Страница:
Музыканты облегченно вздыхают и идут в гримерную допивать водку, и там Фил говорит, что все они (кроме него) «козлы», и он больше с ними не играет ни во что, даже в карты, в «подкидного придурка».
Это вызывает небывалую волну энтузиазма среди Тусовки, все соглашаются, что Фил так знатно блевал на сцене, а эти «козлы» так ничего и не сделали. Даже Тимшин ничего не сделал, хотя мог бы поиметь кого-нибудь возле сцены. А все от того, что ленится, да и вообще, он уже исторически не нужен.
Вот так и кончилось обычное выступление необыкновенной команды «Орбита». Кстати, другой рокер по имени Хэнк, в то время числился в ДК работником сцены. После таких концертов он сдавал все найденное нижнее белье в комок неподалеку и мог жить некоторое время припеваючи. Он так и жил, но пел только свои песни, а Филовские – никогда. У Хэнка (это все знали) была мания величия.
Фил вырулил на заплеванную площадь и сразу же купил на сто рублей бутылку водки. Нашлись какие-то мужики, которые пили с ним из мягких, тут же найденных, пластмассовых стаканчиков, а потом изменили Филу у Фила на глазах с каким-то гопником из Казани, то есть, стали пить с ним, а на Фила махнули рукой.
Фил как раз собрался рассказать о необычайном концерте, в котором ему довелось поучаствовать и даже о том, что знаменитый редактор Бегемотов чуть было не взял у него интервью – до того Филу понравились сначала эти гады-мужики.
Фил пожал плечами и пошел послушать оркестр, играющий за деньги что попало. Фил был в восторге от трубача, который очень классно дудел в трубу. Фил хотел его подписать в свою команду, но отвлекся, потому что его стало тошнить.
К несчастью, вокруг была толпа народа и блевать было негде. Оторвавшись от преследовавших его двух проституток, Фил перешел улицу, чуть не попав под восемь разноцветных машин, и пробрался на занесенный снегом газончик, словно для Фила и созданный.
Облюбовав табличку
«ПО ГАЗОНУ НЕ ХОДИТЬ
ШТРАФ 20 РУБЛЕЙ»
Фил задумался – много это или мало?
Осознав, что у него не хватит денег даже на бутылку водки, не то что на выплату этого загадочного штрафа и заметно погрустнев, Фил теряет над собой контроль и его тошнит прямо на табличку.
После этого он чувствует себя совсем плохо и вовсе не ощущает тот необычайный подъем, на который он так рассчитывал. Еле передвигая ноги, Фил подходит к остановке трамвая, не понимая, что барьер и колючая изгородь отделяют его от счастливых людей, ожидающих трамвая.
Уже глубокий вечер, но на остановке находится десятка два барышень – поклонниц Фила. Побывав на его концерте, они устроили пешую прогулку по Москве и теперь остановились на Трех вокзалах. Через минуту, признав в потертом субъекте своего Кумира, барышни стайкой слетаются к барьеру.
– Фил! Фил! – щебечут они, раздавая воздушные поцелуи. – Что вы там стоите? Идите сюда.
– Зачем?
– Ну что вы там один, что там делать, идите к людям! Лезьте к нам!
И действительно, Фил делает несколько шагов к барьеру, но тут путается в колючей проволоке и, раня ноги, падает на снег.
– О, что же вы так неосторожно! – вздыхают барышни, пока Фил поднимается, охватив руками барьер.
Вблизи его лицо, натертое гримом, приводит в ужас, к тому же от Фила изрядно разит откушанной водкой, портвейном, снова водкой, пивом (это уже «на каком-то флэту») и, опять же, водкой.
– Фил! А почему в своих замечательных песнях вы так отрицательно относитесь к женскому белью? – спрашивает одна из.
– Потому что я ношу мужское.
– Фил, вы так красивы и приятны на сцене, вы ведь в глубине своей культурнейший, наверное, человек, почему же вы так напиваетесь? – спрашивает вторая из.
– Потому, что у меня кончились деньги. Я бы напился еще и не так…
– Почему же вы так не дорожите собой?
– А это потому, что я ничего не стою, – печально отвечает Фил.
Барышни не успокаиваются и снова закидывают его вопросами.
– Скажите, а у вас есть девушка? У вас столько песен о любви! Откуда они берутся?
– Я их сочиняю, – честно отвечает Фил и снова отключается, падая на снег. Его снова тошнит, что уже совсем не интересно, да и не ново.
Тут с грохотом подъезжает обледеневший 50-ый трамвай и со скрежетом раздвигает свои двери (как уставшая куртизанка свои ноги). Весь народ (а он измеряется в сто двадцать голов), как тараканы рассыпается по остановке и лезет в Трамвай.
Барышни, полюбовавшись на своего кумира (на Фила), быстро убегают и, расталкивая инвалидов, занимают места. Трамвай уезжает. Осиротевший Фил некоторое время приходит в себя, а потом снова плетется на звуки привокзального оркестра. Играют лезгинку.
Во время небольшого перекура Фил подходит к мужику с гитарой.
– Мужик! Дай я тебе песню клевую сыграю! Полный улет, увидишь! Меня Фил зовут! Дай гитару. Ну дай, дай!
– На-а! – раздается сзади и некультурный (то есть, не знакомый с Филом) кавказец бьет его по голове груженым чемоданом.
– А-а! – Фил падает на асфальт и приходит в себя через пятнадцать суток.
– Еду я однажды в пятидесятом трамвае и вдруг вижу – что-то такое глобальное, огромное, зависает над городом…
Здесь Хэнк подробно описывает увиденное им Нечто, а потом добавляет:
– Наверное, это я Кришну видел…
– Да брось ты! Наглотался таблеток, вот и увидел!
– Нет, в самом деле видел, – говорит Хэнк и крестится по-кришнаитски.
Редактор Бегемотов, положа голову на руки, внимательно слушает Хэнка. По его щеке, как муха, ползет слеза.
– Ну видел, так видел, – говорит Фил, вставая. – Пойду отолью.
И Фил отливает прямо в углу, словно Дом Культуры – это глобальный такой, огромный общественный туалет.
– Фил, – говорит Ударник. – Тебя уже за это с пяти репетиционных баз выгнали, а ты опять отливаешь! Ладно бы, туалета не было, так он же внизу, на первом этаже!
