Страница:
– Дык! – негодовал Фтородентов, убегая от разбушевавшейся половины. – А ведь это ты, Мирон, Павла убил…
Наконец, разгневанная Настенька перестала бегать за мужем (а тот присел в коридоре на корточки и причитал в лучших митьковских традициях: «умирает брат Митька…»), отдышалась и сказала:
– Вот что. Я с тобой развожусь. Достал ты меня.
– Настенька, сестренка моя…
– Вон!!! – закричала сестренка. – Прочь из моего дома.
Настенька опять вскочила и погнала мужа прочь из квартиры. Дверь закрылась перед носом страдающего Фтородентова. Затем опять приоткрылась и настенькина рука выбросила спортивную сумку с надписью «SPORT» и кое-какими вещичками Василия. И снова захлопнулась. Фтородентов опустил бородатую голову.
– Однако, – тихо молвил он. – А ведь это был и мой дом.
Фтородентов, качая головой, начал спускаться по лестнице. Узрев на подоконнике все также лениво мурлыкающего Мурзика, Василий остановился и угрюмо призадумался.
– Эх, кот, – сказал он. – Однако, ушла от меня жена. Шибко сердится.
Мурзик с готовностью распушил усы и мурлыкнул.
– Да, – подтвердил Василий. – Не она, конечно, ушла. Меня выгнала… а еще сестренка… Эх!
Кот потянулся и сыто зевнул. Фтородентов хмуро протянул к нему руку и взял животное за шиворот.
– Хм, а ведь это ты, Мирон, того…
Мурзик лениво задергал ногами и противно мяукнул.
– Мирон ты, или нет? – спросил Фтородентов. – Шибко толстый котяра. Свинья свиньей. Митьком хочешь быть? Будешь. Вот снесу тебя к Антонычу, окрестим Мироном, и будешь митьком. Дык…
Решив таким образом судьбу бедного Мурзика, Василий открыл сумку, выбросил оттуда штаны и свитер, засунул внутрь недовольно мяукающего кота и пошел вниз, прочь из дома, где его уже никто не любил.
– Дык? – спросил изнутри хриплый пропитый голос.
– Елы-палы, – ответил Василий («Мяу,» – проорал Мурзик. Не хотел, наверно, креститься. Тоже мне, атеист!) И дверь зашуршала замком.
– М-м-м… – замычал бородатый мужик, открывший скрипучую дверь. – Братишка! Василь Федорыч! Родненький ты мой! Василечичек!
– А-а-а! – обрадовался Фтородентов. – Сергунчик!
Братишки обнялись. Долго сжимая друг друга в объятиях, они орали на всю котельную «Дык! Елы-палы! Все мы под колпаком у Мюллера!», Изощрялись в цитировании самых подходящих для момента фильмов.
– Однако, – наконец успокоившись немного, сказал Василий. – Вот тут животинку принес, христианская душа, а не православный!
–Где?
Василий похлопал по сумке, Мурзик вытащил голову и мрачно глянул на братишку митька.
– Класс! – восхитился Сергей. – Прям тифа! Антоныч! Глянь глазом!
– Дык… – из темноты, шаркая одетыми на босу ногу галошами, вышел Антоныч, как и все бородатый, в телогрейке на голое тело и синих в горошек трусах.
Посасывая короткую трубочку и выпуская время от времени изо рта дым, Антоныч молча взял кота за шкирман, поднял к свету, осмотрел. Во время его махинаций митьки стояли затаив дыхание, ожидая, что скажет самый крупный авторитет по котам.
– Ничо котяра, – удовлетворенный осмотром, заявил, наконец, Антоныч. – Хоть в суп…
– Окрестить бы христианску душу, – сказал Фтородентов.
– Эт можно, – Антоныч прошел к котлу и сунул кота в воду. – Как назовем?
– Мироном.
– А, ведь это ты, Мирон, Павла убил, – хором сказали Антоныч и Серега. – Дык, елы-палы!
Кот барахтался в воде и истошно орал благим матом.
– Эк орет-то, – добродушный Антоныч сунул кота поглубже. – Во имя отца, сына и святаго духа нарекаем тебя, однако, Мироном Васильевичем.
Вынув одуревшего от ужаса кота, Антоныч встряхнул его и посадил на горячую трубу.
– Почему Васильевичем? – спросил Вася.
– Братишка он нам, – объяснил Антоныч, почесывая спину. – Однако, недурно бы отметить… Елы-палы…
– Оппаньки! – сказал Фтородентов. – Дык, ведь меня, однако, жена ушла. Денег нет!
– Не в деньгах счастье, – мудро изрек Антоныч, – Серега, доставай.
Серега бросился вглубь котельной и вытащил оттуда рюкзак с портвейном.
– Слава труду! – сказал Антоныч, откупоривая первую бутылку.
Пока братишки отмечали крещение новоявленного митька, Мирон пригрелся на батарее, облизал себя с ног до головы и задремал. Судя по всему, смирился со своей теперь уже нелегкой митьковской судьбой.
– Скотина! – заорал проснувшийся Антоныч. – Всю посуду поколотишь, чтоб тебе сдохнуть на помойке!
– Замуровали демоны! – немедленно отозвался Василий.
Мирон словил крысу, откусил ей голову и, жадно урча, начал пожирать.
– Однако, молодец, – похвалил Антоныч. – Шибко до-фига крыс развелось, авось с голоду не умрет…
– Дык, – сказал Фтородентов, гордый за своего кота.
– Елы-палы, – завершил разговор Антоныч. – Однако, Сергунчик-то спит, родимый… Бутылочки бы в магазинушку отнесть, еще ба купить чо выпить…
– Дык, – Фтородентов почесал лохматую голову. – Это было бы в кайф.
Они растолкали ничего не понимающего сонного Серегу, вручили ему в руки Васину спортивную сумку, набив ее предварительно бутылками. Серега долго не понимал, чего от него хотят, а когда понял, заахал:
– А-а-а… Они, значит, оттягиваться здесь будут, лежать на топчане (топчана, кстати, в котельной не было), плевать в потолок, а браток Сереженька по грязным улицам да в урловый магазин… Шибко несправедливо! Это этот, как его, волюнтаризм!
– Попрошу в моем доме не выражаться! – воскликнул Антоныч, сидя на стуле с тремя ножками.
– А чо я сказал-то? – по сценарию завопил Серега. – Чо я сказал?
– Дык, это, так уж и быть, – сказал Фтородентов.
– Давай я схожу.
– От настоящий браток! – возрадовались Антоныч и Серега, причем при этом Антоныч плюхнулся на раскладушку и начал бить себя по голому пузу, а Серега сплясал некое подобие лезгинки, вызвав изумление у оттягивающегося Мирона.
