Страница:
- А я здесь ни при чем, - сказал франт и поглядел в окно, видимо,
желая, чтобы этот неприятный для него разговор был окончен побыстрее.
Я смотрел на выутюженные лацканы его тесного пиджачка, на загорелую,
сильную, ну прямо бычью его шею, на старательно вывязанный бантик и думал:
"Что же делать? Что сказать ему еще, этому нарядному дылде, который не хочет
понять страшного нашего положения?"
Однако, чувствуя всю глупость и бесцельность таких действий, я сказал
друзьям тихо:
- Ну что ж... Тронулись, раз такое дело...
- Оревуар, - буркнул франт и подошел поближе к машинистке, чтобы
диктовать дальше.
Выйдя во двор первым, я присел на холодную каменную ступеньку.
Двое рабочих в брезентовых куртках, выпачканных ржавчиной, катили по
рельсам вагонетку, полную мелкого, но почему-то поржавевшего литья. Я с
большой завистью смотрел на рабочих, хотя они были заняты работой черной, не
требующей большого умения.
- Что же будем делать, а, Василь? Чего ты уселся? Слышишь! - стоя надо
мной, пробубнил Маремуха.
- Мы дураки, что связались с тем извозчиком! Это я виноват! Надо было с
Тиктором идти. А теперь он уже зачислен, а мы на улице! - признался
растерянно Бобырь.
Слова Бобыря, его испуганное, жалкое лицо, покрытое россыпью веснушек,
вернули мне хладнокровие.
- Извозчик тут совершенно ни при чем, Саша. Ну ладно, прибежали бы
сразу вчетвером сюда, а место одно. Что дальше? Тебя, допустим, приняли бы,
а мы что?
- Ты не сердись, Вася! Посоветуй лучше. Ты же и в Харькове был, путевки
эти доставал... - очень миролюбиво сказал Бобырь.
Внезапно в мозгу моем пронеслись напутственные слова директора нашего
фабзавуча Полевого: "Не отходите в сторону, когда на вашем пути встретятся
неудачи. Не пасуйте. Зубы стисни - и снова вперед!"
Эти слова, да и вся прощальная речь Полевого, наполнили меня еще больше
яростью к напомаженному бюрократу.
- Надо идти к самому главному, кто здесь есть... Вот! К директору... А
он не поможет - в партийный комитет! - отрезал я твердо.
...Директор завода оказался низеньким седым человеком в синей спецовке.
Мы сперва даже не поверили, что это именно он и есть хозяин светлого
кабинета, заставленного частями машин, пропашниками, какими-то деталями,
пробирками с песком и медными опилками.
Кабинет директора скорее всего напоминал лабораторию или сборочную
мастерскую. Если бы не диаграммы на стенах и небольшой дубовый стол с
телефонами, чернильным прибором и кожаным удобным креслом, мы бы подумали,
что ошиблись дверью. Когда мы гуськом вошли в кабинет, директор стоял у
тисков с зубилом и молотком в руках. Тиски были привернуты к подоконнику. В
них виднелась зажатая деталь, покрытая ржавой, красноватой пылью.
Сжав в левой руке зубило, директор уверенно, не глядя под руки, как
заправский слесарь, наотмашь бил по расплющенному концу зубила тяжелым
ручником, разрубая деталь пополам.
- Чем могу быть полезен, молодые люди? - заметив нас, спросил он и,
положив на подоконник ручник, потер ладони. Был он похож на старого
мастерового.
Уже в самом звучании его голоса мы почувствовали, что директор -
человек спокойный, внимательный. Правда, он не стал читать всех путевок.
Прочел только первую и, когда я рассказал ему, в каком положении мы
очутились, спросил:
- Все подоляне?
- Да, из одного города, - сказал Маремуха.
- Издалека же вам принесло к нам! Считай, почти из-под самых Карпат да
в Таврию! Я знаю ваш город немножко. На австрийский фронт проходили через
него. Пропасти там такие, скал много, и какая-то крепость на тех скалах
стоит.
- То Старая крепость, она и сейчас стоит! - сказал радостно Бобырь, да
и все мы повеселели.
- Но вот не припоминаю, - сказал директор, - разве была там
промышленность?.. Откуда же у вас фабзавуч взялся?
- Фабзавуч есть, а промышленности большой пока нет, - ответил я
директору, мимоходом обижая рабочих "Мотора", которые всерьез считали свой
заводик крупным предприятием. - Оттого и прислали нас к вам, что пока дома
разместить негде было. Нам секретарь Центрального Комитета партии Украины
говорил, что такие молодые рабочие скоро повсюду нужны будут - и в Донбассе,
и в Екатеринославе, и... здесь!.. - добавил я.
Директор поднял свои мохнатые брови и посмотрел на меня внимательно,
словно проверить хотел: а не вру ли я?
- Это я вижу, что прислали... - сказал он протяжно. - Но предварительно
не запросили, нужны ли нам вы сегодня. Броня для молодежи уже вся давно
заполнена. И где я вас размещу - вот вопрос.
Он снова взял со стола наши путевки, полистал их и в раздумье покачал
головой.
- Кто из вас Маремуха?
- Я Маремуха! - выкрикнул Петро, как на перекличке в ЧОНе, и шагнул к
директору.
- Что же мы умеем делать, а, Маремуха?
- Я столяр и... потом... токарь по дереву. Точить могу.
- По дереву? - Директор удивился. - А я думал - по хлебу. Комплекция у
тебя, знаешь, такая... подходящая.
Мы с Бобырем засмеялись, поглядывая на смутившегося и сразу
покрасневшего Маремуху. Слегка косолапый, он стоял перед директором завода
как солдат: руки по швам. Лишь штаны его были мятые, все в складках от
долгого спанья на жесткой вагонной полке.
- Представь себе, Маремуха, ты рожден в сорочке, - сказал директор. -
Столяров хороших нам как раз не хватает. А на бирже труда их, пожалуй, и
нет. Ну, а кто из вас Манджура Василий Миронович?
Теперь я двинулся навстречу директору.
- Ты что, галичанин? - спросил директор.
- Почему? - опешил я.
- Фамилия такая - галицийская... Хотя верно: от вас ведь до Галиции
рукой подать. Считай, один народ с ними. Збруч только и разделяет... Итак,
чем же нас порадуете, Василий Миронович Манджура?
- Я литейщик!
- Литейщик? - Директор сразу подошел к маленькому столику. Он взял
первую попавшуюся деталь и, протягивая ее мне, спросил: - Из какого металла
отлита?
- Из чугуна, - сказал я, посмотрев на отломанное ребро детали.
- Ой ли? - Директор хитро прищурился, буравя меня глазами.
Ни слова не говоря, он подошел к тискам, вывернул из них старую,
надрубленную деталь, зажал в тиски новую и с размаху ударил по ней ручником.
Деталь погнулась, как самое настоящее железо, но даже не треснула.
- Итак, чугун? - спросил директор и поглядел на меня еще хитрее из-под
своих косматых бровей.
- Ну и что же! - сказал я медленно. - Всякие чугуны бывают. Вязкие,
например...