– Да брось ты! Моя моча – как слеза невинного младенца. Враз испарится.
Тут появляется кучерявый директор Дома Культуры Шкафчик, принюхивается, приглядывается и говорит:
– Здравствуйте, ребята!
– Здравствуйте, – парирует невозмутимый Фил.
– Я бы хотел, – говорит директор, – чтобы вы перестали здесь пить водку и курить.
– Я не пью, – быстро говорит Хэнк, который числится в ДК работником сцены. И это правда.
– И не курю, – добавляет почему-то Хэнк и это тоже правда, это все знают.
– Вы Хэнка не трогайте. Он Кришну видел! – встревает в разговор Ударник.
– А мне Хэнк и не нужен, – отмахивается Шкафчик и отсылает Хэнка убирать сцену за какими-то скотливыми выступающими, а сам спрашивает, причем так, словно для него это вопрос жизни после смерти.
– Не отлил ли ты здесь где-нибудь, Фил?
– Что вы! Как можно! Туалет этажом ниже! – изумляется Ударник. – Просто немного водки выпили… Хэнк вот недавно Кришну видел…
– Я тебя, Фил, спрашиваю!
Фил мнется. Можно, конечно, соврать, но для Фила – отливать там, где он в настоящий момент находится – дело принципа, чуть ли не святое.
– Как слеза невинного школьника… – начинает оправдываться Фил.
А по щеке редактора Бегемотова ползет муха…
ИЗ СБОРНИКА «ВЫМИРАНИЕ РЕФЛЕКСОВ»
Поезд где-то вилял своими вагонами, а Продакшин терпеливо лежал на холодных рельсах. Тут-то мимо него и прошел Сидоров, спотыкающийся под тяжестью большого красного чемодана. Вид этого странного человека, одиноко бредущего по шпалам, не на шутку растрогал Продакшина, и он вступил с ним в жаркую беседу. Оказалось, что Сидоров только сегодня приехал в Столицу, но по дороге у него выбросили в окно чемодан, вот он и пошел искать его на путях, еле-еле нашел и теперь идет обратно в город. Рассказав о себе, Сидоров выяснил, что двигается не в том направлении, а также узнал мотивы лежащего на рельсах человека. Сидоров сразу ухватил, чего добивается Продакшин, а как только ухватил, сразу же поставил свой чемодан на землю, сел на него верхом и стал отговаривать Продакшина от безумного поступка.
Пришлось поговорить обо всем, что их окружало: вспомнить о событиях 6 апреля, привести статистические данные на 14 марта, воззвать, наконец, к совести, прежде чем уломать Продакшина встать с рельс и пойти выпить пенного пива. Продакшин потом был серьезно благодарен Сидорову, всегда поил его пивом за свой лицевой счет, а позднее присвоил ему орден «Продакшина Первой степени».
Так они, в смысле, познакомились: Продакшин, когда у него наблюдалось помутнение рассудка, а Сидоров, когда он шел по шпалам с найденным чемоданом. Встретившись, они не расставались уже никогда. Напротив, с каждым днем сближались все больше и все ближе, но без каких-либо извращений. Стали докуривать бычки друг друга, дружить любовницами, придумывать фривольные надписи к рисункам из центральных газет, не упуская, впрочем, и других радостей, известных в таких случаях.
Когда Продакшин стал Диктатором, он не позабыл друга, как это иногда с нами случается, а призвал его к себе и с улыбкой вручил ему потертый портфель министра Финансов. Откровенно говоря, до этого памятного указа Сидоров даже не подозревал, не догадывался, что Продакшин – без пяти минут Диктатор. Тот тщательно скрывал свое предназначение, прятал все письма и документы в карманы, и, если ему звонили по телефону, запирался в уборной, вещая оттуда исключительно приглушенным голосом. Только однажды прорвалось: «Молчать сука! Я тебя съем!», а в другой раз: «Закрой пасть! Завтра отрежу уши!», но в то время Сидоров не придал этому должного значения. А потом вспомнил и, подыскав тетрадь для ведения мемуаров, написал так, как было. Чтоб стало известно, что ничто человечное не чуждо Диктатору, что ценит тот звонкое народное слово. Ну и еще парочку эпизодов, подтверждающих неизменную доброту Продакшина (это пришлось придумать из головы).
Сидоров завел эту тетрадь, когда почувствовал, что жизнь вынесла его в высшие эшелоны власти, к людям, которые вершат судьбы народов, а спалил ее, познакомившись на банкете с министром Здравоохранения. Тот был без ушей (отрезаны были уши), и это как-то по-особому поразило Сидорова. Было от чего впасть в шоковое состояние, но он заставил себя выбросить отрезанные уши из головы и заниматься своей работой.
Каждое утро новый министр приезжал в роскошный замок Диктатора, поднимался в лифте на пятый этаж, входил в свой рабочий кабинет и садился в глубокое кресло. Сразу же раздавались звонки от важных лиц с просьбой дать денег, смазливые секретарши забегали в его кабинет с красными папками и смертельно бледными лицами, сразу же Сидоров бесповоротно почувствовал себя нужным человеком на своем месте. Сидоров оказался хорошим министром, в том смысле, что не воровал и не строил интриги, и никудышным, поскольку ничего не просекал в ведении дел: он никому ни в чем не отказывал.
Если, допустим, Дом никому не нужных Инвалидов или вовсе Престарелых, просил выделить средства, просил – Денег!, Сидоров тотчас отсылал нужную сумму. А ведь надо было не давать. Бюджет и так трещал по всем швам, штаны экономики сползали все ниже, обнажая неприглядную действительность, и Диктатору приходилось теперь каждую неделю делать официальное заявление о том, что «наше будущее всегда на горизонте», о трудном переходном периоде, постигшем вверенную ему страну, а также о том, что надо работать, напрячься в конце-то концов, а не шакалить деньги у обнищавшего правительства. Оно само разберется куда тратить деньги, если, конечно, они появятся.
Понятно, что заявления Диктатора народ не любил, но каждый раз скапливался у телевизоров и с замиранием сердца гадал – у кого на этот раз урежут бюджет, кто завтра останется без работы? Денег не было, народ нищенствовал, просил подаяния, воровал, садился в долговые ямы, Продакшин продолжал злодействовать.
