхажш, и побрёл по тропе обратно.
— Куда он? — спросил я Гхажша. Голос от усталости и напряжения опасной ходьбы дрожал и прерывался.
— В сторожку, — ответил Гхажш. — Мы мимо неё раза три проходили. Я думал, ты заметил.
— Ничего я не видел. Я под ноги смотрел. Он что, всё время на болоте живёт?
— Нет. Они меняются каждую неделю. Всё время на болоте жить — с ума сойдёшь. Пойдём. Скоро на сухое выйдем.
Тыкая шестами по сторонам тропы, мы двинулись в направлении, указанном проводником, и шагов через двадцать тропа вынырнула на поверхность. И хоть она была по-прежнему узка, но одно только осознание того, что я вижу, куда ставлю ногу, доставляло мне огромное удовольствие. К тому же туман над тропой редел, и с каждым нашим шагом вокруг становилось ощутимо светлее. Солнце, раньше видимое лишь серым пятном над головой, становилось всё ярче и, в конце концов, выглянуло в прореху влажной мглы и обрадованно принялось припекать наши макушки.
Тропа под ногами становилась всё шире, пока не превратилась в мощённую чёрными деревянными плахами дорожку. А лес вокруг, против моего ожидания, так и не сгустился, остался обычным лиственным лесом. Почти таким же, как перелески Хоббитона. Нисколько не темнее.
— Мы что? — спросил я Гхажша. — Лес насквозь прошли? Когда он начинался, так же было.
— Нет, — рассмеялся Гхажш. — Пуща, она большая, несколько дней пути в поперечнике. Древние деревья, они только у опушек стоят. Всю южную часть пущи, до дороги от Бъёрна к Долгому озеру, кольцом окружают. Потом — болото. А в середине — остров. Тоже большой, больше десяти лиг — с севера на юг, и лиг шесть с востока на запад. По нему мы и идём. Здесь деревья обычные. Древние вырубили давно. Есть и другие острова в болотах. Поменьше этого. На них тоже живут.
— А на этом? — я запнулся и сбавил шаг. — Дол-Гулдур?
— Когда-то был, — Гхажш тоже замедлился. — Но эту крепость срыли лет полтораста назад. Нынче здесь город огхров. Ты их молот слышал.
— Огхры, это кто? — судя по звуку, что приходил по земле, молот был огромен, и огхры представлялись мне кем-то вроде троллей. Существами огромными и злобными.
— Огхры — это те, кто делает «гхр» — непонятно ответил Гхажш. — Мне трудно перевести. Любая вещь, которая делает тебя сильнее, называется «гхр». Кугхри, например, — он выделил звук в середине слова.
— Они делают оружие, — догадался я.
— Не только, — Гхажш слегка поморщился от моей непонятливости, — разные прочие орудия они тоже делают. Для хозяйства. Плуги, там, бороны. Да мало ли. Даже сапоги, что на тебе. В сапогах ведь ноги не так легко сбиваются от долгой ходьбы, значит, ты становишься сильнее.
— Так они просто ремесленники, — протянул я разочарованно. — Так бы и сказал.
— Нет, — Гхажш помотал головой. — Когда-то, пожалуй, были ремесленниками. Но теперь это совсем другое. Я не знаю, как тебе объяснить. У других народов я не видел людей, которых можно было бы назвать огхрами. Поэтому я не знаю слова на Общем, которым их можно назвать. Сам увидишь, это проще, чем объяснять… Деревня, — и он показал перед собой.
Деревня была окружена деревянным частоколом. Обычным тыном, вроде Заплота между Древлепущей и владениями Брендибэков. Вокруг тына были распаханы огороды. И на этих огородах работали женщины! Много женщин. Несколько десятков. Мой рот сам собой открылся от удивления. Умом я понимал, что у урр-уу-гхай должны быть женщины. Да и Гхажш упоминал в разговоре с мастером Хальмом, что у него целых шесть жён. Но видеть сразу столько женщин-урр-уу-гхай… Это было необычно.
Хотя для женщин ничего необычного, видимо, не происходило. Наверное, они каждый день видели воинов, идущих по деревянной дороге в деревню. Лишь некоторые разгибали спины и смотрели на нас с Гхажшем из-под руки, закрываясь от слепящего солнца. Совершенно так, как и у нас в Хоббитоне любопытные кумушки разглядывают случайных прохожих.
Я вертел головой, пытаясь на ходу разглядеть кого-нибудь поподробнее, но Гхажш, как назло, прибавил ходу, торопясь к воротам, и мне не удавалось почти ничего рассмотреть, как следует. Я лишь отметил, что большинство женщин одеты в простые платья из некрашеного домотканого холста. У нас, в Хоббитоне, такие носят самые бедные, те, у кого нет своей земли. Но в Хоббитоне бедных, а тем более безземельных, мало. После того, как король Элессар подарил Хоббитам Южные увалы, клочок собственной земли есть почти у каждой семьи.
Ворота в деревню были распахнуты настежь, и их никто не охранял.
— А сторожа где? — спросил я. — Почему ворота не запирают?
— Не от кого, — отмахнулся Гхажш. — На ночь запрут, чтобы медведи не забредали, а днём не от кого. Идём быстрее.
