Страница:
— Значит, этот эльф — раб? — мне казалось удивительным и невозможным что Перворождённый может быть рабом. С таким-то взглядом.
— А кто, по-твоему, он тут? — изумился Огхр. — Здесь живой остроухий может быть только рабом. Если бы не Угхлуук, он и рабом бы не был, а трупом.
— Угхлуук? — переспросил я. — Второй раз слышу это имя. Это кто?
— Увидишь, — туманно пообещал Огхр. — Раз появился этот корноухий, то Угхлуука ты обязательно увидишь.
Потом мы с Огхром расстались, и я пошёл в деревню, а он сказал, что пойдёт домой. Его жилище было где-то недалеко от кричной кузницы. Улицы Сторожевой деревни, освещённые садящимся солнцем, были полны народа. Трудовой день кончился, жители возвращались со своих работ, и вокруг меня текла живая река из мужских и женских тел. Если я чем и выделялся в этой толпе, то разве что ростом. Да ещё тем, что был одним из немногих, кто имел при себе меч. У большинства остальных я видел только ножи. Не боевые кинжалы, как у меня, и не малые кугхри, вроде того, что показывал мне Гхай. Обычные ножи. Их рукояти торчали: у мужчин — из-за голенищ сапог, из ножен на поясе или бедре, а у женщин — из ножен, висящих на груди. Ребятня же таскала свои ножички просто в руках, и большая часть детских забав, которые я успел увидеть по пути к Дому странников, была связана именно с ножом. Удивляться не приходится. Нож — второй, после буургха, предмет, который урр-уу-гхай получает в своё безраздельное владение. И с ним он не расстаётся никогда. Даже во сне.
Я шёл по улице и постоянно ловил на себе чьи-то взгляды. То потаённые, то откровенные, то изучающие, то дружелюбные. На меня смотрели мужчины, искоса, будто невзначай, поглядывали женщины, стреляли глазками молодые девушки и пялились ребятишки. Но среди сотен разноцветных глаз, окружавших меня, я так и не заметил тех единственных, что хотел бы видеть.
Дверь в гханака отворилась бесшумно, видимо, кто-то смазал днём петли. Я вошёл в прохладный полумрак и остановился, чтобы привыкли глаза. Из-за печи доносился негромкий разговор. Говоривших я не видел, но голос Гхажша узнал.
— Я сильно перетрусил, когда старухи назначили поединок, — говорил Гхажш — Я понимал, что они не могут отказать парню в имени, раз уж я объявил его воином нашего буурза. Но поединок я не предусмотрел.
— Нельзя всё предусмотреть, — прошелестел в ответ старческий голос. — Ты сделал всё, чтобы избежать случайностей. Не твоя вина, что Гхай вмешался в это дело. Почему он оказался в деревне днём?
— Он вернулся с болота и должен был спать. Но он, видно, продрых ночь в сторожке. Благо, сейчас всё спокойно. Вот и шатался со скуки по деревне. Из-за этого придурка едва не сорвалось всё дело. Из-за него и из-за старух.
— Не обвиняй уу-гхой. Они делали то, что должны были делать. Они решают, какие обычаи ещё нужны, а от каких уже пришло время отказаться. И благодаря им существует наш народ. Точно такие же уу-гхой в своё время разрешили брать в жёны человеческих женщин и заключили союз с Белым волшебником. Если бы не они, мы бы так и остались «невидящими солнца». Уу-гхой бывает трудно уговорить, но это не потому, что они злы или непонятливы, а потому что они понимают свою ответственность перед детьми иначе, чем мы. Мы с тобой думаем о будущем, а они помнят, что и в прошлом не всё было плохо. Они умеют связывать то и другое. И мне их решение кажется верным.
— Гхай мог убить парня, и это сорвало бы наше с тобой дело. Это ты называешь верным?
— Ты же сам заставил их решать эту задачу. По договорённости, они должны были дать приют «летучим волкам», а ты заставил их думать о том, может ли не родившийся в буурз быть воином и иметь имя. Им было от чего растеряться.
— А что мне оставалось делать? «Волки» погибли, некого было оставить вместе с ним в лесу. Один он в Лихолесье и ночи не проживёт, ты же понимаешь. За огхром всё равно надо было сюда идти. Так оно и получилось. Не мог же я тащить его сюда, как пленного. А потом идти с ним до конца?
— Шагхрату опасно иметь привязанности.
— Я знаю. Но дело не в том, что он мне жизнь спас. Он мне просто нравится. Понимаешь, нравится. Он крепкий гхай. Много крепче, чем кажется. Многие из наших могли бы у него поучиться.
— Понимаю. В молодости я имел дело с такими, как он. Поэтому и говорю тебе, что ты напрасно винишь старух. Ты оставил им возможность устроить парню проверку, и они ею воспользовались. В конце концов, только это могло убедить весь буурз в том, что парень не зря носит имя.
— Наверное, ты прав. Но дело было под угрозой.
— Дело было под угрозой, и это твоя ошибка. Такие вещи не делаются с наскока. Запомни, иначе когда-нибудь расстанешься с головой. Ты понял?
Скрипнула лежанка, и голос Гхажша сказал: «Так есть, понял. Моё сердце в твоих руках».
«Садись, — прошелестел старец. — Надо подумать, что мы будем делать дальше. „Волков“ больше нет. Вряд ли мы сумеем подготовить новый такой ат-а-гхан До конца лета. Или вызвать другой из Гундабада или Карндума. А в Гхазатбуурзе готовятся к войне. Там на счёту каждый клинок».
Я тихонько кашлянул. «Кто там?» — спросил из-за печи Гхажш. Я вышел.
— А, это ты, — Гхажш даже не казался удивлённым. — Мы как раз о тебе разговариваем.
— Я слышал.
— Тем лучше, меньше объяснять. Познакомься.
На лежанке сидел сморщенный сухонький старичок. Сгорбленные плечи редкие перья седых волос на голове. Прямо старичок-одуванчик. Если бы не морщинистое зверовидное лицо и взгляд. Есть такое выражение — «цепкий взгляд». Так вот, взгляд у старичка был не просто цепкий, а, я бы сказал, когтистый.
Старичок взглянул на меня, и мне показалось, что я чувствую, как его зрачки вспарывают мне кожу на груди. «Узнаю руку Гхажшура, — сказал он. — Тебе повезло, малыш, после него обычно находили лишь нарезанную ленточками кожу».
«Малыш». Даже обидно. Вряд ли он был намного выше меня.
— Почему ты молчишь? — спросил старик.
— А что я должен говорить? — в свою очередь спросил я.
— Обычно младший первым называет своё имя, — пояснил старик. — Ты теперь урагх, тебе надо привыкать к нашим обычаям.
