Страница:
Трудно найти хоббита, не умеющего плясать брызгу-дрызгу. Думаю, что это вовсе невозможное дело. В каждой хоббитской семье даже самый маленький хоббитёнок знает пару коленец. А уж коленца в каждом роду свои. Кто любит высоте прыжки и длинные скоки, кто предпочитает разные «метёлочки» и подбивки, а иные умеют так вертеться, припав к земле, что не знаешь поперву, как и подойти. Есть такие хитрые ухватки, что не вдруг разберёшься, как она делается, даже если много раз видел. Чтобы сразу повторить, о том и речи нет. Немало пота надо пролить, чтобы научиться особенному коленцу. Да кто же в таком деле жалеет пот? Поплясать в Хоббитоне любят. Но кто пляшет брызгу-дрызгу лучше всех? Спросите любого от Бри до Южной чети, и Вам скажут: Садовники, Туки и Брендибэки. Ну, может, затруднятся, кого из них поставить на первое место.
Я внук Сэма Садовника и самого Перегрина Тука! И в пляске мне нет равных! Даже Тедди это признал, в конце концов. Для того нам пришлось не раз помериться в кругу и поставить друг другу немало синяков и шишек. Но верх всегда оставался за мной, и сколь не обидно было признать это ему, Брендибэку, он всё же согласился. Ну да с него, как с гуся вода, он первый во многом другом. Тем паче, что пару особенно заковыристых брендибэковских уловок не знал до того и я. А я брызге-дрызге могу поучить любого. Даже и ЭТОГО, рыжеволосого, коль скоро он всё же надумает вставать. Уж тогда мы с ним повеселимся! И спляшем на пару, как бывало с Тедди!
Тут мне в голову пришла дерзкая мысль. Нет. Не вылезти наружу и разогнать орков. Хоббиты из рода Туков бывают безрассудны, но не настолько. Мы всё же не Брендибэки. Я подумал, а что, если не дожидаться ночи, гадая в страхе, оживёт… — то есть не может он ожить! — гадая, встанет мертвец или нет. Что, если порубить его на костяную крошку прямо сейчас? Пока он лежит и никого не трогает. Небось, когда все косточки будут порублены, не встанет. Когда одни кости, вставать и так тяжёленько, а уж если и кости ломаные…
Но запал мой быстро прошёл. Без большого шума с грохотом было б не обойтись. Как бы я его из огромной и тяжеленной кольчуги вытряхнул? А порубить и её моих сил не достало бы. Наверху-то были орки, и мне совсем не хотелось, чтобы в них вдруг проснулось желание узнать, что там под камушком гремит и брякает. Легче подождать до сумерек, выбраться из норы и ползком, мимо часовых, добраться до кустов. Днём нечего и рассчитывать скрыться на ровном месте, но какой орк сможет отыскать меня ночью? Они и в утренних сумерках едва об меня не спотыкались. Оно и понятно, орки — народ не лесной, а горный, привыкли смотреть вдаль, а не под ноги.
Скелет шевелиться вроде не собирался, во всяком случае, за весь день и головы ни разу не повернул, даже когда его беззастенчиво грабили, и я решил не будить лихо, пока спит тихо.
Были и поважнее дела. Лесенку к норе всё же надо было соорудить. Этим я и занялся. Стены склепа изнутри были выложены грубо обтёсанным камнем, лишь там, где нора, не было нескольких штук. Поэтому я принялся вставлять наконечники стрел в расщелины. Не скажу, чтобы это было лёгким занятием. Казалось, что раствор между камнями прочнее самих камней и твёрже железа наконечников. Его приходилось выскребать маленькими кусочками. Мне удалось воткнуть лишь несколько стрел достаточно глубоко, чтобы они не обломились и не выскочили под моей тяжестью. Но всё же лесенка получилась мне до груди, и я счёл её достаточной, чтобы выбраться.
За всеми трудами и размышлениями незаметно стемнелось. В склепе и без того не было светло, но глаза мои привыкли к полумраку, и я не обращал на него никакого внимания. Лишь, встав на последнюю ступеньку, я обнаружил, что на небе уже мигают звёзды. Можно было выбираться, осталось только забрать баклагу. Воды в ней уже не было, но воду можно найти, было бы, в чём хранить. И я снова спустился на пол.
Что-то изменилось в склепе. Появился какой-то то ли пар, то ли лёгкий, еле видимый, туман. От скелета доносились непонятный скрип и странное шуршание. Надо было убираться, как можно скорее, но проклятая баклага всё никак не находилась во вдруг ставшем окончательно непроглядном мраке.
Темнота стала густая, хоть ломтями режь. Но движение я заметил. Может быть, по проникавшим в нору отблескам звёзд на золотых побрякушках скелета. Тёмная с блёстками гора начала неторопливо двигаться, и на меня пахнуло холодом. Мертвецким холодом.
Вот тут уж лесенка мне не понадобилась. Таких коленец я и в брызге-дрызге не выкидывал. Я просто прыгнул в нору с места головой и руками вперёд, словно в реку нырял. До норы было шага четыре, но влетел я в неё точно, думаю, что со страху пролетел бы и насквозь, вот только меч подвёл меня. Он зацепился рукоятью за стенку норы, повернулся на перевязи и заклинился поперёк узкого лаза.
Я дёрнулся раз, другой, потянул, было, руку, чтобы распустить перевязь, и вдруг осознал, что не пускает меня не только меч. Чуть повыше щиколоток, холодные даже сквозь тряпки савана, меня крепко держали костистые длинные пальцы.
Глава 7
Глава 8
Я внук Сэма Садовника и самого Перегрина Тука! И в пляске мне нет равных! Даже Тедди это признал, в конце концов. Для того нам пришлось не раз помериться в кругу и поставить друг другу немало синяков и шишек. Но верх всегда оставался за мной, и сколь не обидно было признать это ему, Брендибэку, он всё же согласился. Ну да с него, как с гуся вода, он первый во многом другом. Тем паче, что пару особенно заковыристых брендибэковских уловок не знал до того и я. А я брызге-дрызге могу поучить любого. Даже и ЭТОГО, рыжеволосого, коль скоро он всё же надумает вставать. Уж тогда мы с ним повеселимся! И спляшем на пару, как бывало с Тедди!
