Страница:
Тогда усач подошел к доске и, широко раздвинув ноги, сказал Коломейцу:
- Когда в класс входит ваш руководитель, вы обязаны доложить ему, чем
занимаетесь.
Никита не растерялся.
- Если в класс входит руководитель, то он прежде всего здоровается...
Что же касается вашего посещения, то я вас не знаю.
Уклоняясь от прямого ответа, усач сказал:
- Почему вы преподаете по-русски?
- Я не преподаю, а читаю статью из русской газеты, и меня все отлично
понимают.
- А разве вы не знаете, что преподавание на Украине должно вестись
исключительно на украинском языке?
- Повторяю вам: я не преподаю, а читаю статью.
- На Украине живут украинцы...
- Однако известно, что в городах Украины есть еще и русские. И я не
вижу особого греха, если сейчас читаю по-русски: меня все понимают.
Приходите к нам завтра - вы услышите, как мы будем читать статьи из газеты
"Вiстi" на украинском языке. Милости прошу!
- Бросьте философствовать! Молоды еще! Прежде чем преподавать, вам надо
выучить государственный язык...
- А вам прежде всего надо назвать себя, а потом делать замечания и
отрывать меня и товарищей от занятий! - уже волнуясь, на чистейшем
украинском языке сказал Никита, словно бы желая доказать наглядно, что он им
отлично владеет.
- Может, вы еще, молодой человек, попросите меня удалиться из класса? -
ехидно улыбаясь, спросил усач.
- Да, попрошу! - неожиданно закричал Никита. - Вы прицепились ко мне,
как репьяк до кожуха, только потому, что я разговаривал с ребятами на языке,
которым писал Владимир Ильич Ленин. Вот в чем вся загвоздка... Слушайте, вы!
Либо вы скажете, кто вы такой, либо мы все вместе покажем вам самую короткую
дорогу отсюда! - И покрасневший Коломеец кивнул на окно.
- Боюсь, что вам очень скоро придется просить у меня прощения! -
зловеще сказал усач и, гордо встряхнув рыжей шевелюрой, вышел из класса.
- Так будет вернее! - крикнул ему вдогонку Никита и уже совсем другим,
спокойным тоном стал читать статью.
Оказалось, это и был знаменитый Печерица.
За несколько дней до него у нас в фабзавуче побывал Картамышев.
Секретарь окружного комитета партии обошел цехи, все осмотрел хозяйским
глазом: он долго разговаривал с фабзавучниками, поругал мастера за то, что в
горячем цехе нет бачков с кипяченой водой и рукавицы у хлопцев рваные, а
потом появился в литейной. Тут он распорядился, чтобы до осенних дождей
заделали дыру от снаряда в потолке.
Монька Гузарчик в тот день болел и оставался в общежитии. Он
рассказывал нам, что после осмотра фабзавуча Картамышев пошел и туда, видно
желая собственными глазами убедиться не только в том, как мы получаем
квалификацию, но и в каких условиях живем. Он потребовал у повара раскладку
продуктов, отпускаемых для нашего питания, и основательно распек директора
общежития за то, что мы укрываемся довольно худыми, потрепанными одеялами
без второй простыни. Мы уважали его и произносили его фамилию - Картамышев -
как-то особенно, с любовью. А вот Печерица сразу пришелся нам не по душе...
На следующий день Нестора Варнаевича вызвали срочно в наробраз.
Печерица категорически потребовал, чтобы Полевой уволил Никиту
Коломейца из школы. Усач кричал, что Коломеец "подорвал его авторитет". Что
там было между ними, подробно мы не знали, но в окружкоме комсомола Фурман
проведал, что якобы в ответ на эти слова Полевой отрезал: "Авторитет
настоящего большевика подорвать никто не может. Авторитет большевик
завоевывает своим собственным поведением". А на упрек Печерицы: "Как жаль,
что вы забываете свою национальность", - наш директор ответил: "Я прежде
всего коммунист, советский человек, а уж потом - украинец!" И хотя сражение
было выиграно, все понимали, что Печерица затаит злобу на фабзавучников.
Сразу же после приезда Печерица стал очень заметен в нашем маленьком и
тихом городе. Часто, направляясь в районы, он проезжал по крутым городским
улицам в своем высоком желтом кабриолете, запряженном парой сытых вороных
коней. Закутанный в серый брезентовый пыльник со свисающим на спину
капюшоном, Печерица сверху разглядывал прохожих и небрежно кивал головой в
ответ на поклоны знакомых учителей.
Скоро в городе стало известно, что новый заведующий наробразом -
большой любитель пения. Несколько вечеров подряд Печерица собирал в большом
гимнастическом зале все хоровые студенческие и школьные кружки и разучивал с
ними песни. Немного погодя он выступил со своим хором в городском театре на
торжественном заседании. Парубки стояли полукругом в смушковых шапках, в
сорочках с вышитыми воротниками, в синих шароварах, вобранных в сапоги с
высокими голенищами. Девчата заплели в косы разноцветные ленты. Их блузки
тоже были расшиты узорами, на юбках надеты пестрые плахты. Освещенные
рефлекторами, хористы и хористки занимали всю глубокую сцену театра. Мы,
фабзавучники, во время заседания сидели на галерке. Когда после перерыва
подняли занавес и мы увидели в настороженной тишине зрительного зала
нарядных хористов, никто из нас не подумал бы, что огромным этим хором
отважится дирижировать Печерица. Как-то это не вязалось с его замашками.
Но он, продержав несколько секунд застывших на месте хористов перед
публикой, уверенными, размашистыми шагами прошел к рампе, резко тряхнул
рыжей шевелюрой и объявил:
- "Вiчний революцьонер" - песня Ивана Франко!
Кто-то из публики кашлянул в последний раз, чтобы потом не мешать, и в
зале сделалось совсем тихо.
Печерица, повернувшись спиной к публике, стал на цыпочки и, выдернув
из-за голенища хлыстик, отрывисто взмахнул им над головой. Тишина как бы
разорвалась: молодые, сильные, звонкие голоса начали песню так уверенно, что
мы сразу заслушались. Хористы то затихали по знаку хлыстика, и тогда только
один запевала продолжал песню; то вдруг вступали басы - как на подбор,
высокие, рослые парубки, поставленные отдельно, и тогда глухой, но приятный
рокот прокатывался по залу; то вдруг звеняще вступали дисканты - сотня
девичьих голосов подхватывала мелодию. В зале становилось будто светлее,
хотелось вскочить и петь вместе с хором.
А перед хористами, то подымаясь на цыпочки, то приседая, то
раскачиваясь в такт мелодии, уверенно возвышался на каком-то ящике тот самый
Печерица, которого так смело выгнал из класса Никита Коломеец.
Печерица ловко дирижировал! Он крепко держал в руках весь этот
многоголосый, так недавно собранный хор. И, слушая, как поют студенты,
наблюдая, как ловко управляет ими этот усач, я чувствовал, что он мне
начинает нравиться.