— Моё имя Чшаэм, — сказал я. — И прошу меня простить, если я невольно обидел Вас. Я плохо знаю обычаи урр-уу-гхай. У меня не было времени узнать их лучше.
— Нет нужды в извинениях. Моё имя — Угхлуук. Если звуки Тёмной речи трудны для тебя, то ты можешь говорить — Кошмар[35].
— Звук речи урр-уу-гхай не пугает меня, — пожал я плечами, — Угхлуук. Я правильно произношу?
— Правильно, — кивнул старик. — Но это не очень важно. Наш народ долго был рассыпан на части. То, что правильно здесь, может оказаться неправильным в Гундабаде или в Гхазатбуурзе. Не придавай этому большого значения. Даже если твоя речь будет звучать непривычно для чьего-то уха, главное, чтобы тебя понимали. А это зависит не столько от слов, сколько от поступков.
— До сих пор, — заметил я, — мне удавалось находить в других понимание.
— Постарайся, чтобы так продолжалось и далее. Ты хотел ему что-то сказать, Гхажш.
— Да, — Гхажш повернулся ко мне. — Гхай просится идти с нами.
— Я тут причём? — удивился я. — Ты же шагхрат, ты и решаешь, кто с нами идёт. До сих пор ты меня не спрашивал.
— Так он же твой кровник, — терпеливо пояснил Гхажш. — Он считает, что теперь должен защищать твою спину, таков обычай. Поэтому идёт он с нами или нет, должен решать ты.
— А ты что посоветуешь?
— Гхай — неплохой боец, в Лугхбуурзе его клинок может пригодиться. Если ты не держишь на него зла, то его можно взять.
— Мне не за что на него злиться, пусть идёт.
— Тогда скажи ему об этом сам. Он на заднем дворе. С Мавкой любезничает.
«Любезничает». Это мне не понравилось. Пожалуй, было бы, действительно, лучше, чтобы Гхай ушёл с нами.
Когда я появился на заднем дворе, Гхай и Мавка сидели рядышком на валяющемся у дальнего плетня бревне. Гхай что-то рассказывал и оживлённо размахивал руками. Мавка заливисто хохотала. Эта картина не понравилась мне ещё больше, чем слова Гхажша.
Увидев меня, Гхай вскочил, а Мавка оборвала смех и прикрыла рот ладошкой, но видно было, как в глазах у неё прыгают смешинки.
— Ты пойдёшь с нами, — сказал я Гхаю. — Мы с Гхажшем так решили. Тебя отпустят?
— Меня? — возмутился, было, Гхай, но спохватился. — Старухи не будут возражать, если отец найдёт мне замену на болоте, а с ним я уже договорился. Он считает, что мне будет полезно посмотреть, как выглядит мир за болотами.
— Он большой, — сообщил я мрачно. — Очень большой. Так что иди готовься к долгой дороге.
— Да я уже готов, — Гхай намёков не понимал. — Кугхри наточен, мешок жёны собрали.
— А у тебя есть жёны? — изумился я. Я-то ещё и одного раза не был женат, а он говорил о «жёнах».
— Две, — как что-то само собой разумеющееся ответил Гхай. — Я же урагх. Если бы даже не успел жениться в снагах, то урагху трудно остаться бобылём. У меня есть жёны, и они будут обо мне плакать, пока я в дороге, — закончил он гордо.
— Сходи, простись с ними получше, — посоветовал я ему, — чтобы они не начали плакать, пока ты ещё здесь.
— А мы что, уже уходим? — забеспокоился Гхай. — Прямо сейчас?
— Это может случиться когда угодно, — мне хотелось отправить его восвояси побыстрее. — Гхажш говорил, что мы потеряли много времени и нам нельзя задерживаться.
После этих слов Гхай, наконец, сообразил, что ему пора уходить и убрался, к большому моему облегчению. Мы сидели с Мавкой на бревне и молчали.
— Не злись, — сказала она и погладила меня по руке. — Я же не могу совсем ни с кем не разговаривать, пока тебя нет. Мы просто поговорили.
— Я видел, — буркнул я.
— Не видел, — возразила она и снова погладила мою руку. — Я женщина. Конечно, мне приятно, когда на меня обращают внимание мужчины, но он мне не нравится. Он сильный, но глупый. А ты умный, и ты гораздо его сильнее, это все видели.
— Ты смеялась, — заметил я.
— Да, — Мавка улыбнулась. — Он рассказывал очень смешные вещи. Он рассказывал, как боялся, когда дрался с тобой.
— А он боялся? — во время поединка мне так не казалось.
— Конечно. Ты же убил бородатого в первом же своём бою, а Гхай их даже не видел ни разу. Он с отцом и братьями сторожит Тропу. Им часто приходится драться с болотными пауками, со зверями из-за болота и иногда с людьми. Но про бородатых он слышал только в сказках. У нас много страшных сказок о них.
— Понятно, — Мавка продолжала гладить мою руку, и злиться мне уже совсем не хотелось. Хотелось совсем другого.
Но только я её обнял и собрался поцеловать, как в дверях гханака появился Гхажш.
«Отвлекись, — сказал он строго. — Дело есть». Моих возражений он не слушал. Пришлось оставить Мавку в одиночестве. «Дело», на мой взгляд, оказалось не настолько важным, чтобы так грубо отрывать меня от общения с девушкой. Всего-то надо было примерить и подогнать новое снаряжение, которое появилось невесть откуда. Но надо знать Гхажша, просто примеркой и подгонкой новых ремней он, ясное дело, не ограничился. Он несколько раз заставил меня уложить и разобрать заплечный мешок и все сумки и бэгги, каждый раз тщательно проверяя, хорошо ли я помню, где и что лежит. Стоило мне хоть на мгновение затрудниться с ответом, как всё снаряжение опять безжалостно высыпалось на лежанку и укладка начиналась по новой. Мавка, естественно, ушла задолго до окончания этого нудного занятия. К той минуте, когда я уже мог безошибочно достать любой гвоздь к сапожным подковам, я был зол на Гхажша, как Горлум на Бильбо после кражи Кольца.
Но и усилия Гхажша не пропали даром: поверх моего бъёрнингского одеяния сбруя сидела как влитая. Я двигался в ней, словно во второй коже, ощущая лишь возросшую тяжесть тела. Пригнано всё было безупречно. И продумано тоже. Особенно мне понравились новые ножны для кугхри и способ их крепления к заплечному мешку. Сначала я подумал, что мне не хватит длины рук, чтобы вытащить клинок из-за плеча, но оказалось, что кто-то подумал об этом до меня. Берясь за рукоять, надо было только зацепить большим пальцем ремённую петлю крепления ножен. Стоило чуть потянуть, и ножны сами слетали с клинка, освобождая его для боя. Чтобы приторочить их на место, времени требовалось немногим больше, но Гхажш сказал, что для того, чтобы подобрать ножны, время обычно есть, а вот, чтобы достать меч, его всегда не хватает.