Тут мне в голову пришла дерзкая мысль. Нет. Не вылезти наружу и разогнать орков. Хоббиты из рода Туков бывают безрассудны, но не настолько. Мы всё же не Брендибэки. Я подумал, а что, если не дожидаться ночи, гадая в страхе, оживёт… — то есть не может он ожить! — гадая, встанет мертвец или нет. Что, если порубить его на костяную крошку прямо сейчас? Пока он лежит и никого не трогает. Небось, когда все косточки будут порублены, не встанет. Когда одни кости, вставать и так тяжёленько, а уж если и кости ломаные…
Но запал мой быстро прошёл. Без большого шума с грохотом было б не обойтись. Как бы я его из огромной и тяжеленной кольчуги вытряхнул? А порубить и её моих сил не достало бы. Наверху-то были орки, и мне совсем не хотелось, чтобы в них вдруг проснулось желание узнать, что там под камушком гремит и брякает. Легче подождать до сумерек, выбраться из норы и ползком, мимо часовых, добраться до кустов. Днём нечего и рассчитывать скрыться на ровном месте, но какой орк сможет отыскать меня ночью? Они и в утренних сумерках едва об меня не спотыкались. Оно и понятно, орки — народ не лесной, а горный, привыкли смотреть вдаль, а не под ноги.
Скелет шевелиться вроде не собирался, во всяком случае, за весь день и головы ни разу не повернул, даже когда его беззастенчиво грабили, и я решил не будить лихо, пока спит тихо.
Были и поважнее дела. Лесенку к норе всё же надо было соорудить. Этим я и занялся. Стены склепа изнутри были выложены грубо обтёсанным камнем, лишь там, где нора, не было нескольких штук. Поэтому я принялся вставлять наконечники стрел в расщелины. Не скажу, чтобы это было лёгким занятием. Казалось, что раствор между камнями прочнее самих камней и твёрже железа наконечников. Его приходилось выскребать маленькими кусочками. Мне удалось воткнуть лишь несколько стрел достаточно глубоко, чтобы они не обломились и не выскочили под моей тяжестью. Но всё же лесенка получилась мне до груди, и я счёл её достаточной, чтобы выбраться.
За всеми трудами и размышлениями незаметно стемнелось. В склепе и без того не было светло, но глаза мои привыкли к полумраку, и я не обращал на него никакого внимания. Лишь, встав на последнюю ступеньку, я обнаружил, что на небе уже мигают звёзды. Можно было выбираться, осталось только забрать баклагу. Воды в ней уже не было, но воду можно найти, было бы, в чём хранить. И я снова спустился на пол.
Что-то изменилось в склепе. Появился какой-то то ли пар, то ли лёгкий, еле видимый, туман. От скелета доносились непонятный скрип и странное шуршание. Надо было убираться, как можно скорее, но проклятая баклага всё никак не находилась во вдруг ставшем окончательно непроглядном мраке.
Темнота стала густая, хоть ломтями режь. Но движение я заметил. Может быть, по проникавшим в нору отблескам звёзд на золотых побрякушках скелета. Тёмная с блёстками гора начала неторопливо двигаться, и на меня пахнуло холодом. Мертвецким холодом.
Вот тут уж лесенка мне не понадобилась. Таких коленец я и в брызге-дрызге не выкидывал. Я просто прыгнул в нору с места головой и руками вперёд, словно в реку нырял. До норы было шага четыре, но влетел я в неё точно, думаю, что со страху пролетел бы и насквозь, вот только меч подвёл меня. Он зацепился рукоятью за стенку норы, повернулся на перевязи и заклинился поперёк узкого лаза.
Я дёрнулся раз, другой, потянул, было, руку, чтобы распустить перевязь, и вдруг осознал, что не пускает меня не только меч. Чуть повыше щиколоток, холодные даже сквозь тряпки савана, меня крепко держали костистые длинные пальцы.
Глава 7
Как же я заорал! Мне показалось, что даже камень над склепом подпрыгнул. Наверное, мой крик было слышно в родном Тукборо. А уж орки, я имею в виду часовых у камня, услышали его обязательно. Я орал так, что у меня самого заложило уши. Вот только воздух в груди быстро кончился. Крикнуть второй раз уже не получилось, потому что из языка снова пошла кровь, верно, открылись не успевшие зажить прокусы. Кровь наполняла рот довольно быстро, приходилось её то и дело сплёвывать, и тут уж стало не до крика.
А кричать очень хотелось: к первой паре схвативших меня рук, добавились ещё две!
«Это сколько же их там у скелета? Или он не один? Тогда откуда взялись ещё двое?» — подумал я, было, но тут меня ухватили покрепче, дёрнули, и я вылетел из норы обратно в склеп. Дёрнувшие меня или не рассчитали силу рывка, или думали, что я сижу в норе плотнее, чем было на самом деле, но я пролетел от одной стены склепа до другой, стукнулся в сырой камень кладки всей… ну, пусть будет, спиной и рухнул на четвереньки.
Подо мной кто-то шевелился! Мохнатый и грязный. Что бы Вы стали делать на моём месте?
Я метнулся в ближайший угол. То есть в то место, где он по моим представлениям был, видеть я ничегошеньки не видел. Только слышал шумное хриплое сопение с разных сторон да шмыганье носом. До угла я не добрался: врезался головой в кого-то очень твёрдого. Хорошо, что на мне был мой благоприобретённый шлем. Пусть он был неказист на вид, зато удар выдержал. Иначе я разбил бы себе макушку. Но голова моя осталась цела, а тот, в кого я врезался, громко, с хрипом выдохнул и отвалился в сторону. Это меня немного успокоило, всё-таки скелеты не дышат! Зато сзади кто-то схватил меня за плечи. Вернее, попытался схватить. От неожиданного удара и остановки у меня подкосились ноги, я упал на колени, и хватавший перелетел через меня. И уж он-то угла достиг, судя по звуку удара об стену и грохоту железа.
По-прежнему ничего не видя, я пополз в сторону, к стене, но упёрся в чьи-то ноги в огромных растоптанных и грязных, на ощупь, сапогах. «Попался, я его держу», — проревел надо мной хрипящий бас, и меня вздёрнули на ноги. Шлем по пути зацепился за что-то верхушкой и слетел с головы, а державшие меня лапы немедленно отпустились, и тот же голос, почему-то вдруг ставший высоким я тоненьким, завопил: «Ой-ей-ей!»
Кое-как, на четвереньках, в каждое мгновение опасаясь наткнуться ещё на кого-нибудь, я всё же добрался до одного из углов и затаился за толстой пыльной связкой копий. Из дыры под потолком доносился переливчатый свист и невнятные крики, а в самом склепе слышались хрустящие обломками железа шаги, хрипатое прерывистое дыхание и грубое позвякивание оружия. Сколько у меня противников, я не видел и не понимал. Откуда они взялись, для меня тоже оставалось загадкой, но успокаивало уже то, что они, по крайней мере, были живыми. Во всяком случае, мертвецы, даже поднявшиеся, а может быть, поднявшиеся в особенности, ничего не пьют, тем более крепкого. Так пишут в книгах. А от этих, не видимых в темноте, несло давним, застарелым перегаром, словно они не просыхали неделю.