Мы почти пробежали по улице мимо длинных и низких домов, сложенных из толстенных брёвен и крытых дёрном, и вышли на круглую площадь. Посреди площади стоял огромный, больше моего роста, замшелый сруб колодца, и я ещё раз подумал, что огхры, наверное, великаны. К верху сруба вела лестница. Бадья. что была привязана к колодезному вороту цепью, на глаз вмещала не меньше десяти вёдер, а то и всех пятнадцати.
Гхажш взвился по лестнице, подскочил к бадье, заглянул в неё и, коротко ругнувшись, плечом столкнул её в колодец. Прогрохотала цепь, и раздался мощный всплеск. «Лезь в колесо», — приказал Гхажш, и только тут я увидел, что вместо ручки у ворота приделано огромное деревянное колесо со ступеньками внутри. «Быстрей давай, — поторопил меня Гхажш, — пока любопытные не сбежались, неприятности могут начаться». Я послушно забрался в колесо и начал переступать со ступеньки на ступеньку. Это было совсем нетрудно. К моему удивлению. Потому что вместе с колесом крутился и колодезный ворот, а значит, поднималась и пятнадцативёдерная бадья! Когда она показалась над краем сруба, Гхажш вытянул откуда-то сбоку верёвку с железным крюком на конце и зацепил им за кольцо у дна бадьи. «Там ручка над тобой в колесе, потяни», — попросил он. Я посмотрел вверх, увидел деревянную ручку и потянул, что-то щёлкнуло, и колесо перестало дрожать под ногами. «А теперь подойди к лестнице, — продолжал он. — Там жёлоб из сруба торчит, встань под него». Я вышел из колёса, обошёл сруб и встал под жёлоб.
От ворот, по той же улице, по которой пришли мы, к площади кто-то шёл. Над моей головой проскрипел ворот, и за шиворот мне обрушился поток ледяной воды.
— С ума сошёл, — возмутился я. — Холодно же.
— Надо, — удовлетворённо ответил Гхажш, спрыгнув со сруба. — Ты тут парень новый, незнакомый, лучше перебдить. Мало ли что может случиться.
Это его замечание мне не понравилось. Гхажш посмотрел на приближающегося к нам и добавил: «Веди себя вежливо, здоровайся, если будут угрожать, отвечай, что ты тут под защитой воды. Понял? Я скоро приду».
И не дожидаясь моего ответа, убежал, только пыль на площади взвилась. Я с тоской смотрел ему вслед, пока моих сапог не коснулась чья-то тень.
Передо мной стоял коренастый круглоголовый крепыш, ростом чуть выше меня самого. Стоял, широко расставив ноги в коротких сапогах, сбычив лобастую бритую голову на короткой шее и скрестив на обнажённой груди мощные, такие же перевитые мышцами, как у Урагха, руки. Крепыш некоторое время внимательно изучал меня хмурым взглядом раскосых глаз, а потом упёр руки в боки, словно для того, чтобы я мог полюбоваться разворотом широченных плеч и втянутым, твёрдым, даже на вид, животом, и открыл рот.
— Не очень-то ты на нашего похож, — обобщил он свои наблюдения.
— Здравствуйте, — возможно, это был не лучший ответ, но неудобно начинать разговор без приветствия, а Гхажш велел быть вежливым.
— Ты что здесь делаешь, крыса? — моя вежливость крепыша, похоже, не затронула, или он решил не отвечать взаимностью.
— Стою под защитой воды, — послушно ответил я. — Только я не крыса. А так же не крысёныш, не суслик, не заяц и не кролик. Я, вообще, не грызун. Я хоббит. Ежели Вы знаете это слово. А ежели нет, можете звать меня полуросликом.
— Крыса полурослая… — презрительно процедил крепыш, а потом наклонился и вытянул из-за голенища маленький, с клинком в мою ладонь, кугхри, поиграл им между пальцами и спросил зловещим шёпотом. — А что, если я тебе сейчас ушки урежу?
Глава 24
Никогда не знаешь, где найдёшь, где потеряешь. Кто бы мне тогда у колодца сказал, чем всё это кончится… Впрочем, мне кажется, что я злоупотребляю такими выражениями. Мало ли чего я тогда не знал. Не буду забегать вперёд и расскажу всё по порядку.
Крепыш, пожелавший «урезать» мои уши, чем-то меня забавлял. Наверное своей задиристостью. Или, может быть, уверенностью, что он сможет это сделать своим игрушечным кугхри, несмотря на то, что я вооружён. По хоббичьему счёту крепыша можно было бы назвать старшим доростком или только вошедшим в возраст, не погодам, но по жизненному опыту. С поправкой на разные сроки нашей жизни нас можно было считать ровесниками. Он стоял передо мной, весь такой ладный, крепко сбитый, всхорохоренный, словно молодой петушок, только без встопорщенного гребешка на бритой голове, такой забавный, что я невольно улыбнулся.
— Чего скалишься? — немедленно взъелся крепыш. — Зубы убежать просятся? Так я могу вырвать.
— Стараюсь быть приветливым, — объяснил я ему. — Тот, кто оставил меня под защитой воды, наказал мне быть вежливым с местными жителями.