В доставании клинка и прилаживаний его на место мне тоже пришлось немало поупражняться, так что ужинали мы уже в сумерках.
— Где мне Мавку найти? — спросил я Гхажша, когда мы уже допивали ягодный взвар.
— Где парню девку искать? — вопросом ответил он. — У колодца. Пойдёшь — сбрую оставь, а буургха возьми. Пригодится.
Совету я последовал, тем более что буургха был новенький. С иголочки. И точно под мой рост, а старый, не раз прожжённый у костра и насквозь просаленный, куда-то исчез.
Парней и девушек у колодца толклось немало, но Мавку я заметил сразу же. Она сидела на поильной колоде строгая и сосредоточенная, над плечами у неё, как и у меня, возвышался плотно скатанный валик буургха.
— Мы идём в поход? — пошутил я, подходя.
— Да, — серьёзно ответила она и, крепко ухватив меня за руку, повлекла к воротам, к выходу из деревни.
— Гхажш говорил, здесь ночью медведи бродят, — снова попытался пошутить я, когда ворота остались за спиной, и мои сапоги застучали по чёрному дереву дороги.
— Они летом сытые, — всё так же серьёзно произнесла Мавка и свернула с дороги в сторону, вдоль края болота. — Они нам не помешают.
Жёлто-зелёным глазом варга подмигивала с облачного неба луна. Клубился над болотом разноцветный туман. Медведи, если они и были где-то неподалёку, нам не помешали. Мы о них даже не вспомнили… Гхажш был прав. Буургха нам пригодились. Оба.
Утро ур-уу-гхай начинается за час до рассвета. О том, что уже утро, я узнал, когда со стороны дороги раздался громкий переливчатый свист. Глаза слипались, спать хотелось немилосердно, но Мавка высунула голову из-под буургха, приподнялась и также заливисто и громко просвистела что-то в ответ.
Через минуту между деревьев обозначился чей-то тёмный призрак и сказал голосом Гхажша: «Одевайся, Чшаэм, уходим». И я стал одеваться, от спешки и темноты путая сапоги и не попадая руками в рукава. Мавка, закутавшись в свой буургха, стояла рядом, босыми ногами на мокрой траве.
— Ты вернёшься? — тихо спросила она, когда я поднялся.
— Не знаю, — так же тихо ответил я.
— Я буду плакать о тебе.
На это я не нашёлся, что ответить, и лишь поцеловал её. Губы у неё были солёные. Щёки и глаза тоже.
Я не люблю прощаний. Не любил тогда и не полюбил за прошедшие с тех пор двадцать лет. И я ушёл, не сказав ей даже «до свидания».
«Моё сердце в твоих руках», — донеслось до меня, когда я был уже далеко. Я хотел оглянуться, но жёсткие пальцы шедшего позади Гхажша, взяли меня за затылок и повернули голову на место. «Не надо, — сказал он. — Когда уходишь, своё сердце надо забирать с собой. Чтобы оно не погибло от тоски в разлуке». Помолчал и добавил: «Хорошо, когда кто-то плачет о тебе, пока ты в дороге. Значит, кто-то очень хочет, чтобы ты остался жив».
Глава 28
— А кто, по-твоему, он тут? — изумился Огхр. — Здесь живой остроухий может быть только рабом. Если бы не Угхлуук, он и рабом бы не был, а трупом.
— Угхлуук? — переспросил я. — Второй раз слышу это имя. Это кто?
— Увидишь, — туманно пообещал Огхр. — Раз появился этот корноухий, то Угхлуука ты обязательно увидишь.
Потом мы с Огхром расстались, и я пошёл в деревню, а он сказал, что пойдёт домой. Его жилище было где-то недалеко от кричной кузницы. Улицы Сторожевой деревни, освещённые садящимся солнцем, были полны народа. Трудовой день кончился, жители возвращались со своих работ, и вокруг меня текла живая река из мужских и женских тел. Если я чем и выделялся в этой толпе, то разве что ростом. Да ещё тем, что был одним из немногих, кто имел при себе меч. У большинства остальных я видел только ножи. Не боевые кинжалы, как у меня, и не малые кугхри, вроде того, что показывал мне Гхай. Обычные ножи. Их рукояти торчали: у мужчин — из-за голенищ сапог, из ножен на поясе или бедре, а у женщин — из ножен, висящих на груди. Ребятня же таскала свои ножички просто в руках, и большая часть детских забав, которые я успел увидеть по пути к Дому странников, была связана именно с ножом. Удивляться не приходится. Нож — второй, после буургха, предмет, который урр-уу-гхай получает в своё безраздельное владение. И с ним он не расстаётся никогда. Даже во сне.
Я шёл по улице и постоянно ловил на себе чьи-то взгляды. То потаённые, то откровенные, то изучающие, то дружелюбные. На меня смотрели мужчины, искоса, будто невзначай, поглядывали женщины, стреляли глазками молодые девушки и пялились ребятишки. Но среди сотен разноцветных глаз, окружавших меня, я так и не заметил тех единственных, что хотел бы видеть.
Дверь в гханака отворилась бесшумно, видимо, кто-то смазал днём петли. Я вошёл в прохладный полумрак и остановился, чтобы привыкли глаза. Из-за печи доносился негромкий разговор. Говоривших я не видел, но голос Гхажша узнал.
— Я сильно перетрусил, когда старухи назначили поединок, — говорил Гхажш — Я понимал, что они не могут отказать парню в имени, раз уж я объявил его воином нашего буурза. Но поединок я не предусмотрел.
— Нельзя всё предусмотреть, — прошелестел в ответ старческий голос. — Ты сделал всё, чтобы избежать случайностей. Не твоя вина, что Гхай вмешался в это дело. Почему он оказался в деревне днём?
— Он вернулся с болота и должен был спать. Но он, видно, продрых ночь в сторожке. Благо, сейчас всё спокойно. Вот и шатался со скуки по деревне. Из-за этого придурка едва не сорвалось всё дело. Из-за него и из-за старух.
— Не обвиняй уу-гхой. Они делали то, что должны были делать. Они решают, какие обычаи ещё нужны, а от каких уже пришло время отказаться. И благодаря им существует наш народ. Точно такие же уу-гхой в своё время разрешили брать в жёны человеческих женщин и заключили союз с Белым волшебником. Если бы не они, мы бы так и остались «невидящими солнца». Уу-гхой бывает трудно уговорить, но это не потому, что они злы или непонятливы, а потому что они понимают свою ответственность перед детьми иначе, чем мы. Мы с тобой думаем о будущем, а они помнят, что и в прошлом не всё было плохо. Они умеют связывать то и другое. И мне их решение кажется верным.