Даже дрягвинский кузнец в дни запоя пахнет получше. Впрочем, он и не пьёт всякую гадость, а предпочитает портер, что варят Дубсы из Южной чети. Сам я не любитель таких тяжёлых напитков, для меня и брендибэковский бралд уже слишком крепок. Разве что выпить немного по особому поводу.
Кузнеца уже давно бы выгнали из Дрягвы, тем более что он — Верзила, а Верзил у нас, в Хоббитоне, не очень жалуют, но мастер он по-настоящему отменный. Когда он нанимался, то прямо на глазах у дрягвинской хозяйки, тётушки Лилии, сковал лилию железную и подарил ей. Кованый этот цветок и до ныне стоит в холле дрягвинских смиалов на особом, именно для него сделанном, столике, покрытом скатертью из голубого кхандского хлопка, что меняет оттенки от нежно-лазоревого до темно-сиреневого, в зависимости от того, как падает свет. И резной столик, и уж тем более скатерть обошлись тётушке недёшево, но оно того стоит. Когда входишь в полутёмный холл с солнечной улицы, кажется, что чёрная настоящая лилия распустила свои нежные лепестки в крохотном озерце.
С тех пор тётушка стоит за кузнеца горой и всегда защищает перед старым Нибсом, особенно, когда кузнецу случается запить. Случается такое три раза в год, каждый раз в одни и те же дни. Сам кузнец как-то по пьяному делу рассказал, что в эти дни он вспоминает погибших сыновей, жену и сгоревший дом. Кто сжёг дом и убил его семью, он говорить не стал и только долго плакал мелкими скупыми слезами, размазывая их по изрытому редкими оспинами лицу.
Но так он пьёт лишь три недели в году, а всё остальное время проводит у горна и наковальни, стуча по алому, раскалённому до восковой мягкости железу тяжким, ни одному хоббиту не поднять, молотом, и старый скряга Нибс напрасно и несправедливо ворчит, что кузнец даром ест его хлеб. Где он найдёт такого работника за такую цену да ещё и без всяких недостатков? Отец не один раз пытался сманить кузнеца к нам, в Тукборо, и предлагал выгодные условия. Но кузнец лишь мотал рано поседевшей головой, ерошил длинные подпалённые волосы, перевязанные кожаной тесьмой, и говорил, что не хочет огорчать тётушку Лилию. Ведь она так добра к нему и дала ему приют, когда ему было горько и одиноко.
Наверху, судя по звукам, то ли пытались отвалить камень, то ли долбили вход в нору, то ли и то, и другое. Но волновало меня не это, а страшный свистящий шёпот внутри склепа, исходивший словно прямо из стен: «Ищи, ищи!»
Запах перегара и хруст шагов становились всё ближе. Я нащупал рукоять меча, но он опять запутался в перевязи и никак не желал доставаться. Дёрнув посильнее, я задел прикрывавшие меня копья. Стягивавшие их верёвки, похоже, давно истлели и держались на честном слове. Связка развалилась с ужасающим грохотом, подняв тучу древесной трухи и могильной пыли, от которой я немедленно принялся чихать. Только после всего этого меч наконец-то соизволил меня послушаться.
«Нашёл, он здесь!» — ошалело завопил кто-то рядом и кинулся ко мне, но я выставил клинок остриём перед собой, и вопивший отскочил, как ужаленный. Однако, он был не один, остальные теснились где-то здесь же. Я махал мечом изо всех сил, тыкал им направо и налево, но больше никто под удар не попадался. Мои противники, похоже, тоже что-то делали. Пару раз над моей головой слышался скрежет металла по стене, и на меня сыпалась каменная крошка; довольно чувствительный удар прозвенел по животу, а потом меня саданули по голове чем-то мягким. «Да сколько же можно», — подумал я, голова слегка поплыла, а руки лишь на одно мгновение прекратили размахивать мечом. Немедленно из темноты чья-то лапа схватила меня за плечо и с силой потянула из угла. Что было мочи я рубанул по лапе и даже попал, — тянувший меня завыл и отпрыгнул, — но предатель-меч вырвался из моих ладоней и, звеня и разбрасывая рыжие искры, улетел куда-то к противоположной стене.
Меня тут же ошарашили по голове ещё два раза, сорвали набрюшник, заломили руки за спину так, что локти едва не прижались к затылку, а в глазах от боли заиграли искристые зайчики, и поволокли коленями по твёрдым каменным ступенькам, на каждом шаге добавляя пинки и тумаки.
Грохнула над головой каменная плита, обсыпав меня с ног до головы мелкими осколками гранита, и вокруг сразу завыли, завизжали, хрипло заухали и зарычали на разные голоса. «Пшёл!» — рявкнул мне кто-то прямо в ухо, и меня погнали по остро пахнущим плесенью каменным проходам. Грохотали по камню сапоги, высекая подковками синие колючие огоньки, жёсткие холодные лапы крепко сжимали мои запястья, выламывая обе руки и сгибая спину так, что я время от времени лбом стукался о собственные колени. Каждая попытка разогнуться дикой болью отзывалась в напряжённых, выкрученных за предел суставах.
Всё так же вопя и визжа, меня тащили, поворачивая то сюда, то туда, протиснули, обдирая кожу, через узкую каменную щель, два раза проскрипели тяжёлыми дверями и остановились.
Чиркнул по железу кремень, мелькнули багряные искорки, затлел на труте красноглазый моргающий огонёк. Алый глазок пометался в воздухе, раздулся я превратился в маленькое, как цвет лютика, жёлтое пламя. Потом что-то зашкворчало, закоптило густым вонючим дымом, и багровый свет факела охватил покрытые плесенью каменные стены сырого прохода. С потолка капало, плесень висела по стенам диковинными цветастыми лохмотьями, и багровое пламя превращало ноздреватый, изъеденный водой и временем, камень кладки в невероятный узор из бородатых, злобно оскаленных рож. Пламя неровно металось, отпыхивало клубы копоти и гари, роняло на пол мелкие, быстро гаснущие огоньки, и каменные бородачи то и дело меняли выражения насупленных лиц, хмурили брови, помаргивали и кривили заросшие плесенью тонкие губы.