Василий, подхватив сумку, вышел на освещенную солнцем улицу, зажмурился и радостно зашагал в магазин.
Не успев пройти и двадцати шагов, он был самым непредвиденным образом остановлен. Визг тормозов, полет на грязную дорогу и чей-то злобный крик:
– Холера тебя забери! Куда ж ты, козел, под колеса лезешь?
Василий, лежа на асфальте, обнаружил перед собой старенький облезлый «Запорожец», из которого неторопливо вылезал весьма толстый чувак с трехнедельной щетиной на лоснящейся морде, в клетчатой кепке и залатанной тельняшке.
– А-а-а!!! – заорал на всякий случай Фтородентов.
– Ведь это ты, Мирон, Павла убил!
На крик из котельной выскочили Антоныч и Серега, изумленные при виде валяющегося на дороге Василия и толстого незнакомца, который тоже оживился и начал выкрикивать что-то типа «Дык! Как же так, братишка…»
– А-а-а!!! – заорал в свою очередь Антоныч. – Елы-палы! Дык это же Сидор! Сидорчик! Сидорушка!
И бросился обниматься.
– Антоныч! – обрадовался толстяк. – Холера меня забери! Чтоб я сдох от такой жизни! Будь проклят тот час, когда я сел за баранку этого пылесоса!
После долгих переживаний и радостных цитирований разных идиотских фильмов, братишки-митьки собрались, наконец-то, в котельной. У Сидора в машине оказался ящик «Каберне», которое тут же разлили в оловянные кружки.
– Дык, ты куда направляешься? – поинтересовался Антоныч. – Я смотрю, обмажорился совсем, машину купил…
– Не купил, – помотал головой Сидор. – У армянина одного, Хачика, в очко выиграл.
Сидор снял кепку, оказавшись совершенно лысым, протер лысину ладонью и опрокинул стакан.
– А еду, однако, в Питер.
– Зачем?
– Дык…
Сидор не торопясь вытащил из запазухи помятые листы какой-то книги. Старая промасленная ксерокопия возвещала о том, что это роман В. Шинкарева «Папуас из Гондураса».
– Митьки в Ленинграде, однако, совсем зазнались. Такое пишут, как будто кроме них и нет больше нигде митьков. Еду вот к этому Шинкареву, да еще и к Шагину Митрию, покажу им свою книжечку.
– А где ж твоя книжка?
– Дык, в машине, в багажнике. Все восемь томов.
Антоныч призадумался. Фтородентов и Серега, откупоривали очередные бутылки «Каберне», весело перекликались своими «Дык, елы-палами» и разливали жидкость по кружкам.
– А чо! – сказал Антоныч. – Однако, пообщаться с питерскими митьками шибко в кайф. Не поехать ли нам с тобой?
– А-а-а!!! – возрадовался Сидор. – О, класс!!!
– А-а-а!!! – закричали, прыгая по котельной, Василий и Серега. Мирон, обожравшийся мышами, лениво поднимал уши, приоткрывал левый глаз и зевал. «И чего суетятся, – думал он. – Будто неделю не кушали… Дык, елы-палы…»
Собрались они как-то в комнате коммунальной квартиры, где жил изобретатель (кстати его звали как и Шагина, Дмитрием, правда фамилия была не Шагин, а Преображенский). За окном стоял лютый мороз, по радио передавали шибко красивые сообщения о наших успехах в сельском хозяйстве, до того красивые, что даже не верилось. Братишки лежали на раскладушках, пили пиво и думали. Недавно вернувшийся из средних веков Сидор Федоров мрачно курил «Беломор» и, поблескивая лысиной, вертел головой. Преображенский говорил:
– Дык, плохо-то как в мире, что сейчас, что в средние века, что в древности. Шибко плохо. Нет нигде митьку покоя.
– Ох, плохо… – тянули пиво митьки.
Лампочка под потолком вспыхнула напоследок и перегорела.
– Плохо… – подтвердил Митька, зажигая свечку. – Не будь я Преображенский, если не помрем мы от такой жизни.
– Помрем… – вздыхали митьки, открывая о подоконник бутылки.
– Елы-палы…
Так продолжалось достаточно долго, пока митек Федя Стакан не придумал.
– А-а-а!!! – заорал он. – Однако, ведь можно найти место на карте, где мирному человеку можно спокойно жить!
Для начала нашли карту, а затем и место – остров Новая Гвинея, или Папуа, как обозвал его Преображенский и как мы будем называть его в дальнейшем, ибо там сейчас папуасское государство Папуа. Итак, остров Папуа, начало прошлого века.
– Кайф! – сказал Митька.
Так и поселились братишки-митьки на острове Папуа. Построили деревню Папуасовку, завели себе любовниц из местных аборигенок. Из-за любовниц и начались несчастья митьковской колонии. Поссорились, однако, Митька Преображенский и Федя Стакан. Друзья со школьной скамьи, великие идеологи московских митьков, а поссорились, как восьмиклассники. Не по-христиански. Правда, аборигенка была шибко красивая. Машенькой окрестил ее Митька. Любила Машенька Митьку. Аленушкой окрестил ее Федя. Любила Аленушка и Федю тоже. То к одному бегала, то к другому. Очень поссорились братки.
Федя Стакан эмигрировал. В пяти километрах от Папуасовки он и ушедшие с ним братишки и сестренки построили деревню Большие Папуасы.
В это утро Митька Преображенский сидел на плетеном стульчике на балкончике своего дома и рассматривал в подзорную трубу, как голые папуасовские женщины купаются в голубом заливе. «Класс!» – думал Митька и чесал пятку.
На балкон вышел папуас Ваня с подносом. На подносе стояла литровая кружка пива и лежало письмо.
– Утреннее пиво, – доложил невозмутимый Ваня. – И почта, сэр.
– Не «сэр», а «браток». – лениво проговорил Митька, отрываясь от увлекательного зрелища. – Сколько тебя учить?
С наслаждением проглотив кружку холодного пива, Преображенский взял письмо, распечатал и прочитал:
– Ломы и крючки, – проговорил Митька. – Дык… Хозяйка где?
– Спит, сэр.
– Идиот. Сколько раз повторять?
Преображенский встал и прошел в комнату. На тростниковой циновке спала Машенька. Митька с грустной улыбкой присел, подпер щеку рукой и задумался.
Машенька действительно была прекрасна. Ее смуглое, почти европейское лицо с красными пухлыми губками и точеным носиком… Ее черные как смоль волосы… Ее высокая грудь… Нет, такую женщину Митька Преображенский не отдаст ни Феде Стакану, ни Дмитрию Шагину, ни самому Господу Богу.
– Сестренка моя, Машенька… – прошептал Митька.