— Гхай мог убить парня, и это сорвало бы наше с тобой дело. Это ты называешь верным?
— Ты же сам заставил их решать эту задачу. По договорённости, они должны были дать приют «летучим волкам», а ты заставил их думать о том, может ли не родившийся в буурз быть воином и иметь имя. Им было от чего растеряться.
— А что мне оставалось делать? «Волки» погибли, некого было оставить вместе с ним в лесу. Один он в Лихолесье и ночи не проживёт, ты же понимаешь. За огхром всё равно надо было сюда идти. Так оно и получилось. Не мог же я тащить его сюда, как пленного. А потом идти с ним до конца?
— Шагхрату опасно иметь привязанности.
— Я знаю. Но дело не в том, что он мне жизнь спас. Он мне просто нравится. Понимаешь, нравится. Он крепкий гхай. Много крепче, чем кажется. Многие из наших могли бы у него поучиться.
— Понимаю. В молодости я имел дело с такими, как он. Поэтому и говорю тебе, что ты напрасно винишь старух. Ты оставил им возможность устроить парню проверку, и они ею воспользовались. В конце концов, только это могло убедить весь буурз в том, что парень не зря носит имя.
— Наверное, ты прав. Но дело было под угрозой.
— Дело было под угрозой, и это твоя ошибка. Такие вещи не делаются с наскока. Запомни, иначе когда-нибудь расстанешься с головой. Ты понял?
Скрипнула лежанка, и голос Гхажша сказал: «Так есть, понял. Моё сердце в твоих руках».
«Садись, — прошелестел старец. — Надо подумать, что мы будем делать дальше. „Волков“ больше нет. Вряд ли мы сумеем подготовить новый такой ат-а-гхан До конца лета. Или вызвать другой из Гундабада или Карндума. А в Гхазатбуурзе готовятся к войне. Там на счёту каждый клинок».
Я тихонько кашлянул. «Кто там?» — спросил из-за печи Гхажш. Я вышел.
— А, это ты, — Гхажш даже не казался удивлённым. — Мы как раз о тебе разговариваем.
— Я слышал.
— Тем лучше, меньше объяснять. Познакомься.
На лежанке сидел сморщенный сухонький старичок. Сгорбленные плечи редкие перья седых волос на голове. Прямо старичок-одуванчик. Если бы не морщинистое зверовидное лицо и взгляд. Есть такое выражение — «цепкий взгляд». Так вот, взгляд у старичка был не просто цепкий, а, я бы сказал, когтистый.
Старичок взглянул на меня, и мне показалось, что я чувствую, как его зрачки вспарывают мне кожу на груди. «Узнаю руку Гхажшура, — сказал он. — Тебе повезло, малыш, после него обычно находили лишь нарезанную ленточками кожу».
«Малыш». Даже обидно. Вряд ли он был намного выше меня.
— Почему ты молчишь? — спросил старик.
— А что я должен говорить? — в свою очередь спросил я.
— Обычно младший первым называет своё имя, — пояснил старик. — Ты теперь урагх, тебе надо привыкать к нашим обычаям.
— Моё имя Чшаэм, — сказал я. — И прошу меня простить, если я невольно обидел Вас. Я плохо знаю обычаи урр-уу-гхай. У меня не было времени узнать их лучше.
— Нет нужды в извинениях. Моё имя — Угхлуук. Если звуки Тёмной речи трудны для тебя, то ты можешь говорить — Кошмар[35].
— Звук речи урр-уу-гхай не пугает меня, — пожал я плечами, — Угхлуук. Я правильно произношу?
— Правильно, — кивнул старик. — Но это не очень важно. Наш народ долго был рассыпан на части. То, что правильно здесь, может оказаться неправильным в Гундабаде или в Гхазатбуурзе. Не придавай этому большого значения. Даже если твоя речь будет звучать непривычно для чьего-то уха, главное, чтобы тебя понимали. А это зависит не столько от слов, сколько от поступков.
— До сих пор, — заметил я, — мне удавалось находить в других понимание.
— Постарайся, чтобы так продолжалось и далее. Ты хотел ему что-то сказать, Гхажш.
— Да, — Гхажш повернулся ко мне. — Гхай просится идти с нами.
— Я тут причём? — удивился я. — Ты же шагхрат, ты и решаешь, кто с нами идёт. До сих пор ты меня не спрашивал.
— Так он же твой кровник, — терпеливо пояснил Гхажш. — Он считает, что теперь должен защищать твою спину, таков обычай. Поэтому идёт он с нами или нет, должен решать ты.
— А ты что посоветуешь?
— Гхай — неплохой боец, в Лугхбуурзе его клинок может пригодиться. Если ты не держишь на него зла, то его можно взять.
— Мне не за что на него злиться, пусть идёт.
— Тогда скажи ему об этом сам. Он на заднем дворе. С Мавкой любезничает.
«Любезничает». Это мне не понравилось. Пожалуй, было бы, действительно, лучше, чтобы Гхай ушёл с нами.
Когда я появился на заднем дворе, Гхай и Мавка сидели рядышком на валяющемся у дальнего плетня бревне. Гхай что-то рассказывал и оживлённо размахивал руками. Мавка заливисто хохотала. Эта картина не понравилась мне ещё больше, чем слова Гхажша.
Увидев меня, Гхай вскочил, а Мавка оборвала смех и прикрыла рот ладошкой, но видно было, как в глазах у неё прыгают смешинки.
— Ты пойдёшь с нами, — сказал я Гхаю. — Мы с Гхажшем так решили. Тебя отпустят?
— Меня? — возмутился, было, Гхай, но спохватился. — Старухи не будут возражать, если отец найдёт мне замену на болоте, а с ним я уже договорился. Он считает, что мне будет полезно посмотреть, как выглядит мир за болотами.
— Он большой, — сообщил я мрачно. — Очень большой. Так что иди готовься к долгой дороге.
— Да я уже готов, — Гхай намёков не понимал. — Кугхри наточен, мешок жёны собрали.
— А у тебя есть жёны? — изумился я. Я-то ещё и одного раза не был женат, а он говорил о «жёнах».
— Две, — как что-то само собой разумеющееся ответил Гхай. — Я же урагх. Если бы даже не успел жениться в снагах, то урагху трудно остаться бобылём. У меня есть жёны, и они будут обо мне плакать, пока я в дороге, — закончил он гордо.