Державшие меня лапы чуть ослабили хватку и позволили слегка разогнуться. Кто-то огромный и сильный сгрёб мои волосы жёсткой ладонью, резким рывком разогнул шею и заставил приподнять лицо. И я увидел…
Рядом с представшей мне пропитой харей Урагх гляделся бы сущим красавчиком. Даже в боевой раскраске. Харя щерила мелкие осколки передних зубов и слюняво ухмылялась. «Ну что, крыса переросшая, попался, — шепеляво прошипела она мне в лицо. — Жирненький, мясца сегодня пожрём». Почему-то я сразу догадался, что обладатель хари не шутит. Скорее всего, он просто не знает, что такое шутка. Хорошего настроения мне его слова не добавили. Сразу стало как-то холодно и пусто под ложечкой, кожа начала мелко дрожать и покрываться липкой противной испариной. Вокруг и без того было сыро, но я точно знал, что это не земная влага, а мой собственный холодный пот.
«Трясёшься шкурой-то, — глумливо продолжала харя, — правильно трясёшься. Пока есть чем. Попадёшь Гхажшуру в шаловливые ручонки, быстро от шкуры избавишься. Быстрее, чем умрёшь. Намного быстрее. Гхажшур дело туго знает». Я думал, Гхажшур это его, харино, имя. Немного погодя оказалось, что ошибся. «Позабавиться бы с тобой, да жрать охота, брюхо третий день к хребту прирастает, — харя цыкнула зубом. — Ничего, ты, крысёныш, сочный — полакомимся».
Они снова ткнули меня лицом в колени и поволокли дальше, в четыре глотки распевая хриплыми и визгливыми голосами мерзкую песню:
К моему счастью, никаких пыточных орудий, из упомянутых в омерзительных стишках, кроме бича, у них с собой не было, но первые две строчки они претворяли в жизнь весьма усердно и рьяно. Я Вам замечу, что крепкий пинок подкованного сапога будет ещё куда как похуже удара бичом, если Вы понимаете о чём я.
Так они волокли меня довольно долго, петляя по разным проходам, то спускаясь, то поднимаясь по крутым винтовым лестницам. Несколько раз мне казалось, что меня таскают по кругу, уж очень похожие пятна плесени встречались на полу. Но разве в этих однообразных проходах можно быть в чём-то уверенным? Даже если бы мне повезло убежать, я не нашёл бы дороги на поверхность. Хоть с факелом, хоть без факела. Только глупо было надеяться на какой-то побег: меня не выпускали из лап ни на мгновение.
Когда премерзкая песня, наконец-то, закончилась, мои мучители принялись вслух обсуждать, как они будут меня есть. Один, видимо, не самый уважаемый, говорил, что еду можно пока и отложить, а со мной позабавиться, пока не сдохну. Трое же других, объяснив первому в словах и выражениях, которые я здесь повторять не буду, что он глуп, принялись рядиться: жарить меня или варить. Обладатель зловещей хари стоял за то, чтобы зажарить, причём не до конца, а оставить с кровью, двое же остальных, как раз те, что меня и держали, настаивали на варке, упирая на то, что после трёхдневной голодухи совсем неплохо похлебать горяченького. Обладатель хари стоял на своём, и они едва не подрались, чуть не позабыв обо мне. Но опять вмешался первый и заявил, что деревяшек осталось совсем чуть-чуть. Что варить, что жарить — не хватит, и надо, содравши с меня кожу, просто засолить мясо на пару дней. Я так понял, что всё это он предлагал сделать со мною живым.
Обладатель хари, однако, сильно возмутился таким предложением и заявил, что если он хочет жареного мяса, так он будет жрать жареное мясо, а желающих солонины, можно пустить на солонину и самих. Они с первым немного подрались, но обладатель хари был явно крупнее и сильнее, так что победа быстро оказалась за ним. Но битый остался при своём мнении, в спор о варке и жарке он более не вмешивался, но громко бурчал, что всё будет так, как Гхажшур решит, и напрасное это дело — спорить сейчас о моей участи.
«А Гхажшур мне не указ! — зло рявкнул обладатель хари. — Тоже мне, начальник, мы от начальников ушли, и он нам не прикажет. Не он крысёныша поймал, не ему им и распоряжаться».
Битый сказал, что он ещё поглядит, сможет ли харя заявить такое самому Гхажшуру. Тут же получил по зубам, сплюнул один из них и после этого рта совсем не открывал, берёг оставшиеся. А спор о способах моего приготовления разгорелся с новой силой.
Между разговорами орки… — я позабыл сказать, что все четверо были орками — между разговорами и драками никто из четверых не забывал дать мне пинка, отвесить тумака или хлестнуть верёвочным бичом. К концу пути на мне уже места живого не было. На спине и ниже, я имею ввиду.
Настроение у меня было отвратительным. Не каждый день при Вас обговаривают способы вашего съедения. Когда читаешь в книжке, как тролли собираются есть гномов и Бильбо Бэггинса, это кажется забавным. Когда это происходит с тобой, вся забавность улетучивается куда-то, как факельный дым. От одного только представления о том, что со мной будут делать то же, что я делаю с говяжьей вырезкой к обеду, меня чуть не стошнило. И стошнило бы, но сухари давно уж переварились.
Ожидать восхода солнца и превращения орков в камень не приходилось. Во-первых, орки не тролли и в камень не превращаются. Во-вторых, откуда в этих каменных мешках может взяться солнце? Разве что вся земля над нами взлетит в воздух. Но и тогда вряд ли: наверху — ночь. К тому же проделать такой трюк может только волшебник. Но ни одного знакомого волшебника у меня нет. Даже самого завалящего. Последний раз настоящего волшебника в наших краях видели лет сто назад. Всё шло к тому, что моё неправильно начавшееся Приключение, может неправильно и кончиться. В смысле, в желудке у этой отвратительной четвёрки и неведомого мне Гхажшура. От такой жуткой мысли меня передёрнуло, и от резкого движения боль в вывернутых плечах тут же радостно встрепенулась и начала грызть суставы ещё усерднее.
Узкий проход кончился. Меня втащили в низкий сводчатый зал, уставленный толстыми, в несколько обхватов, каменными столбами, поддерживающими потолок. Зал, в основном, был тёмен, и величина его лишь угадывалась. Темнота сгустилась по углам, оттеснённая из середины дымным багровым светом факелов. В середине, на каменном возвышении в мой рост высотой и футов тридцати в длину и ширину, стояло огромное деревянное резное кресло. Факелы были установлены в железных стойках по краям возвышения, по четыре с каждой стороны, и хорошо освещали всё происходящее на нём. Вокруг кресла клубилась небольшая толпа орков. А в кресле, предназначенном гиганту, сидел маленький, наверное, всего на полфута выше меня, орк. Я даже подумал — орчонок. Сидел и смешно, по-детски, качал короткими, не достающими до пола, ножками. Орки же вокруг эту картину ни забавной, ни стоящей внимания, видимо, не считали. Просто занимались, кто чем. Лишь при моём появлении они оживились.