Длинные ресницы дрогнули. Открылись огромные глаза, в которых так хотелось утонуть. При виде печального Митьки, Машенька улыбнулась, слегка обнажив белые зубки, и протянула к Преображенскому руки.
– Братишка…
Митька прильнул к любимой и не оборачиваясь крикнул папуасу Ване, который неподвижно стоял на балконе:
– Иван!
– О? – отозвался папуас.
– Пошел вон, болван. Я буду читать утреннюю «Тайме». И фитилек-то притуши, коптит!
Ваня привычно задернул шторы и спрыгнул с балкона.
– Милая моя, – ласково шептал Митька. – Сестреночка… Огромные деревянные часы на стене громко отбили одиннадцать. До начала войны оставался час. Но было не до этого…
– Шибко в лом, – отвечал за всех Саша Валенков, главный министр Больших Папуасов. – Так кайфово лежать на солнышке…
Остальным было лень даже говорить.
– Сволочи! – страдал Федя. – Я за них, значит воевать буду, а они пригрелись гады у меня на груди…
– Дык… – смущенно бубнил Саша. – Федюнчик, ты бы папуасов собрал с копьями и трубками ихними плювательными…
– А-а-а!!! Погибну вот я один на войне! Гады!!!
Обиделся Федя Стакан. Один пошел воевать.
Он шел по песчанному берегу моря, кокосовые пальмы, как ивушки плакучие в России, клонились к самой воде, яркие попугаи орали что-то непотребное. На одной из пальм сидел папуас. Пытаясь дотянуться до кокосового ореха, он пыхтел, тужился и сопел, как паровоз.
– Эй! – окликнул его Федя. – На дереве!
– О!
– Ты кто?
– Мбангу.
– Не крещеный, что ли?
– Хрещеный, – ответил папуас и, не удержавшись на дереве, рухнул вниз, спугнув целую тучу попугаев.
– А кем крещен, мною али в Папуасовке?
– Тобою, – ответствовал Мбангу, с которым, как ни странно, ничего от падения не произошло. – И в Папуасовке. Три раза, однако, крестили.
«Ловкий малый», – подумал Федя.
– Пойдешь со мной, – решил он. – Воевать будем с Папуасовкой.
– Нельзя мне, – сделав глупое лицо, сказал Мбангу. – У меня плоскостопие.
– И ты… – махнул рукой Федя. – Никто меня не любит!
Папуас долго смотрел вслед Феде, почесывая кучерявую голову, затем снова полез на дерево.
Жаркое солнце встало в зенит. Полдень поливал остров лучами. Федя вынул из кармана белый платок и повязал его на голову. Потом подумал: «Э, пусть лучше умру от солнечного удара!» – и снял платок.
– Вот умру я, умру я, похоронют меня… – тихо запел он, шагая в сторону Папуасовки. – И нихто не узнаит, где могилка моя…
Феде было жалко себя.
«Гад Преображенский, небось, своих спрятал в засаде, щас выскочут… Или папуасы отравленной колючкой в меня бац! И нету братишки Феденьки. Эх!»
Федя услышал хруст песка под чьими-то ногами и поднял голову. Навстречу ему шел грустный Преображенский. Митька держал в руке белый платок и, глядя под ноги, напевал «Вот умру я, умру…»
Федя Стакан глянул на платок в своей собственной руке, на платок в руке Преображенского, заплакал от радости:
– Митька! Друг!
– Федька!
Друзья бросились друг к другу, как будто не виделись больше десяти лет.
– Митька, братишка ты мой! – орал счастливый Федя.
– Ведь ты братишка мне! – отвечал не менее счастливый Дмитрий.
– Дырку вам от бублика, а не Шарапова! – кричали оба, да так, что было слышно в обоих деревнях.
– Воюют, однако! – говорили митьки в Папуасовке.
– Шибко крутое сражение! – раздумывали митьки в Больших Папуасах.
– Помочь надоть! – вскочил Сидор в Папусовке. – Дык, ведь один Митька там против всех Больших Папуасов!
– На помощь к Феденьке! – закричал Саша в Больших Папуасах. – Стало быть, одному ему не выдержать супротив Папуасовки!
Две толпы митьков рванули по побережью к обнимающимся братишкам.
– А-а-а!!! – орали они.
Возле счастливых Митьки и Федьки, толпы остановились, недоуменно посмотрели, как те пьют из одной бутылки портвейн, и по побережью пронесся крик:
– Ур-ра!!!
Так кончилась большая папуасовская война. Советы деревень тут же на берегу за ящиком портвейна решили, что такое событие следует хорошенько отметить. Причем два раза, как сказал Федя. Один раз – в Больших Папуасах, второй – в Папуасовке. Братишки-митьки занялись подсчетом, сколько ящиков портвейна и бочек пива есть в деревнях, и за сколько дней они их выпьют.
– Дык! – слышались взволнованные голоса. – Елы-палы!
Вдруг все увидели мчащегося по берегу Мбангу.
– Пирато! Пирато! – кричал папуас.
Митьки глянули на море. На горизонте белели паруса кораблей…
Английского среди митьков никто не знал, а если кто и учил в школе, так от тех знаний ничего не осталось.
– Дык, – сказал Митька, и англичанин повернулся к нему, осознав, видимо, что Преображенский здесь главный. – Ты это, чего уж там… Элементарно, Ватсон… Федь, дай ему портвейна!
Федька налил из большой глинянной бутыли в кружку и протянул гостю.
– О! Порто! – воскликнул англичанин, отведав. – Гуд!
– Гуд! – хором подхватили митьки, оживленно разливая по кружкам портвейн.
Папуасы быстренько положили прямо на песок длинную скатерть, наставили всяческой закуски и много-много бутылок. Мбангу и Ваня прикатили большую бочку пива.
Английские мореплаватели рассаживались за стол, а главный пытался что-то втолковать Дмитрию и Федору:
– Ай эм кэптэн Джеймс Кук!
– А, – воскликнул Федька. – Знаем, знаем. Это которого съели аборигены!
– Ай эм кэптэн Джеймс Кук!
Преображенский ласково потрепал его по плечу и прогудел в густую бороду:
– Что ж ты так, братишка! Дык, оставался бы у нас, митьком бы стал, а то все не успокоишься никак, вот и съедят тебя, дурилку картонную…
– Ай донт андэстэнд!
– Ай понимайт, что ты донт андэстэнд, дык, елы-палы…
Митька сокрушенно покачал головой. Федька начал еще раз объяснять капитану, что сожрут того, пожарят и сожрут. Как сожрут Кука, Федя показал на бараньей ножке, громко чавкая и улыбаясь. Кук, наконец, что-то понял и тоже заулыбался.
– О! Гуд, гуд!