— Сходи, простись с ними получше, — посоветовал я ему, — чтобы они не начали плакать, пока ты ещё здесь.
— А мы что, уже уходим? — забеспокоился Гхай. — Прямо сейчас?
— Это может случиться когда угодно, — мне хотелось отправить его восвояси побыстрее. — Гхажш говорил, что мы потеряли много времени и нам нельзя задерживаться.
После этих слов Гхай, наконец, сообразил, что ему пора уходить и убрался, к большому моему облегчению. Мы сидели с Мавкой на бревне и молчали.
— Не злись, — сказала она и погладила меня по руке. — Я же не могу совсем ни с кем не разговаривать, пока тебя нет. Мы просто поговорили.
— Я видел, — буркнул я.
— Не видел, — возразила она и снова погладила мою руку. — Я женщина. Конечно, мне приятно, когда на меня обращают внимание мужчины, но он мне не нравится. Он сильный, но глупый. А ты умный, и ты гораздо его сильнее, это все видели.
— Ты смеялась, — заметил я.
— Да, — Мавка улыбнулась. — Он рассказывал очень смешные вещи. Он рассказывал, как боялся, когда дрался с тобой.
— А он боялся? — во время поединка мне так не казалось.
— Конечно. Ты же убил бородатого в первом же своём бою, а Гхай их даже не видел ни разу. Он с отцом и братьями сторожит Тропу. Им часто приходится драться с болотными пауками, со зверями из-за болота и иногда с людьми. Но про бородатых он слышал только в сказках. У нас много страшных сказок о них.
— Понятно, — Мавка продолжала гладить мою руку, и злиться мне уже совсем не хотелось. Хотелось совсем другого.
Но только я её обнял и собрался поцеловать, как в дверях гханака появился Гхажш.
«Отвлекись, — сказал он строго. — Дело есть». Моих возражений он не слушал. Пришлось оставить Мавку в одиночестве. «Дело», на мой взгляд, оказалось не настолько важным, чтобы так грубо отрывать меня от общения с девушкой. Всего-то надо было примерить и подогнать новое снаряжение, которое появилось невесть откуда. Но надо знать Гхажша, просто примеркой и подгонкой новых ремней он, ясное дело, не ограничился. Он несколько раз заставил меня уложить и разобрать заплечный мешок и все сумки и бэгги, каждый раз тщательно проверяя, хорошо ли я помню, где и что лежит. Стоило мне хоть на мгновение затрудниться с ответом, как всё снаряжение опять безжалостно высыпалось на лежанку и укладка начиналась по новой. Мавка, естественно, ушла задолго до окончания этого нудного занятия. К той минуте, когда я уже мог безошибочно достать любой гвоздь к сапожным подковам, я был зол на Гхажша, как Горлум на Бильбо после кражи Кольца.
Но и усилия Гхажша не пропали даром: поверх моего бъёрнингского одеяния сбруя сидела как влитая. Я двигался в ней, словно во второй коже, ощущая лишь возросшую тяжесть тела. Пригнано всё было безупречно. И продумано тоже. Особенно мне понравились новые ножны для кугхри и способ их крепления к заплечному мешку. Сначала я подумал, что мне не хватит длины рук, чтобы вытащить клинок из-за плеча, но оказалось, что кто-то подумал об этом до меня. Берясь за рукоять, надо было только зацепить большим пальцем ремённую петлю крепления ножен. Стоило чуть потянуть, и ножны сами слетали с клинка, освобождая его для боя. Чтобы приторочить их на место, времени требовалось немногим больше, но Гхажш сказал, что для того, чтобы подобрать ножны, время обычно есть, а вот, чтобы достать меч, его всегда не хватает.
В доставании клинка и прилаживаний его на место мне тоже пришлось немало поупражняться, так что ужинали мы уже в сумерках.
— Где мне Мавку найти? — спросил я Гхажша, когда мы уже допивали ягодный взвар.
— Где парню девку искать? — вопросом ответил он. — У колодца. Пойдёшь — сбрую оставь, а буургха возьми. Пригодится.
Совету я последовал, тем более что буургха был новенький. С иголочки. И точно под мой рост, а старый, не раз прожжённый у костра и насквозь просаленный, куда-то исчез.
Парней и девушек у колодца толклось немало, но Мавку я заметил сразу же. Она сидела на поильной колоде строгая и сосредоточенная, над плечами у неё, как и у меня, возвышался плотно скатанный валик буургха.
— Мы идём в поход? — пошутил я, подходя.
— Да, — серьёзно ответила она и, крепко ухватив меня за руку, повлекла к воротам, к выходу из деревни.
— Гхажш говорил, здесь ночью медведи бродят, — снова попытался пошутить я, когда ворота остались за спиной, и мои сапоги застучали по чёрному дереву дороги.
— Они летом сытые, — всё так же серьёзно произнесла Мавка и свернула с дороги в сторону, вдоль края болота. — Они нам не помешают.
Жёлто-зелёным глазом варга подмигивала с облачного неба луна. Клубился над болотом разноцветный туман. Медведи, если они и были где-то неподалёку, нам не помешали. Мы о них даже не вспомнили… Гхажш был прав. Буургха нам пригодились. Оба.
Утро ур-уу-гхай начинается за час до рассвета. О том, что уже утро, я узнал, когда со стороны дороги раздался громкий переливчатый свист. Глаза слипались, спать хотелось немилосердно, но Мавка высунула голову из-под буургха, приподнялась и также заливисто и громко просвистела что-то в ответ.
Через минуту между деревьев обозначился чей-то тёмный призрак и сказал голосом Гхажша: «Одевайся, Чшаэм, уходим». И я стал одеваться, от спешки и темноты путая сапоги и не попадая руками в рукава. Мавка, закутавшись в свой буургха, стояла рядом, босыми ногами на мокрой траве.
— Ты вернёшься? — тихо спросила она, когда я поднялся.
— Не знаю, — так же тихо ответил я.
— Я буду плакать о тебе.
На это я не нашёлся, что ответить, и лишь поцеловал её. Губы у неё были солёные. Щёки и глаза тоже.
Я не люблю прощаний. Не любил тогда и не полюбил за прошедшие с тех пор двадцать лет. И я ушёл, не сказав ей даже «до свидания».
«Моё сердце в твоих руках», — донеслось до меня, когда я был уже далеко. Я хотел оглянуться, но жёсткие пальцы шедшего позади Гхажша, взяли меня за затылок и повернули голову на место. «Не надо, — сказал он. — Когда уходишь, своё сердце надо забирать с собой. Чтобы оно не погибло от тоски в разлуке». Помолчал и добавил: «Хорошо, когда кто-то плачет о тебе, пока ты в дороге. Значит, кто-то очень хочет, чтобы ты остался жив».