В очередной раз меня проволокли коленками по каменным ступенькам, заволокли на возвышение и бросили к ножкам кресла, отпустив, наконец-то, руки. Это было так приятно, что несколько мгновений всё вокруг казалось радостным.
— Это что? — мелодичным голоском спросил орк-коротышка.
— Мясо! — гордо выступил вперёд обладатель хари. — Наверху, в склепе с отдушиной, взяли. Как зверь дрался! Впятером еле скрутили!
— Впятером? — недоумённо спросил коротышка. — А где же пятый?
— Пятый? — обладатель хари огляделся, почесал огромной лапищей затылок. — Пятый. Пятый, должно быть, в склепе остался. Этот его башкой о стену так приложил! Он и мне руку чуть не отрубил! Да нам всем досталось! Забыли пятого.
И он оглянулся на остальных, ища поддержки, но непохоже, чтобы они стремились хоть что-нибудь сказать.
— Значит, Вы нарушили мой приказ, — скучно произнёс коротышка, — и ходили наверх. Ещё и бросили там одного. Придётся вам за ним идти. Если вернётесь с ним, то, может быть, я вас прощу. Этого пока прибейте к вон тому столбу. Я буду развлекаться.
— Как это, развлекаться? Ты что, Гхажшур? — завопил обладатель хари. — А жрать? Третьи сутки пустую баланду хлебаем! Мясо добыли! А ты — развлекаться!
— Скука причиняет развитому уму страдания большие, чем голод глупому желудку, — кротко ответил коротышка. — Мой, прежде времени умерший, братец говорил, что жрать и спать — свинячье дело. Я не очень долго, часов шесть, не более.
— Да ты ж с него всю кровь спустишь, — продолжал волноваться громила, — его ж потом, засушенного, не пожаришь.
— Мне кажется, что ты уже должен быть на пути наверх. И они тоже. Нет?
— Не много ли ты приказывать стал, Гхажшур? Здесь все парни вольные, сами могут решить, кому что делать! Уж пожрать мы точно без тебя сможем! — и громила громко захохотал, обнажая осколки зубов.
Как-то пусто стало вокруг него. Даже те трое, что раньше стояли рядом, улизнули куда-то, возможно, поспешили обратно в склеп.
Коротышка в резном кресле резко махнул левой рукой, и огромный, футов в семь, обладатель устрашающей хари поперхнулся смехом и ухватился за шею. Некоторое время он ещё стоял, пытаясь что-то сделать с булькающим горлом, но потом колени его подкосились, и он гулко грохнулся навзничь, подняв клуб пыли. Коротышка легко спрыгнул с кресла, подойдя к трупу, выдернул из тела маленький, дюймов в шесть, клинок и приказал, растягивая слова: «Этого — на кухню. Этого — к столбу».
Немедленно меня стащили с возвышения, придавили спиной к ближайшему столбу, и какой-то орк уже собирался вбить свой кинжал в щель каменной кладки прямо сквозь моё запястье, но его остановил новый приказ. «Нет. Привяжите. Так он может быстро умереть. Раз уж у нас теперь есть мясо, я хочу позабавиться подольше». И я оказался растянутым верёвками между четырёх, вбитых в стену, кинжалов.
Коротышка подошёл ко мне, заглянул в глаза, чуть снизу вверх, и спросил: «Как тебя зовут?» Я бы ответил ему. Я бы сказал ему всё, что знал, и всё, что забыл. Но ужас мой был столь велик и так сковал все мои мышцы, что я рта не мог раскрыть. «Гордый, — покачал головой коротышка. — Гордый и смелый, если этот придурок не лгал. Мой брат тоже был гордый и смелый. И благородный. Я его добил. Если бы он был здесь, он бы тебя спас. Но он умер».
А кричать очень хотелось: к первой паре схвативших меня рук, добавились ещё две!
«Это сколько же их там у скелета? Или он не один? Тогда откуда взялись ещё двое?» — подумал я, было, но тут меня ухватили покрепче, дёрнули, и я вылетел из норы обратно в склеп. Дёрнувшие меня или не рассчитали силу рывка, или думали, что я сижу в норе плотнее, чем было на самом деле, но я пролетел от одной стены склепа до другой, стукнулся в сырой камень кладки всей… ну, пусть будет, спиной и рухнул на четвереньки.
Подо мной кто-то шевелился! Мохнатый и грязный. Что бы Вы стали делать на моём месте?
Я метнулся в ближайший угол. То есть в то место, где он по моим представлениям был, видеть я ничегошеньки не видел. Только слышал шумное хриплое сопение с разных сторон да шмыганье носом. До угла я не добрался: врезался головой в кого-то очень твёрдого. Хорошо, что на мне был мой благоприобретённый шлем. Пусть он был неказист на вид, зато удар выдержал. Иначе я разбил бы себе макушку. Но голова моя осталась цела, а тот, в кого я врезался, громко, с хрипом выдохнул и отвалился в сторону. Это меня немного успокоило, всё-таки скелеты не дышат! Зато сзади кто-то схватил меня за плечи. Вернее, попытался схватить. От неожиданного удара и остановки у меня подкосились ноги, я упал на колени, и хватавший перелетел через меня. И уж он-то угла достиг, судя по звуку удара об стену и грохоту железа.
По-прежнему ничего не видя, я пополз в сторону, к стене, но упёрся в чьи-то ноги в огромных растоптанных и грязных, на ощупь, сапогах. «Попался, я его держу», — проревел надо мной хрипящий бас, и меня вздёрнули на ноги. Шлем по пути зацепился за что-то верхушкой и слетел с головы, а державшие меня лапы немедленно отпустились, и тот же голос, почему-то вдруг ставший высоким я тоненьким, завопил: «Ой-ей-ей!»
Кое-как, на четвереньках, в каждое мгновение опасаясь наткнуться ещё на кого-нибудь, я всё же добрался до одного из углов и затаился за толстой пыльной связкой копий. Из дыры под потолком доносился переливчатый свист и невнятные крики, а в самом склепе слышались хрустящие обломками железа шаги, хрипатое прерывистое дыхание и грубое позвякивание оружия. Сколько у меня противников, я не видел и не понимал. Откуда они взялись, для меня тоже оставалось загадкой, но успокаивало уже то, что они, по крайней мере, были живыми. Во всяком случае, мертвецы, даже поднявшиеся, а может быть, поднявшиеся в особенности, ничего не пьют, тем более крепкого. Так пишут в книгах. А от этих, не видимых в темноте, несло давним, застарелым перегаром, словно они не просыхали неделю.