Потом хористы запели "Зажурились галичанки". Мелодия шла быстро.
Печерица здесь особенно усердствовал, размахивая хлыстиком, как хороший
конник саблей на рубке лозы. Зал слушал быструю походную песню о галичанках,
которые опечалены отходом "сичовых стрельцов" на Украину и тем, что некому
уж будет целовать их "в малиновые уста, в карие оченята да в черные брови",
а я мучительно припоминал, где я мог слышать раньше эту мелодию и эти слова.
Песня была новой, чужой и неожиданной для наших советских времен. В те
годы рабочая молодежь пела "Карманьолу", "Паровоз", "Мы сами копали могилу
себе", "Все пушки, пушки грохотали", "Ой, на горi та женцi жнуть", "Туман
яром котиться", а тут - здравствуйте! - Печерица откопал где-то игривую
песенку о малиновых устах опечаленных галичанок. И только когда хор затянул
последний куплет, я вспомнил, что с этой песней в тысяча девятьсот
восемнадцатом году шагали вместе с австрияками по крепостному мосту одетые
во все серое "украинские сичовые стрельцы", или "усусусы", как они себя
называли. Их не отличить было по форме от их австрийских офицеров, да и
бесчинствовали они так же, как и их хозяева: мельницу Орловского под скалой
распотрошили, разграбили крестьянское зерно и вывезли его в Австрию, в то
время как население нашего города голодало. И, слушая эту песенку "сичовых
стрельцов", я, признаться, тогда еще не понимал, зачем было хору петь ее в
наши советские времена.
Но, словно подслушав мои сомнения и желая развеять их, хор, руководимый
Печерицей, пропел "Заповiт" Тараса Шевченко, а потом такой знакомый и
дорогой всем нам "Интернационал". Пением "Интернационала" и "Молодой
гвардии" мы кончали решительно все наши собрания. Но одно дело было, когда
мы пели гимн мирового пролетариата у себя в ячейке или в комсомольском клубе
дрожащими, неокрепшими голосами, и совсем иначе, мощно прозвучал
"Интернационал" в исполнении огромного хора. Мне уже показалось в тот вечер,
что Коломеец поступил неправильно, выгнав Печерицу из класса. Неважно, что
тот держался грубо, заносчиво и не хотел назвать себя. Зато - какой талант!
Однако на следующий день после концерта мне пришлось снова
разочароваться в Печерице.
Был у нас преподаватель черчения Максим Яковлевич Назаров. Седенький
старичок, техник по профессии, он приехал в наш город из Сормова, что на
Волге. Много интересного и нового было для нас в том, что рассказывал Максим
Яковлевич о своем родном заводе "Красное Сормово". Немало повидал на своем
веку этот старик, работая в таких цехах, где народу больше, чем на сорока
заводах, подобных нашему "Мотору". Люди с большим производственным опытом
вроде Назарова были очень нужны нашему фабзавучу.
На следующий день после концерта Печерица вызвал к себе всех
преподавателей и инструкторов фабзавуча для проверки того, как они знают
украинский язык. Ясное дело, что приехавший недавно из России к своей дочке
- жене пограничника - преподаватель черчения Назаров ни писать, ни говорить
по-украински не умел!
Тут же, при всех, Печерица предложил Полевому уволить старика из школы.
Всеми силами отстаивал наш директор Назарова, но ничего сделать не смог.
Позже, рассказывая нам о своем визите к Печерице, Полевой говорил:
- Вы хотите русского рабочего человека, - толкую я Печерице, -
заставить насильно отказаться от русского языка и сразу перейти на
украинский? А ведь он без году неделя у нас на Украине живет. Дайте ему
срок, не принуждайте его ломать свой родной язык и в угоду вам говорить бог
знает как. Такими принудительными мерами вы только заставите его
возненавидеть украинизацию...
Но как ни уговаривали Печерицу, он был неумолим. Он подсовывал всем
какой-то строгий циркуляр, в котором безоговорочно было написано, что все
педагоги на Украине обязаны учить детей только по-украински.
- Позвольте, но какие у нас дети? Вполне взрослая молодежь. И потом, у
нас техническая школа! - все еще доказывал, волнуясь, Полевой. - Мы ремесло
изучаем.
- Ничего не знаю и знать не хочу, - холодно отвечал Печерица. - Живете
на Украине, вот инструкция, прошу подчиняться! Что же касается профиля вашей
школы, то это вообще казус. И фабзавуч ваш - это ублюдок.
- Придет время, и здесь тоже, как и в Донбассе, вырастут новые заводы,
и люди нам спасибо скажут, что мы первыми начали готовить для них кадры! -
сказал Полевой.
- Чепуха! - отрезал Печерица. - Никто вам не даст закоптить голубое
небо Подолии дымом заводов.
- Посмотрим! - сказал Полевой упрямо, как поведал нам Коломеец, даже
зубами заскрипел, чтобы не выругаться.
- Смотреть будут другие, а не вы! - оборвал нашего директора усач. - А
вам приказываю быть дисциплинированным работником моей системы образования и
выполнять без всяких пререканий мои распоряжения.
Пришлось Нестору Варнаевичу уволить Назарова из фабзавуча. На последние
гроши из маленькой нашей стипендии мы сообща купили старику на память
хорошую готовальню. Фурман прикрепил к ней медную планку и ловко нацарапал
надпись: "Горячо любимому нашему преподавателю Максиму Яковлевичу в часы
расставания, но не прощания. Ученики школы ФЗУ".
Признаться, Максим Яковлевич ничего особенного не потерял от приказа
Печерицы. Хороших техников в городе было мало. Назарова немедленно приняли
на работу в дорожную контору. Он стал чертить планы дорог, ведущих к
границе.
Паровые катки для этих дорог ремонтировали у нас в фабзавуче, и потому
Назаров иногда заходил к нам.
Однажды Козакевич, здороваясь с Назаровым, сказал:
- А-а-а! Максим Яковлевич, жертва режима Печерицы? Ну как, он еще до
вашей конторы не добрался?
- К нам ему дорога заказана, - сказал Назаров. - Мы сейчас на военное
ведомство работаем. Нашими делами Михаил Васильевич Фрунзе из Москвы
интересуется, а ему все равно, на каком языке человек говорит, лишь бы душа
у того человека советская была!
Когда вечером, после дежурства в ЧОНе, мы возвращались вместе с
Маремухой в общежитие, Петро сказал мне:
- Досадно-таки, Василь, что мы того бандита живым выпустили. Такая
промашка! Я боюсь, как бы об этом не проведал Печерица. Узнает - и станет
яму рыть под Нестора Варнаевича. Вот, скажет, каких балбесов он воспитал! И
пакостить будет Полевому.
- Не бойся, Петрусь! Картамышев Полевого в обиду не даст. Он Полевого
еще по совпартшколе знает. Ведь Полевой там секретарем партийной ячейки был.