На это крепыш не нашёлся, что ответить, но второе упоминание о «защите воды» его, видимо, задело. Он сдвинулся с места и начал прохаживаться в двух шагах от меня, возбуждённо поматывая головой и поглядывая на меня исподлобья, но ближе, однако, не подходил.
— Я присяду, — сообщил я ему и сел на ступеньку колодезной лестницы. — Чего ноги зря трудить. Да и разговаривать сидя удобней. Как тебя зовут?
— Зовут? — крепыш остановился и некоторое, не особенно длительное, время то открывал, то закрывал рот, как выброшенная из воды рыба. — За это «зовут» я тебе крыса-переросток не только уши, но и язык урежу, — и стал медленно покрываться крупными багровыми пятнами не только по лицу, но и по обнажённому торсу тоже.
— Извини, если я сказал что-то не так, — попытался успокоить я его. — Я плохо знаю здешние обычаи. Я не хотел тебя обидеть.
— Кто? Ты? — крепыш расхохотался, широко открывая рог. Зубы у него были такие ровные и белые, что я даже позавидовал. — Ты? Меня обидеть? Это я тебя обижу! Защита воды невечная. Она кончится. И я тебя так обижу, ты таких обид ещё не видал! Понял, чучело щербатое? — вид у него в это мгновение был совсем не забавный, скорее страшный. Будь мы в Хоббитоне, он бы меня, пожалуй, напугал.
— О чём беседуете? — есть у Гхажша такая особенность, появляться неожиданно и как бы ниоткуда.
— О моих ушах, — наябедничал я. — Мне их отрезать обещают.
— Не отрезать, а урезать, — буркнул крепыш, глядя на Гхажша снизу вверх. Гхажш со времён Фангорна вытянулся фута на полтора и стал заметно шире в плечах, а это впечатлило даже Бэрола, который и сам мелким не выглядел. — Объясни этой крысе разницу.
— Объясню, Гхай, объясню, — миролюбиво сказал Гхажш. — Но если хочешь услышать мой совет, то я тебе посоветую поберечь свои уши. Этот парнишка на моих глазах без всякого оружия свалил с ног бородатого, а потом подобрал чужой кугхри и разрубил его пополам. Вместе со всеми железяками. Если дело дойдёт до урезания ушей, то пострадают, скорее всего, твои. Но он тебя прощает. Верно, Чшаэм?
Я не сразу сообразил, что он обращается ко мне, а когда сообразил, то лишь кивнул.
— Я не нуждаюсь ни в чьих советах, — снова буркнул крепыш, но вид у него был уже не такой заносчивый. — У меня есть своя голова.
— Вот и попользуйся ей, — заметил Гхажш. — А нас ждут. Пошли, Чшаэм.
И мы оставили крепыша в задумчивости стоять у колодца.
— А почему ты зовёшь меня Чшаэмом? — шёпотом спросил я Гхажша, когда мы немного отошли.
— Не зову, а именую, — поправил он. — Зовут тех, у кого нет имён, а только прозвища, привыкни к этому, пожалуйста. И не вздумай никому говорить «Меня зовут», этим ты ставишь себя в положение снаги или даже похуже. Только — «Моё имя…» Я на болоте сказал, что ты носишь имя, и ты воин Шагхбуурза, иначе мне пришлось бы тащить тебя сюда как пленного, связанным. И обращались бы тут с тобой, как с пленным. Поверь на слово, в этом мало приятного. Пусть лучше у тебя будет имя. До Шагхбуурза далеко, и я сам могу признавать имена своих бойцов или отказывать в имени, никого не спрашивая до возвращения домой. Я решил признать за тобой имя Чшаэм.
— А что это значит, Чшаэм? — с непривычки произносить было трудновато.
— Хорошо выговариваешь, — отметил Гхажш. — Откуда я знаю, что это значит. Это же твоего деда так именуют, а не моего.
— Моего? — изумился я. — Одного моего деда зовут, прости, именуют Перегрин, а второго Сэмиус, или Пиппин и Сэм.
— У нас есть легенда, — Гхажш остановился у низкой двери одного из бревенчатых домов, — о парне из вашего народа, который носил и отдал Кольцо Всевластия. Тот самый, что пропорол Шелоб и разгромил крепость на Паучьем перевале. Ты же сам хвастал, что это твой дед.
— Это был дедушка Сэм, — попытался объяснить я ему. — Сэмиус.
— А в легенде — Чшаэм, — сказал Гхажш. — И поверь мне на слово, всякий из наших, кто услышит имя Чшаэм, будет испытывать к тебе гораздо большее уважение, чем, если бы ты именовался каким-то Сэмиусом. Этого просто никто не поймёт. А легенду о Чшаэме каждый из нас слышал ещё в младенцах. Заходи, — и он толкнул дверь.