Даже дрягвинский кузнец в дни запоя пахнет получше. Впрочем, он и не пьёт всякую гадость, а предпочитает портер, что варят Дубсы из Южной чети. Сам я не любитель таких тяжёлых напитков, для меня и брендибэковский бралд уже слишком крепок. Разве что выпить немного по особому поводу.
Кузнеца уже давно бы выгнали из Дрягвы, тем более что он — Верзила, а Верзил у нас, в Хоббитоне, не очень жалуют, но мастер он по-настоящему отменный. Когда он нанимался, то прямо на глазах у дрягвинской хозяйки, тётушки Лилии, сковал лилию железную и подарил ей. Кованый этот цветок и до ныне стоит в холле дрягвинских смиалов на особом, именно для него сделанном, столике, покрытом скатертью из голубого кхандского хлопка, что меняет оттенки от нежно-лазоревого до темно-сиреневого, в зависимости от того, как падает свет. И резной столик, и уж тем более скатерть обошлись тётушке недёшево, но оно того стоит. Когда входишь в полутёмный холл с солнечной улицы, кажется, что чёрная настоящая лилия распустила свои нежные лепестки в крохотном озерце.
С тех пор тётушка стоит за кузнеца горой и всегда защищает перед старым Нибсом, особенно, когда кузнецу случается запить. Случается такое три раза в год, каждый раз в одни и те же дни. Сам кузнец как-то по пьяному делу рассказал, что в эти дни он вспоминает погибших сыновей, жену и сгоревший дом. Кто сжёг дом и убил его семью, он говорить не стал и только долго плакал мелкими скупыми слезами, размазывая их по изрытому редкими оспинами лицу.
Но так он пьёт лишь три недели в году, а всё остальное время проводит у горна и наковальни, стуча по алому, раскалённому до восковой мягкости железу тяжким, ни одному хоббиту не поднять, молотом, и старый скряга Нибс напрасно и несправедливо ворчит, что кузнец даром ест его хлеб. Где он найдёт такого работника за такую цену да ещё и без всяких недостатков? Отец не один раз пытался сманить кузнеца к нам, в Тукборо, и предлагал выгодные условия. Но кузнец лишь мотал рано поседевшей головой, ерошил длинные подпалённые волосы, перевязанные кожаной тесьмой, и говорил, что не хочет огорчать тётушку Лилию. Ведь она так добра к нему и дала ему приют, когда ему было горько и одиноко.
Наверху, судя по звукам, то ли пытались отвалить камень, то ли долбили вход в нору, то ли и то, и другое. Но волновало меня не это, а страшный свистящий шёпот внутри склепа, исходивший словно прямо из стен: «Ищи, ищи!»
Запах перегара и хруст шагов становились всё ближе. Я нащупал рукоять меча, но он опять запутался в перевязи и никак не желал доставаться. Дёрнув посильнее, я задел прикрывавшие меня копья. Стягивавшие их верёвки, похоже, давно истлели и держались на честном слове. Связка развалилась с ужасающим грохотом, подняв тучу древесной трухи и могильной пыли, от которой я немедленно принялся чихать. Только после всего этого меч наконец-то соизволил меня послушаться.
«Нашёл, он здесь!» — ошалело завопил кто-то рядом и кинулся ко мне, но я выставил клинок остриём перед собой, и вопивший отскочил, как ужаленный. Однако, он был не один, остальные теснились где-то здесь же. Я махал мечом изо всех сил, тыкал им направо и налево, но больше никто под удар не попадался. Мои противники, похоже, тоже что-то делали. Пару раз над моей головой слышался скрежет металла по стене, и на меня сыпалась каменная крошка; довольно чувствительный удар прозвенел по животу, а потом меня саданули по голове чем-то мягким. «Да сколько же можно», — подумал я, голова слегка поплыла, а руки лишь на одно мгновение прекратили размахивать мечом. Немедленно из темноты чья-то лапа схватила меня за плечо и с силой потянула из угла. Что было мочи я рубанул по лапе и даже попал, — тянувший меня завыл и отпрыгнул, — но предатель-меч вырвался из моих ладоней и, звеня и разбрасывая рыжие искры, улетел куда-то к противоположной стене.
Меня тут же ошарашили по голове ещё два раза, сорвали набрюшник, заломили руки за спину так, что локти едва не прижались к затылку, а в глазах от боли заиграли искристые зайчики, и поволокли коленями по твёрдым каменным ступенькам, на каждом шаге добавляя пинки и тумаки.
Грохнула над головой каменная плита, обсыпав меня с ног до головы мелкими осколками гранита, и вокруг сразу завыли, завизжали, хрипло заухали и зарычали на разные голоса. «Пшёл!» — рявкнул мне кто-то прямо в ухо, и меня погнали по остро пахнущим плесенью каменным проходам. Грохотали по камню сапоги, высекая подковками синие колючие огоньки, жёсткие холодные лапы крепко сжимали мои запястья, выламывая обе руки и сгибая спину так, что я время от времени лбом стукался о собственные колени. Каждая попытка разогнуться дикой болью отзывалась в напряжённых, выкрученных за предел суставах.
Всё так же вопя и визжа, меня тащили, поворачивая то сюда, то туда, протиснули, обдирая кожу, через узкую каменную щель, два раза проскрипели тяжёлыми дверями и остановились.
Чиркнул по железу кремень, мелькнули багряные искорки, затлел на труте красноглазый моргающий огонёк. Алый глазок пометался в воздухе, раздулся я превратился в маленькое, как цвет лютика, жёлтое пламя. Потом что-то зашкворчало, закоптило густым вонючим дымом, и багровый свет факела охватил покрытые плесенью каменные стены сырого прохода. С потолка капало, плесень висела по стенам диковинными цветастыми лохмотьями, и багровое пламя превращало ноздреватый, изъеденный водой и временем, камень кладки в невероятный узор из бородатых, злобно оскаленных рож. Пламя неровно металось, отпыхивало клубы копоти и гари, роняло на пол мелкие, быстро гаснущие огоньки, и каменные бородачи то и дело меняли выражения насупленных лиц, хмурили брови, помаргивали и кривили заросшие плесенью тонкие губы.