Он старый большевик, рабочий в прошлом... А Бобырь - шляпа, это факт.
Представляешь, как здорово было бы, если бы Сашка того диверсанта хлопнул!
- Еще бы! - сказал Маремуха уныло.
После той ночи, когда мы дежурили в ЧОНе, погода изменилась. Третий
день падал густой снег, сугробы достигали окон, и каждое утро перед работой
мы деревянными лопатами расчищали снег с тропинки, ведущей от дороги к
литейной.
Сегодня с утра Козакевич поручил мне подготовить шишки для завтрашней
формовки.
Я уже принялся за второй лист с шишками, как ко мне подошел Яшка
Тиктор. Светлый чуб его развевался в двух шагах от меня. Тиктор присел на
корточки и закурил, пуская в дверцы печки синеватый дым. Наблюдая за ним
одним глазом, я молчал, понимая, что Яшка хочет заговорить со мной. После
того вечера, когда Тиктор не явился на тревогу, он сторонился нас, ни с кем
не разговаривал и сразу же после занятий уходил к себе домой, на Цыгановку.
Он жил в этом предместье города, недалеко от вокзала, вместе с отцом.
Потянув последний раз цигарку, Яшка швырнул окурок на раскаленные глыбы
кокса и, проходя мимо, как бы невзначай бросил:
- Ну-с, товарищ член бюро, когда вы меня судить будете?
- Ты хочешь спросить, когда будет на бюро разбираться твой вопрос?
- Ну, не все ли равно! - промямлил небрежно Яшка и, пододвинув к себе
вместо стула жестяную банку с графитом, уселся против меня.
- Если тебя интересует, когда назначено заседание бюро ячейки, могу
сказать: в четверг.
- Конечно, вам выгоднее держать в комсомоле сопляков вроде Бобыря,
которые даже с винтовкой обращаться не умеют, только за то, что они приятели
некоторых членов бюро, и выгонять из организации рабочих подростков за
какую-то случайную ошибку...
Я понял, в чей огород бросает камешки Тиктор.
- Случайная ошибка здесь ни при чем.
- Именно случайная ошибка. Ну, выпил... потом дал по зубам какому-то
спекулянту, а вы шум подымаете...
- Не какому-то спекулянту, а твоему заказчику Бортаевскому.
- Почему он мой заказчик? Удивляюсь! - Яшка сделал наивное лицо.
- А чей же он заказчик, мой? Не придуривайся лучше, бюро все известно.
- Что может быть известно, не понимаю! Наябедничал кто-то ради склоки,
а вы...
Дальше я сдержаться не мог. Мало того, что Яшка не хотел откровенно,
как подобает комсомольцу, признать свою вину, он вдобавок еще прикидывался
дурачком!
Я сказал строго:
- Бюро известно, Тиктор, что ты в рабочее время формовал детали для
частной мастерской Бортаевского, ты продавал их ему, ты...
- Ну и что ж такого? - оправдывался Тиктор. - Я все это своими руками
делал, из собственного алюминия и совсем не в рабочее время.
- Неправда! В рабочее время. Ну, зачем ты врешь?
- Сам ты врешь! Я оставался после работы, когда ты уходил, и формовал.
- Да? А песок, а инструменты, а модели чьи - разве не государственные?
А скажи-ка, что ты делал в тот день, когда Козакевич унес к слесарям
переделывать модель маховика? Помнится мне, ты формовал шестеренку для
мотоциклетки.
Припертый к стенке, Тиктор смущенно буркнул:
- Я же тогда в простое был. Это другое дело. Нечего мне было делать, ну
и взял ту шестерню. А тебе того императора-кровопийцу можно было формовать?
Я тоже учился на этой шестеренке.
- Учился, чтобы потом получать от спекулянта деньги на водку...
- Слушай, ты, - грозно прикрикнул Тиктор, - не пугай меня спекулянтом!
Я спекулянтов больше тебя ненавижу. А потом, нужно еще доказать, что
Бортаевский спекулянт. Он кустарь - это верно, но он мастер и сам работает.
А в прошлом в Одессе на заводе имени Октябрьской революции работал. Таких
мастеров еще поискать нужно! Кто перебрал мотоцикл для Печерицы?
Бортаевский! А ты - "спекулянт"!
- Погоди, Тиктор, - заметил я очень спокойно, - ведь минуту назад ты
сам назвал Бортаевского спекулянтом.
- Я?.. Ничего подобного! - возмутился Яшка.
- Как же! Сам ведь сказал, что "дал по зубам какому-то спекулянту". У
меня память хорошая. Заврался ты...
- Ты, Манджура, брось, меня не пугай! И на кукан не лови, -
окончательно запутавшись и от этого свирепея, закричал Яшка. - Ты, брат, еще
зелен со мной так разговаривать! Я чистокровный рабочий. Мне понятно, почему
вы все на меня напали: вам завидно, что я лучше вас зарабатываю! Вы бы сами
взяли у Бортаевского заказы, но он их вам не даст, и даже без денег, -
испортите! Перебиваются кое-как с хлеба на квас на свою стипендию, а если я
не хочу нищенствовать, травить меня начинают. Исключайте меня из комсомола!
Наплевать мне на вас. Я не карьерист, а рабочий парень!
- Вот теперь я вижу, что тебя обязательно надо исключить из комсомола!
- сказал я Тиктору, глядя ему прямо в глаза. - Если ты можешь бросаться
такими словами...
- Молодые люди, это что за митинг в рабочее время? - заходя в
шишельную, строго спросил Козакевич. - Начистил шишек, Манджура? Вот эти?
Пожалуй, довольно на сегодня. Теперь так: оденься да лети в фабзавуч.
Получишь в кузнице для нас плоские трамбовки.
Разгоряченный спором с Тиктором, не запахивая чумарки, я вышел на
улицу.
Было удивительно тихо и снежно. Глаза защемило, как только я взглянул
на засыпанные белым глубоким снегом огороды и дворик литейной.
На ветках деревьев лежал пушистый снег. Передо мной пронеслась юркая
синица-московка с черным хохолком на голове, задела крылышками веточку
клена, и целая груда снега неслышно осыпалась с дерева.
Посредине Больничной площади уже протоптали узенькую тропиночку.
Я шел медленно, словно по тесному коридору, и полы моей чумарки сметали
снег. Пласты снега лежали на крышах маленьких домиков, окружавших площадь;
кустики сирени и жасмина в палисадниках торчали из-под снега, как
перевернутые метлы; даже узенькая высокая железная труба над заводом "Мотор"
с одного бока была облеплена хлопьями снега.