Ухожу, только ночь — в глаза.
Ухожу — оглянуться нельзя…
Ухожу, не оставив след…
Впереди — боль утрат и бед…
Я купался в глазах голубых…
Билось сердце в ладонях моих…
А теперь по речному песку
Ухожу я, глотая тоску…
Ухожу, только ночь — в глаза…
Ухожу — оглянуться нельзя…
Ухожу, не оставив след…
Впереди — боль утрат и бед…
Были веселы дни и светлы…
Были ночи темны и теплы…
Мне осталась на память о них
Соль слезы на ресницах твоих…
Ухожу, только ночь — в глаза…
Ухожу — оглянуться нельзя…
Ухожу, не оставив след…
Впереди — боль утрат и бед…
Ухожу, ускоряя шаг…
Впереди — неизвестность и мрак.
Я не взял обещания ждать,
Я не знаю, приду ли опять…
Ухожу, только ночь — в глаза…
Ухожу — оглянуться нельзя…
Ухожу, не оставив след…
Впереди — боль утрат и бед…
Глава 28
Не погибнуть от тоски, после того, как мы покинули Болотный остров, мне помог Гхай. Меньше всего от него можно было ожидать сочувствия, да он и не стремился его проявлять, но от грустных размышлений он меня отвлёк. Гхая занимали «приёмчики», которыми я одолел его в схватке у колодца. Перед его молодецким напором я не устоял, и уже весь первый переход мне пришлось ему рассказывать о брызге-дрызге. А на вечернем привале и показывать. Шли мы, не особенно торопясь, останавливались засветло, поэтому силы для плясок ещё оставались. Когда я спросил Гхажша, почему мы так не торопимся, он ответил, что до Реки нам спешить опасно, а на Реке мы своё наверстаем. Так что времени для моих занятий с Гхаем было в избытке.
Брызга-дрызга, однако, получалась у Гхая плохо. Надо отдать должное его упорству занимался он: старательно, но ему не хватало гибкости и мягкости. О прыгучести я даже не говорю. Самые простые коленца получались у него коряво. Гхай, однако, надежды не терял и мужественно терпел удары моего прута и насмешки зрителей.
Зрителями были Огхр и десяток молодых уу-снага, что на своих плечах тащили дли нас две лодки, до Реки. Постепенно зрителям надоело просто смотреть, и они тоже начали принимать участие в наших с Гхаем забавах. Вот тут пришло время посмеяться и Гхаю. У молодых снаг всё получалось получше, чем у него, хоть и недостаточно хорошо, а у Огхра пляска выходила такой неуклюжей и забавной, что однажды краешками губ улыбнулся даже корноухий гхама.
Да. Эльф-раб тоже шёл с нами. Он нёс Угхлуука. Оказалось, что высохший старичок с когтистым взглядом самостоятельно может только разговаривать. Всё остальное за него делал раб. Эльф нёс Угхлуука на переходах, у него для этого была сделана особая сбруя, кормил мелко крошеным мясом и хлебом и поил из баклаги через полую камышинку, при необходимости носил в кусты и, вообще, делал всё, что Угхлууку было необходимо. Каждый вечер, на привале, он клал страшноватого старца на буургха и сильными пальцами разминал, разглаживал бессильно болтающиеся плети рук и ног, дряблую спину и сгорбленные плечи. Окончив, эльф усаживал Угхлуука, привалив его спиной к паре походных мешков, а сам присаживался где-нибудь неподалёку, в ожидании. Через мгновение его уже трудно было заметить: до того он сливался с окружающим. Тогда я очень удивлялся, почему корноухий просто не сделает шаг в сторону и не исчезнет в зарослях.
Угхлуук заботы эльфа принимал равнодушно. Как нечто должное и происходящее само собой. Казалось, он даже не замечал корноухого раба. Иногда создавалось впечатление, что эльф не имеет самостоятельной воли, а действует в согласии с мыслями и волей Угхлуука, подчиняясь еле заметным движениям глаз, бровей и губ.
По вечерам Угхлуук беседовал с Гхажшем. Говорили они по особому, молча не издавая ни единого звука и угадывая слова по движениям губ. Я, было, как-то попытался понять, о чём они говорят, но когда занят обучением дюжины олухов, читать по губам трудновато. Тем более, если никогда до того не занимался этим
Обучение брызге-дрызге шло между тем своим чередом. Молодые снаги преуспевали на удивление быстро. Сложные коленца были им не под силу, для их освоения требуется изрядное количество труда и времени, но простые они делали вполне сносно. Уже на второй день они вместо прутьев взяли в руки свои прямые чингхри, и для меня в пляске неожиданно открылись совершенно новые, незнакомые смыслы. То есть я уже и раньше начал понимать, что далеко не всё знаю о брызге-дрызге, но молодые снаги открыли мне, что едва ли не каждое движение нашего буйного танца может быть смертельно опасным. Я даже, было, подумал, что они случайно поубивают друг друга. Но движения мечей в их руках были гораздо точней и уверенней, чем движения прутьев. Молодые уу-снага веселились в бесшабашном хороводе, и клинки их радостно свистели, вычерчивая в воздухе сложные петли.
Хмурый Гхай, отойдя в сторонку, поглядел на неудержимое буйство молодняка и заявил, что ему этому никогда не научиться, а вернее, не переучиться, потому что у него всё тело возмущается, когда приходится тратить столько сил на один удар. Стоявший рядом расстроенный Огхр только головой покивал.
На следующем привале, уже в степи, оба они отказались от очередного урока. Но мне удалось их уговорить. Я решил попробовать научить их «старческой» брызге-дрызге. У стариков сил меньше, чем у молодых, поэтому в «старческой» пляске почти не надо сходить с места и совсем не требуется прыгать и скакать. Весь сложный рисунок танца рождается из сочетания простых шагов, поворотов и неглубоких приседов. То, что «старческая» брызга-дрызга не требует больших сил, конечно, не означает, что её могут плясать только старики. Но в ней необходимо изощрённое чувство движения, которое приходит с опытом, и которого у молодых обычно нет, потому что они надеются на свою молодость и силу.
Гхая с Огхром назвать стариками было трудно, но по меркам урр-уу-гхай оба они были вполне зрелыми мужчинами, и я надеялся, что им хватит жизненной мудрости понять, в чём суть.
Я не ошибся. Они довольно быстро сообразили, в чём дело. Куда только подевалась давешняя неуклюжесть. Перемещения у обоих стали чёткими и стремительными, а клинки при выпадах стали расплываться в воздухе. И я почувствовал, что имею подходящих напарников для неплохой пляски.