Державшие меня лапы чуть ослабили хватку и позволили слегка разогнуться. Кто-то огромный и сильный сгрёб мои волосы жёсткой ладонью, резким рывком разогнул шею и заставил приподнять лицо. И я увидел…
Рядом с представшей мне пропитой харей Урагх гляделся бы сущим красавчиком. Даже в боевой раскраске. Харя щерила мелкие осколки передних зубов и слюняво ухмылялась. «Ну что, крыса переросшая, попался, — шепеляво прошипела она мне в лицо. — Жирненький, мясца сегодня пожрём». Почему-то я сразу догадался, что обладатель хари не шутит. Скорее всего, он просто не знает, что такое шутка. Хорошего настроения мне его слова не добавили. Сразу стало как-то холодно и пусто под ложечкой, кожа начала мелко дрожать и покрываться липкой противной испариной. Вокруг и без того было сыро, но я точно знал, что это не земная влага, а мой собственный холодный пот.
«Трясёшься шкурой-то, — глумливо продолжала харя, — правильно трясёшься. Пока есть чем. Попадёшь Гхажшуру в шаловливые ручонки, быстро от шкуры избавишься. Быстрее, чем умрёшь. Намного быстрее. Гхажшур дело туго знает». Я думал, Гхажшур это его, харино, имя. Немного погодя оказалось, что ошибся. «Позабавиться бы с тобой, да жрать охота, брюхо третий день к хребту прирастает, — харя цыкнула зубом. — Ничего, ты, крысёныш, сочный — полакомимся».
Они снова ткнули меня лицом в колени и поволокли дальше, в четыре глотки распевая хриплыми и визгливыми голосами мерзкую песню:
Песня была довольно длинная. Здесь я не привожу её полностью не потому, что не запомнил — запомнил до последнего словечка — а чтобы не лишать Вас спокойствия духа и хорошего настроения на долгие дни.
А ну давай хватай, тащи,
Сильней пинай, бичом хлещи,
Кали пытальные клещи,
Чтоб не ослабла боль.
Поглубже гвозди в плоть вбивай,
Под веки угли набивай,
Режь уши, ногти вырывай,
И сыпь на раны соль.
К моему счастью, никаких пыточных орудий, из упомянутых в омерзительных стишках, кроме бича, у них с собой не было, но первые две строчки они претворяли в жизнь весьма усердно и рьяно. Я Вам замечу, что крепкий пинок подкованного сапога будет ещё куда как похуже удара бичом, если Вы понимаете о чём я.
Так они волокли меня довольно долго, петляя по разным проходам, то спускаясь, то поднимаясь по крутым винтовым лестницам. Несколько раз мне казалось, что меня таскают по кругу, уж очень похожие пятна плесени встречались на полу. Но разве в этих однообразных проходах можно быть в чём-то уверенным? Даже если бы мне повезло убежать, я не нашёл бы дороги на поверхность. Хоть с факелом, хоть без факела. Только глупо было надеяться на какой-то побег: меня не выпускали из лап ни на мгновение.
Когда премерзкая песня, наконец-то, закончилась, мои мучители принялись вслух обсуждать, как они будут меня есть. Один, видимо, не самый уважаемый, говорил, что еду можно пока и отложить, а со мной позабавиться, пока не сдохну. Трое же других, объяснив первому в словах и выражениях, которые я здесь повторять не буду, что он глуп, принялись рядиться: жарить меня или варить. Обладатель зловещей хари стоял за то, чтобы зажарить, причём не до конца, а оставить с кровью, двое же остальных, как раз те, что меня и держали, настаивали на варке, упирая на то, что после трёхдневной голодухи совсем неплохо похлебать горяченького. Обладатель хари стоял на своём, и они едва не подрались, чуть не позабыв обо мне. Но опять вмешался первый и заявил, что деревяшек осталось совсем чуть-чуть. Что варить, что жарить — не хватит, и надо, содравши с меня кожу, просто засолить мясо на пару дней. Я так понял, что всё это он предлагал сделать со мною живым.
Обладатель хари, однако, сильно возмутился таким предложением и заявил, что если он хочет жареного мяса, так он будет жрать жареное мясо, а желающих солонины, можно пустить на солонину и самих. Они с первым немного подрались, но обладатель хари был явно крупнее и сильнее, так что победа быстро оказалась за ним. Но битый остался при своём мнении, в спор о варке и жарке он более не вмешивался, но громко бурчал, что всё будет так, как Гхажшур решит, и напрасное это дело — спорить сейчас о моей участи.
«А Гхажшур мне не указ! — зло рявкнул обладатель хари. — Тоже мне, начальник, мы от начальников ушли, и он нам не прикажет. Не он крысёныша поймал, не ему им и распоряжаться».
Битый сказал, что он ещё поглядит, сможет ли харя заявить такое самому Гхажшуру. Тут же получил по зубам, сплюнул один из них и после этого рта совсем не открывал, берёг оставшиеся. А спор о способах моего приготовления разгорелся с новой силой.
Между разговорами орки… — я позабыл сказать, что все четверо были орками — между разговорами и драками никто из четверых не забывал дать мне пинка, отвесить тумака или хлестнуть верёвочным бичом. К концу пути на мне уже места живого не было. На спине и ниже, я имею ввиду.
Настроение у меня было отвратительным. Не каждый день при Вас обговаривают способы вашего съедения. Когда читаешь в книжке, как тролли собираются есть гномов и Бильбо Бэггинса, это кажется забавным. Когда это происходит с тобой, вся забавность улетучивается куда-то, как факельный дым. От одного только представления о том, что со мной будут делать то же, что я делаю с говяжьей вырезкой к обеду, меня чуть не стошнило. И стошнило бы, но сухари давно уж переварились.
Ожидать восхода солнца и превращения орков в камень не приходилось. Во-первых, орки не тролли и в камень не превращаются. Во-вторых, откуда в этих каменных мешках может взяться солнце? Разве что вся земля над нами взлетит в воздух. Но и тогда вряд ли: наверху — ночь. К тому же проделать такой трюк может только волшебник. Но ни одного знакомого волшебника у меня нет. Даже самого завалящего. Последний раз настоящего волшебника в наших краях видели лет сто назад. Всё шло к тому, что моё неправильно начавшееся Приключение, может неправильно и кончиться. В смысле, в желудке у этой отвратительной четвёрки и неведомого мне Гхажшура. От такой жуткой мысли меня передёрнуло, и от резкого движения боль в вывернутых плечах тут же радостно встрепенулась и начала грызть суставы ещё усерднее.