Внутри дома было сумрачно, душно и жарко. Свет и воздух еле проникали через узкие, как бойницы, окна. Слева от входа из-за тонкой плетнёвой перегородки доносилось мычанье, хрюканье и попахивало навозом. Похоже, хозяева жили под одной крышей со своей скотиной. Справа, в глубине дома, высилось сооружение, в котором я не сразу узнал печь. Уж больно она была велика. В Хоббитоне не делают таких печек, у нас предпочитают камины и открытые очаги. Потолок в доме был так низок, что Гхажшу приходилось пригибаться. Впрочем, для хоббита низкий потолок — привычное дело. Что меня ещё поразило с первого взгляда, так это общая убогость всего внутреннего убранства. На земляном полу не было ничего постелено. Узкие окна не были закрыты даже бычьим пузырём, а из всего видимого нажитка обращали на себя внимание лишь широченная лежанка из половинок брёвен вдоль одной из стен да такой же бревенчатый, но низкий и узкий стол, который я тоже вначале принял за лежанку. Никаких стульев у стола не было. Видимо, полагалось сидеть прямо на земле.
По сравнению с этим жилищем самый бедняцкий хоббитский смиал показался бы купающимся в роскоши.
Несмотря на летнюю жару, печь в доме топилась, и возле неё что-то делала молодая женщина, скорее, даже девушка-доросток, в простеньком платье с передником и косынке на голове. Вполне обычная на вид девушка-человек. При том росте, до которого я сам вырос, называть её Верзилой, у меня язык не поворачивается. Ничего особенного, «орочьего», я в ней не заметил. На мой взгляд, у неё была довольно привлекательная внешность. Когда мы вошли, она на минуту прекратила свои занятия и сказала что-то Гхажшу.
«Нам надо подождать, — перевёл её слова Гхажш. — Скоро все придут». Кто все, он не пояснил, вместо этого он снял свой мешок и отдал его девушке, а потом бросил на землю свёрнутый валиком буургха и сел на него, сложив ноги калачиком и по-хозяйски облокотившись на стол. Я последовал его примеру. Сидеть было не очень удобно: всё время хотелось откинуться на спинку несуществующего стула.
Девушка отодвинула заслонку устья печи, взяла ухват и выволокла на загнёток огромный глиняный горшок. Хоть она и не выглядела хрупкой, видно было, что ей тяжело. Я дёрнулся, чтобы встать и помочь, но Гхажш отрицательно покачал головой, и я остался сидеть. Девушка тем временем стащила с горшка крышку, и по дому поплыл горячий, густой и пряный запах. Через минуту она поставила перед нами миску с кашей, положила рядом две деревянные ложки и отдельно, на маленьком полотенчике, полкраюхи ржаного хлеба. Должен Вам сказать, что свежий, ещё тёплый, ржаной хлеб — это совсем не то же самое, что обрыдлые походные сухари. А с горячей гречневой кашей, сдобренной травами, овощами и маленькими кусочками сала, он просто объедение.
Мы ещё ели, когда в доме начали появляться старухи. Обыкновенные старухи, благообразные, как тётушка Лилия, только закутанные в платки по самые глаза и в более потрёпанной одежде. И все, как одна, с буургха.
Старушки одна за одной семенили мимо нас с Гхажшем к лежанке, развёртывали там свои буургха и устраивались, кто сидя, кто полулёжа. Трапезу нашу они не прерывали и только смотрели на нас молча и внимательно. Довольно неприятно есть, когда на тебя так выжидательно смотрят. Когда девушка принесла от печи взвар каких-то ягод, я начал его торопливо пить, чтобы поскорее закончить с этим молчаливым выжиданием, но Гхажш еле заметно покачал головой, и я стал пить так же, как он: медленно, размеренно, то и дело дуя на поверхность жидкости. Это было совсем не лишним, поскольку взвар в деревянной кружке, разве что не булькал, до того был горяч.
Когда мы закончили с горячим напитком, Гхажш подождал, пока девушка уберёт за нами посуду и смахнёт со стола крошки. Потом он повернулся лицом к лежанке, откинулся на край столешницы, как на спинку стула, вытянул ноги и кивком показал мне, чтобы я сделал также. Всё это время старухи молчали и смотрели. Лишь, когда я устроился рядом с Гхажшем, одна из них открыла рот и что-то вопросительно проскрипела.
— Он не понимает, гхой-итэреми, — ответил Гхажш. — Нам лучше говорить на Общем.
— Почему он не понимает Тёмной речи? — спросила старуха, но мне показалось, что все они уже знают ответ.
— Он родился не в буурз, — спокойно отвечал Гхажш, но я уже достаточно знал его, чтобы видеть, что он волнуется. — Он родился и вырос в другом народе.
— Но ты сказал, — скрипела старуха, — что он «урагх шагхабуурз глобатул». И он повторил это.
— Да, — подтвердил Гхажш, кивая. — Я так сказал. И готов сказать это ещё раз.
— Среди воинов урр-уу-гхай никогда не было рождённых не в буурз, — обвиняюще сказала старуха, и остальные согласно закивали головами.
— Когда-то не было и самих урр-уу-гхай, — возразил Гхажш. — Но если та, что не родилась гхой, может войти в буурз и рожать воинов, то и тот, кто не родился гхай, может войти в буурз и стать урагх.
— Уу-гхой приходят в буурз, не умея ни ходить, ни говорить, — усмехнулась старуха, и остальные снова согласно закивали. — Как пришёл он?