Мы и Гхажша к себе позвали, но он, оторвавшись на пару мгновений от беззвучного разговора с Угхлууком, заявил, что ему и без наших забав забот хватает, а мечом он и так владеет сносно. Мы же не были ничем озабочены, и на каждом привале втроём увлечённо гоняли молодняк, доказывая снагам, что опыт и знание имеют преимущество перед молодостью и грубой силой.
Так продолжалось до самых оврагов. Точнее, до оврага. В лесу и степи Гхажш ни о чём не беспокоился, но когда мы дошли до мест, где начинаются ведущие к Великой реке овраги, и спустились в один из них, Гхажш приказал прекратить разговоры, песни и пляски и держать уши растопыренными, а глаза распахнутыми. Огня вечером не разводили.
Причину его беспокойства я понимал. Бъёрнинги. Не понимал только, зачем мы выбрали именно этот путь к Реке. Можно было и по степи идти. И я спросил Гхажша об этом.
— Жара, — коротко ответил он. — В середине лета все родники в степи пересыхают. Вода только в оврагах. А нам ещё три дня идти.
— А бъёрнинги? — спросил я.
— А куда ж от них денешься? — пожал плечами Гхажш. — Удачно они себе местечко выбрали. Кругом степь, а не обойдёшь.
— Значит, драться будем? — и под ложечкой у меня противно засосало, едва я вспомнил могучие плечи «медвежат». Пляски плясками…
— Надеюсь, нет, — загадочно усмехнулся Гхажш. — Ты не волнуйся зря. Не о чем пока беспокоиться.
Да, не волнуйся. Я его уже достаточно знал, чтобы видеть, что сам он озабочен.
Загадка усмешки Гхажша разъяснилась уже на следующий день.
Мы осторожно шли вдоль ручья, по дну оврага, когда тянувший нам навстречу ветерок принёс запах. Я его сначала не почувствовал. Просто вдруг услышал, как шумно начал втягивать воздух идущий рядом Гхай. Я посмотрел на него. Ноздри У Гхая раздувались, а на лице читалась смесь страха и недоумения. Я тоже принюхался. Слабенький ветерок пах чем-то мучительно знакомым. Через десяток шагов я понял, что это был за запах.
Вечный запах войны, если Вы понимаете, о чём я. Запах смерти. Запах разлагающейся плоти.
Уже все вокруг вертели головами, тянули в себя воздух, и кое-кто начал вынимать из ножен клинки. Лишь Гхажш да ещё эльф с Угхлууком на спине шли спокойно. С эльфом понятно, эльфы не боятся смерти. А вот напускное спокойствие Гхажша, начавшего посвистывать, словно какая-то пичуга, раздражало. Тем более что запах стал уже совсем отчётливым, и не почувствовать его было нельзя.
Через полсотни шагов к запаху добавился звук. Жужжание. Сытое, самодовольное жужжание сотен, если не тысяч, мух. Но Гхажш по-прежнему изображал спокойствие, хотя мечи обнажили уже все, включая меня.
Впереди в кустах зашуршало, и на тропе появился тот, кого я меньше всего ожидал здесь увидеть. Тулагх, отец Гхая.
— Привет, Азогхан, — сказал он и почесал волосатую грудь в распахнутом вороте рубахи. — Чего это они у тебя все с мечами наголо? Мертвяков боятся?
— Привет, — сказал Гхажш, но на вопросы отвечать не стал, а спросил в свою очередь: — Как тут у тебя?
— Ты ж знак видел, — пожал плечами Тулагх. — Раз по оврагу идёшь, чего спрашивать. Легче, чем свиней резать. Они здесь обнаглели совсем, бояться перестали. Даже сторожей по оврагу не ставили, только в степи. Три дня мы за ними смотрели, три дня они свою медовуху по вечерам глушили. А нынче ночью мы их сторожей в степи сняли. Ну а потом — в землянку. По тихому. Сорок две головы как заказывал.
— Точно сорок две? — хмуро спросил Гхажш. — Я пересчитаю.
— Обижаешь, — лениво протянул Тулагх. — По пять голов на брата и две лишних. Хочешь считать — иди, считай. Они в землянке все. Парни хотели обрушить, засыпать их, чтобы не воняло, да я не дал. Знаю, что захочешь работу принять.
— Все ждут здесь, — приказал Гхажш, оглянувшись на нас. — Я скоро приду.
Брызга-дрызга, однако, получалась у Гхая плохо. Надо отдать должное его упорству занимался он: старательно, но ему не хватало гибкости и мягкости. О прыгучести я даже не говорю. Самые простые коленца получались у него коряво. Гхай, однако, надежды не терял и мужественно терпел удары моего прута и насмешки зрителей.
Зрителями были Огхр и десяток молодых уу-снага, что на своих плечах тащили дли нас две лодки, до Реки. Постепенно зрителям надоело просто смотреть, и они тоже начали принимать участие в наших с Гхаем забавах. Вот тут пришло время посмеяться и Гхаю. У молодых снаг всё получалось получше, чем у него, хоть и недостаточно хорошо, а у Огхра пляска выходила такой неуклюжей и забавной, что однажды краешками губ улыбнулся даже корноухий гхама.
Да. Эльф-раб тоже шёл с нами. Он нёс Угхлуука. Оказалось, что высохший старичок с когтистым взглядом самостоятельно может только разговаривать. Всё остальное за него делал раб. Эльф нёс Угхлуука на переходах, у него для этого была сделана особая сбруя, кормил мелко крошеным мясом и хлебом и поил из баклаги через полую камышинку, при необходимости носил в кусты и, вообще, делал всё, что Угхлууку было необходимо. Каждый вечер, на привале, он клал страшноватого старца на буургха и сильными пальцами разминал, разглаживал бессильно болтающиеся плети рук и ног, дряблую спину и сгорбленные плечи. Окончив, эльф усаживал Угхлуука, привалив его спиной к паре походных мешков, а сам присаживался где-нибудь неподалёку, в ожидании. Через мгновение его уже трудно было заметить: до того он сливался с окружающим. Тогда я очень удивлялся, почему корноухий просто не сделает шаг в сторону и не исчезнет в зарослях.
Угхлуук заботы эльфа принимал равнодушно. Как нечто должное и происходящее само собой. Казалось, он даже не замечал корноухого раба. Иногда создавалось впечатление, что эльф не имеет самостоятельной воли, а действует в согласии с мыслями и волей Угхлуука, подчиняясь еле заметным движениям глаз, бровей и губ.