- Ты хотел сказать - ковкие? Не так ли? - заметно оживляясь, поправил
меня директор.
- Ковкие!
- А как получить ковкий чугун?
- Надо... к обычному, серому чугуну добавить железа побольше... ну,
стали малость...
- Стали? Позволь, но тогда же, наоборот, литье крошиться будет? Сталь,
она, как известно, хрупкость дает.
- А надо сперва отлить деталь, а потом отжечь ее в руде специальной...
В марганцовистой руде, кажется, - сказал я, припоминая рассказы нашего
инструктора Козакевича.
- Ах, отжечь! - еще больше оживился директор, и на лице его заиграла
радостная улыбка. - Тут-то она и зарыта, собака! Я, брат, с этим отжигом
второй год вожусь, считай, с той поры, как меня рабочая масса красным
директором выдвинула. У англичан-то мы после революции этот завод отобрали,
а они, удирая с белыми, все производственные секреты с собой увезли. Думали,
пропадем мы без их помощи. А мы маракуем помаленьку сами, что к чему. Вот
докапываемся сейчас до секретов отжига с научной, так сказать, точки зрения,
чтобы не вести литейное дело на глазок. Я хочу и добьюсь того, чтобы у меня
на заводе чугун был такой же ковкий, как железо. Понимаешь? Чтобы, если
крестьянин станет нашей жаткой пшеницу жать и наедет случайно на камень,
ничего с ней плохого не случилось. Чтобы зубья не посыпались! А зубья эти,
брат, - великая штука. Они ножи от всякой пакости предохраняют. Понимаешь? И
вот хочу я, чтобы украинский селянин благодарил нас за наши жатки! Мало
болтать о смычке города с селом. Смычка, она в таких вот зубьях тоже
заключена! - И директор погладил ржавую деталь, как живого котенка. - Ну-с,
а тебя, молодой человек, чему учили? - спросил он, переводя взгляд на Сашку
Бобыря.
- По слесарной части пятый разряд дали, но я больше всего люблю моторы
разбирать... - сказал Сашка.
- Даже моторы разбираешь? Вот герой! Ну, а кто же после тебя их
собирать будет? - И директор, хитро посмеиваясь, глянул на Бобыря.
- А я сам и соберу, коли надо. Какой смотря мотор. Если, скажем, от
мотоциклетки типа "Самбим" - очень даже просто, - не удержался Саша, чтобы
не похвастаться перед директором завода.
- Придется, значит, тебя в РИС направить, - решил директор.
- В какой такой "рис"? - Голос Сашки заметно дрогнул.
- Цех у нас так называется: ремонтно-инструментально-силовой. А для
удобства произношения: РИС. Этот цех все другие мастерские обслуживает.
Проглядывая еще раз наши путевки, директор сказал:
- Итак, молодые люди, правдами или неправдами, а все же на завод я вас
приму. Почему, вы спросите меня, такое одолжение? Да потому, что в нашей
стране и здесь есть еще безработица. Людей много, а заводов пока мало. Но
верю твердо: явление это временное. Очень скоро мы и от безработицы
избавимся, заводы новые выстроим, и, возможно, никто и не поверит, что была
когда-то при Советской власти безработица. Но сейчас она есть... Так вот:
сегодня прогуляйтесь в цехи, оформитесь, а завтра, по гудку, прошу
пожаловать к мастерам. Будь вы здешние - я бы послал вас в очередь, на
биржу. Однако приходится, повторяю, делать исключение. Но работать честно,
на совесть! Понятно? Не прогуливать и не опаздывать! Наш завод - советский.
Понятно? Английского капиталиста Джона Гриевза мы в Лондон выгнали и в свои
руки дело его, нашим горбом нажитое, взяли. Для своей же пользы мы должны
хозяйничать и беречь завод. Таких рабочих, которые по-хозяйски относятся к
своему заводу, у нас ценят и уважают... Комсомольцы среди вас есть?
- Мы все комсомольцы, - поспешно сказал Бобырь. - А Василь у нас даже
членом бюро был!
- Тем лучше! - обрадовался директор. - Комсомолята нам крепко помогают.
Когда оформитесь в цехах, сходите в ОЗК к Головацкому, станьте на учет и
начинайте новую жизнь!
Хозяйка выдала нам три длинных холщовых мешка. Вдвоем с Маремухой мы
набили их колючим, пересохшим сеном и, зашив дратвой, прислонили матрацы к
сарайчику, в котором блеяла коза, ожидая того часа, когда наконец ее станут
доить.
Пол в нашей комнате Агния Трофимовна хотела вымыть сама, но мы,
приученные к этому делу еще в общежитии, решили обойтись без ее помощи.
Маремуха таскал наверх в цинковом ведре холодную жесткую воду из маленького
колодца, вырытого во дворе, а я, разувшись и подкатав штаны, драил мокрой
тряпкой рассохшиеся доски. Потом вымыл окошко. Как только стекло было
протерто, в комнате сразу посветлело, и радостней стало на душе от полной
чистоты вокруг.
В соседнем доме, что виднелся из-за густой зелени и выходил своим
фасадом к морю, играли на рояле. Окна в том доме были открыты, и звуки рояля
долетали в наш мезонин, смешиваясь с блеянием козы и шумом близкого моря,
которое к вечеру стало успокаиваться.
- Чистое окно стало! Даже стекла не видно! - сказал Петро, разглядывая
мою работу.
- Тащи матрацы! - распорядился я, ободренный похвалой товарища.
И пока Петро таскал матрацы, я примерил, как мы их разложим. Свой
матрац я решил положить у самого окошечка. "Холодно ночью будет, зато свежий
воздух. И гудок заводской первым услышу".
В комнате приятно запахло сосновыми досками, сеном.
Прислушиваясь к звукам рояля, я ловил себя на том, что мне хочется
побыстрее прогнать время, остающееся у нас до завтрашнего утра - до первого
утра нашей работы на заводе!
В памяти моей из всего увиденного на заводе, если не считать разговора
с директором, остался только длинный и пыльный проход литейного цеха. По
этому проходу я дошел до цеховой конторки. Далекие отблески выпускаемого из
вагранки чугуна, дробный стук формовочных машин, удары сигнального колокола,
визг талей, которыми подымали формовщики тяжелые опоки возле цеховой
конторки, - все это настолько ошеломило меня, что я даже как следует не
рассмотрел, как работают мои будущие товарищи - литейщики.
Как не похож был этот огромный цех, покрытый застекленной низкой
крышей, на малюсенькую литейную нашего фабзавуча, где всегда стояли тишина и
прохлада и даже в дни плавок не было шума!
Сменный мастер Федорко, которого я застал в цеховой конторке, низенький
человек лет сорока, с лицом красным и обветренным и реденькими выгоревшими
бровями, ничуть не удивился, когда я дал ему записку от директора. А может,
ему позвонили до моего прихода из заводоуправления? Федорко записал меня в
цеховой табель, выдал рабочий номерок, временный пропуск и пообещал:
- А на машинку поставлю завтра!