Узкий проход кончился. Меня втащили в низкий сводчатый зал, уставленный толстыми, в несколько обхватов, каменными столбами, поддерживающими потолок. Зал, в основном, был тёмен, и величина его лишь угадывалась. Темнота сгустилась по углам, оттеснённая из середины дымным багровым светом факелов. В середине, на каменном возвышении в мой рост высотой и футов тридцати в длину и ширину, стояло огромное деревянное резное кресло. Факелы были установлены в железных стойках по краям возвышения, по четыре с каждой стороны, и хорошо освещали всё происходящее на нём. Вокруг кресла клубилась небольшая толпа орков. А в кресле, предназначенном гиганту, сидел маленький, наверное, всего на полфута выше меня, орк. Я даже подумал — орчонок. Сидел и смешно, по-детски, качал короткими, не достающими до пола, ножками. Орки же вокруг эту картину ни забавной, ни стоящей внимания, видимо, не считали. Просто занимались, кто чем. Лишь при моём появлении они оживились.
В очередной раз меня проволокли коленками по каменным ступенькам, заволокли на возвышение и бросили к ножкам кресла, отпустив, наконец-то, руки. Это было так приятно, что несколько мгновений всё вокруг казалось радостным.
— Это что? — мелодичным голоском спросил орк-коротышка.
— Мясо! — гордо выступил вперёд обладатель хари. — Наверху, в склепе с отдушиной, взяли. Как зверь дрался! Впятером еле скрутили!
— Впятером? — недоумённо спросил коротышка. — А где же пятый?
— Пятый? — обладатель хари огляделся, почесал огромной лапищей затылок. — Пятый. Пятый, должно быть, в склепе остался. Этот его башкой о стену так приложил! Он и мне руку чуть не отрубил! Да нам всем досталось! Забыли пятого.
И он оглянулся на остальных, ища поддержки, но непохоже, чтобы они стремились хоть что-нибудь сказать.
— Значит, Вы нарушили мой приказ, — скучно произнёс коротышка, — и ходили наверх. Ещё и бросили там одного. Придётся вам за ним идти. Если вернётесь с ним, то, может быть, я вас прощу. Этого пока прибейте к вон тому столбу. Я буду развлекаться.
— Как это, развлекаться? Ты что, Гхажшур? — завопил обладатель хари. — А жрать? Третьи сутки пустую баланду хлебаем! Мясо добыли! А ты — развлекаться!
— Скука причиняет развитому уму страдания большие, чем голод глупому желудку, — кротко ответил коротышка. — Мой, прежде времени умерший, братец говорил, что жрать и спать — свинячье дело. Я не очень долго, часов шесть, не более.
— Да ты ж с него всю кровь спустишь, — продолжал волноваться громила, — его ж потом, засушенного, не пожаришь.
— Мне кажется, что ты уже должен быть на пути наверх. И они тоже. Нет?
— Не много ли ты приказывать стал, Гхажшур? Здесь все парни вольные, сами могут решить, кому что делать! Уж пожрать мы точно без тебя сможем! — и громила громко захохотал, обнажая осколки зубов.
Как-то пусто стало вокруг него. Даже те трое, что раньше стояли рядом, улизнули куда-то, возможно, поспешили обратно в склеп.
Коротышка в резном кресле резко махнул левой рукой, и огромный, футов в семь, обладатель устрашающей хари поперхнулся смехом и ухватился за шею. Некоторое время он ещё стоял, пытаясь что-то сделать с булькающим горлом, но потом колени его подкосились, и он гулко грохнулся навзничь, подняв клуб пыли. Коротышка легко спрыгнул с кресла, подойдя к трупу, выдернул из тела маленький, дюймов в шесть, клинок и приказал, растягивая слова: «Этого — на кухню. Этого — к столбу».
Немедленно меня стащили с возвышения, придавили спиной к ближайшему столбу, и какой-то орк уже собирался вбить свой кинжал в щель каменной кладки прямо сквозь моё запястье, но его остановил новый приказ. «Нет. Привяжите. Так он может быстро умереть. Раз уж у нас теперь есть мясо, я хочу позабавиться подольше». И я оказался растянутым верёвками между четырёх, вбитых в стену, кинжалов.
Коротышка подошёл ко мне, заглянул в глаза, чуть снизу вверх, и спросил: «Как тебя зовут?» Я бы ответил ему. Я бы сказал ему всё, что знал, и всё, что забыл. Но ужас мой был столь велик и так сковал все мои мышцы, что я рта не мог раскрыть. «Гордый, — покачал головой коротышка. — Гордый и смелый, если этот придурок не лгал. Мой брат тоже был гордый и смелый. И благородный. Я его добил. Если бы он был здесь, он бы тебя спас. Но он умер».
Глава 8
Доводилось ли Вам задавать себе вопрос, о чём можно думать под пыткой? Какие мысли приходят в голову распятому перед палачом? Доставало ли Вам сил или любопытства представить себя в таком положении? Бессильным, беззащитным, преданным на муку и поругание. Думаю, что нет. Это естественно. В уюте своего дома, рядом с теплом очага, такие мысли не могут, не должны приходить в голову. Надо обладать или извращённым сознанием, или особой крепости характером, чтобы суметь представить беспомощность своей воли и край своей жизни. Немногие, будучи в здравом уме, решатся на это добровольно. Всем нам свойственно бежать от мыслей о своей смерти и муке.
У урр-уу-гхай есть страшный обычай. Того, кто избрал себе стезю воина, запирают на несколько месяцев в одиночестве. Его держат в полумраке, не выпуская на солнце. Ему не дают ни с кем общаться, даже с теми, кто приносит ему воду и пищу. У него есть лишь одно занятие: каждый день, каждый час, каждую минуту он должен представлять свою смерть. Он обязан думать о ней постоянно. Представлять её бесконечные лики во всём их ужасе и подробностях. Лишь иногда к нему приходит какой-нибудь древний старик, а таких у урр-уу-гхай немного, и говорит с ним. О смерти. О мучениях.
У урр-уу-гхай есть страшный обычай. Того, кто избрал себе стезю воина, запирают на несколько месяцев в одиночестве. Его держат в полумраке, не выпуская на солнце. Ему не дают ни с кем общаться, даже с теми, кто приносит ему воду и пищу. У него есть лишь одно занятие: каждый день, каждый час, каждую минуту он должен представлять свою смерть. Он обязан думать о ней постоянно. Представлять её бесконечные лики во всём их ужасе и подробностях. Лишь иногда к нему приходит какой-нибудь древний старик, а таких у урр-уу-гхай немного, и говорит с ним. О смерти. О мучениях.