– Ну, слава труду! Понял, наконец-то, – с облегчением сказал Федька. – Слышь, Мить, дык мы с тобой доброе дело совершили, авось не сожрут теперь капитана…
Митька встал, постучал по бутылке ложкой, привлекая внимание, и молвил:
– Братки! Хочу выпить за примирение двух наших деревень. Не по-христиански, однако, воевать-то… Шибко хорошо, когда над миром мирное небо, светит солнышко… Кайф-то какой, братишки мои!
– А-а-а!!! – радостно завопили митьки. – Дык! Елы-палы!
И тут со стороны Папуасовки словно взошло еще одно солнышко. Появилась Машенька-Аленушка. Митька и Федя вскочили ей навстречу, капитан Кук отъехал и чуть не упал.
– О! – восхищенно протянул он. – Куин!
Машенька легко подбежала к митькам, чмокнула в щечку Митьку и Федьку. Саша налил ей вина. Братишки и сестренки радостно шумели, пили портвейн и пиво.
Капитан Кук делал попытки ухаживать за Машенькой, Митька и Федька ревниво отталкивали его, девушка звонко хохотала. Кук достал из кармана сюртука жемчужное ожерелье и надел на ее шейку.
– Бьютифул!
Ну, дальше прям и рассказывать противно. Аленушка, однако, от подарка разомлела, позволила капитану обнять себя, не обращая внимания на насупившихся Преображенского и Стакана, целовалась с этим неприятным англичанином.
– Черт, – зло шептал Федька, – и зачем я его спас от съедения… Гад какой!
Короче говоря, когда шлюпки капитана Кука уплывали, возлюбленная Митьки и Феди уплывала вместе с Куком. Братишки долго стояли на берегу, сквозь слезы смотрели вслед исчезающим парусам, и такое было у них на лице написано! Если б женщины видели их в эту минуту, они бы все про себя узнали…
А потом, обнявшись, братки шатаясь побрели в сторону Папуасовки и так надрались… Сам Дмитрий Шагин обзавидовался бы!
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
– Корнелий Шнапс идет по свету,
Сжимая крюк в кармане брюк.
Ведет его дорога в Лету,
Кругом цветет сплошной цюрюк!
В багажнике весело громыхала пятнадцатилитровая канистра пива (само собой, не пустая!) И ящик портвейна.
Вася Фтородентов сидел рядом с Серегой, прижав нос к прохладному стеклу, рассматривал проносящихся мимо прохожих и, подпевая, думал о жене. На коленях Фтородентова дремал Мирон, время от времени навостряющий уши, но не желающий просыпаться.
«Запорожец» лихо выскочил на Ленинградское шоссе, обогнал черную «Волгу», которой Серега в заднее стекло показал сразу две фиги, и рванул по прямой. Однако, уже у кольцевой, прямо напротив поста ГАИ, где скучал милиционер с глупым лицом, у «Запорожца» отскочил задний бампер.
– Холера!!! – заорал Сидор, нажимая на тормоза.
Визг остановившегося «Запорожца» разбудил гаишника, тот встрепенулся, схватился за свисток и заверещал.
– Елы-палы! – сказал Фтородентов, потирая ушибленный при торможении нос.
– Я к нему не пойду, – категорично сказал Сидор.
– Я человек спокойный, можно сказать, по-христиански смиренный, но ментов терпеть не могу!
– Дык, – сказал Антоныч. – А мусорка своего нам на съедение дашь?
– Дырку вам от бублика, а не Шарапова!
– Тогда я схожу, – Антоныч с трудом выбрался из машины и направился к менту, который стоял, постукивая своей полосатой палочкой по колену и нетерпеливо ждал.
– Почему нарушаете! – утвердительно заорал гаишник, вовсе не ожидая ответа Антоныча. – Пройдемте непосредственно со мной!
– Э… Начальник, – ласково проговорил Антоныч.
– Дык, мы ж ничего не нарушили! Ехали себе и ехали, а тут бац!
– Пройдемте! – не слушал возражений гаишник.
– Понимаешь, начальник, у меня сосед – такая сволочь – вечно что-нибудь подстраивает. Сегодня еще ничего, бампер открутил, а неделю назад – вообще колесо. Дык, мы тут совсем не при чем!
– Права! – потребовал милиционер, кося глазом и протягивая руку в перчатке.
Антоныч вздохнул и протянул права. Гаишник раскрыл документ. С фотографии на него, весело ухмыляясь, смотрело пухлое лицо Сидора.
Сверив физиономию Антоныча с фотографией, страж порядка пришел к выводу, что перед ним не тот, кто на фотографии.
– Поддельные! – зарычал он. – Пройдемте!
– От заладил! – воскликнул Антоныч. – Дык, ты что ж не видел, что я не с водительского места вылез? Водитель у нас шибко толстый, а машина шибко маленькая. Понимаешь, мы сегодня с утра позавтракали не вылезая из машины, Сидора и разнесло, дык он и застрял там между сидением и рулем. Ему, однако, не выбраться.
– Нужен водитель!
– Елы-палы! Ну, пошли, – не выдержал Антоныч, – покажу тебе водителя.
Они подошли к «Запорожцу», причем Антоныч по дороге подобрал бампер и спрятал его за спиной.
Гаишник наклонился к окошку, прищуря глаз изучил Сидорову рожу. Сидор при этом осмотре нервно дергался, открывал рот, чтобы сказать какую-нибудь грубость, но вовремя одумывался и молчал.
– Видишь, – сказал Антоныч. – Плохо ему, застрял бедняга. Тужится, а вылезти не может.
Милиционер распрямился.
– А что в багажнике?
– Дык, канистрочка с бензином… Ну, и книжки.
– Открыть!
– Фтородент, открой!
Вася, которого сделали ответственным за все, что лежало в багажнике, выбрался из машины, позвенел ключами и открыл.
Наконец, разгневанная Настенька перестала бегать за мужем (а тот присел в коридоре на корточки и причитал в лучших митьковских традициях: «умирает брат Митька…»), отдышалась и сказала:
– Вот что. Я с тобой развожусь. Достал ты меня.
– Настенька, сестренка моя…
– Вон!!! – закричала сестренка. – Прочь из моего дома.
Настенька опять вскочила и погнала мужа прочь из квартиры. Дверь закрылась перед носом страдающего Фтородентова. Затем опять приоткрылась и настенькина рука выбросила спортивную сумку с надписью «SPORT» и кое-какими вещичками Василия. И снова захлопнулась. Фтородентов опустил бородатую голову.
– Однако, – тихо молвил он. – А ведь это был и мой дом.
Фтородентов, качая головой, начал спускаться по лестнице. Узрев на подоконнике все также лениво мурлыкающего Мурзика, Василий остановился и угрюмо призадумался.
– Эх, кот, – сказал он. – Однако, ушла от меня жена. Шибко сердится.