- Но ведь я никогда не работал на формовочных машинках, - сказал я
мастеру тихо. - Я на плацу работал... А что, разве плацовой формовки у вас
нет?
- Подладитесь, - коротко отрезал мастер. - Две недели испытания -
большой срок.
И все. И ни слова больше.
- До свидания! - осталось сказать мне и выйти.
С трудом разыскал я возле здания заводоуправления домик, где, как
сказал мне встречный рабочий, "орудуют комсомолисты". Прочитав на дверях
надпись: "Общезаводской коллектив комсомола", я немедленно сократил ее.
Получилось ОЗК. Вспоминая совет директора "сходить в ОЗК", я толкнул дверь.
Спиной ко мне, на стуле, перед большой картой стоял высокий человек и
водил по ней линейкой. Кроме письменного стола, этажерки, шкафчика да
десятка стульев, никакой другой мебели в комнате не было. На стенах впритык
одна к другой висели географические карты.
Высокий человек обернулся, и я с удивлением увидел на нем хорошо
повязанный малиновый галстук.
- Вам кого? - спросил он, разглядывая меня серыми и, надо признаться,
умными глазами.
- Мне секретарь ОЗК нужен, - сказал я неохотно. - Но если его нет, я
зайду позже.
И уже повернулся, чтобы уйти, как человек с линейкой шумно спрыгнул на
пол.
- Ну, здорово! - сказал он, протягивая мне большую жилистую руку.
Хотя на отвороте темно-коричневого с искрой костюма незнакомца и был
привинчен кимовский значок, все же, настороженный его нарядным видом, а
главное - галстуком, я порывался уйти и буркнул:
- Я завтра приду!
- А отчего не сегодня?
- Когда сегодня?
- Ну, хотя бы сейчас. Я секретарь. Давай познакомимся. Головацкий. А ты
кто?
Я словно подавился чем-то и первую минуту не смог вымолвить ни слова.
Вот еще новости! Чтобы секретарь общезаводского коллектива комсомола галстук
носил! Где это видано? Все наши прежние диспуты о культуре и мещанстве как
раз учили: чем больше молодой человек уделяет внимания своей внешности, всей
этой дребедени - отутюженным брючкам, а особенно галстуку, тем скорее он
отрывается от коллектива, делаясь чернильной душой и черствым человеком, не
понимающим нужд рабочего класса.
Все же пришлось рассказать Головацкому, что привело меня сюда.
- А как ты к оппозиции относишься? За кого голосовал в прошлом году,
когда обсуждали решение ЦК комсомола? - спросил он осторожно, явно
"прощупывая" мои настроения.
- А у вас что, оппозиционеры еще водятся? - ответил я вопросом на
вопрос.
- Своих не было. Приезжала сюда всякая шваль, на работу устроилась,
пробовала народ мутить - не вышло. Позавчера, когда на районном партийном
активе обсуждали итоги апрельского Пленума Центрального Комитета партии, все
единогласно голосовали за линию ЦК. Народ у нас единодушный, предатели
поддержки не нашли. Так ты ответь мне: каково твое личное отношение к
оппозиции?
- Мое? - уже спокойнее сказал я, понимая, что имею дело с настоящим,
честным парнем. - Я считаю, что эту шваль троцкистскую давно пора гнать из
партии и из комсомола. Нас враги окружают, задушить Советскую власть хотят.
Мы должны едины быть, сплотиться вокруг партии, а эти оппозиционеры хотят
разлад между нами внести.
- Отлично, что тебя направили в литейную! - обрадовался Головацкий. -
Правда, ребята там хорошие, и, когда мы в прошлом году громили троцкистов,
затесавшихся было в ячейку заводоуправления, комсомольцы-литейщики выступали
первыми за линию ЦК и совместно со всем коллективом не дали этим врагам
прижиться на заводе. Но потом несколько ребят из литейного уехали в
Краснознаменный флот, на Балтику, и актива поубавилось. Да и перевыборы
давно пора провести... Прежде всего скажи: у тебя какие наклонности?
- Я не пью! - сказал я хмуро.
- Я не о том спрашиваю. - Секретарь поморщился. - Какую комсомольскую
работу прежде выполнял? Ну, влечет тебя к чему больше?
Волей-неволей пришлось рассказать Головацкому и о нашем комсомольском
клубе, и о вечерах-диспутах под названием "Что раньше появилось - мысль или
слово, курица или яйцо?" Я рассказал ему, как судили мы рыцаря Дон-Кихот
Ламанчского, и припомнил вечера самокритики, на которых протирали с песочком
каждого комсомольца за его грехи. Ввернул пару слов и о диспутах о культуре
и мещанстве, посматривая при этом на малиновый галстук секретаря.
- Ого! - обрадовался Головацкий. - У тебя солидный опыт работы, причем
в области перестройки и поисков новых форм. Это превосходно. Все течет, все
изменяется! Творческая мысль комсомольца должна пребывать в состоянии
вечного беспокойства, на пути постоянных исканий. Только тогда каждый из нас
будет гарантирован, что ему не станет угрожать опасность превратиться в
тупицу. Все, что ты рассказал мне, я учту. - И Головацкий сделал быстренько
какие-то заметочки в блокноте. - У тебя явные наклонности к
культурно-массовой работе. Возможно даже, поручим тебе организовать в
литейной общество "Лига времени". Это, брат, большое дело! - С этими словами
Головацкий посмотрел на свои часы. - Но пока, дружище, я тебя попрошу
напрячь все силы на борьбу с браком. Твой цех работает на сдельщине. Но одно
дело - сдельная оплата труда у капиталиста, и другое дело - при нашем,
советском строе, когда работаем на себя и когда не только количество нас
интересует, но и высокое качество. А кое-кто этого не понимает. Жмет вовсю -
и брачок дает изрядный. Особое внимание обрати вот на эти носики. - И тут
Головацкий взял с этажерки такую же деталь, какую показывал нам сегодня
директор. Она, как перышко, запрыгала в его руках. - Это должна быть самая
безгрешная деталь, - продолжал секретарь. - Как и все остальные, впрочем. Но
эта - особенно. И ты, как комсомолец, должен повести ярую борьбу с
бракоделами, находить конкретных носителей зла...
- Но ведь я раньше на машинке не работал! - перебил я Головацкого,
повторяя ему то же, что сказал мастеру. - Я на плацу формовал... Маховики
могу делать без нижней опоки.
- Подладишься, - сказал мне секретарь, а он, как видно, кое-что
соображал в литейном деле. - Где твой открепительный талон?..
Глядя сейчас в чистые стекла вымытого окошечка, я вспоминал и холодное,
жесткое слово мастера "подладитесь", и разговор с Головацким и думал: "А
если не получится? Пройдут две недели испытания, не научусь работать на
машинке, и скажут мне: "Уходи, брат, отсюда!" Что будет тогда?"
Стало казаться, что я никогда не кончал фабзавуча, что пятый разряд,
полученный мною, здесь не играет никакой роли, и ничего-то, в общем, я не
умею делать, и вся моя работа начнется только с завтрашнего дня. Не зная
толком, каким будет тот завтрашний день, я волновался еще больше.