По вечерам Угхлуук беседовал с Гхажшем. Говорили они по особому, молча не издавая ни единого звука и угадывая слова по движениям губ. Я, было, как-то попытался понять, о чём они говорят, но когда занят обучением дюжины олухов, читать по губам трудновато. Тем более, если никогда до того не занимался этим
Обучение брызге-дрызге шло между тем своим чередом. Молодые снаги преуспевали на удивление быстро. Сложные коленца были им не под силу, для их освоения требуется изрядное количество труда и времени, но простые они делали вполне сносно. Уже на второй день они вместо прутьев взяли в руки свои прямые чингхри, и для меня в пляске неожиданно открылись совершенно новые, незнакомые смыслы. То есть я уже и раньше начал понимать, что далеко не всё знаю о брызге-дрызге, но молодые снаги открыли мне, что едва ли не каждое движение нашего буйного танца может быть смертельно опасным. Я даже, было, подумал, что они случайно поубивают друг друга. Но движения мечей в их руках были гораздо точней и уверенней, чем движения прутьев. Молодые уу-снага веселились в бесшабашном хороводе, и клинки их радостно свистели, вычерчивая в воздухе сложные петли.
Хмурый Гхай, отойдя в сторонку, поглядел на неудержимое буйство молодняка и заявил, что ему этому никогда не научиться, а вернее, не переучиться, потому что у него всё тело возмущается, когда приходится тратить столько сил на один удар. Стоявший рядом расстроенный Огхр только головой покивал.
На следующем привале, уже в степи, оба они отказались от очередного урока. Но мне удалось их уговорить. Я решил попробовать научить их «старческой» брызге-дрызге. У стариков сил меньше, чем у молодых, поэтому в «старческой» пляске почти не надо сходить с места и совсем не требуется прыгать и скакать. Весь сложный рисунок танца рождается из сочетания простых шагов, поворотов и неглубоких приседов. То, что «старческая» брызга-дрызга не требует больших сил, конечно, не означает, что её могут плясать только старики. Но в ней необходимо изощрённое чувство движения, которое приходит с опытом, и которого у молодых обычно нет, потому что они надеются на свою молодость и силу.
Гхая с Огхром назвать стариками было трудно, но по меркам урр-уу-гхай оба они были вполне зрелыми мужчинами, и я надеялся, что им хватит жизненной мудрости понять, в чём суть.
Я не ошибся. Они довольно быстро сообразили, в чём дело. Куда только подевалась давешняя неуклюжесть. Перемещения у обоих стали чёткими и стремительными, а клинки при выпадах стали расплываться в воздухе. И я почувствовал, что имею подходящих напарников для неплохой пляски.
Мы и Гхажша к себе позвали, но он, оторвавшись на пару мгновений от беззвучного разговора с Угхлууком, заявил, что ему и без наших забав забот хватает, а мечом он и так владеет сносно. Мы же не были ничем озабочены, и на каждом привале втроём увлечённо гоняли молодняк, доказывая снагам, что опыт и знание имеют преимущество перед молодостью и грубой силой.
Так продолжалось до самых оврагов. Точнее, до оврага. В лесу и степи Гхажш ни о чём не беспокоился, но когда мы дошли до мест, где начинаются ведущие к Великой реке овраги, и спустились в один из них, Гхажш приказал прекратить разговоры, песни и пляски и держать уши растопыренными, а глаза распахнутыми. Огня вечером не разводили.
Причину его беспокойства я понимал. Бъёрнинги. Не понимал только, зачем мы выбрали именно этот путь к Реке. Можно было и по степи идти. И я спросил Гхажша об этом.
— Жара, — коротко ответил он. — В середине лета все родники в степи пересыхают. Вода только в оврагах. А нам ещё три дня идти.
— А бъёрнинги? — спросил я.
— А куда ж от них денешься? — пожал плечами Гхажш. — Удачно они себе местечко выбрали. Кругом степь, а не обойдёшь.
— Значит, драться будем? — и под ложечкой у меня противно засосало, едва я вспомнил могучие плечи «медвежат». Пляски плясками…
— Надеюсь, нет, — загадочно усмехнулся Гхажш. — Ты не волнуйся зря. Не о чем пока беспокоиться.
Да, не волнуйся. Я его уже достаточно знал, чтобы видеть, что сам он озабочен.
Загадка усмешки Гхажша разъяснилась уже на следующий день.
Мы осторожно шли вдоль ручья, по дну оврага, когда тянувший нам навстречу ветерок принёс запах. Я его сначала не почувствовал. Просто вдруг услышал, как шумно начал втягивать воздух идущий рядом Гхай. Я посмотрел на него. Ноздри У Гхая раздувались, а на лице читалась смесь страха и недоумения. Я тоже принюхался. Слабенький ветерок пах чем-то мучительно знакомым. Через десяток шагов я понял, что это был за запах.
Вечный запах войны, если Вы понимаете, о чём я. Запах смерти. Запах разлагающейся плоти.
Уже все вокруг вертели головами, тянули в себя воздух, и кое-кто начал вынимать из ножен клинки. Лишь Гхажш да ещё эльф с Угхлууком на спине шли спокойно. С эльфом понятно, эльфы не боятся смерти. А вот напускное спокойствие Гхажша, начавшего посвистывать, словно какая-то пичуга, раздражало. Тем более что запах стал уже совсем отчётливым, и не почувствовать его было нельзя.
Через полсотни шагов к запаху добавился звук. Жужжание. Сытое, самодовольное жужжание сотен, если не тысяч, мух. Но Гхажш по-прежнему изображал спокойствие, хотя мечи обнажили уже все, включая меня.
Впереди в кустах зашуршало, и на тропе появился тот, кого я меньше всего ожидал здесь увидеть. Тулагх, отец Гхая.
— Привет, Азогхан, — сказал он и почесал волосатую грудь в распахнутом вороте рубахи. — Чего это они у тебя все с мечами наголо? Мертвяков боятся?
— Привет, — сказал Гхажш, но на вопросы отвечать не стал, а спросил в свою очередь: — Как тут у тебя?
— Ты ж знак видел, — пожал плечами Тулагх. — Раз по оврагу идёшь, чего спрашивать. Легче, чем свиней резать. Они здесь обнаглели совсем, бояться перестали. Даже сторожей по оврагу не ставили, только в степи. Три дня мы за ними смотрели, три дня они свою медовуху по вечерам глушили. А нынче ночью мы их сторожей в степи сняли. Ну а потом — в землянку. По тихому. Сорок две головы как заказывал.
— Точно сорок две? — хмуро спросил Гхажш. — Я пересчитаю.
— Обижаешь, — лениво протянул Тулагх. — По пять голов на брата и две лишних. Хочешь считать — иди, считай. Они в землянке все. Парни хотели обрушить, засыпать их, чтобы не воняло, да я не дал. Знаю, что захочешь работу принять.
— Все ждут здесь, — приказал Гхажш, оглянувшись на нас. — Я скоро приду.