— Я расскажу, — мне показалось, что Гхажш немного поторопился это сказать.
— Нет, — помотала головой старуха. — Теперь ты будешь молчать, пусть говорит он, — она обратила на меня взгляд. — Кто ты?
— Чшаэм, урагх шагхабуурз глобатул, — ответил я.
— Ни к чему говорить слова, смысла которых ты не понимаешь, — старуха обнажила в неприятной улыбке щербатые зубы. — Кто ты? Где ты родился? Как встретился с ним, — она пальцем показала на Гхажша. — И как стал урагх? Расскажи всё с самого начала.
— Я хоббит, гхой-итэреми, — сказал я. — Люди называют нас половинчиками или полуросликами, а иногда невысокликами и невеличками. Я родился далеко на западе, за Хмурыми горами, в стране, которая называется Шир.
— Я слышала о полуросликах, — кивнула старуха. — Мне не нравится это слово, потому что в нём слышится что-то унизительное для того, чей рост меньше людского. Поэтому, пока мы говорим, мы будем называть тебя — Хоббит, — она посмотрела по сторонам, и остальные старухи согласно кивнули. — Пусть тебя не обижают причуды старух, отживших своё.
— Я далёк от обид, гхой-итэреми, — пожал плечами я. — Именно так мы себя и называем. То есть так именуется наш народ.
— Ты стремишься быть учтивым, — заметила старуха, и мне показалось, что взгляд её на мгновение стал насмешливым. — Редкое для воина качество. Тебе лучше говорить «уу-гхой», поскольку ты разговариваешь не только со мной, а со всеми нами, — я кивнул. — И как же ты, Хоббит из Шира, стал «урагх шагхабуурз»?
Я задумался и взглянул на Гхажша в надежде, что он подскажет или подаст какой-нибудь знак. Но Гхажш неподвижно сидел, опять сложив ноги калачиком, неестественно прямо вытянув спину и сложив руки на бёдрах. Глаза его были закрыты, только лицо, белее бересты, выделялось в полумраке.
— Не смотри на него, — посоветовала старуха. — Он тебе не поможет. Ты должен говорить сам.
— Это долгий рассказ, уу-гхой, — сказал я. — Очень долгий.
— Ничего, — усмехнулась старуха, и остальные тоже скривили уголки губ. — Мы отжили отмеренные нам годы, и нам некуда спешить. И мы ещё не знаем, стоит ли спешить тебе. Рассказывай.
Я ещё раз посмотрел на мертвенно-бледного Гхажша, вдохнул поглубже и начал рассказывать. Всё. С того самого дня, когда я, обидевшись на отца, вскочил на пони и выехал на дорогу.
Долгий это был рассказ. Долгий и трудный. Энту Скородуму с его «подробнее, подробнее» далеко до этих старушек. В иные минуты они расспрашивали меня едва ли не хором, и зачастую их занимали подробности, не осевшие в моей памяти, вроде того, сколько воронов сидело на валунах вокруг умирающего Гхажша. Об энтовом питьё меня заставили рассказать не только то, что я испытал сам, но и всё, что читал, слышал или думал по этому поводу. Несколько раз меня прерывали и возвращали к тому, что уже было рассказано. Например, когда я упомянул о том, как меня привязали к столбу бъёрнинги, они остановили меня и заставили снова рассказывать о Гхажшуре и пытках в Умертвищах. И не остановились, пока не вытянули из меня всё, что я тогда чувствовал, и о чём думал. Лишь, когда я довёл свой рассказ до дверей этого дома, они позволили мне закончить.
В окнах было уже темно. Я чувствовал себя мокрым, как мышь в пиве, и опустошённым, как кружка дрягвинского кузнеца по окончании запоя.
— Шагхрат, — окликнула главная старуха Гхажша. — Ты здесь или беседуешь с Единым?
— Уже здесь, — после некоторого молчания откликнулся Гхажш и слегка отмяк, — спрашивайте, уу-гхой.
— Прошу прощения, гхой-итэреми, если я веду себя неподобающе, — вмешался я, — но мне хотелось бы выйти ненадолго.
— Иди, — понимающе кивнула старуха. — В хлеве есть дверь на задний двор. Проводи его, — это она сказала девушке, что так и сидела всё время моего рассказа тихой мышкой у печки. — Не задерживайся, Хоббит из Шира.
Через хлев, мимо двух телят и поросёнка, девушка вывела меня наружу и показала деревянное сооружение в углу двора. Я бросился туда со всех ног, проклиная про себя все эти разговоры, рассказы, спрашивания и переспрашивания.
Когда я вышел, вновь обретя способность ощущать окружающее, на небе сияли крупные, в орех, звёзды, и светила зелёная, как глаза варга, луна. Воздух после духоты и жары дома был прохладен и свеж.
Крепыш, пожелавший «урезать» мои уши, чем-то меня забавлял. Наверное своей задиристостью. Или, может быть, уверенностью, что он сможет это сделать своим игрушечным кугхри, несмотря на то, что я вооружён. По хоббичьему счёту крепыша можно было бы назвать старшим доростком или только вошедшим в возраст, не погодам, но по жизненному опыту. С поправкой на разные сроки нашей жизни нас можно было считать ровесниками. Он стоял передо мной, весь такой ладный, крепко сбитый, всхорохоренный, словно молодой петушок, только без встопорщенного гребешка на бритой голове, такой забавный, что я невольно улыбнулся.