Лестница, ведущая наверх, заскрипела под ногами Маремухи. Петро тащил
круглый столик на точеной ножке.
- Вот! - сказал Маремуха, тяжело дыша и, видимо, ожидая одобрения.
- Агния Трофимовна дала?
- Ага! "Пока, - говорит, - у вас мебель появится, берите, пользуйтесь,
а то у меня все равно, - говорит, - он лишний..."
- Теперь нам табуретки раздобыть - и все в порядке.
- Меня хозяйка спрашивает, что завтра на обед готовить: борщ зеленый
или суп с черешнями холодный? А я говорю: "Не знаю. Пускай хлопцы скажут".
Ты чего хочешь лучше, Василь?
- Она нас как в ресторане кормить собирается, что ли? - ответил я
хмуро.
- Ну, раз на всем готовом взялась держать, пусть ухаживает!
- Еще неизвестно, какие заработки будут!
- Ничего, заработаем как полагается, - уверенно сказал Петя. - Мне,
когда я оформлялся, один плотник говорил, что у них в столярном никто меньше
сотни не зарабатывает. Даже третий разряд!
- Тебе хорошо, Петрусь, ты свою, знакомую работу делать будешь. Знай
себе гоняй фуганок! А вот мне переучиваться надо. Леший его знает, как мне
на тех машинках формовать! Я их и вижу-то впервые.
- А ты не журись, Василь! Будет трудно - мы с Бобырем поможем...
- Чего он не идет, Бобырь? - спохватился я, поглядывая на старинный
будильник-ящик, поставленный хозяйкой на лежанке печи. - Где его, Сашку,
носит! Уже второй час как ушел!
- Ну, до вокзала не так уж близко. Пока Володю найдет, пока вещи
получит. А потом ему еще харчей надо купить. Ведь хозяйка взялась нас
кормить только с завтрашнего дня, - заступился за Бобыря Маремуха.
Сашу мы услали на вокзал за нашими вещами. Нам следовало за это время
набить сеном матрацы, помыть пол - словом, приготовить комнату к ночлегу.
- Он адрес хоть записал? - спросил я Маремуху. - А то, может, забыл
дорогу сюда и бродит по городу.
- Зачем ему адрес? Уговорились же: отыщет Володю на стоянке и тот его
бесплатно привезет.
- Хотя верно, - сказал я, успокаиваясь. - Ну что же, мы свое дело
закончили, давай погуляем немножко.
Мы прошли мимо хозяйки, которая разглаживала для нас простыни, открыли
калитку.
- Пойдем, Петро, налево, - предложил я.
И мы направились Приморской улицей к порту, мимо усадьбы, из которой
слышалась недавно музыка.
Сейчас рояль затих, в доме звенели стаканы - видно, там пили чай. Двор
перед этим каменным домом был засажен стройными мальвами, лозами винограда,
чайными розами, пунцовой гвоздикой. Душистые табаки не раскрыли еще своих
стрел, но приятный запах цветов, недавно освеженных дождем, так и вырывался
оттуда, из-за невысокого заборчика. Какие-то особые, никогда не виданные
мною розы поднимались даже под крышу дома, оплетая цветущей аркой одно из
его открытых окон. Густо-розовые кустики иудина дерева росли рядом с
акацией.
У самого забора, в углу усадьбы, высилась беседка, сплошь обросшая
темно-зеленым блестящим плющом. По его скрюченным стеблям вилась еще и
лиловая повилика.
Когда мы поравнялись с беседкой, я услышал там говор и не удержался,
чтобы не заглянуть внутрь.
На перилах беседки сидела, болтая загорелыми ногами, та самая девушка,
халатик которой мы стерегли на море. А около нее, на земле, припав на
колено, накачивал велосипедную шину франт из отдела рабочей силы.
Я смотрел на девушку так, словно видел ее впервые. Перехватив мой
взгляд, она подняла глаза и, недовольно тряхнув волосами, освободила их
из-под плюща. Мне сделалось неловко. Я смутился и кивнул головой, как бы
кланяясь. Отворачиваясь поспешно, я заметил, что девушка улыбнулась.
- Узнал, а, Василь? - спросил Петро, подталкивая меня локтем.
- Кого?
- Ну, эту принцессу. - И, передразнивая девушку, Петро протянул
пискливо: - "Покараульте, пожалуйста, мой халатик..."
- А ты длинного того узнал? Дылду?
- Какого длинного?
- Ну того, что велосипед накачивал.
- Нет. А кто это?
- Да тот пижон, что на завод нас не хотел принять!
- Правда? - удивился Петро. - Неужели они наши соседи?
- Эта, в халатике, - безусловно!
- А он - ее брат! - решил Петро.
- Почему именно брат? Кавалер, наверно!
Мне почему-то сделалось неприятно при мысли, что франт знаком с нашей
соседкой и может в любую минуту рассказать ей, как мы упрашивали его принять
нас на завод. Медленно брели мы с Петькой по Приморской улице. Слева от нас
поблескивали ведущие к порту железнодорожные пути, а за ними, за парапетом,
к самому горизонту подымалось море.
Ветер совсем упал, и прибой утих. Волны уже не бухали в бетон, как
утром, а тихо, с легким шуршаньем накатывались на песчаный берег. Скрывая от
нас море, потянулся за путями дощатый забор. За ним колебались верхушки
мачт. Флаги на них едва шевелились. На западе, там, куда скатывалось
невидимое еще за тучами солнце, алела ровная полоска заката.
На побеленном дощатом заборе было написано:
Пляж общества спасания на водах
Позади нас, на тротуаре, раздался звонок.
Мы прижались к забору, и мимо, шурша ракушками, пронесся на велосипеде
знакомый франт с девушкой. Ее он посадил на раму, впереди себя. Франт вел
машину согнувшись, тяжело, но быстро передвигая педали.
- Что, ему улицы мало? - огрызнулся Петька.
- А не видишь - там лужи: он "дудочки" свои боится забрызгать, - сказал
я с нескрываемой злобой, глядя вслед быстро удаляющейся паре.
Наполовину покрытое желтой сеткой заднее колесо велосипеда делалось все
меньше и меньше, оставляя на песчаном тротуаре чуть заметный вафельный след.
Пока мы осматривали через решетчатую загородку порт, подъездные пути и
пакгаузы из серой гофрированной жести, уходящие вдаль, к последнему причалу
с сигнальным колоколом, Саша Бобырь успел доставить все чемоданы и
распаковать вещи. Мы застали его за приготовлением ужина. Саша разрезал на
три части большую засохшую булку, которая оставалась у нас с дороги.
- Где вы шатаетесь? - крикнул Бобырь, увидев нас. - Вы знаете, кого я
встретил?!
- Графа Бенгальского? - съехидничал я. Мне очень не нравилась эта
манера Сашки разговаривать на крикливых, повышенных нотах, как с маленькими.
- Шути, - огрызнулся Бобырь. - Я Печерицу видел. Да!