Мурзик с готовностью распушил усы и мурлыкнул.
– Да, – подтвердил Василий. – Не она, конечно, ушла. Меня выгнала… а еще сестренка… Эх!
Кот потянулся и сыто зевнул. Фтородентов хмуро протянул к нему руку и взял животное за шиворот.
– Хм, а ведь это ты, Мирон, того…
Мурзик лениво задергал ногами и противно мяукнул.
– Мирон ты, или нет? – спросил Фтородентов. – Шибко толстый котяра. Свинья свиньей. Митьком хочешь быть? Будешь. Вот снесу тебя к Антонычу, окрестим Мироном, и будешь митьком. Дык…
Решив таким образом судьбу бедного Мурзика, Василий открыл сумку, выбросил оттуда штаны и свитер, засунул внутрь недовольно мяукающего кота и пошел вниз, прочь из дома, где его уже никто не любил.
Глава вторая
Крещение Мирона
Добравшись до котельной, где по митьковскому обыкновению работал Антоныч, Фтородентов постучал в закрытую дверь.– Дык? – спросил изнутри хриплый пропитый голос.
– Елы-палы, – ответил Василий («Мяу,» – проорал Мурзик. Не хотел, наверно, креститься. Тоже мне, атеист!) И дверь зашуршала замком.
– М-м-м… – замычал бородатый мужик, открывший скрипучую дверь. – Братишка! Василь Федорыч! Родненький ты мой! Василечичек!
– А-а-а! – обрадовался Фтородентов. – Сергунчик!
Братишки обнялись. Долго сжимая друг друга в объятиях, они орали на всю котельную «Дык! Елы-палы! Все мы под колпаком у Мюллера!», Изощрялись в цитировании самых подходящих для момента фильмов.
– Однако, – наконец успокоившись немного, сказал Василий. – Вот тут животинку принес, христианская душа, а не православный!
–Где?
Василий похлопал по сумке, Мурзик вытащил голову и мрачно глянул на братишку митька.
– Класс! – восхитился Сергей. – Прям тифа! Антоныч! Глянь глазом!
– Дык… – из темноты, шаркая одетыми на босу ногу галошами, вышел Антоныч, как и все бородатый, в телогрейке на голое тело и синих в горошек трусах.
Посасывая короткую трубочку и выпуская время от времени изо рта дым, Антоныч молча взял кота за шкирман, поднял к свету, осмотрел. Во время его махинаций митьки стояли затаив дыхание, ожидая, что скажет самый крупный авторитет по котам.
– Ничо котяра, – удовлетворенный осмотром, заявил, наконец, Антоныч. – Хоть в суп…
– Окрестить бы христианску душу, – сказал Фтородентов.
– Эт можно, – Антоныч прошел к котлу и сунул кота в воду. – Как назовем?
– Мироном.
– А, ведь это ты, Мирон, Павла убил, – хором сказали Антоныч и Серега. – Дык, елы-палы!
Кот барахтался в воде и истошно орал благим матом.
– Эк орет-то, – добродушный Антоныч сунул кота поглубже. – Во имя отца, сына и святаго духа нарекаем тебя, однако, Мироном Васильевичем.
Вынув одуревшего от ужаса кота, Антоныч встряхнул его и посадил на горячую трубу.
– Почему Васильевичем? – спросил Вася.
– Братишка он нам, – объяснил Антоныч, почесывая спину. – Однако, недурно бы отметить… Елы-палы…
– Оппаньки! – сказал Фтородентов. – Дык, ведь меня, однако, жена ушла. Денег нет!
– Не в деньгах счастье, – мудро изрек Антоныч, – Серега, доставай.
Серега бросился вглубь котельной и вытащил оттуда рюкзак с портвейном.
– Слава труду! – сказал Антоныч, откупоривая первую бутылку.
Пока братишки отмечали крещение новоявленного митька, Мирон пригрелся на батарее, облизал себя с ног до головы и задремал. Судя по всему, смирился со своей теперь уже нелегкой митьковской судьбой.
Глава третья
Как Фтородентов попал под машину, и что из этого вышло
На следующее утро Фтородентов проснулся от сильного грохота. Громыхал голодный Мирон, гоняясь по котельной за огромной крысой. С голодухи в Мироне, видимо, проснулся боевой дух предков, он дико орал, прыгал, ронял лопаты, ящики, бутылки из-под портвейна.– Скотина! – заорал проснувшийся Антоныч. – Всю посуду поколотишь, чтоб тебе сдохнуть на помойке!
– Замуровали демоны! – немедленно отозвался Василий.
Мирон словил крысу, откусил ей голову и, жадно урча, начал пожирать.
– Однако, молодец, – похвалил Антоныч. – Шибко до-фига крыс развелось, авось с голоду не умрет…
– Дык, – сказал Фтородентов, гордый за своего кота.
– Елы-палы, – завершил разговор Антоныч. – Однако, Сергунчик-то спит, родимый… Бутылочки бы в магазинушку отнесть, еще ба купить чо выпить…
– Дык, – Фтородентов почесал лохматую голову. – Это было бы в кайф.
Они растолкали ничего не понимающего сонного Серегу, вручили ему в руки Васину спортивную сумку, набив ее предварительно бутылками. Серега долго не понимал, чего от него хотят, а когда понял, заахал:
– А-а-а… Они, значит, оттягиваться здесь будут, лежать на топчане (топчана, кстати, в котельной не было), плевать в потолок, а браток Сереженька по грязным улицам да в урловый магазин… Шибко несправедливо! Это этот, как его, волюнтаризм!
– Попрошу в моем доме не выражаться! – воскликнул Антоныч, сидя на стуле с тремя ножками.
– А чо я сказал-то? – по сценарию завопил Серега. – Чо я сказал?
– Дык, это, так уж и быть, – сказал Фтородентов.
– Давай я схожу.
– От настоящий браток! – возрадовались Антоныч и Серега, причем при этом Антоныч плюхнулся на раскладушку и начал бить себя по голому пузу, а Серега сплясал некое подобие лезгинки, вызвав изумление у оттягивающегося Мирона.
Василий, подхватив сумку, вышел на освещенную солнцем улицу, зажмурился и радостно зашагал в магазин.
Не успев пройти и двадцати шагов, он был самым непредвиденным образом остановлен. Визг тормозов, полет на грязную дорогу и чей-то злобный крик:
– Холера тебя забери! Куда ж ты, козел, под колеса лезешь?
Василий, лежа на асфальте, обнаружил перед собой старенький облезлый «Запорожец», из которого неторопливо вылезал весьма толстый чувак с трехнедельной щетиной на лоснящейся морде, в клетчатой кепке и залатанной тельняшке.
– А-а-а!!! – заорал на всякий случай Фтородентов.
– Ведь это ты, Мирон, Павла убил!