— Чего скалишься? — немедленно взъелся крепыш. — Зубы убежать просятся? Так я могу вырвать.
— Стараюсь быть приветливым, — объяснил я ему. — Тот, кто оставил меня под защитой воды, наказал мне быть вежливым с местными жителями.
На это крепыш не нашёлся, что ответить, но второе упоминание о «защите воды» его, видимо, задело. Он сдвинулся с места и начал прохаживаться в двух шагах от меня, возбуждённо поматывая головой и поглядывая на меня исподлобья, но ближе, однако, не подходил.
— Я присяду, — сообщил я ему и сел на ступеньку колодезной лестницы. — Чего ноги зря трудить. Да и разговаривать сидя удобней. Как тебя зовут?
— Зовут? — крепыш остановился и некоторое, не особенно длительное, время то открывал, то закрывал рот, как выброшенная из воды рыба. — За это «зовут» я тебе крыса-переросток не только уши, но и язык урежу, — и стал медленно покрываться крупными багровыми пятнами не только по лицу, но и по обнажённому торсу тоже.
— Извини, если я сказал что-то не так, — попытался успокоить я его. — Я плохо знаю здешние обычаи. Я не хотел тебя обидеть.
— Кто? Ты? — крепыш расхохотался, широко открывая рог. Зубы у него были такие ровные и белые, что я даже позавидовал. — Ты? Меня обидеть? Это я тебя обижу! Защита воды невечная. Она кончится. И я тебя так обижу, ты таких обид ещё не видал! Понял, чучело щербатое? — вид у него в это мгновение был совсем не забавный, скорее страшный. Будь мы в Хоббитоне, он бы меня, пожалуй, напугал.
— О чём беседуете? — есть у Гхажша такая особенность, появляться неожиданно и как бы ниоткуда.
— О моих ушах, — наябедничал я. — Мне их отрезать обещают.
— Не отрезать, а урезать, — буркнул крепыш, глядя на Гхажша снизу вверх. Гхажш со времён Фангорна вытянулся фута на полтора и стал заметно шире в плечах, а это впечатлило даже Бэрола, который и сам мелким не выглядел. — Объясни этой крысе разницу.
— Объясню, Гхай, объясню, — миролюбиво сказал Гхажш. — Но если хочешь услышать мой совет, то я тебе посоветую поберечь свои уши. Этот парнишка на моих глазах без всякого оружия свалил с ног бородатого, а потом подобрал чужой кугхри и разрубил его пополам. Вместе со всеми железяками. Если дело дойдёт до урезания ушей, то пострадают, скорее всего, твои. Но он тебя прощает. Верно, Чшаэм?
Я не сразу сообразил, что он обращается ко мне, а когда сообразил, то лишь кивнул.
— Я не нуждаюсь ни в чьих советах, — снова буркнул крепыш, но вид у него был уже не такой заносчивый. — У меня есть своя голова.
— Вот и попользуйся ей, — заметил Гхажш. — А нас ждут. Пошли, Чшаэм.
И мы оставили крепыша в задумчивости стоять у колодца.
— А почему ты зовёшь меня Чшаэмом? — шёпотом спросил я Гхажша, когда мы немного отошли.
— Не зову, а именую, — поправил он. — Зовут тех, у кого нет имён, а только прозвища, привыкни к этому, пожалуйста. И не вздумай никому говорить «Меня зовут», этим ты ставишь себя в положение снаги или даже похуже. Только — «Моё имя…» Я на болоте сказал, что ты носишь имя, и ты воин Шагхбуурза, иначе мне пришлось бы тащить тебя сюда как пленного, связанным. И обращались бы тут с тобой, как с пленным. Поверь на слово, в этом мало приятного. Пусть лучше у тебя будет имя. До Шагхбуурза далеко, и я сам могу признавать имена своих бойцов или отказывать в имени, никого не спрашивая до возвращения домой. Я решил признать за тобой имя Чшаэм.
— А что это значит, Чшаэм? — с непривычки произносить было трудновато.
— Хорошо выговариваешь, — отметил Гхажш. — Откуда я знаю, что это значит. Это же твоего деда так именуют, а не моего.
— Моего? — изумился я. — Одного моего деда зовут, прости, именуют Перегрин, а второго Сэмиус, или Пиппин и Сэм.
— У нас есть легенда, — Гхажш остановился у низкой двери одного из бревенчатых домов, — о парне из вашего народа, который носил и отдал Кольцо Всевластия. Тот самый, что пропорол Шелоб и разгромил крепость на Паучьем перевале. Ты же сам хвастал, что это твой дед.
— Это был дедушка Сэм, — попытался объяснить я ему. — Сэмиус.
— А в легенде — Чшаэм, — сказал Гхажш. — И поверь мне на слово, всякий из наших, кто услышит имя Чшаэм, будет испытывать к тебе гораздо большее уважение, чем, если бы ты именовался каким-то Сэмиусом. Этого просто никто не поймёт. А легенду о Чшаэме каждый из нас слышал ещё в младенцах. Заходи, — и он толкнул дверь.
Внутри дома было сумрачно, душно и жарко. Свет и воздух еле проникали через узкие, как бойницы, окна. Слева от входа из-за тонкой плетнёвой перегородки доносилось мычанье, хрюканье и попахивало навозом. Похоже, хозяева жили под одной крышей со своей скотиной. Справа, в глубине дома, высилось сооружение, в котором я не сразу узнал печь. Уж больно она была велика. В Хоббитоне не делают таких печек, у нас предпочитают камины и открытые очаги. Потолок в доме был так низок, что Гхажшу приходилось пригибаться. Впрочем, для хоббита низкий потолок — привычное дело. Что меня ещё поразило с первого взгляда, так это общая убогость всего внутреннего убранства. На земляном полу не было ничего постелено. Узкие окна не были закрыты даже бычьим пузырём, а из всего видимого нажитка обращали на себя внимание лишь широченная лежанка из половинок брёвен вдоль одной из стен да такой же бревенчатый, но низкий и узкий стол, который я тоже вначале принял за лежанку. Никаких стульев у стола не было. Видимо, полагалось сидеть прямо на земле.
По сравнению с этим жилищем самый бедняцкий хоббитский смиал показался бы купающимся в роскоши.
Несмотря на летнюю жару, печь в доме топилась, и возле неё что-то делала молодая женщина, скорее, даже девушка-доросток, в простеньком платье с передником и косынке на голове. Вполне обычная на вид девушка-человек. При том росте, до которого я сам вырос, называть её Верзилой, у меня язык не поворачивается. Ничего особенного, «орочьего», я в ней не заметил. На мой взгляд, у неё была довольно привлекательная внешность. Когда мы вошли, она на минуту прекратила свои занятия и сказала что-то Гхажшу.
«Нам надо подождать, — перевёл её слова Гхажш. — Скоро все придут». Кто все, он не пояснил, вместо этого он снял свой мешок и отдал его девушке, а потом бросил на землю свёрнутый валиком буургха и сел на него, сложив ноги калачиком и по-хозяйски облокотившись на стол. Я последовал его примеру. Сидеть было не очень удобно: всё время хотелось откинуться на спинку несуществующего стула.
Девушка отодвинула заслонку устья печи, взяла ухват и выволокла на загнёток огромный глиняный горшок. Хоть она и не выглядела хрупкой, видно было, что ей тяжело. Я дёрнулся, чтобы встать и помочь, но Гхажш отрицательно покачал головой, и я остался сидеть. Девушка тем временем стащила с горшка крышку, и по дому поплыл горячий, густой и пряный запах. Через минуту она поставила перед нами миску с кашей, положила рядом две деревянные ложки и отдельно, на маленьком полотенчике, полкраюхи ржаного хлеба. Должен Вам сказать, что свежий, ещё тёплый, ржаной хлеб — это совсем не то же самое, что обрыдлые походные сухари. А с горячей гречневой кашей, сдобренной травами, овощами и маленькими кусочками сала, он просто объедение.
Мы ещё ели, когда в доме начали появляться старухи. Обыкновенные старухи, благообразные, как тётушка Лилия, только закутанные в платки по самые глаза и в более потрёпанной одежде. И все, как одна, с буургха.
Старушки одна за одной семенили мимо нас с Гхажшем к лежанке, развёртывали там свои буургха и устраивались, кто сидя, кто полулёжа. Трапезу нашу они не прерывали и только смотрели на нас молча и внимательно. Довольно неприятно есть, когда на тебя так выжидательно смотрят. Когда девушка принесла от печи взвар каких-то ягод, я начал его торопливо пить, чтобы поскорее закончить с этим молчаливым выжиданием, но Гхажш еле заметно покачал головой, и я стал пить так же, как он: медленно, размеренно, то и дело дуя на поверхность жидкости. Это было совсем не лишним, поскольку взвар в деревянной кружке, разве что не булькал, до того был горяч.
Когда мы закончили с горячим напитком, Гхажш подождал, пока девушка уберёт за нами посуду и смахнёт со стола крошки. Потом он повернулся лицом к лежанке, откинулся на край столешницы, как на спинку стула, вытянул ноги и кивком показал мне, чтобы я сделал также. Всё это время старухи молчали и смотрели. Лишь, когда я устроился рядом с Гхажшем, одна из них открыла рот и что-то вопросительно проскрипела.
— Он не понимает, гхой-итэреми, — ответил Гхажш. — Нам лучше говорить на Общем.
— Почему он не понимает Тёмной речи? — спросила старуха, но мне показалось, что все они уже знают ответ.
— Он родился не в буурз, — спокойно отвечал Гхажш, но я уже достаточно знал его, чтобы видеть, что он волнуется. — Он родился и вырос в другом народе.
— Но ты сказал, — скрипела старуха, — что он «урагх шагхабуурз глобатул». И он повторил это.
— Да, — подтвердил Гхажш, кивая. — Я так сказал. И готов сказать это ещё раз.
— Среди воинов урр-уу-гхай никогда не было рождённых не в буурз, — обвиняюще сказала старуха, и остальные согласно закивали головами.
— Когда-то не было и самих урр-уу-гхай, — возразил Гхажш. — Но если та, что не родилась гхой, может войти в буурз и рожать воинов, то и тот, кто не родился гхай, может войти в буурз и стать урагх.
— Уу-гхой приходят в буурз, не умея ни ходить, ни говорить, — усмехнулась старуха, и остальные снова согласно закивали. — Как пришёл он?
— Я расскажу, — мне показалось, что Гхажш немного поторопился это сказать.
— Нет, — помотала головой старуха. — Теперь ты будешь молчать, пусть говорит он, — она обратила на меня взгляд. — Кто ты?
— Чшаэм, урагх шагхабуурз глобатул, — ответил я.
— Ни к чему говорить слова, смысла которых ты не понимаешь, — старуха обнажила в неприятной улыбке щербатые зубы. — Кто ты? Где ты родился? Как встретился с ним, — она пальцем показала на Гхажша. — И как стал урагх? Расскажи всё с самого начала.
— Я хоббит, гхой-итэреми, — сказал я. — Люди называют нас половинчиками или полуросликами, а иногда невысокликами и невеличками. Я родился далеко на западе, за Хмурыми горами, в стране, которая называется Шир.
— Я слышала о полуросликах, — кивнула старуха. — Мне не нравится это слово, потому что в нём слышится что-то унизительное для того, чей рост меньше людского. Поэтому, пока мы говорим, мы будем называть тебя — Хоббит, — она посмотрела по сторонам, и остальные старухи согласно кивнули. — Пусть тебя не обижают причуды старух, отживших своё.
— Я далёк от обид, гхой-итэреми, — пожал плечами я. — Именно так мы себя и называем. То есть так именуется наш народ.
— Ты стремишься быть учтивым, — заметила старуха, и мне показалось, что взгляд её на мгновение стал насмешливым. — Редкое для воина качество. Тебе лучше говорить «уу-гхой», поскольку ты разговариваешь не только со мной, а со всеми нами, — я кивнул. — И как же ты, Хоббит из Шира, стал «урагх шагхабуурз»?
Я задумался и взглянул на Гхажша в надежде, что он подскажет или подаст какой-нибудь знак. Но Гхажш неподвижно сидел, опять сложив ноги калачиком, неестественно прямо вытянув спину и сложив руки на бёдрах. Глаза его были закрыты, только лицо, белее бересты, выделялось в полумраке.
— Не смотри на него, — посоветовала старуха. — Он тебе не поможет. Ты должен говорить сам.
— Это долгий рассказ, уу-гхой, — сказал я. — Очень долгий.
— Ничего, — усмехнулась старуха, и остальные тоже скривили уголки губ. — Мы отжили отмеренные нам годы, и нам некуда спешить. И мы ещё не знаем, стоит ли спешить тебе. Рассказывай.
Я ещё раз посмотрел на мертвенно-бледного Гхажша, вдохнул поглубже и начал рассказывать. Всё. С того самого дня, когда я, обидевшись на отца, вскочил на пони и выехал на дорогу.
Долгий это был рассказ. Долгий и трудный. Энту Скородуму с его «подробнее, подробнее» далеко до этих старушек. В иные минуты они расспрашивали меня едва ли не хором, и зачастую их занимали подробности, не осевшие в моей памяти, вроде того, сколько воронов сидело на валунах вокруг умирающего Гхажша. Об энтовом питьё меня заставили рассказать не только то, что я испытал сам, но и всё, что читал, слышал или думал по этому поводу. Несколько раз меня прерывали и возвращали к тому, что уже было рассказано. Например, когда я упомянул о том, как меня привязали к столбу бъёрнинги, они остановили меня и заставили снова рассказывать о Гхажшуре и пытках в Умертвищах. И не остановились, пока не вытянули из меня всё, что я тогда чувствовал, и о чём думал. Лишь, когда я довёл свой рассказ до дверей этого дома, они позволили мне закончить.
В окнах было уже темно. Я чувствовал себя мокрым, как мышь в пиве, и опустошённым, как кружка дрягвинского кузнеца по окончании запоя.
— Шагхрат, — окликнула главная старуха Гхажша. — Ты здесь или беседуешь с Единым?
— Уже здесь, — после некоторого молчания откликнулся Гхажш и слегка отмяк, — спрашивайте, уу-гхой.
— Прошу прощения, гхой-итэреми, если я веду себя неподобающе, — вмешался я, — но мне хотелось бы выйти ненадолго.
— Иди, — понимающе кивнула старуха. — В хлеве есть дверь на задний двор. Проводи его, — это она сказала девушке, что так и сидела всё время моего рассказа тихой мышкой у печки. — Не задерживайся, Хоббит из Шира.
Через хлев, мимо двух телят и поросёнка, девушка вывела меня наружу и показала деревянное сооружение в углу двора. Я бросился туда со всех ног, проклиная про себя все эти разговоры, рассказы, спрашивания и переспрашивания.
Когда я вышел, вновь обретя способность ощущать окружающее, на небе сияли крупные, в орех, звёзды, и светила зелёная, как глаза варга, луна. Воздух после духоты и жары дома был прохладен и свеж.