- Печерицу? - переспросил Петро и фыркнул. - Ну, Василь, держись:
желая, чтобы этот неприятный для него разговор был окончен побыстрее.
Я смотрел на выутюженные лацканы его тесного пиджачка, на загорелую,
сильную, ну прямо бычью его шею, на старательно вывязанный бантик и думал:
"Что же делать? Что сказать ему еще, этому нарядному дылде, который не хочет
понять страшного нашего положения?"
Однако, чувствуя всю глупость и бесцельность таких действий, я сказал
друзьям тихо:
- Ну что ж... Тронулись, раз такое дело...
- Оревуар, - буркнул франт и подошел поближе к машинистке, чтобы
диктовать дальше.
Выйдя во двор первым, я присел на холодную каменную ступеньку.
Двое рабочих в брезентовых куртках, выпачканных ржавчиной, катили по
рельсам вагонетку, полную мелкого, но почему-то поржавевшего литья. Я с
большой завистью смотрел на рабочих, хотя они были заняты работой черной, не
требующей большого умения.
- Что же будем делать, а, Василь? Чего ты уселся? Слышишь! - стоя надо
мной, пробубнил Маремуха.
- Мы дураки, что связались с тем извозчиком! Это я виноват! Надо было с
Тиктором идти. А теперь он уже зачислен, а мы на улице! - признался
растерянно Бобырь.
Слова Бобыря, его испуганное, жалкое лицо, покрытое россыпью веснушек,
вернули мне хладнокровие.
- Извозчик тут совершенно ни при чем, Саша. Ну ладно, прибежали бы
сразу вчетвером сюда, а место одно. Что дальше? Тебя, допустим, приняли бы,
а мы что?
- Ты не сердись, Вася! Посоветуй лучше. Ты же и в Харькове был, путевки
эти доставал... - очень миролюбиво сказал Бобырь.
Внезапно в мозгу моем пронеслись напутственные слова директора нашего
фабзавуча Полевого: "Не отходите в сторону, когда на вашем пути встретятся
неудачи. Не пасуйте. Зубы стисни - и снова вперед!"
Эти слова, да и вся прощальная речь Полевого, наполнили меня еще больше
яростью к напомаженному бюрократу.
- Надо идти к самому главному, кто здесь есть... Вот! К директору... А
он не поможет - в партийный комитет! - отрезал я твердо.
...Директор завода оказался низеньким седым человеком в синей спецовке.
Мы сперва даже не поверили, что это именно он и есть хозяин светлого
кабинета, заставленного частями машин, пропашниками, какими-то деталями,
пробирками с песком и медными опилками.
Кабинет директора скорее всего напоминал лабораторию или сборочную
мастерскую. Если бы не диаграммы на стенах и небольшой дубовый стол с
телефонами, чернильным прибором и кожаным удобным креслом, мы бы подумали,
что ошиблись дверью. Когда мы гуськом вошли в кабинет, директор стоял у
тисков с зубилом и молотком в руках. Тиски были привернуты к подоконнику. В
них виднелась зажатая деталь, покрытая ржавой, красноватой пылью.
Сжав в левой руке зубило, директор уверенно, не глядя под руки, как
заправский слесарь, наотмашь бил по расплющенному концу зубила тяжелым
ручником, разрубая деталь пополам.
- Чем могу быть полезен, молодые люди? - заметив нас, спросил он и,
положив на подоконник ручник, потер ладони. Был он похож на старого
мастерового.
Уже в самом звучании его голоса мы почувствовали, что директор -
человек спокойный, внимательный. Правда, он не стал читать всех путевок.
Прочел только первую и, когда я рассказал ему, в каком положении мы
очутились, спросил:
- Все подоляне?
- Да, из одного города, - сказал Маремуха.
- Издалека же вам принесло к нам! Считай, почти из-под самых Карпат да
в Таврию! Я знаю ваш город немножко. На австрийский фронт проходили через
него. Пропасти там такие, скал много, и какая-то крепость на тех скалах
стоит.
- То Старая крепость, она и сейчас стоит! - сказал радостно Бобырь, да
и все мы повеселели.
- Но вот не припоминаю, - сказал директор, - разве была там
промышленность?.. Откуда же у вас фабзавуч взялся?
- Фабзавуч есть, а промышленности большой пока нет, - ответил я
директору, мимоходом обижая рабочих "Мотора", которые всерьез считали свой
заводик крупным предприятием. - Оттого и прислали нас к вам, что пока дома
разместить негде было. Нам секретарь Центрального Комитета партии Украины
говорил, что такие молодые рабочие скоро повсюду нужны будут - и в Донбассе,
и в Екатеринославе, и... здесь!.. - добавил я.
Директор поднял свои мохнатые брови и посмотрел на меня внимательно,
словно проверить хотел: а не вру ли я?
- Это я вижу, что прислали... - сказал он протяжно. - Но предварительно
не запросили, нужны ли нам вы сегодня. Броня для молодежи уже вся давно
заполнена. И где я вас размещу - вот вопрос.
Он снова взял со стола наши путевки, полистал их и в раздумье покачал
головой.
- Кто из вас Маремуха?
- Я Маремуха! - выкрикнул Петро, как на перекличке в ЧОНе, и шагнул к
директору.
- Что же мы умеем делать, а, Маремуха?
- Я столяр и... потом... токарь по дереву. Точить могу.
- По дереву? - Директор удивился. - А я думал - по хлебу. Комплекция у
тебя, знаешь, такая... подходящая.
Мы с Бобырем засмеялись, поглядывая на смутившегося и сразу
покрасневшего Маремуху. Слегка косолапый, он стоял перед директором завода
как солдат: руки по швам. Лишь штаны его были мятые, все в складках от
долгого спанья на жесткой вагонной полке.
- Представь себе, Маремуха, ты рожден в сорочке, - сказал директор. -
Столяров хороших нам как раз не хватает. А на бирже труда их, пожалуй, и
нет. Ну, а кто из вас Манджура Василий Миронович?
Теперь я двинулся навстречу директору.
- Ты что, галичанин? - спросил директор.
- Почему? - опешил я.
- Фамилия такая - галицийская... Хотя верно: от вас ведь до Галиции
рукой подать. Считай, один народ с ними. Збруч только и разделяет... Итак,
чем же нас порадуете, Василий Миронович Манджура?
- Я литейщик!
- Литейщик? - Директор сразу подошел к маленькому столику. Он взял
первую попавшуюся деталь и, протягивая ее мне, спросил: - Из какого металла
отлита?
- Из чугуна, - сказал я, посмотрев на отломанное ребро детали.
- Ой ли? - Директор хитро прищурился, буравя меня глазами.
Ни слова не говоря, он подошел к тискам, вывернул из них старую,
надрубленную деталь, зажал в тиски новую и с размаху ударил по ней ручником.
Деталь погнулась, как самое настоящее железо, но даже не треснула.
- Итак, чугун? - спросил директор и поглядел на меня еще хитрее из-под
своих косматых бровей.
- Ну и что же! - сказал я медленно. - Всякие чугуны бывают. Вязкие,
например...