"Хорошо я отрезал Тиктору: "Такого хулигана, как ты, нам не нужно!" Да
нет, в самом деле, - нашкодил, замарал звание комсомольца, а сейчас еще
протестует, будто все вокруг него виноваты, а он один прав. Будет хорошим,
честным парнем - кто ему плохое слово скажет! Ведь мне лично он решительно
ничего не сделал: я за организацию болею. Как он понять этого не может! Если
он смолоду к жульничеству привыкает, государство обманывает, от масс
отрывается, то что же из него позже станет? Ведь советовали ему в прошлом
году перестать водиться с Котькой Григоренко. Говорили мы ему с Петром:
"Смотри, Яшка, не промахнись! Мы того Котьку еще с детства знаем: его батька
ярым петлюровцем был, людей наших выдавал, а у этого сыночка тоже нутро
чуждое. Разве он тебе компания?" Послушал нас Тиктор? Где там! Сами, мол, с
усами. Что, мол, вы, зеленые, меня учите! В обнимку с Котькой по Почтовке
шатались, на свадьбы да на вечеринки к кулацким деткам в соседнее село
ходили, а потом этот Котька сбежал за кордон. Видно, большие грехи за ним
водились, раз на такое решился. А Тиктор обмишурился: дважды его,
комсомольца, вызывали для серьезного разговора как близкого приятеля
Григоренко. Ходил нос повесив, а сейчас опять наново все начинает..."
Размышляя так наедине с самим собой посреди огромного снежного
простора, я пересек площадь и спустился в кузницу.
Трамбовки еще не были готовы, и в ожидании, пока их откуют, я поднялся
в слесарную. Уже начался перерыв, и все разбрелись. Удивительно тихо было в
слесарной. У тисков, обсыпанных опилками, никто не стоял. Я направился в
красный уголок и там, около витрины со свежей газетой, увидел наших ребят.
Прижимая друг друга к деревянной витрине, они с особенным вниманием читали
газету "Червоний кордон". Я протиснулся поближе.
"Мертворожденная школа", - прочел я заглавие статьи и сразу понял, о
чем идет речь. В этой статье, подписанной "Д-р Зенон Печерица", говорилось,
что директор фабзавуча Полевой саботировал проведение украинизации, долгое
время держал у себя в школе педагога, не умевшего разговаривать на
украинском языке; когда же педагог был уволен, Полевой организовал сбор
денег для приобретения ему ценного подарка. В конце статьи Печерица, между
прочим, писал, что само существование школы фабзавуча в нашем маленьком
городе, где нет промышленности, является курьезом.
В коридоре послышались гулкие шаги. Это шел из канцелярии Нестор
Варнаевич. Был он в своей защитного цвета стеганке, в кепке, сдвинутой на
затылок и открывавшей его высокий загорелый лоб. Мы посторонились, давая
проход Полевому к щиту с газетой, но он улыбнулся и сказал:
- Читайте, читайте! Я уже отлично знаю, что там написано.
Подбежав к Полевому, Сашка Бобырь неожиданно спросил:
- Нестор Варнаевич, а что значит "де-эр"?
Хлопцы засмеялись. Немного помедлив и скрывая улыбку, Полевой серьезно
сказал Бобырю:
- "Де-эр" - это, вероятнее всего, доктор.
- Какой же он доктор, Печерица? - не унимался Бобырь. - Доктора по
больницам народ лечат, а этот хором дирижирует и учителями заведует. Разве
такие доктора бывают?
- Разные доктора есть, - сказал Полевой. - Необязательно только по
медицинской части. Печерица - галичанин. А надо вам сказать, в Галиции очень
любят щеголять такой степенью "доктор". Вот в том легионе "галицких сичовых
стрельцов", что вместе с австрийцами против русской армии сражался в мировую
войну, почти все офицеры себя докторами называли. Среди них всякие доктора
бывали: юридических наук, философии, филологии, ветеринарных наук... Может,
Печерица тоже такой доктор, скажем - музыкальных наук.
- Раз галичане вместе с австрияками против нас шли, зачем их сюда
пускают? Мало тут здешних подпевал петлюровских осталось! - не унимался
Бобырь.
- Не смей говорить так, Бобырь! - воскликнул Полевой. - Никогда не суди
о целом народе по его отщепенцам... Галичане - хороший, трудолюбивый,
честный народ, родные братья наши. Говорят на том же языке, что и мы, живут
на исконной украинской земле.
И Нестор Варнаевич напомнил нам, как совсем недавно, на XIV съезде
партии, говорилось, что Версальский договор искромсал ряд государств и
только в результате этого наша Украина потеряла Галицию и Западную Волынь.
- Уж кто-кто, а я хорошо знаю галичан, - продолжал Полевой. - После
захвата Перемышля меня там, в Галиции, тяжело ранило... Армия ушла, а я
остался без сознания, один в поле. Так что же ты думаешь, эти люди меня
выдали австрийцам? Ничего подобного! Больше года я пролежал в хате у одного
крестьянина, в селе Копысне. Доктора ко мне тайком из Перемышля привозили,
дважды операцию он в простой светлице делал, заботились галичане обо мне,
как о родном... Эх, свидеться бы когда-нибудь с этими людьми! Подумать
только: маленький Збруч нас от них отделяет. И не вина тех простых
тружеников-галичан, что они в чужой неволе очутились и томятся там который
уже год.
...Когда мы вышли из фабзавуча и направились в общежитие обедать, очень
впечатлительный и души не чаявший в Полевом Маремуха напустился на Сашку:
- Не мог другое время выбрать для расспросов? Видит, человек расстроен,
обругали его в газете, обругали ни за что, а он к нему со своими
расспросами: "Что такое "де-эр"?" Хочешь знать, что такое "де-эр"? "Де-эр" -
это такой дурак, как ты!
- Тише ты, не кричи! - оправдываясь, буркнул Саша. - А может, я
нарочно, чтобы он не так печалился, хотел его отвлечь! Что? - И, довольно
ухмыляясь, Сашка чихнул.
Я помнил, как любили и уважали Полевого курсанты совпартшколы, когда он
был у них секретарем партийной ячейки.
Однажды, еще в совпартшкольские времена, Полевой зашел к нам домой. Мы
жили во флигеле, возле главного здания. Отца дома не оказалось - он печатал
в маленькой типографии школьную газету "Голос курсанта". Полевой увидел на
моем столе альбомчик со стихами. Привычка заводить себе такие альбомы к нам,
ученикам трудшколы, перешла от гимназистов. Девочки-одноклассницы наклеивали
в альбом картинки, рисовали от руки всякие цветочки - нарциссы да тюльпаны,
а рядом царапали сердцещипательные стишки о прекрасных розах, белокрылых
ангелах, арфах, незабудках и прочих пережитках старого мира.
Совестно теперь признаться, но такой альбомчик был и у меня. Приятели
писали в нем стишки с разными пожеланиями. Я обмер, когда Нестор Варнаевич
полистал мой альбом, усмехнулся, а потом, присев к столу, взял ручку и
написал на чистом листочке:
...Там, за далью непогоды,
Есть блаженная страна:
Не темнеют неба своды,
Не проходит тишина.