На крик из котельной выскочили Антоныч и Серега, изумленные при виде валяющегося на дороге Василия и толстого незнакомца, который тоже оживился и начал выкрикивать что-то типа «Дык! Как же так, братишка…»
– А-а-а!!! – заорал в свою очередь Антоныч. – Елы-палы! Дык это же Сидор! Сидорчик! Сидорушка!
И бросился обниматься.
– Антоныч! – обрадовался толстяк. – Холера меня забери! Чтоб я сдох от такой жизни! Будь проклят тот час, когда я сел за баранку этого пылесоса!
После долгих переживаний и радостных цитирований разных идиотских фильмов, братишки-митьки собрались, наконец-то, в котельной. У Сидора в машине оказался ящик «Каберне», которое тут же разлили в оловянные кружки.
– Дык, ты куда направляешься? – поинтересовался Антоныч. – Я смотрю, обмажорился совсем, машину купил…
– Не купил, – помотал головой Сидор. – У армянина одного, Хачика, в очко выиграл.
Сидор снял кепку, оказавшись совершенно лысым, протер лысину ладонью и опрокинул стакан.
– А еду, однако, в Питер.
– Зачем?
– Дык…
Сидор не торопясь вытащил из запазухи помятые листы какой-то книги. Старая промасленная ксерокопия возвещала о том, что это роман В. Шинкарева «Папуас из Гондураса».
– Митьки в Ленинграде, однако, совсем зазнались. Такое пишут, как будто кроме них и нет больше нигде митьков. Еду вот к этому Шинкареву, да еще и к Шагину Митрию, покажу им свою книжечку.
– А где ж твоя книжка?
– Дык, в машине, в багажнике. Все восемь томов.
Антоныч призадумался. Фтородентов и Серега, откупоривали очередные бутылки «Каберне», весело перекликались своими «Дык, елы-палами» и разливали жидкость по кружкам.
– А чо! – сказал Антоныч. – Однако, пообщаться с питерскими митьками шибко в кайф. Не поехать ли нам с тобой?
– А-а-а!!! – возрадовался Сидор. – О, класс!!!
– А-а-а!!! – закричали, прыгая по котельной, Василий и Серега. Мирон, обожравшийся мышами, лениво поднимал уши, приоткрывал левый глаз и зевал. «И чего суетятся, – думал он. – Будто неделю не кушали… Дык, елы-палы…»
Глава четвертая
Что в это время творилось на Папуа
Случилось так, что однажды один московский митек ненавязчиво изобрел машину для перемещений во времени и в пространстве. Правда, во времени можно было путешествовать только в прошлое, но и это уже хорошо. Ленивый от природы митек свое изобретение никуда не понес, хвастаться не стал. И пользовались машиной втихаря сам митек и его друзья митьки.Собрались они как-то в комнате коммунальной квартиры, где жил изобретатель (кстати его звали как и Шагина, Дмитрием, правда фамилия была не Шагин, а Преображенский). За окном стоял лютый мороз, по радио передавали шибко красивые сообщения о наших успехах в сельском хозяйстве, до того красивые, что даже не верилось. Братишки лежали на раскладушках, пили пиво и думали. Недавно вернувшийся из средних веков Сидор Федоров мрачно курил «Беломор» и, поблескивая лысиной, вертел головой. Преображенский говорил:
– Дык, плохо-то как в мире, что сейчас, что в средние века, что в древности. Шибко плохо. Нет нигде митьку покоя.
– Ох, плохо… – тянули пиво митьки.
Лампочка под потолком вспыхнула напоследок и перегорела.
– Плохо… – подтвердил Митька, зажигая свечку. – Не будь я Преображенский, если не помрем мы от такой жизни.
– Помрем… – вздыхали митьки, открывая о подоконник бутылки.
– Елы-палы…
Так продолжалось достаточно долго, пока митек Федя Стакан не придумал.
– А-а-а!!! – заорал он. – Однако, ведь можно найти место на карте, где мирному человеку можно спокойно жить!
Для начала нашли карту, а затем и место – остров Новая Гвинея, или Папуа, как обозвал его Преображенский и как мы будем называть его в дальнейшем, ибо там сейчас папуасское государство Папуа. Итак, остров Папуа, начало прошлого века.
– Кайф! – сказал Митька.
Так и поселились братишки-митьки на острове Папуа. Построили деревню Папуасовку, завели себе любовниц из местных аборигенок. Из-за любовниц и начались несчастья митьковской колонии. Поссорились, однако, Митька Преображенский и Федя Стакан. Друзья со школьной скамьи, великие идеологи московских митьков, а поссорились, как восьмиклассники. Не по-христиански. Правда, аборигенка была шибко красивая. Машенькой окрестил ее Митька. Любила Машенька Митьку. Аленушкой окрестил ее Федя. Любила Аленушка и Федю тоже. То к одному бегала, то к другому. Очень поссорились братки.
Федя Стакан эмигрировал. В пяти километрах от Папуасовки он и ушедшие с ним братишки и сестренки построили деревню Большие Папуасы.
В это утро Митька Преображенский сидел на плетеном стульчике на балкончике своего дома и рассматривал в подзорную трубу, как голые папуасовские женщины купаются в голубом заливе. «Класс!» – думал Митька и чесал пятку.
На балкон вышел папуас Ваня с подносом. На подносе стояла литровая кружка пива и лежало письмо.
– Утреннее пиво, – доложил невозмутимый Ваня. – И почта, сэр.
– Не «сэр», а «браток». – лениво проговорил Митька, отрываясь от увлекательного зрелища. – Сколько тебя учить?
С наслаждением проглотив кружку холодного пива, Преображенский взял письмо, распечатал и прочитал:
«Милостивый государь!Федя Стакан»
Поскольку вы не желаете выпускать сестренку мою Аленушку из своей мрачной деревни Папуасовки, жители моей деревни Большие Папуасы объявляют вам войну. Военные действия предлагаю начать сегодня в полдень.
Если же вы отпустите вышеупомянутую сестренку Аленушку, которую вы по неграмотности называете Машенькой, то я вас прощу, и войну прекращу.
С почтением, мэр Больших Папуасов
– Ломы и крючки, – проговорил Митька. – Дык… Хозяйка где?
– Спит, сэр.
– Идиот. Сколько раз повторять?
Преображенский встал и прошел в комнату. На тростниковой циновке спала Машенька. Митька с грустной улыбкой присел, подпер щеку рукой и задумался.
Машенька действительно была прекрасна. Ее смуглое, почти европейское лицо с красными пухлыми губками и точеным носиком… Ее черные как смоль волосы… Ее высокая грудь… Нет, такую женщину Митька Преображенский не отдаст ни Феде Стакану, ни Дмитрию Шагину, ни самому Господу Богу.
– Сестренка моя, Машенька… – прошептал Митька.
Длинные ресницы дрогнули. Открылись огромные глаза, в которых так хотелось утонуть. При виде печального Митьки, Машенька улыбнулась, слегка обнажив белые зубки, и протянула к Преображенскому руки.
– Братишка…
Митька прильнул к любимой и не оборачиваясь крикнул папуасу Ване, который неподвижно стоял на балконе:
– Иван!
– О? – отозвался папуас.
– Пошел вон, болван. Я буду читать утреннюю «Тайме». И фитилек-то притуши, коптит!
Ваня привычно задернул шторы и спрыгнул с балкона.
– Милая моя, – ласково шептал Митька. – Сестреночка… Огромные деревянные часы на стене громко отбили одиннадцать. До начала войны оставался час. Но было не до этого…
Глава пятая
Война
– Братишки! Мужики! – вопил вождь Больших Папуасов Федя Стакан. – Дык, ведь я войну объявил Папуасовке, надо собрать народец!– Шибко в лом, – отвечал за всех Саша Валенков, главный министр Больших Папуасов. – Так кайфово лежать на солнышке…
Остальным было лень даже говорить.
– Сволочи! – страдал Федя. – Я за них, значит воевать буду, а они пригрелись гады у меня на груди…
– Дык… – смущенно бубнил Саша. – Федюнчик, ты бы папуасов собрал с копьями и трубками ихними плювательными…
– А-а-а!!! Погибну вот я один на войне! Гады!!!
Обиделся Федя Стакан. Один пошел воевать.
Он шел по песчанному берегу моря, кокосовые пальмы, как ивушки плакучие в России, клонились к самой воде, яркие попугаи орали что-то непотребное. На одной из пальм сидел папуас. Пытаясь дотянуться до кокосового ореха, он пыхтел, тужился и сопел, как паровоз.
– Эй! – окликнул его Федя. – На дереве!
– О!
– Ты кто?
– Мбангу.
– Не крещеный, что ли?
– Хрещеный, – ответил папуас и, не удержавшись на дереве, рухнул вниз, спугнув целую тучу попугаев.
– А кем крещен, мною али в Папуасовке?
– Тобою, – ответствовал Мбангу, с которым, как ни странно, ничего от падения не произошло. – И в Папуасовке. Три раза, однако, крестили.
«Ловкий малый», – подумал Федя.
– Пойдешь со мной, – решил он. – Воевать будем с Папуасовкой.
– Нельзя мне, – сделав глупое лицо, сказал Мбангу. – У меня плоскостопие.
– И ты… – махнул рукой Федя. – Никто меня не любит!
Папуас долго смотрел вслед Феде, почесывая кучерявую голову, затем снова полез на дерево.
Жаркое солнце встало в зенит. Полдень поливал остров лучами. Федя вынул из кармана белый платок и повязал его на голову. Потом подумал: «Э, пусть лучше умру от солнечного удара!» – и снял платок.
– Вот умру я, умру я, похоронют меня… – тихо запел он, шагая в сторону Папуасовки. – И нихто не узнаит, где могилка моя…
Феде было жалко себя.
«Гад Преображенский, небось, своих спрятал в засаде, щас выскочут… Или папуасы отравленной колючкой в меня бац! И нету братишки Феденьки. Эх!»
Федя услышал хруст песка под чьими-то ногами и поднял голову. Навстречу ему шел грустный Преображенский. Митька держал в руке белый платок и, глядя под ноги, напевал «Вот умру я, умру…»
Федя Стакан глянул на платок в своей собственной руке, на платок в руке Преображенского, заплакал от радости:
– Митька! Друг!
– Федька!
Друзья бросились друг к другу, как будто не виделись больше десяти лет.
– Митька, братишка ты мой! – орал счастливый Федя.
– Ведь ты братишка мне! – отвечал не менее счастливый Дмитрий.
– Дырку вам от бублика, а не Шарапова! – кричали оба, да так, что было слышно в обоих деревнях.
– Воюют, однако! – говорили митьки в Папуасовке.
– Шибко крутое сражение! – раздумывали митьки в Больших Папуасах.
– Помочь надоть! – вскочил Сидор в Папусовке. – Дык, ведь один Митька там против всех Больших Папуасов!
– На помощь к Феденьке! – закричал Саша в Больших Папуасах. – Стало быть, одному ему не выдержать супротив Папуасовки!
Две толпы митьков рванули по побережью к обнимающимся братишкам.
– А-а-а!!! – орали они.
Возле счастливых Митьки и Федьки, толпы остановились, недоуменно посмотрели, как те пьют из одной бутылки портвейн, и по побережью пронесся крик:
– Ур-ра!!!
Так кончилась большая папуасовская война. Советы деревень тут же на берегу за ящиком портвейна решили, что такое событие следует хорошенько отметить. Причем два раза, как сказал Федя. Один раз – в Больших Папуасах, второй – в Папуасовке. Братишки-митьки занялись подсчетом, сколько ящиков портвейна и бочек пива есть в деревнях, и за сколько дней они их выпьют.
– Дык! – слышались взволнованные голоса. – Елы-палы!
Вдруг все увидели мчащегося по берегу Мбангу.
– Пирато! Пирато! – кричал папуас.
Митьки глянули на море. На горизонте белели паруса кораблей…
Глава шестая
Как отпраздновали примирение
На шлюпках, прибывших с кораблей, сидели серьезные люди в кафтанах, напудренных завитых париках, при шпагах и с мушкетами. Их главный подошел к толпе глазеющих митьков, снял шляпу, сделал изящный полупоклон, подметя перьями шляпы песчаный пляж и заговорил по-английски.Английского среди митьков никто не знал, а если кто и учил в школе, так от тех знаний ничего не осталось.
– Дык, – сказал Митька, и англичанин повернулся к нему, осознав, видимо, что Преображенский здесь главный. – Ты это, чего уж там… Элементарно, Ватсон… Федь, дай ему портвейна!
Федька налил из большой глинянной бутыли в кружку и протянул гостю.
– О! Порто! – воскликнул англичанин, отведав. – Гуд!
– Гуд! – хором подхватили митьки, оживленно разливая по кружкам портвейн.
Папуасы быстренько положили прямо на песок длинную скатерть, наставили всяческой закуски и много-много бутылок. Мбангу и Ваня прикатили большую бочку пива.
Английские мореплаватели рассаживались за стол, а главный пытался что-то втолковать Дмитрию и Федору:
– Ай эм кэптэн Джеймс Кук!
– А, – воскликнул Федька. – Знаем, знаем. Это которого съели аборигены!
– Ай эм кэптэн Джеймс Кук!
Преображенский ласково потрепал его по плечу и прогудел в густую бороду:
– Что ж ты так, братишка! Дык, оставался бы у нас, митьком бы стал, а то все не успокоишься никак, вот и съедят тебя, дурилку картонную…
– Ай донт андэстэнд!
– Ай понимайт, что ты донт андэстэнд, дык, елы-палы…
Митька сокрушенно покачал головой. Федька начал еще раз объяснять капитану, что сожрут того, пожарят и сожрут. Как сожрут Кука, Федя показал на бараньей ножке, громко чавкая и улыбаясь. Кук, наконец, что-то понял и тоже заулыбался.
– О! Гуд, гуд!
– Ну, слава труду! Понял, наконец-то, – с облегчением сказал Федька. – Слышь, Мить, дык мы с тобой доброе дело совершили, авось не сожрут теперь капитана…
Митька встал, постучал по бутылке ложкой, привлекая внимание, и молвил:
– Братки! Хочу выпить за примирение двух наших деревень. Не по-христиански, однако, воевать-то… Шибко хорошо, когда над миром мирное небо, светит солнышко… Кайф-то какой, братишки мои!
– А-а-а!!! – радостно завопили митьки. – Дык! Елы-палы!
И тут со стороны Папуасовки словно взошло еще одно солнышко. Появилась Машенька-Аленушка. Митька и Федя вскочили ей навстречу, капитан Кук отъехал и чуть не упал.
– О! – восхищенно протянул он. – Куин!
Машенька легко подбежала к митькам, чмокнула в щечку Митьку и Федьку. Саша налил ей вина. Братишки и сестренки радостно шумели, пили портвейн и пиво.
Капитан Кук делал попытки ухаживать за Машенькой, Митька и Федька ревниво отталкивали его, девушка звонко хохотала. Кук достал из кармана сюртука жемчужное ожерелье и надел на ее шейку.
– Бьютифул!
Ну, дальше прям и рассказывать противно. Аленушка, однако, от подарка разомлела, позволила капитану обнять себя, не обращая внимания на насупившихся Преображенского и Стакана, целовалась с этим неприятным англичанином.
– Черт, – зло шептал Федька, – и зачем я его спас от съедения… Гад какой!
Короче говоря, когда шлюпки капитана Кука уплывали, возлюбленная Митьки и Феди уплывала вместе с Куком. Братишки долго стояли на берегу, сквозь слезы смотрели вслед исчезающим парусам, и такое было у них на лице написано! Если б женщины видели их в эту минуту, они бы все про себя узнали…
А потом, обнявшись, братки шатаясь побрели в сторону Папуасовки и так надрались… Сам Дмитрий Шагин обзавидовался бы!
Глава седьмая
О том, как первый раз достали Дмитрия Шагина
– Достали! – воскликнул Дмитрий Шагин, читая эти строки.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Глава первая
Про то, как Антоныч общался с милицией
Желтый облезлый «Запорожец» мчался по московским улицам в сторону Ленинградского шоссе. Внутри «Запорожца» веселые митьки распевали:– Корнелий Шнапс идет по свету,
Сжимая крюк в кармане брюк.
Ведет его дорога в Лету,
Кругом цветет сплошной цюрюк!
В багажнике весело громыхала пятнадцатилитровая канистра пива (само собой, не пустая!) И ящик портвейна.
Вася Фтородентов сидел рядом с Серегой, прижав нос к прохладному стеклу, рассматривал проносящихся мимо прохожих и, подпевая, думал о жене. На коленях Фтородентова дремал Мирон, время от времени навостряющий уши, но не желающий просыпаться.
«Запорожец» лихо выскочил на Ленинградское шоссе, обогнал черную «Волгу», которой Серега в заднее стекло показал сразу две фиги, и рванул по прямой. Однако, уже у кольцевой, прямо напротив поста ГАИ, где скучал милиционер с глупым лицом, у «Запорожца» отскочил задний бампер.
– Холера!!! – заорал Сидор, нажимая на тормоза.
Визг остановившегося «Запорожца» разбудил гаишника, тот встрепенулся, схватился за свисток и заверещал.
– Елы-палы! – сказал Фтородентов, потирая ушибленный при торможении нос.
– Я к нему не пойду, – категорично сказал Сидор.
– Я человек спокойный, можно сказать, по-христиански смиренный, но ментов терпеть не могу!
– Дык, – сказал Антоныч. – А мусорка своего нам на съедение дашь?
– Дырку вам от бублика, а не Шарапова!
– Тогда я схожу, – Антоныч с трудом выбрался из машины и направился к менту, который стоял, постукивая своей полосатой палочкой по колену и нетерпеливо ждал.
– Почему нарушаете! – утвердительно заорал гаишник, вовсе не ожидая ответа Антоныча. – Пройдемте непосредственно со мной!
– Э… Начальник, – ласково проговорил Антоныч.
– Дык, мы ж ничего не нарушили! Ехали себе и ехали, а тут бац!
– Пройдемте! – не слушал возражений гаишник.
– Понимаешь, начальник, у меня сосед – такая сволочь – вечно что-нибудь подстраивает. Сегодня еще ничего, бампер открутил, а неделю назад – вообще колесо. Дык, мы тут совсем не при чем!
– Права! – потребовал милиционер, кося глазом и протягивая руку в перчатке.
Антоныч вздохнул и протянул права. Гаишник раскрыл документ. С фотографии на него, весело ухмыляясь, смотрело пухлое лицо Сидора.
Сверив физиономию Антоныча с фотографией, страж порядка пришел к выводу, что перед ним не тот, кто на фотографии.
– Поддельные! – зарычал он. – Пройдемте!
– От заладил! – воскликнул Антоныч. – Дык, ты что ж не видел, что я не с водительского места вылез? Водитель у нас шибко толстый, а машина шибко маленькая. Понимаешь, мы сегодня с утра позавтракали не вылезая из машины, Сидора и разнесло, дык он и застрял там между сидением и рулем. Ему, однако, не выбраться.
– Нужен водитель!
– Елы-палы! Ну, пошли, – не выдержал Антоныч, – покажу тебе водителя.
Они подошли к «Запорожцу», причем Антоныч по дороге подобрал бампер и спрятал его за спиной.
Гаишник наклонился к окошку, прищуря глаз изучил Сидорову рожу. Сидор при этом осмотре нервно дергался, открывал рот, чтобы сказать какую-нибудь грубость, но вовремя одумывался и молчал.
– Видишь, – сказал Антоныч. – Плохо ему, застрял бедняга. Тужится, а вылезти не может.
Милиционер распрямился.
– А что в багажнике?
– Дык, канистрочка с бензином… Ну, и книжки.
– Открыть!
– Фтородент, открой!
Вася, которого сделали ответственным за все, что лежало в багажнике, выбрался из машины, позвенел ключами и открыл.