- Ты хотел сказать - ковкие? Не так ли? - заметно оживляясь, поправил
меня директор.
- Ковкие!
- А как получить ковкий чугун?
- Надо... к обычному, серому чугуну добавить железа побольше... ну,
стали малость...
- Стали? Позволь, но тогда же, наоборот, литье крошиться будет? Сталь,
она, как известно, хрупкость дает.
- А надо сперва отлить деталь, а потом отжечь ее в руде специальной...
В марганцовистой руде, кажется, - сказал я, припоминая рассказы нашего
инструктора Козакевича.
- Ах, отжечь! - еще больше оживился директор, и на лице его заиграла
радостная улыбка. - Тут-то она и зарыта, собака! Я, брат, с этим отжигом
второй год вожусь, считай, с той поры, как меня рабочая масса красным
директором выдвинула. У англичан-то мы после революции этот завод отобрали,
а они, удирая с белыми, все производственные секреты с собой увезли. Думали,
пропадем мы без их помощи. А мы маракуем помаленьку сами, что к чему. Вот
докапываемся сейчас до секретов отжига с научной, так сказать, точки зрения,
чтобы не вести литейное дело на глазок. Я хочу и добьюсь того, чтобы у меня
на заводе чугун был такой же ковкий, как железо. Понимаешь? Чтобы, если
крестьянин станет нашей жаткой пшеницу жать и наедет случайно на камень,
ничего с ней плохого не случилось. Чтобы зубья не посыпались! А зубья эти,
брат, - великая штука. Они ножи от всякой пакости предохраняют. Понимаешь? И
вот хочу я, чтобы украинский селянин благодарил нас за наши жатки! Мало
болтать о смычке города с селом. Смычка, она в таких вот зубьях тоже
заключена! - И директор погладил ржавую деталь, как живого котенка. - Ну-с,
а тебя, молодой человек, чему учили? - спросил он, переводя взгляд на Сашку
Бобыря.
- По слесарной части пятый разряд дали, но я больше всего люблю моторы
разбирать... - сказал Сашка.
- Даже моторы разбираешь? Вот герой! Ну, а кто же после тебя их
собирать будет? - И директор, хитро посмеиваясь, глянул на Бобыря.
- А я сам и соберу, коли надо. Какой смотря мотор. Если, скажем, от
мотоциклетки типа "Самбим" - очень даже просто, - не удержался Саша, чтобы
не похвастаться перед директором завода.
- Придется, значит, тебя в РИС направить, - решил директор.
- В какой такой "рис"? - Голос Сашки заметно дрогнул.
- Цех у нас так называется: ремонтно-инструментально-силовой. А для
удобства произношения: РИС. Этот цех все другие мастерские обслуживает.
Проглядывая еще раз наши путевки, директор сказал:
- Итак, молодые люди, правдами или неправдами, а все же на завод я вас
приму. Почему, вы спросите меня, такое одолжение? Да потому, что в нашей
стране и здесь есть еще безработица. Людей много, а заводов пока мало. Но
верю твердо: явление это временное. Очень скоро мы и от безработицы
избавимся, заводы новые выстроим, и, возможно, никто и не поверит, что была
когда-то при Советской власти безработица. Но сейчас она есть... Так вот:
сегодня прогуляйтесь в цехи, оформитесь, а завтра, по гудку, прошу
пожаловать к мастерам. Будь вы здешние - я бы послал вас в очередь, на
биржу. Однако приходится, повторяю, делать исключение. Но работать честно,
на совесть! Понятно? Не прогуливать и не опаздывать! Наш завод - советский.
Понятно? Английского капиталиста Джона Гриевза мы в Лондон выгнали и в свои
руки дело его, нашим горбом нажитое, взяли. Для своей же пользы мы должны
хозяйничать и беречь завод. Таких рабочих, которые по-хозяйски относятся к
своему заводу, у нас ценят и уважают... Комсомольцы среди вас есть?
- Мы все комсомольцы, - поспешно сказал Бобырь. - А Василь у нас даже
членом бюро был!
- Тем лучше! - обрадовался директор. - Комсомолята нам крепко помогают.
Когда оформитесь в цехах, сходите в ОЗК к Головацкому, станьте на учет и
начинайте новую жизнь!
Хозяйка выдала нам три длинных холщовых мешка. Вдвоем с Маремухой мы
набили их колючим, пересохшим сеном и, зашив дратвой, прислонили матрацы к
сарайчику, в котором блеяла коза, ожидая того часа, когда наконец ее станут
доить.
Пол в нашей комнате Агния Трофимовна хотела вымыть сама, но мы,
приученные к этому делу еще в общежитии, решили обойтись без ее помощи.
Маремуха таскал наверх в цинковом ведре холодную жесткую воду из маленького
колодца, вырытого во дворе, а я, разувшись и подкатав штаны, драил мокрой
тряпкой рассохшиеся доски. Потом вымыл окошко. Как только стекло было
протерто, в комнате сразу посветлело, и радостней стало на душе от полной
чистоты вокруг.
В соседнем доме, что виднелся из-за густой зелени и выходил своим
фасадом к морю, играли на рояле. Окна в том доме были открыты, и звуки рояля
долетали в наш мезонин, смешиваясь с блеянием козы и шумом близкого моря,
которое к вечеру стало успокаиваться.
- Чистое окно стало! Даже стекла не видно! - сказал Петро, разглядывая
мою работу.
- Тащи матрацы! - распорядился я, ободренный похвалой товарища.
И пока Петро таскал матрацы, я примерил, как мы их разложим. Свой
матрац я решил положить у самого окошечка. "Холодно ночью будет, зато свежий
воздух. И гудок заводской первым услышу".
В комнате приятно запахло сосновыми досками, сеном.
Прислушиваясь к звукам рояля, я ловил себя на том, что мне хочется
побыстрее прогнать время, остающееся у нас до завтрашнего утра - до первого
утра нашей работы на заводе!
В памяти моей из всего увиденного на заводе, если не считать разговора
с директором, остался только длинный и пыльный проход литейного цеха. По
этому проходу я дошел до цеховой конторки. Далекие отблески выпускаемого из
вагранки чугуна, дробный стук формовочных машин, удары сигнального колокола,
визг талей, которыми подымали формовщики тяжелые опоки возле цеховой
конторки, - все это настолько ошеломило меня, что я даже как следует не
рассмотрел, как работают мои будущие товарищи - литейщики.
Как не похож был этот огромный цех, покрытый застекленной низкой
крышей, на малюсенькую литейную нашего фабзавуча, где всегда стояли тишина и
прохлада и даже в дни плавок не было шума!
Сменный мастер Федорко, которого я застал в цеховой конторке, низенький
человек лет сорока, с лицом красным и обветренным и реденькими выгоревшими
бровями, ничуть не удивился, когда я дал ему записку от директора. А может,
ему позвонили до моего прихода из заводоуправления? Федорко записал меня в
цеховой табель, выдал рабочий номерок, временный пропуск и пообещал:
- А на машинку поставлю завтра!