Но туда выносят волны
Только сильного душой!..
- Когда в класс входит ваш руководитель, вы обязаны доложить ему, чем
занимаетесь.
Никита не растерялся.
- Если в класс входит руководитель, то он прежде всего здоровается...
Что же касается вашего посещения, то я вас не знаю.
Уклоняясь от прямого ответа, усач сказал:
- Почему вы преподаете по-русски?
- Я не преподаю, а читаю статью из русской газеты, и меня все отлично
понимают.
- А разве вы не знаете, что преподавание на Украине должно вестись
исключительно на украинском языке?
- Повторяю вам: я не преподаю, а читаю статью.
- На Украине живут украинцы...
- Однако известно, что в городах Украины есть еще и русские. И я не
вижу особого греха, если сейчас читаю по-русски: меня все понимают.
Приходите к нам завтра - вы услышите, как мы будем читать статьи из газеты
"Вiстi" на украинском языке. Милости прошу!
- Бросьте философствовать! Молоды еще! Прежде чем преподавать, вам надо
выучить государственный язык...
- А вам прежде всего надо назвать себя, а потом делать замечания и
отрывать меня и товарищей от занятий! - уже волнуясь, на чистейшем
украинском языке сказал Никита, словно бы желая доказать наглядно, что он им
отлично владеет.
- Может, вы еще, молодой человек, попросите меня удалиться из класса? -
ехидно улыбаясь, спросил усач.
- Да, попрошу! - неожиданно закричал Никита. - Вы прицепились ко мне,
как репьяк до кожуха, только потому, что я разговаривал с ребятами на языке,
которым писал Владимир Ильич Ленин. Вот в чем вся загвоздка... Слушайте, вы!
Либо вы скажете, кто вы такой, либо мы все вместе покажем вам самую короткую
дорогу отсюда! - И покрасневший Коломеец кивнул на окно.
- Боюсь, что вам очень скоро придется просить у меня прощения! -
зловеще сказал усач и, гордо встряхнув рыжей шевелюрой, вышел из класса.
- Так будет вернее! - крикнул ему вдогонку Никита и уже совсем другим,
спокойным тоном стал читать статью.
Оказалось, это и был знаменитый Печерица.
За несколько дней до него у нас в фабзавуче побывал Картамышев.
Секретарь окружного комитета партии обошел цехи, все осмотрел хозяйским
глазом: он долго разговаривал с фабзавучниками, поругал мастера за то, что в
горячем цехе нет бачков с кипяченой водой и рукавицы у хлопцев рваные, а
потом появился в литейной. Тут он распорядился, чтобы до осенних дождей
заделали дыру от снаряда в потолке.
Монька Гузарчик в тот день болел и оставался в общежитии. Он
рассказывал нам, что после осмотра фабзавуча Картамышев пошел и туда, видно
желая собственными глазами убедиться не только в том, как мы получаем
квалификацию, но и в каких условиях живем. Он потребовал у повара раскладку
продуктов, отпускаемых для нашего питания, и основательно распек директора
общежития за то, что мы укрываемся довольно худыми, потрепанными одеялами
без второй простыни. Мы уважали его и произносили его фамилию - Картамышев -
как-то особенно, с любовью. А вот Печерица сразу пришелся нам не по душе...
На следующий день Нестора Варнаевича вызвали срочно в наробраз.
Печерица категорически потребовал, чтобы Полевой уволил Никиту
Коломейца из школы. Усач кричал, что Коломеец "подорвал его авторитет". Что
там было между ними, подробно мы не знали, но в окружкоме комсомола Фурман
проведал, что якобы в ответ на эти слова Полевой отрезал: "Авторитет
настоящего большевика подорвать никто не может. Авторитет большевик
завоевывает своим собственным поведением". А на упрек Печерицы: "Как жаль,
что вы забываете свою национальность", - наш директор ответил: "Я прежде
всего коммунист, советский человек, а уж потом - украинец!" И хотя сражение
было выиграно, все понимали, что Печерица затаит злобу на фабзавучников.
Сразу же после приезда Печерица стал очень заметен в нашем маленьком и
тихом городе. Часто, направляясь в районы, он проезжал по крутым городским
улицам в своем высоком желтом кабриолете, запряженном парой сытых вороных
коней. Закутанный в серый брезентовый пыльник со свисающим на спину
капюшоном, Печерица сверху разглядывал прохожих и небрежно кивал головой в
ответ на поклоны знакомых учителей.
Скоро в городе стало известно, что новый заведующий наробразом -
большой любитель пения. Несколько вечеров подряд Печерица собирал в большом
гимнастическом зале все хоровые студенческие и школьные кружки и разучивал с
ними песни. Немного погодя он выступил со своим хором в городском театре на
торжественном заседании. Парубки стояли полукругом в смушковых шапках, в
сорочках с вышитыми воротниками, в синих шароварах, вобранных в сапоги с
высокими голенищами. Девчата заплели в косы разноцветные ленты. Их блузки
тоже были расшиты узорами, на юбках надеты пестрые плахты. Освещенные
рефлекторами, хористы и хористки занимали всю глубокую сцену театра. Мы,
фабзавучники, во время заседания сидели на галерке. Когда после перерыва
подняли занавес и мы увидели в настороженной тишине зрительного зала
нарядных хористов, никто из нас не подумал бы, что огромным этим хором
отважится дирижировать Печерица. Как-то это не вязалось с его замашками.
Но он, продержав несколько секунд застывших на месте хористов перед
публикой, уверенными, размашистыми шагами прошел к рампе, резко тряхнул
рыжей шевелюрой и объявил:
- "Вiчний революцьонер" - песня Ивана Франко!
Кто-то из публики кашлянул в последний раз, чтобы потом не мешать, и в
зале сделалось совсем тихо.
Печерица, повернувшись спиной к публике, стал на цыпочки и, выдернув
из-за голенища хлыстик, отрывисто взмахнул им над головой. Тишина как бы
разорвалась: молодые, сильные, звонкие голоса начали песню так уверенно, что
мы сразу заслушались. Хористы то затихали по знаку хлыстика, и тогда только
один запевала продолжал песню; то вдруг вступали басы - как на подбор,
высокие, рослые парубки, поставленные отдельно, и тогда глухой, но приятный
рокот прокатывался по залу; то вдруг звеняще вступали дисканты - сотня
девичьих голосов подхватывала мелодию. В зале становилось будто светлее,
хотелось вскочить и петь вместе с хором.
А перед хористами, то подымаясь на цыпочки, то приседая, то
раскачиваясь в такт мелодии, уверенно возвышался на каком-то ящике тот самый
Печерица, которого так смело выгнал из класса Никита Коломеец.
Печерица ловко дирижировал! Он крепко держал в руках весь этот
многоголосый, так недавно собранный хор. И, слушая, как поют студенты,
наблюдая, как ловко управляет ими этот усач, я чувствовал, что он мне
начинает нравиться.
Потом хористы запели "Зажурились галичанки". Мелодия шла быстро.
Печерица здесь особенно усердствовал, размахивая хлыстиком, как хороший
конник саблей на рубке лозы. Зал слушал быструю походную песню о галичанках,
которые опечалены отходом "сичовых стрельцов" на Украину и тем, что некому
уж будет целовать их "в малиновые уста, в карие оченята да в черные брови",
а я мучительно припоминал, где я мог слышать раньше эту мелодию и эти слова.
Песня была новой, чужой и неожиданной для наших советских времен. В те
годы рабочая молодежь пела "Карманьолу", "Паровоз", "Мы сами копали могилу
себе", "Все пушки, пушки грохотали", "Ой, на горi та женцi жнуть", "Туман
яром котиться", а тут - здравствуйте! - Печерица откопал где-то игривую
песенку о малиновых устах опечаленных галичанок. И только когда хор затянул
последний куплет, я вспомнил, что с этой песней в тысяча девятьсот
восемнадцатом году шагали вместе с австрияками по крепостному мосту одетые
во все серое "украинские сичовые стрельцы", или "усусусы", как они себя
называли. Их не отличить было по форме от их австрийских офицеров, да и
бесчинствовали они так же, как и их хозяева: мельницу Орловского под скалой
распотрошили, разграбили крестьянское зерно и вывезли его в Австрию, в то
время как население нашего города голодало. И, слушая эту песенку "сичовых
стрельцов", я, признаться, тогда еще не понимал, зачем было хору петь ее в
наши советские времена.
Но, словно подслушав мои сомнения и желая развеять их, хор, руководимый
Печерицей, пропел "Заповiт" Тараса Шевченко, а потом такой знакомый и
дорогой всем нам "Интернационал". Пением "Интернационала" и "Молодой
гвардии" мы кончали решительно все наши собрания. Но одно дело было, когда
мы пели гимн мирового пролетариата у себя в ячейке или в комсомольском клубе
дрожащими, неокрепшими голосами, и совсем иначе, мощно прозвучал
"Интернационал" в исполнении огромного хора. Мне уже показалось в тот вечер,
что Коломеец поступил неправильно, выгнав Печерицу из класса. Неважно, что
тот держался грубо, заносчиво и не хотел назвать себя. Зато - какой талант!
Однако на следующий день после концерта мне пришлось снова
разочароваться в Печерице.
Был у нас преподаватель черчения Максим Яковлевич Назаров. Седенький
старичок, техник по профессии, он приехал в наш город из Сормова, что на
Волге. Много интересного и нового было для нас в том, что рассказывал Максим
Яковлевич о своем родном заводе "Красное Сормово". Немало повидал на своем
веку этот старик, работая в таких цехах, где народу больше, чем на сорока
заводах, подобных нашему "Мотору". Люди с большим производственным опытом
вроде Назарова были очень нужны нашему фабзавучу.
На следующий день после концерта Печерица вызвал к себе всех
преподавателей и инструкторов фабзавуча для проверки того, как они знают
украинский язык. Ясное дело, что приехавший недавно из России к своей дочке
- жене пограничника - преподаватель черчения Назаров ни писать, ни говорить
по-украински не умел!
Тут же, при всех, Печерица предложил Полевому уволить старика из школы.
Всеми силами отстаивал наш директор Назарова, но ничего сделать не смог.
Позже, рассказывая нам о своем визите к Печерице, Полевой говорил:
- Вы хотите русского рабочего человека, - толкую я Печерице, -
заставить насильно отказаться от русского языка и сразу перейти на
украинский? А ведь он без году неделя у нас на Украине живет. Дайте ему
срок, не принуждайте его ломать свой родной язык и в угоду вам говорить бог
знает как. Такими принудительными мерами вы только заставите его
возненавидеть украинизацию...
Но как ни уговаривали Печерицу, он был неумолим. Он подсовывал всем
какой-то строгий циркуляр, в котором безоговорочно было написано, что все
педагоги на Украине обязаны учить детей только по-украински.
- Позвольте, но какие у нас дети? Вполне взрослая молодежь. И потом, у
нас техническая школа! - все еще доказывал, волнуясь, Полевой. - Мы ремесло
изучаем.
- Ничего не знаю и знать не хочу, - холодно отвечал Печерица. - Живете
на Украине, вот инструкция, прошу подчиняться! Что же касается профиля вашей
школы, то это вообще казус. И фабзавуч ваш - это ублюдок.
- Придет время, и здесь тоже, как и в Донбассе, вырастут новые заводы,
и люди нам спасибо скажут, что мы первыми начали готовить для них кадры! -
сказал Полевой.
- Чепуха! - отрезал Печерица. - Никто вам не даст закоптить голубое
небо Подолии дымом заводов.
- Посмотрим! - сказал Полевой упрямо, как поведал нам Коломеец, даже
зубами заскрипел, чтобы не выругаться.
- Смотреть будут другие, а не вы! - оборвал нашего директора усач. - А
вам приказываю быть дисциплинированным работником моей системы образования и
выполнять без всяких пререканий мои распоряжения.
Пришлось Нестору Варнаевичу уволить Назарова из фабзавуча. На последние
гроши из маленькой нашей стипендии мы сообща купили старику на память
хорошую готовальню. Фурман прикрепил к ней медную планку и ловко нацарапал
надпись: "Горячо любимому нашему преподавателю Максиму Яковлевичу в часы
расставания, но не прощания. Ученики школы ФЗУ".
Признаться, Максим Яковлевич ничего особенного не потерял от приказа
Печерицы. Хороших техников в городе было мало. Назарова немедленно приняли
на работу в дорожную контору. Он стал чертить планы дорог, ведущих к
границе.
Паровые катки для этих дорог ремонтировали у нас в фабзавуче, и потому
Назаров иногда заходил к нам.
Однажды Козакевич, здороваясь с Назаровым, сказал:
- А-а-а! Максим Яковлевич, жертва режима Печерицы? Ну как, он еще до
вашей конторы не добрался?
- К нам ему дорога заказана, - сказал Назаров. - Мы сейчас на военное
ведомство работаем. Нашими делами Михаил Васильевич Фрунзе из Москвы
интересуется, а ему все равно, на каком языке человек говорит, лишь бы душа
у того человека советская была!
Когда вечером, после дежурства в ЧОНе, мы возвращались вместе с
Маремухой в общежитие, Петро сказал мне:
- Досадно-таки, Василь, что мы того бандита живым выпустили. Такая
промашка! Я боюсь, как бы об этом не проведал Печерица. Узнает - и станет
яму рыть под Нестора Варнаевича. Вот, скажет, каких балбесов он воспитал! И
пакостить будет Полевому.
- Не бойся, Петрусь! Картамышев Полевого в обиду не даст. Он Полевого
еще по совпартшколе знает. Ведь Полевой там секретарем партийной ячейки был.
Он старый большевик, рабочий в прошлом... А Бобырь - шляпа, это факт.
Представляешь, как здорово было бы, если бы Сашка того диверсанта хлопнул!
- Еще бы! - сказал Маремуха уныло.
После той ночи, когда мы дежурили в ЧОНе, погода изменилась. Третий
день падал густой снег, сугробы достигали окон, и каждое утро перед работой
мы деревянными лопатами расчищали снег с тропинки, ведущей от дороги к
литейной.
Сегодня с утра Козакевич поручил мне подготовить шишки для завтрашней
формовки.
Я уже принялся за второй лист с шишками, как ко мне подошел Яшка
Тиктор. Светлый чуб его развевался в двух шагах от меня. Тиктор присел на
корточки и закурил, пуская в дверцы печки синеватый дым. Наблюдая за ним
одним глазом, я молчал, понимая, что Яшка хочет заговорить со мной. После
того вечера, когда Тиктор не явился на тревогу, он сторонился нас, ни с кем
не разговаривал и сразу же после занятий уходил к себе домой, на Цыгановку.
Он жил в этом предместье города, недалеко от вокзала, вместе с отцом.
Потянув последний раз цигарку, Яшка швырнул окурок на раскаленные глыбы
кокса и, проходя мимо, как бы невзначай бросил:
- Ну-с, товарищ член бюро, когда вы меня судить будете?
- Ты хочешь спросить, когда будет на бюро разбираться твой вопрос?
- Ну, не все ли равно! - промямлил небрежно Яшка и, пододвинув к себе
вместо стула жестяную банку с графитом, уселся против меня.
- Если тебя интересует, когда назначено заседание бюро ячейки, могу
сказать: в четверг.
- Конечно, вам выгоднее держать в комсомоле сопляков вроде Бобыря,
которые даже с винтовкой обращаться не умеют, только за то, что они приятели
некоторых членов бюро, и выгонять из организации рабочих подростков за
какую-то случайную ошибку...
Я понял, в чей огород бросает камешки Тиктор.
- Случайная ошибка здесь ни при чем.
- Именно случайная ошибка. Ну, выпил... потом дал по зубам какому-то
спекулянту, а вы шум подымаете...
- Не какому-то спекулянту, а твоему заказчику Бортаевскому.
- Почему он мой заказчик? Удивляюсь! - Яшка сделал наивное лицо.
- А чей же он заказчик, мой? Не придуривайся лучше, бюро все известно.
- Что может быть известно, не понимаю! Наябедничал кто-то ради склоки,
а вы...
Дальше я сдержаться не мог. Мало того, что Яшка не хотел откровенно,
как подобает комсомольцу, признать свою вину, он вдобавок еще прикидывался
дурачком!
Я сказал строго:
- Бюро известно, Тиктор, что ты в рабочее время формовал детали для
частной мастерской Бортаевского, ты продавал их ему, ты...
- Ну и что ж такого? - оправдывался Тиктор. - Я все это своими руками
делал, из собственного алюминия и совсем не в рабочее время.
- Неправда! В рабочее время. Ну, зачем ты врешь?
- Сам ты врешь! Я оставался после работы, когда ты уходил, и формовал.
- Да? А песок, а инструменты, а модели чьи - разве не государственные?
А скажи-ка, что ты делал в тот день, когда Козакевич унес к слесарям
переделывать модель маховика? Помнится мне, ты формовал шестеренку для
мотоциклетки.
Припертый к стенке, Тиктор смущенно буркнул:
- Я же тогда в простое был. Это другое дело. Нечего мне было делать, ну
и взял ту шестерню. А тебе того императора-кровопийцу можно было формовать?
Я тоже учился на этой шестеренке.
- Учился, чтобы потом получать от спекулянта деньги на водку...
- Слушай, ты, - грозно прикрикнул Тиктор, - не пугай меня спекулянтом!
Я спекулянтов больше тебя ненавижу. А потом, нужно еще доказать, что
Бортаевский спекулянт. Он кустарь - это верно, но он мастер и сам работает.
А в прошлом в Одессе на заводе имени Октябрьской революции работал. Таких
мастеров еще поискать нужно! Кто перебрал мотоцикл для Печерицы?
Бортаевский! А ты - "спекулянт"!
- Погоди, Тиктор, - заметил я очень спокойно, - ведь минуту назад ты
сам назвал Бортаевского спекулянтом.
- Я?.. Ничего подобного! - возмутился Яшка.
- Как же! Сам ведь сказал, что "дал по зубам какому-то спекулянту". У
меня память хорошая. Заврался ты...
- Ты, Манджура, брось, меня не пугай! И на кукан не лови, -
окончательно запутавшись и от этого свирепея, закричал Яшка. - Ты, брат, еще
зелен со мной так разговаривать! Я чистокровный рабочий. Мне понятно, почему
вы все на меня напали: вам завидно, что я лучше вас зарабатываю! Вы бы сами
взяли у Бортаевского заказы, но он их вам не даст, и даже без денег, -
испортите! Перебиваются кое-как с хлеба на квас на свою стипендию, а если я
не хочу нищенствовать, травить меня начинают. Исключайте меня из комсомола!
Наплевать мне на вас. Я не карьерист, а рабочий парень!
- Вот теперь я вижу, что тебя обязательно надо исключить из комсомола!
- сказал я Тиктору, глядя ему прямо в глаза. - Если ты можешь бросаться
такими словами...
- Молодые люди, это что за митинг в рабочее время? - заходя в
шишельную, строго спросил Козакевич. - Начистил шишек, Манджура? Вот эти?
Пожалуй, довольно на сегодня. Теперь так: оденься да лети в фабзавуч.
Получишь в кузнице для нас плоские трамбовки.
Разгоряченный спором с Тиктором, не запахивая чумарки, я вышел на
улицу.
Было удивительно тихо и снежно. Глаза защемило, как только я взглянул
на засыпанные белым глубоким снегом огороды и дворик литейной.
На ветках деревьев лежал пушистый снег. Передо мной пронеслась юркая
синица-московка с черным хохолком на голове, задела крылышками веточку
клена, и целая груда снега неслышно осыпалась с дерева.
Посредине Больничной площади уже протоптали узенькую тропиночку.
Я шел медленно, словно по тесному коридору, и полы моей чумарки сметали
снег. Пласты снега лежали на крышах маленьких домиков, окружавших площадь;
кустики сирени и жасмина в палисадниках торчали из-под снега, как
перевернутые метлы; даже узенькая высокая железная труба над заводом "Мотор"
с одного бока была облеплена хлопьями снега.
"Хорошо я отрезал Тиктору: "Такого хулигана, как ты, нам не нужно!" Да
нет, в самом деле, - нашкодил, замарал звание комсомольца, а сейчас еще
протестует, будто все вокруг него виноваты, а он один прав. Будет хорошим,
честным парнем - кто ему плохое слово скажет! Ведь мне лично он решительно
ничего не сделал: я за организацию болею. Как он понять этого не может! Если
он смолоду к жульничеству привыкает, государство обманывает, от масс
отрывается, то что же из него позже станет? Ведь советовали ему в прошлом
году перестать водиться с Котькой Григоренко. Говорили мы ему с Петром:
"Смотри, Яшка, не промахнись! Мы того Котьку еще с детства знаем: его батька
ярым петлюровцем был, людей наших выдавал, а у этого сыночка тоже нутро
чуждое. Разве он тебе компания?" Послушал нас Тиктор? Где там! Сами, мол, с
усами. Что, мол, вы, зеленые, меня учите! В обнимку с Котькой по Почтовке
шатались, на свадьбы да на вечеринки к кулацким деткам в соседнее село
ходили, а потом этот Котька сбежал за кордон. Видно, большие грехи за ним
водились, раз на такое решился. А Тиктор обмишурился: дважды его,
комсомольца, вызывали для серьезного разговора как близкого приятеля
Григоренко. Ходил нос повесив, а сейчас опять наново все начинает..."
Размышляя так наедине с самим собой посреди огромного снежного
простора, я пересек площадь и спустился в кузницу.
Трамбовки еще не были готовы, и в ожидании, пока их откуют, я поднялся
в слесарную. Уже начался перерыв, и все разбрелись. Удивительно тихо было в
слесарной. У тисков, обсыпанных опилками, никто не стоял. Я направился в
красный уголок и там, около витрины со свежей газетой, увидел наших ребят.
Прижимая друг друга к деревянной витрине, они с особенным вниманием читали
газету "Червоний кордон". Я протиснулся поближе.
"Мертворожденная школа", - прочел я заглавие статьи и сразу понял, о
чем идет речь. В этой статье, подписанной "Д-р Зенон Печерица", говорилось,
что директор фабзавуча Полевой саботировал проведение украинизации, долгое
время держал у себя в школе педагога, не умевшего разговаривать на
украинском языке; когда же педагог был уволен, Полевой организовал сбор
денег для приобретения ему ценного подарка. В конце статьи Печерица, между
прочим, писал, что само существование школы фабзавуча в нашем маленьком
городе, где нет промышленности, является курьезом.
В коридоре послышались гулкие шаги. Это шел из канцелярии Нестор
Варнаевич. Был он в своей защитного цвета стеганке, в кепке, сдвинутой на
затылок и открывавшей его высокий загорелый лоб. Мы посторонились, давая
проход Полевому к щиту с газетой, но он улыбнулся и сказал:
- Читайте, читайте! Я уже отлично знаю, что там написано.
Подбежав к Полевому, Сашка Бобырь неожиданно спросил:
- Нестор Варнаевич, а что значит "де-эр"?
Хлопцы засмеялись. Немного помедлив и скрывая улыбку, Полевой серьезно
сказал Бобырю:
- "Де-эр" - это, вероятнее всего, доктор.
- Какой же он доктор, Печерица? - не унимался Бобырь. - Доктора по
больницам народ лечат, а этот хором дирижирует и учителями заведует. Разве
такие доктора бывают?
- Разные доктора есть, - сказал Полевой. - Необязательно только по
медицинской части. Печерица - галичанин. А надо вам сказать, в Галиции очень
любят щеголять такой степенью "доктор". Вот в том легионе "галицких сичовых
стрельцов", что вместе с австрийцами против русской армии сражался в мировую
войну, почти все офицеры себя докторами называли. Среди них всякие доктора
бывали: юридических наук, философии, филологии, ветеринарных наук... Может,
Печерица тоже такой доктор, скажем - музыкальных наук.
- Раз галичане вместе с австрияками против нас шли, зачем их сюда
пускают? Мало тут здешних подпевал петлюровских осталось! - не унимался
Бобырь.
- Не смей говорить так, Бобырь! - воскликнул Полевой. - Никогда не суди
о целом народе по его отщепенцам... Галичане - хороший, трудолюбивый,
честный народ, родные братья наши. Говорят на том же языке, что и мы, живут
на исконной украинской земле.
И Нестор Варнаевич напомнил нам, как совсем недавно, на XIV съезде
партии, говорилось, что Версальский договор искромсал ряд государств и
только в результате этого наша Украина потеряла Галицию и Западную Волынь.
- Уж кто-кто, а я хорошо знаю галичан, - продолжал Полевой. - После
захвата Перемышля меня там, в Галиции, тяжело ранило... Армия ушла, а я
остался без сознания, один в поле. Так что же ты думаешь, эти люди меня
выдали австрийцам? Ничего подобного! Больше года я пролежал в хате у одного
крестьянина, в селе Копысне. Доктора ко мне тайком из Перемышля привозили,
дважды операцию он в простой светлице делал, заботились галичане обо мне,
как о родном... Эх, свидеться бы когда-нибудь с этими людьми! Подумать
только: маленький Збруч нас от них отделяет. И не вина тех простых
тружеников-галичан, что они в чужой неволе очутились и томятся там который
уже год.
...Когда мы вышли из фабзавуча и направились в общежитие обедать, очень
впечатлительный и души не чаявший в Полевом Маремуха напустился на Сашку:
- Не мог другое время выбрать для расспросов? Видит, человек расстроен,
обругали его в газете, обругали ни за что, а он к нему со своими
расспросами: "Что такое "де-эр"?" Хочешь знать, что такое "де-эр"? "Де-эр" -
это такой дурак, как ты!
- Тише ты, не кричи! - оправдываясь, буркнул Саша. - А может, я
нарочно, чтобы он не так печалился, хотел его отвлечь! Что? - И, довольно
ухмыляясь, Сашка чихнул.
Я помнил, как любили и уважали Полевого курсанты совпартшколы, когда он
был у них секретарем партийной ячейки.
Однажды, еще в совпартшкольские времена, Полевой зашел к нам домой. Мы
жили во флигеле, возле главного здания. Отца дома не оказалось - он печатал
в маленькой типографии школьную газету "Голос курсанта". Полевой увидел на
моем столе альбомчик со стихами. Привычка заводить себе такие альбомы к нам,
ученикам трудшколы, перешла от гимназистов. Девочки-одноклассницы наклеивали
в альбом картинки, рисовали от руки всякие цветочки - нарциссы да тюльпаны,
а рядом царапали сердцещипательные стишки о прекрасных розах, белокрылых
ангелах, арфах, незабудках и прочих пережитках старого мира.
Совестно теперь признаться, но такой альбомчик был и у меня. Приятели
писали в нем стишки с разными пожеланиями. Я обмер, когда Нестор Варнаевич
полистал мой альбом, усмехнулся, а потом, присев к столу, взял ручку и
написал на чистом листочке:
...Там, за далью непогоды,
Есть блаженная страна:
Не темнеют неба своды,
Не проходит тишина.
Но туда выносят волны
Только сильного душой!..