Здесь интересно заметить, что Продакшин ни разу не приструнил Сидорова, не указал на недостатки, а всегда встречал его с распростертыми объятиями, даже если Сидоров приходил, когда Диктатор только что обблевался в личном сортире с золотым горшком. Они обнимались, и Продакшин с неизменной благосклонностью предлагал Сидорову очередной орденок, усаживал его за богато обставленный стол и рассказывал о новой экранизации незабвенной истории о том, «как Сидоров вернул к жизни Продакшина». Итак, Сидоров высылал желающим деньги, народ метался, а Диктатор с каждым днем злодействовал все больше: повышал налоги, закрывал газеты, сажал желающих в мрачные тюрьмы. В Столице он устроил комендантский час, и в этот час одному только коменданту позволялось гулять с женой по городу.
Налицо было забавное противостояние – добрый Сидоров и плохой диктатор. Народ любил первого и боялся второго, боготворил Сидорова и поносил Продакшина. Диктатора можно было видеть только по телевизору во время его печальных заявлений, с каждым днем все более мрачного, тучного, с неприятным запахом изо рта и подмышек (это можно было судить уже по тому, что диктатор запретил творческую разработку группы ученых по передаче запаха на расстояние через телевидение и радиовещание, назвав ее «лжеразработкой»). Первого же, Сидорова, сограждане встречали на улицах (и восторженно приветствовали), в магазинах (и пропускали без очереди), в транспорте (и позволяли ездить «зайцем»). Матери приглашали его крестить детей, а мужья звали его порыбачить. Уже то, что Сидоров просто существует, более того – еще и то, что в любой момент он мог дать любому денег, вдохновляло народ, позволяло смотреть ему в будущее с некоторой надеждой.
Сам факт того, что Сидоров жив, возродил в стране революционную ситуацию: рабочие стали изредка бастовать, крестьяне перестали сеять зерно, пуская его исключительно на изготовление самогонки, а журналисты публиковали безобразные аллегории о некоем Бяке, у которого вовсю выпирали черты самого Продакшина – маленькие злые глаза, рыжие усики и даже его куцая бороденка, служившая предметом для светского остроумия (об этой бороденке – дальше).
В этой связи, стала себя обнаруживать Оппозиция и, постоянно имея пример Сидорова перед глазами, словно бы сорвалась с цепи. «И нам нечего терять, кроме цепей!» – взывала она к народу, организуя его повсеместно на чтение революционных брошюр. Народ – побитый дурак. Не сразу он раскусил, что в какой-то момент оппозиция со всеми потрохами была куплена Диктатором и оставлена на самоистязание. Все так же она звала в бой, но это попахивало уже старческим маразмом, поскольку в бой она вела непонятный, из кустов она звала в бой, вот что было заметно.
Народ – глуп, но видно же было, как стала пресловутая оппозиция как-то начищать свои легендарные цепи, как-то прихорашиваться, обзаводиться особняками и заграничными шмотками. Так оппозиция и пролетела, сверкая своими цепями, мимо исторических событий, ибо народ – совсем не дурак, как хотелось бы некоторым. Народ сразу же и бесповоротно отмежевался от оппозиции, как только заметил ее продажность, и стал высматривать настоящего, народного лидера, не побоимся сказать – Вождя, который поведет-таки массы на завоевание свободы, пусть даже через смертельную атаку, пусть даже через сладкий вкус крови.
Все это хорошо понимал и сам Диктатор. Он, кстати, знал одну занимательную штуку – если представить себе хотя бы на мгновение, сделать такое допущение, что земля круглая, никуда ему не деться от своего народа. И если дать народу распустить руки – не пожалеет никто Продакшина. Понимая это, приходилось жертвовать своим временем, но просматривать досье на видных граждан страны, (лазутчиков, психически неуравновешенных и т.п.), и тоже искать возможного ставленника от народа, выискивать своего Соперника. Чтобы вовремя посадить, приговорить и обезглавить.
Но Сидорова он и тогда не брал в голову, и даже в те взрывоопасные дни сжигал досье на Сидорова, которые ежедневно ложились к нему на стол. И знал, знал он вымороченную легенду Охраны о том, что в памятный день (когда Сидоров спас жизнь будущему Диктатору) не искал этот Сидоров чемодан на рельсах, а нес его бережно в руках, поскольку была в том чемодане взрывчатка и бомба, а сам Сидоров состоял в террористической группировке, и в тот день ему было поручено положить взрывчатку и бомбу на железнодорожное полотно. Не прост этот Сидоров, каждый день сообщала Охрана, нам-то прекрасно видно, как он не прост. Но Продакшин только щурился от сжигаемого в камине досье и вспоминал, как выглядел Сидоров с чемоданом, какой грязный был на нем пиджак, и думал, что если он и нес что-нибудь в чемодане, то не взрывчатку, а пустые бутылки, поднимаемые им на железной дороге.
И случай о том, как Сидоров изнасиловал малолетнего мальчика в присутствии воспитательницы детского сада, знал Продакшин. И более того – знал он о том, что и сам Сидоров был малолетним, а виновата была воспитательница, которая это все поощряла, и более того (стыдно сказать) – спровоцировала эту гнусность. А что говорить об истории, в которой Сидоров отобрал у слепого его жестянку с медяками! Ведь это был тот самый слепой, который, будучи еще зрячим, спалил у Сидорова сарай с дровами, а потом еще и смеялся безобразным голосом. Нет, чист был перед Диктатором Сидоров, чист даже тогда, когда ему звонили по телефону, и он прятался в туалете и орал оттуда открытым текстом каким-то брошенным женщинам, на одной из которых Продакшин потом женился.
Что говорить, понимал ведь Продакшин, что Сидоров его самый последний друг, который спас бы его даже сейчас от колес локомотива. Моя жизнь принадлежит ему, думал вечерами Продакшин. Он подставляет меня, это верно, но он мой друг, он спас мне жизнь, как я могу зарезать его среди ночи? Так уговаривал себя Продакшин, утаивая главное, не договаривая. Ведь если в самом деле приподнять завесы этой тайны, этого необычайного противостояния, станет ясно, что Продакшин, как никто другой понимал, что его жизнь держится только на жизни Сидорова. Только Сидоров является для него противовесом.
Страна находится в перманентной революционной ситуации, и стоит прирезать Сидорова, как сразу же и вспыхнет пожар братоубийственной панихиды. И это было верно, ибо на любой упрек Диктатору казенный оппонент мог ответить, что Диктатору все же не чужда благодарность, вот ведь – не трогает он этого Сидорова, помнит, как удружил ему Сидоров одним солнечным полуднем.
Да, и потом: время от времени, в зависимости от доносов осведомителей, шел все-таки Продакшин на некоторые уступки – разрешил делать аборт каждой десятой залетевшей, однажды на Первое мая освободил из-под стражи двух осужденных, едва только выяснив, что это племянники министра Торговли, разрешил психам устраивать фейерверки и участвовать в подтасованных выборах (тогда еще выбирали директоров продовольственных магазинов и министра Образования). Да, что там говорить по мелочам – достаточно вспомнить, с каким проникновением произносил Продакшин фразу: «Вы мой народ, и я в конце концов выведу вас на чистую воду…»
Так продолжалось лет десять, все как-то шло своим чередом, раза два вылезала из нор новая оппозиция, сначала обозленная, вся в цепях, потом ласковая и неуловимо похотливая. Стало подрастать поколение, выросшее при Диктаторе и привыкшее к этой скотской жизни без прав и свобод, и даже находившее в ней свои маленькие радости. А потом случилась скоропостижная, безвременная и общенародная трагедия. Вернее, трагедия стряслась с диктатором Продакшиным, но народу сразу дали понять, что его это тоже касается.
В общем, Диктатор погиб, причем так, что никому из его приближенных не понадобилось алиби – не было ни яда, ни разрывавшихся в теле пуль, ни крашенных блондинок. Все свершилось неожиданным и бесповоротным образом, без всяких придворных интриг и штучек. В народе погибель Диктатора сначала преподносили как анекдот, поскольку прошло не менее трех недель, прежде чем правительство уполномочило прессу заявить, что случилось.
Вот этот анекдот, то бишь, исторически подтвержденная вероятность. Диктатор ехал в машине на дачу, окруженный танками и морской пехотой, был он весел, напевал что-то сентиментальное, а потом пристукнуто замолчал. Водитель и телохранители сначала услышали, что Диктатор как-то странно зашипел, и они повернули к нему свои враз погрустневшие лица, чтобы понять – на кого? Тут-то и обнаружилось, что везут уже мертвого: метеорит, весом в четыре с половиной грамма, пробил бронированную крышу машины и ударил Диктатора прямо по затылку, опалив фуражку. И что самое удивительное – куцая бороденка Диктатора от удара метеорита позеленела.
Когда эта история всплыла наружу и стала достоянием общественности, народ сразу же потребовал общенародных выборов Президента. Выборы пришлось устроить. Разумеется, почти единогласно выбрали Сидорова. Против проголосовало только 3124 человека, и то они все состояли на учете в психдиспансерах и, строго говоря, не имели никакого морального права подавать голос, если ничего не соображали в этой жизни.
Став за один день Президентом, Сидоров ничуть не изменил своего образа жизни и мельчайших привычек. Он все также добирался на окраину города, используя городской транспорт, все так же жил в коммуналке с тремя, брошенными им, женщинами. Но теперь по дороге в замок на работу и обратно на окраину города, он стал опрашивать своих сограждан – каких реформ они от него ждут, чего им не хватает, чтобы вдохнуть воздух свободы полной грудью. Все ответы он зарисовывал в записную книжку, а чтобы сделать статистику более объективной, разыскал похожих на него двойников, и разослал их по всей стране с такими же записными книжками в руках. Потом всю собранную информацию обработали на вычислительных машинах и Сидорову предоставили процентное содержание пожеланий его народа.
В следующую неделю Президент подписал сто тридцать семь указов, заметив, правда, что они подчас противоречат друг другу, поскольку требования у его сограждан оказались почему-то неоднородными. Среди прочих указов были: лишение психически ненормальных избирательных прав; запрещение абортов у лесбиянок; продажа спиртных напитков круглосуточно и без перерывов на обед; право на содержание домашней скотины в городах и поселках городского типа; право на свободу говорить все, что вздумается, не отвечая за свои слова; указ о лишении кассиров, банкиров, товароведов зарплаты (все равно воруют); и другие симпатичные указы, которые вы и так должны знать, а если не знаете, значит, вы живете в другой, иноземной стране, и вам на эти указы должно быть ровным счетом начхать.
Как только все сто тридцать семь указов были обнародованы, жизнь в стране против ожиданий и прогнозов стала совсем хреновой. Через неделю остановились заводы, товарные поезда встали на запасные пути, товары из магазинов растащили по домам. В другой раз все бы забастовали, но теперь было как-то неудобно перед Сидоровым, как-то неловко.
Сердца болезненно сжимались, когда он появлялся в телевизорах и, оптимистично улыбаясь, делился с народом наболевшим: своей нарастающей тревогой, своим пониманием скверности происходящего, и присылаемыми подарками – с наиболее потертыми визитерами. Сидоров говорил доступными словами, изображая при этом, что он, как никто другой, понимает состояние дел, не забывая, впрочем, намекать – ЧТО же досталось ему в наследство от беспардонного и злодейского диктатора Продакшина. И народ, голодая и распродавая свои накопленные вещи, все еще продолжал любить Сидорова. Но очень не долго. Имя Сидорова упоминалось с каждым днем все реже, пока вообще не выпало из разговоров.
А потом стала наблюдаться еще одна престранная вещь: граждане потянулись цепочкой к могилке Диктатора, что находилась между захоронениями неизвестного Парашютиста и одного известного Филателиста. «Я был диктатор! Именно я повинен в твоей собачьей жизни. Попробуй теперь достань меня!» – скромненько гласила эпитафия на надгробии Продакшина, и народ, вместо того, чтобы идти на работу, скапливался возле этой могилки, сморкаясь в платки и протирая влажные глаза.
Это вызывает небывалую волну энтузиазма среди Тусовки, все соглашаются, что Фил так знатно блевал на сцене, а эти «козлы» так ничего и не сделали. Даже Тимшин ничего не сделал, хотя мог бы поиметь кого-нибудь возле сцены. А все от того, что ленится, да и вообще, он уже исторически не нужен.
Вот так и кончилось обычное выступление необыкновенной команды «Орбита». Кстати, другой рокер по имени Хэнк, в то время числился в ДК работником сцены. После таких концертов он сдавал все найденное нижнее белье в комок неподалеку и мог жить некоторое время припеваючи. Он так и жил, но пел только свои песни, а Филовские – никогда. У Хэнка (это все знали) была мания величия.
ЭКСКРЕМЕНТ ТРЕТИЙ
После всего, что было в гримерной, после гримерной, на улице, в какой-то общаге, на каком-то флэту, в комнате у знакомого чувака, Фил знакомится с каким-то таксистом и тот бесплатно(!) отвозит его на площадь Трех Вокзалов. Таксист как раз туда ехал, и не прогадал, потому что Фил забыл в кабине свою классную гитару.Фил вырулил на заплеванную площадь и сразу же купил на сто рублей бутылку водки. Нашлись какие-то мужики, которые пили с ним из мягких, тут же найденных, пластмассовых стаканчиков, а потом изменили Филу у Фила на глазах с каким-то гопником из Казани, то есть, стали пить с ним, а на Фила махнули рукой.
Фил как раз собрался рассказать о необычайном концерте, в котором ему довелось поучаствовать и даже о том, что знаменитый редактор Бегемотов чуть было не взял у него интервью – до того Филу понравились сначала эти гады-мужики.
Фил пожал плечами и пошел послушать оркестр, играющий за деньги что попало. Фил был в восторге от трубача, который очень классно дудел в трубу. Фил хотел его подписать в свою команду, но отвлекся, потому что его стало тошнить.
К несчастью, вокруг была толпа народа и блевать было негде. Оторвавшись от преследовавших его двух проституток, Фил перешел улицу, чуть не попав под восемь разноцветных машин, и пробрался на занесенный снегом газончик, словно для Фила и созданный.
Облюбовав табличку
«ПО ГАЗОНУ НЕ ХОДИТЬ
ШТРАФ 20 РУБЛЕЙ»
Фил задумался – много это или мало?
Осознав, что у него не хватит денег даже на бутылку водки, не то что на выплату этого загадочного штрафа и заметно погрустнев, Фил теряет над собой контроль и его тошнит прямо на табличку.
После этого он чувствует себя совсем плохо и вовсе не ощущает тот необычайный подъем, на который он так рассчитывал. Еле передвигая ноги, Фил подходит к остановке трамвая, не понимая, что барьер и колючая изгородь отделяют его от счастливых людей, ожидающих трамвая.
Уже глубокий вечер, но на остановке находится десятка два барышень – поклонниц Фила. Побывав на его концерте, они устроили пешую прогулку по Москве и теперь остановились на Трех вокзалах. Через минуту, признав в потертом субъекте своего Кумира, барышни стайкой слетаются к барьеру.
– Фил! Фил! – щебечут они, раздавая воздушные поцелуи. – Что вы там стоите? Идите сюда.
– Зачем?
– Ну что вы там один, что там делать, идите к людям! Лезьте к нам!
И действительно, Фил делает несколько шагов к барьеру, но тут путается в колючей проволоке и, раня ноги, падает на снег.
– О, что же вы так неосторожно! – вздыхают барышни, пока Фил поднимается, охватив руками барьер.
Вблизи его лицо, натертое гримом, приводит в ужас, к тому же от Фила изрядно разит откушанной водкой, портвейном, снова водкой, пивом (это уже «на каком-то флэту») и, опять же, водкой.
– Фил! А почему в своих замечательных песнях вы так отрицательно относитесь к женскому белью? – спрашивает одна из.
– Потому что я ношу мужское.
– Фил, вы так красивы и приятны на сцене, вы ведь в глубине своей культурнейший, наверное, человек, почему же вы так напиваетесь? – спрашивает вторая из.
– Потому, что у меня кончились деньги. Я бы напился еще и не так…
– Почему же вы так не дорожите собой?
– А это потому, что я ничего не стою, – печально отвечает Фил.
Барышни не успокаиваются и снова закидывают его вопросами.
– Скажите, а у вас есть девушка? У вас столько песен о любви! Откуда они берутся?
– Я их сочиняю, – честно отвечает Фил и снова отключается, падая на снег. Его снова тошнит, что уже совсем не интересно, да и не ново.
Тут с грохотом подъезжает обледеневший 50-ый трамвай и со скрежетом раздвигает свои двери (как уставшая куртизанка свои ноги). Весь народ (а он измеряется в сто двадцать голов), как тараканы рассыпается по остановке и лезет в Трамвай.
Барышни, полюбовавшись на своего кумира (на Фила), быстро убегают и, расталкивая инвалидов, занимают места. Трамвай уезжает. Осиротевший Фил некоторое время приходит в себя, а потом снова плетется на звуки привокзального оркестра. Играют лезгинку.
Во время небольшого перекура Фил подходит к мужику с гитарой.
– Мужик! Дай я тебе песню клевую сыграю! Полный улет, увидишь! Меня Фил зовут! Дай гитару. Ну дай, дай!
– На-а! – раздается сзади и некультурный (то есть, не знакомый с Филом) кавказец бьет его по голове груженым чемоданом.
– А-а! – Фил падает на асфальт и приходит в себя через пятнадцать суток.
ЭПИЛОГ
На втором этаже Дома Культуры сидят и пьют водку четверо – Фил, его Ударник, Хэнк и редактор Бегемотов. Выпив водку и рассказав грустные истории о любви, все слушают Хэнка, который, во-первых, совсем не пьет, и к тому же недавно решил стать кришнаитом.– Еду я однажды в пятидесятом трамвае и вдруг вижу – что-то такое глобальное, огромное, зависает над городом…
Здесь Хэнк подробно описывает увиденное им Нечто, а потом добавляет:
– Наверное, это я Кришну видел…
– Да брось ты! Наглотался таблеток, вот и увидел!
– Нет, в самом деле видел, – говорит Хэнк и крестится по-кришнаитски.
Редактор Бегемотов, положа голову на руки, внимательно слушает Хэнка. По его щеке, как муха, ползет слеза.
– Ну видел, так видел, – говорит Фил, вставая. – Пойду отолью.
И Фил отливает прямо в углу, словно Дом Культуры – это глобальный такой, огромный общественный туалет.
– Фил, – говорит Ударник. – Тебя уже за это с пяти репетиционных баз выгнали, а ты опять отливаешь! Ладно бы, туалета не было, так он же внизу, на первом этаже!
– Да брось ты! Моя моча – как слеза невинного младенца. Враз испарится.
Тут появляется кучерявый директор Дома Культуры Шкафчик, принюхивается, приглядывается и говорит:
– Здравствуйте, ребята!
– Здравствуйте, – парирует невозмутимый Фил.
– Я бы хотел, – говорит директор, – чтобы вы перестали здесь пить водку и курить.
– Я не пью, – быстро говорит Хэнк, который числится в ДК работником сцены. И это правда.
– И не курю, – добавляет почему-то Хэнк и это тоже правда, это все знают.
– Вы Хэнка не трогайте. Он Кришну видел! – встревает в разговор Ударник.
– А мне Хэнк и не нужен, – отмахивается Шкафчик и отсылает Хэнка убирать сцену за какими-то скотливыми выступающими, а сам спрашивает, причем так, словно для него это вопрос жизни после смерти.
– Не отлил ли ты здесь где-нибудь, Фил?
– Что вы! Как можно! Туалет этажом ниже! – изумляется Ударник. – Просто немного водки выпили… Хэнк вот недавно Кришну видел…
– Я тебя, Фил, спрашиваю!
Фил мнется. Можно, конечно, соврать, но для Фила – отливать там, где он в настоящий момент находится – дело принципа, чуть ли не святое.
– Как слеза невинного школьника… – начинает оправдываться Фил.
А по щеке редактора Бегемотова ползет муха…
ИЗ СБОРНИКА «ВЫМИРАНИЕ РЕФЛЕКСОВ»
Противовес для диктатора
(попытка летописи Смутных времен)
Дружба между Сидоровым и Продакшиным была общенародным достоянием, друзья они были – не растащить вшестером. В незапамятные времена, когда водка была дешевой и полезной, Сидоров спас Продакшина от гибели. Продакшин в те времена страдал от неразделенной любви к власть имущим, и однажды утром жизнь абсолютно перестала казаться ему медом. А потом стало совсем тоскливо, вплоть до того, что в один солнечный день Продакшин лег на рельсы и стал ждать приближения поезда. Он рассчитал, что пока паровоз будет наезжать на него своими безжалостными стальными колесами, можно запросто успеть распрощаться со всеми надеждами и отойти успокоенным. Горемыка еще не знал, что не суждено ему погибнуть под колесами локомотива.Поезд где-то вилял своими вагонами, а Продакшин терпеливо лежал на холодных рельсах. Тут-то мимо него и прошел Сидоров, спотыкающийся под тяжестью большого красного чемодана. Вид этого странного человека, одиноко бредущего по шпалам, не на шутку растрогал Продакшина, и он вступил с ним в жаркую беседу. Оказалось, что Сидоров только сегодня приехал в Столицу, но по дороге у него выбросили в окно чемодан, вот он и пошел искать его на путях, еле-еле нашел и теперь идет обратно в город. Рассказав о себе, Сидоров выяснил, что двигается не в том направлении, а также узнал мотивы лежащего на рельсах человека. Сидоров сразу ухватил, чего добивается Продакшин, а как только ухватил, сразу же поставил свой чемодан на землю, сел на него верхом и стал отговаривать Продакшина от безумного поступка.
Пришлось поговорить обо всем, что их окружало: вспомнить о событиях 6 апреля, привести статистические данные на 14 марта, воззвать, наконец, к совести, прежде чем уломать Продакшина встать с рельс и пойти выпить пенного пива. Продакшин потом был серьезно благодарен Сидорову, всегда поил его пивом за свой лицевой счет, а позднее присвоил ему орден «Продакшина Первой степени».
Так они, в смысле, познакомились: Продакшин, когда у него наблюдалось помутнение рассудка, а Сидоров, когда он шел по шпалам с найденным чемоданом. Встретившись, они не расставались уже никогда. Напротив, с каждым днем сближались все больше и все ближе, но без каких-либо извращений. Стали докуривать бычки друг друга, дружить любовницами, придумывать фривольные надписи к рисункам из центральных газет, не упуская, впрочем, и других радостей, известных в таких случаях.
Когда Продакшин стал Диктатором, он не позабыл друга, как это иногда с нами случается, а призвал его к себе и с улыбкой вручил ему потертый портфель министра Финансов. Откровенно говоря, до этого памятного указа Сидоров даже не подозревал, не догадывался, что Продакшин – без пяти минут Диктатор. Тот тщательно скрывал свое предназначение, прятал все письма и документы в карманы, и, если ему звонили по телефону, запирался в уборной, вещая оттуда исключительно приглушенным голосом. Только однажды прорвалось: «Молчать сука! Я тебя съем!», а в другой раз: «Закрой пасть! Завтра отрежу уши!», но в то время Сидоров не придал этому должного значения. А потом вспомнил и, подыскав тетрадь для ведения мемуаров, написал так, как было. Чтоб стало известно, что ничто человечное не чуждо Диктатору, что ценит тот звонкое народное слово. Ну и еще парочку эпизодов, подтверждающих неизменную доброту Продакшина (это пришлось придумать из головы).
Сидоров завел эту тетрадь, когда почувствовал, что жизнь вынесла его в высшие эшелоны власти, к людям, которые вершат судьбы народов, а спалил ее, познакомившись на банкете с министром Здравоохранения. Тот был без ушей (отрезаны были уши), и это как-то по-особому поразило Сидорова. Было от чего впасть в шоковое состояние, но он заставил себя выбросить отрезанные уши из головы и заниматься своей работой.
Каждое утро новый министр приезжал в роскошный замок Диктатора, поднимался в лифте на пятый этаж, входил в свой рабочий кабинет и садился в глубокое кресло. Сразу же раздавались звонки от важных лиц с просьбой дать денег, смазливые секретарши забегали в его кабинет с красными папками и смертельно бледными лицами, сразу же Сидоров бесповоротно почувствовал себя нужным человеком на своем месте. Сидоров оказался хорошим министром, в том смысле, что не воровал и не строил интриги, и никудышным, поскольку ничего не просекал в ведении дел: он никому ни в чем не отказывал.
Если, допустим, Дом никому не нужных Инвалидов или вовсе Престарелых, просил выделить средства, просил – Денег!, Сидоров тотчас отсылал нужную сумму. А ведь надо было не давать. Бюджет и так трещал по всем швам, штаны экономики сползали все ниже, обнажая неприглядную действительность, и Диктатору приходилось теперь каждую неделю делать официальное заявление о том, что «наше будущее всегда на горизонте», о трудном переходном периоде, постигшем вверенную ему страну, а также о том, что надо работать, напрячься в конце-то концов, а не шакалить деньги у обнищавшего правительства. Оно само разберется куда тратить деньги, если, конечно, они появятся.
Понятно, что заявления Диктатора народ не любил, но каждый раз скапливался у телевизоров и с замиранием сердца гадал – у кого на этот раз урежут бюджет, кто завтра останется без работы? Денег не было, народ нищенствовал, просил подаяния, воровал, садился в долговые ямы, Продакшин продолжал злодействовать.
Здесь интересно заметить, что Продакшин ни разу не приструнил Сидорова, не указал на недостатки, а всегда встречал его с распростертыми объятиями, даже если Сидоров приходил, когда Диктатор только что обблевался в личном сортире с золотым горшком. Они обнимались, и Продакшин с неизменной благосклонностью предлагал Сидорову очередной орденок, усаживал его за богато обставленный стол и рассказывал о новой экранизации незабвенной истории о том, «как Сидоров вернул к жизни Продакшина». Итак, Сидоров высылал желающим деньги, народ метался, а Диктатор с каждым днем злодействовал все больше: повышал налоги, закрывал газеты, сажал желающих в мрачные тюрьмы. В Столице он устроил комендантский час, и в этот час одному только коменданту позволялось гулять с женой по городу.
Налицо было забавное противостояние – добрый Сидоров и плохой диктатор. Народ любил первого и боялся второго, боготворил Сидорова и поносил Продакшина. Диктатора можно было видеть только по телевизору во время его печальных заявлений, с каждым днем все более мрачного, тучного, с неприятным запахом изо рта и подмышек (это можно было судить уже по тому, что диктатор запретил творческую разработку группы ученых по передаче запаха на расстояние через телевидение и радиовещание, назвав ее «лжеразработкой»). Первого же, Сидорова, сограждане встречали на улицах (и восторженно приветствовали), в магазинах (и пропускали без очереди), в транспорте (и позволяли ездить «зайцем»). Матери приглашали его крестить детей, а мужья звали его порыбачить. Уже то, что Сидоров просто существует, более того – еще и то, что в любой момент он мог дать любому денег, вдохновляло народ, позволяло смотреть ему в будущее с некоторой надеждой.
Сам факт того, что Сидоров жив, возродил в стране революционную ситуацию: рабочие стали изредка бастовать, крестьяне перестали сеять зерно, пуская его исключительно на изготовление самогонки, а журналисты публиковали безобразные аллегории о некоем Бяке, у которого вовсю выпирали черты самого Продакшина – маленькие злые глаза, рыжие усики и даже его куцая бороденка, служившая предметом для светского остроумия (об этой бороденке – дальше).
В этой связи, стала себя обнаруживать Оппозиция и, постоянно имея пример Сидорова перед глазами, словно бы сорвалась с цепи. «И нам нечего терять, кроме цепей!» – взывала она к народу, организуя его повсеместно на чтение революционных брошюр. Народ – побитый дурак. Не сразу он раскусил, что в какой-то момент оппозиция со всеми потрохами была куплена Диктатором и оставлена на самоистязание. Все так же она звала в бой, но это попахивало уже старческим маразмом, поскольку в бой она вела непонятный, из кустов она звала в бой, вот что было заметно.
Народ – глуп, но видно же было, как стала пресловутая оппозиция как-то начищать свои легендарные цепи, как-то прихорашиваться, обзаводиться особняками и заграничными шмотками. Так оппозиция и пролетела, сверкая своими цепями, мимо исторических событий, ибо народ – совсем не дурак, как хотелось бы некоторым. Народ сразу же и бесповоротно отмежевался от оппозиции, как только заметил ее продажность, и стал высматривать настоящего, народного лидера, не побоимся сказать – Вождя, который поведет-таки массы на завоевание свободы, пусть даже через смертельную атаку, пусть даже через сладкий вкус крови.
Все это хорошо понимал и сам Диктатор. Он, кстати, знал одну занимательную штуку – если представить себе хотя бы на мгновение, сделать такое допущение, что земля круглая, никуда ему не деться от своего народа. И если дать народу распустить руки – не пожалеет никто Продакшина. Понимая это, приходилось жертвовать своим временем, но просматривать досье на видных граждан страны, (лазутчиков, психически неуравновешенных и т.п.), и тоже искать возможного ставленника от народа, выискивать своего Соперника. Чтобы вовремя посадить, приговорить и обезглавить.
Но Сидорова он и тогда не брал в голову, и даже в те взрывоопасные дни сжигал досье на Сидорова, которые ежедневно ложились к нему на стол. И знал, знал он вымороченную легенду Охраны о том, что в памятный день (когда Сидоров спас жизнь будущему Диктатору) не искал этот Сидоров чемодан на рельсах, а нес его бережно в руках, поскольку была в том чемодане взрывчатка и бомба, а сам Сидоров состоял в террористической группировке, и в тот день ему было поручено положить взрывчатку и бомбу на железнодорожное полотно. Не прост этот Сидоров, каждый день сообщала Охрана, нам-то прекрасно видно, как он не прост. Но Продакшин только щурился от сжигаемого в камине досье и вспоминал, как выглядел Сидоров с чемоданом, какой грязный был на нем пиджак, и думал, что если он и нес что-нибудь в чемодане, то не взрывчатку, а пустые бутылки, поднимаемые им на железной дороге.
И случай о том, как Сидоров изнасиловал малолетнего мальчика в присутствии воспитательницы детского сада, знал Продакшин. И более того – знал он о том, что и сам Сидоров был малолетним, а виновата была воспитательница, которая это все поощряла, и более того (стыдно сказать) – спровоцировала эту гнусность. А что говорить об истории, в которой Сидоров отобрал у слепого его жестянку с медяками! Ведь это был тот самый слепой, который, будучи еще зрячим, спалил у Сидорова сарай с дровами, а потом еще и смеялся безобразным голосом. Нет, чист был перед Диктатором Сидоров, чист даже тогда, когда ему звонили по телефону, и он прятался в туалете и орал оттуда открытым текстом каким-то брошенным женщинам, на одной из которых Продакшин потом женился.
Что говорить, понимал ведь Продакшин, что Сидоров его самый последний друг, который спас бы его даже сейчас от колес локомотива. Моя жизнь принадлежит ему, думал вечерами Продакшин. Он подставляет меня, это верно, но он мой друг, он спас мне жизнь, как я могу зарезать его среди ночи? Так уговаривал себя Продакшин, утаивая главное, не договаривая. Ведь если в самом деле приподнять завесы этой тайны, этого необычайного противостояния, станет ясно, что Продакшин, как никто другой понимал, что его жизнь держится только на жизни Сидорова. Только Сидоров является для него противовесом.
Страна находится в перманентной революционной ситуации, и стоит прирезать Сидорова, как сразу же и вспыхнет пожар братоубийственной панихиды. И это было верно, ибо на любой упрек Диктатору казенный оппонент мог ответить, что Диктатору все же не чужда благодарность, вот ведь – не трогает он этого Сидорова, помнит, как удружил ему Сидоров одним солнечным полуднем.
Да, и потом: время от времени, в зависимости от доносов осведомителей, шел все-таки Продакшин на некоторые уступки – разрешил делать аборт каждой десятой залетевшей, однажды на Первое мая освободил из-под стражи двух осужденных, едва только выяснив, что это племянники министра Торговли, разрешил психам устраивать фейерверки и участвовать в подтасованных выборах (тогда еще выбирали директоров продовольственных магазинов и министра Образования). Да, что там говорить по мелочам – достаточно вспомнить, с каким проникновением произносил Продакшин фразу: «Вы мой народ, и я в конце концов выведу вас на чистую воду…»
Так продолжалось лет десять, все как-то шло своим чередом, раза два вылезала из нор новая оппозиция, сначала обозленная, вся в цепях, потом ласковая и неуловимо похотливая. Стало подрастать поколение, выросшее при Диктаторе и привыкшее к этой скотской жизни без прав и свобод, и даже находившее в ней свои маленькие радости. А потом случилась скоропостижная, безвременная и общенародная трагедия. Вернее, трагедия стряслась с диктатором Продакшиным, но народу сразу дали понять, что его это тоже касается.
В общем, Диктатор погиб, причем так, что никому из его приближенных не понадобилось алиби – не было ни яда, ни разрывавшихся в теле пуль, ни крашенных блондинок. Все свершилось неожиданным и бесповоротным образом, без всяких придворных интриг и штучек. В народе погибель Диктатора сначала преподносили как анекдот, поскольку прошло не менее трех недель, прежде чем правительство уполномочило прессу заявить, что случилось.
Вот этот анекдот, то бишь, исторически подтвержденная вероятность. Диктатор ехал в машине на дачу, окруженный танками и морской пехотой, был он весел, напевал что-то сентиментальное, а потом пристукнуто замолчал. Водитель и телохранители сначала услышали, что Диктатор как-то странно зашипел, и они повернули к нему свои враз погрустневшие лица, чтобы понять – на кого? Тут-то и обнаружилось, что везут уже мертвого: метеорит, весом в четыре с половиной грамма, пробил бронированную крышу машины и ударил Диктатора прямо по затылку, опалив фуражку. И что самое удивительное – куцая бороденка Диктатора от удара метеорита позеленела.
Когда эта история всплыла наружу и стала достоянием общественности, народ сразу же потребовал общенародных выборов Президента. Выборы пришлось устроить. Разумеется, почти единогласно выбрали Сидорова. Против проголосовало только 3124 человека, и то они все состояли на учете в психдиспансерах и, строго говоря, не имели никакого морального права подавать голос, если ничего не соображали в этой жизни.
Став за один день Президентом, Сидоров ничуть не изменил своего образа жизни и мельчайших привычек. Он все также добирался на окраину города, используя городской транспорт, все так же жил в коммуналке с тремя, брошенными им, женщинами. Но теперь по дороге в замок на работу и обратно на окраину города, он стал опрашивать своих сограждан – каких реформ они от него ждут, чего им не хватает, чтобы вдохнуть воздух свободы полной грудью. Все ответы он зарисовывал в записную книжку, а чтобы сделать статистику более объективной, разыскал похожих на него двойников, и разослал их по всей стране с такими же записными книжками в руках. Потом всю собранную информацию обработали на вычислительных машинах и Сидорову предоставили процентное содержание пожеланий его народа.
В следующую неделю Президент подписал сто тридцать семь указов, заметив, правда, что они подчас противоречат друг другу, поскольку требования у его сограждан оказались почему-то неоднородными. Среди прочих указов были: лишение психически ненормальных избирательных прав; запрещение абортов у лесбиянок; продажа спиртных напитков круглосуточно и без перерывов на обед; право на содержание домашней скотины в городах и поселках городского типа; право на свободу говорить все, что вздумается, не отвечая за свои слова; указ о лишении кассиров, банкиров, товароведов зарплаты (все равно воруют); и другие симпатичные указы, которые вы и так должны знать, а если не знаете, значит, вы живете в другой, иноземной стране, и вам на эти указы должно быть ровным счетом начхать.
Как только все сто тридцать семь указов были обнародованы, жизнь в стране против ожиданий и прогнозов стала совсем хреновой. Через неделю остановились заводы, товарные поезда встали на запасные пути, товары из магазинов растащили по домам. В другой раз все бы забастовали, но теперь было как-то неудобно перед Сидоровым, как-то неловко.
Сердца болезненно сжимались, когда он появлялся в телевизорах и, оптимистично улыбаясь, делился с народом наболевшим: своей нарастающей тревогой, своим пониманием скверности происходящего, и присылаемыми подарками – с наиболее потертыми визитерами. Сидоров говорил доступными словами, изображая при этом, что он, как никто другой, понимает состояние дел, не забывая, впрочем, намекать – ЧТО же досталось ему в наследство от беспардонного и злодейского диктатора Продакшина. И народ, голодая и распродавая свои накопленные вещи, все еще продолжал любить Сидорова. Но очень не долго. Имя Сидорова упоминалось с каждым днем все реже, пока вообще не выпало из разговоров.
А потом стала наблюдаться еще одна престранная вещь: граждане потянулись цепочкой к могилке Диктатора, что находилась между захоронениями неизвестного Парашютиста и одного известного Филателиста. «Я был диктатор! Именно я повинен в твоей собачьей жизни. Попробуй теперь достань меня!» – скромненько гласила эпитафия на надгробии Продакшина, и народ, вместо того, чтобы идти на работу, скапливался возле этой могилки, сморкаясь в платки и протирая влажные глаза.