- Но ведь я никогда не работал на формовочных машинках, - сказал я
мастеру тихо. - Я на плацу работал... А что, разве плацовой формовки у вас
нет?
- Подладитесь, - коротко отрезал мастер. - Две недели испытания -
большой срок.
И все. И ни слова больше.
- До свидания! - осталось сказать мне и выйти.
С трудом разыскал я возле здания заводоуправления домик, где, как
сказал мне встречный рабочий, "орудуют комсомолисты". Прочитав на дверях
надпись: "Общезаводской коллектив комсомола", я немедленно сократил ее.
Получилось ОЗК. Вспоминая совет директора "сходить в ОЗК", я толкнул дверь.
Спиной ко мне, на стуле, перед большой картой стоял высокий человек и
водил по ней линейкой. Кроме письменного стола, этажерки, шкафчика да
десятка стульев, никакой другой мебели в комнате не было. На стенах впритык
одна к другой висели географические карты.
Высокий человек обернулся, и я с удивлением увидел на нем хорошо
повязанный малиновый галстук.
- Вам кого? - спросил он, разглядывая меня серыми и, надо признаться,
умными глазами.
- Мне секретарь ОЗК нужен, - сказал я неохотно. - Но если его нет, я
зайду позже.
И уже повернулся, чтобы уйти, как человек с линейкой шумно спрыгнул на
пол.
- Ну, здорово! - сказал он, протягивая мне большую жилистую руку.
Хотя на отвороте темно-коричневого с искрой костюма незнакомца и был
привинчен кимовский значок, все же, настороженный его нарядным видом, а
главное - галстуком, я порывался уйти и буркнул:
- Я завтра приду!
- А отчего не сегодня?
- Когда сегодня?
- Ну, хотя бы сейчас. Я секретарь. Давай познакомимся. Головацкий. А ты
кто?
Я словно подавился чем-то и первую минуту не смог вымолвить ни слова.
Вот еще новости! Чтобы секретарь общезаводского коллектива комсомола галстук
носил! Где это видано? Все наши прежние диспуты о культуре и мещанстве как
раз учили: чем больше молодой человек уделяет внимания своей внешности, всей
этой дребедени - отутюженным брючкам, а особенно галстуку, тем скорее он
отрывается от коллектива, делаясь чернильной душой и черствым человеком, не
понимающим нужд рабочего класса.
Все же пришлось рассказать Головацкому, что привело меня сюда.
- А как ты к оппозиции относишься? За кого голосовал в прошлом году,
когда обсуждали решение ЦК комсомола? - спросил он осторожно, явно
"прощупывая" мои настроения.
- А у вас что, оппозиционеры еще водятся? - ответил я вопросом на
вопрос.
- Своих не было. Приезжала сюда всякая шваль, на работу устроилась,
пробовала народ мутить - не вышло. Позавчера, когда на районном партийном
активе обсуждали итоги апрельского Пленума Центрального Комитета партии, все
единогласно голосовали за линию ЦК. Народ у нас единодушный, предатели
поддержки не нашли. Так ты ответь мне: каково твое личное отношение к
оппозиции?
- Мое? - уже спокойнее сказал я, понимая, что имею дело с настоящим,
честным парнем. - Я считаю, что эту шваль троцкистскую давно пора гнать из
партии и из комсомола. Нас враги окружают, задушить Советскую власть хотят.
Мы должны едины быть, сплотиться вокруг партии, а эти оппозиционеры хотят
разлад между нами внести.
- Отлично, что тебя направили в литейную! - обрадовался Головацкий. -
Правда, ребята там хорошие, и, когда мы в прошлом году громили троцкистов,
затесавшихся было в ячейку заводоуправления, комсомольцы-литейщики выступали
первыми за линию ЦК и совместно со всем коллективом не дали этим врагам
прижиться на заводе. Но потом несколько ребят из литейного уехали в
Краснознаменный флот, на Балтику, и актива поубавилось. Да и перевыборы
давно пора провести... Прежде всего скажи: у тебя какие наклонности?
- Я не пью! - сказал я хмуро.
- Я не о том спрашиваю. - Секретарь поморщился. - Какую комсомольскую
работу прежде выполнял? Ну, влечет тебя к чему больше?
Волей-неволей пришлось рассказать Головацкому и о нашем комсомольском
клубе, и о вечерах-диспутах под названием "Что раньше появилось - мысль или
слово, курица или яйцо?" Я рассказал ему, как судили мы рыцаря Дон-Кихот
Ламанчского, и припомнил вечера самокритики, на которых протирали с песочком
каждого комсомольца за его грехи. Ввернул пару слов и о диспутах о культуре
и мещанстве, посматривая при этом на малиновый галстук секретаря.
- Ого! - обрадовался Головацкий. - У тебя солидный опыт работы, причем
в области перестройки и поисков новых форм. Это превосходно. Все течет, все
изменяется! Творческая мысль комсомольца должна пребывать в состоянии
вечного беспокойства, на пути постоянных исканий. Только тогда каждый из нас
будет гарантирован, что ему не станет угрожать опасность превратиться в
тупицу. Все, что ты рассказал мне, я учту. - И Головацкий сделал быстренько
какие-то заметочки в блокноте. - У тебя явные наклонности к
культурно-массовой работе. Возможно даже, поручим тебе организовать в
литейной общество "Лига времени". Это, брат, большое дело! - С этими словами
Головацкий посмотрел на свои часы. - Но пока, дружище, я тебя попрошу
напрячь все силы на борьбу с браком. Твой цех работает на сдельщине. Но одно
дело - сдельная оплата труда у капиталиста, и другое дело - при нашем,
советском строе, когда работаем на себя и когда не только количество нас
интересует, но и высокое качество. А кое-кто этого не понимает. Жмет вовсю -
и брачок дает изрядный. Особое внимание обрати вот на эти носики. - И тут
Головацкий взял с этажерки такую же деталь, какую показывал нам сегодня
директор. Она, как перышко, запрыгала в его руках. - Это должна быть самая
безгрешная деталь, - продолжал секретарь. - Как и все остальные, впрочем. Но
эта - особенно. И ты, как комсомолец, должен повести ярую борьбу с
бракоделами, находить конкретных носителей зла...
- Но ведь я раньше на машинке не работал! - перебил я Головацкого,
повторяя ему то же, что сказал мастеру. - Я на плацу формовал... Маховики
могу делать без нижней опоки.
- Подладишься, - сказал мне секретарь, а он, как видно, кое-что
соображал в литейном деле. - Где твой открепительный талон?..
Глядя сейчас в чистые стекла вымытого окошечка, я вспоминал и холодное,
жесткое слово мастера "подладитесь", и разговор с Головацким и думал: "А
если не получится? Пройдут две недели испытания, не научусь работать на
машинке, и скажут мне: "Уходи, брат, отсюда!" Что будет тогда?"
Стало казаться, что я никогда не кончал фабзавуча, что пятый разряд,
полученный мною, здесь не играет никакой роли, и ничего-то, в общем, я не
умею делать, и вся моя работа начнется только с завтрашнего дня. Не зная
толком, каким будет тот завтрашний день, я волновался еще больше.
Лестница, ведущая наверх, заскрипела под ногами Маремухи. Петро тащил
круглый столик на точеной ножке.
- Вот! - сказал Маремуха, тяжело дыша и, видимо, ожидая одобрения.
- Агния Трофимовна дала?
- Ага! "Пока, - говорит, - у вас мебель появится, берите, пользуйтесь,
а то у меня все равно, - говорит, - он лишний..."
- Теперь нам табуретки раздобыть - и все в порядке.
- Меня хозяйка спрашивает, что завтра на обед готовить: борщ зеленый
или суп с черешнями холодный? А я говорю: "Не знаю. Пускай хлопцы скажут".
Ты чего хочешь лучше, Василь?
- Она нас как в ресторане кормить собирается, что ли? - ответил я
хмуро.
- Ну, раз на всем готовом взялась держать, пусть ухаживает!
- Еще неизвестно, какие заработки будут!
- Ничего, заработаем как полагается, - уверенно сказал Петя. - Мне,
когда я оформлялся, один плотник говорил, что у них в столярном никто меньше
сотни не зарабатывает. Даже третий разряд!
- Тебе хорошо, Петрусь, ты свою, знакомую работу делать будешь. Знай
себе гоняй фуганок! А вот мне переучиваться надо. Леший его знает, как мне
на тех машинках формовать! Я их и вижу-то впервые.
- А ты не журись, Василь! Будет трудно - мы с Бобырем поможем...
- Чего он не идет, Бобырь? - спохватился я, поглядывая на старинный
будильник-ящик, поставленный хозяйкой на лежанке печи. - Где его, Сашку,
носит! Уже второй час как ушел!
- Ну, до вокзала не так уж близко. Пока Володю найдет, пока вещи
получит. А потом ему еще харчей надо купить. Ведь хозяйка взялась нас
кормить только с завтрашнего дня, - заступился за Бобыря Маремуха.
Сашу мы услали на вокзал за нашими вещами. Нам следовало за это время
набить сеном матрацы, помыть пол - словом, приготовить комнату к ночлегу.
- Он адрес хоть записал? - спросил я Маремуху. - А то, может, забыл
дорогу сюда и бродит по городу.
- Зачем ему адрес? Уговорились же: отыщет Володю на стоянке и тот его
бесплатно привезет.
- Хотя верно, - сказал я, успокаиваясь. - Ну что же, мы свое дело
закончили, давай погуляем немножко.
Мы прошли мимо хозяйки, которая разглаживала для нас простыни, открыли
калитку.
- Пойдем, Петро, налево, - предложил я.
И мы направились Приморской улицей к порту, мимо усадьбы, из которой
слышалась недавно музыка.
Сейчас рояль затих, в доме звенели стаканы - видно, там пили чай. Двор
перед этим каменным домом был засажен стройными мальвами, лозами винограда,
чайными розами, пунцовой гвоздикой. Душистые табаки не раскрыли еще своих
стрел, но приятный запах цветов, недавно освеженных дождем, так и вырывался
оттуда, из-за невысокого заборчика. Какие-то особые, никогда не виданные
мною розы поднимались даже под крышу дома, оплетая цветущей аркой одно из
его открытых окон. Густо-розовые кустики иудина дерева росли рядом с
акацией.
У самого забора, в углу усадьбы, высилась беседка, сплошь обросшая
темно-зеленым блестящим плющом. По его скрюченным стеблям вилась еще и
лиловая повилика.
Когда мы поравнялись с беседкой, я услышал там говор и не удержался,
чтобы не заглянуть внутрь.
На перилах беседки сидела, болтая загорелыми ногами, та самая девушка,
халатик которой мы стерегли на море. А около нее, на земле, припав на
колено, накачивал велосипедную шину франт из отдела рабочей силы.
Я смотрел на девушку так, словно видел ее впервые. Перехватив мой
взгляд, она подняла глаза и, недовольно тряхнув волосами, освободила их
из-под плюща. Мне сделалось неловко. Я смутился и кивнул головой, как бы
кланяясь. Отворачиваясь поспешно, я заметил, что девушка улыбнулась.
- Узнал, а, Василь? - спросил Петро, подталкивая меня локтем.
- Кого?
- Ну, эту принцессу. - И, передразнивая девушку, Петро протянул
пискливо: - "Покараульте, пожалуйста, мой халатик..."
- А ты длинного того узнал? Дылду?
- Какого длинного?
- Ну того, что велосипед накачивал.
- Нет. А кто это?
- Да тот пижон, что на завод нас не хотел принять!
- Правда? - удивился Петро. - Неужели они наши соседи?
- Эта, в халатике, - безусловно!
- А он - ее брат! - решил Петро.
- Почему именно брат? Кавалер, наверно!
Мне почему-то сделалось неприятно при мысли, что франт знаком с нашей
соседкой и может в любую минуту рассказать ей, как мы упрашивали его принять
нас на завод. Медленно брели мы с Петькой по Приморской улице. Слева от нас
поблескивали ведущие к порту железнодорожные пути, а за ними, за парапетом,
к самому горизонту подымалось море.
Ветер совсем упал, и прибой утих. Волны уже не бухали в бетон, как
утром, а тихо, с легким шуршаньем накатывались на песчаный берег. Скрывая от
нас море, потянулся за путями дощатый забор. За ним колебались верхушки
мачт. Флаги на них едва шевелились. На западе, там, куда скатывалось
невидимое еще за тучами солнце, алела ровная полоска заката.
На побеленном дощатом заборе было написано:
Пляж общества спасания на водах
Позади нас, на тротуаре, раздался звонок.
Мы прижались к забору, и мимо, шурша ракушками, пронесся на велосипеде
знакомый франт с девушкой. Ее он посадил на раму, впереди себя. Франт вел
машину согнувшись, тяжело, но быстро передвигая педали.
- Что, ему улицы мало? - огрызнулся Петька.
- А не видишь - там лужи: он "дудочки" свои боится забрызгать, - сказал
я с нескрываемой злобой, глядя вслед быстро удаляющейся паре.
Наполовину покрытое желтой сеткой заднее колесо велосипеда делалось все
меньше и меньше, оставляя на песчаном тротуаре чуть заметный вафельный след.
Пока мы осматривали через решетчатую загородку порт, подъездные пути и
пакгаузы из серой гофрированной жести, уходящие вдаль, к последнему причалу
с сигнальным колоколом, Саша Бобырь успел доставить все чемоданы и
распаковать вещи. Мы застали его за приготовлением ужина. Саша разрезал на
три части большую засохшую булку, которая оставалась у нас с дороги.
- Где вы шатаетесь? - крикнул Бобырь, увидев нас. - Вы знаете, кого я
встретил?!
- Графа Бенгальского? - съехидничал я. Мне очень не нравилась эта
манера Сашки разговаривать на крикливых, повышенных нотах, как с маленькими.
- Шути, - огрызнулся Бобырь. - Я Печерицу видел. Да!
- Печерицу? - переспросил Петро и фыркнул. - Ну, Василь, держись: