Страница:
начинаются старые истории. Где термометр, не знаешь? Пора бы ему температуру
измерить. Не знобит тебя, а, Сашок?
- Какой термометр! При чем тут термометр! - прямо завизжал от
негодования Бобырь. - Я вам правду говорю, а вы смеетесь.
- Подожди, Сашенька, - остановил я друга. - Кого ты, говоришь, видел?
- Печерицу!
- В самом деле?
- В самом деле.
- Где же ты его видел?
- Около вокзала.
- Около вокзала? - вмешиваясь в наш разговор, уже серьезнее спросил
Маремуха.
- Ну да, возле вокзала, - поспешно проговорил Бобырь, - он бузу пил...
Это было уж слишком, и мы с Петькой громко расхохотались.
- Ты слышишь, Василь? - спросил Петро, давясь от смеха. - Он видел
Печерицу, Печерица пил бузу, а буза ударила этому конопатому бузотеру в
голову, и он прибежал сюда морочить головы нам...
- Да, да! - окончательно обижаясь, закричал Саша. - Не хотите верить -
не надо. Только я ничего не выдумываю! Буза - это питье такое здешнее, из
проса, кислое и белое. Во всех будочках продается. Я уже пробовал, а если вы
не знаете, так я не виноват...
Нехорошо смеяться над приятелем, да еще когда он всерьез обижается, но
на этот раз трудно было удержаться от смеха.
Мы хорошо знали, что не только Бобырь, но и многие другие фабзавучники
до самого дня отъезда мечтали поймать Печерицу. Разъезжаясь по городам
Украины, мы дали себе слово, если повстречается этот бандит из Коломыи
кому-либо из нас, не дать ему выскользнуть.
Но больше всех нас мечтал повстречаться с Печерицей Саша Бобырь.
Поимкой Печерицы он думал загладить те досадные промашки, что приключились с
ним во время чоновской тревоги. Скоро наш горячий Сашка начал просто
галлюцинировать: Печерица виделся ему всюду.
По пути сюда, к Азовскому морю, Сашка дважды ловил Печерицу. Однажды,
когда поезд стоял в Фастове, Сашка, выглянув в окно, вдруг хрипло крикнул:
- Вот он, хлопцы! Держите! - и метнулся к выходу.
Человек, прогуливавшийся по перрону, которого Бобырь принял за
Печерицу, был очень мало похож на беглеца. Это оказался сгорбленный старичок
в брезентовом пыльнике. Одни пушистые и рыжие усы, пожалуй, смахивали на
Печерицыны. В Екатеринославе, когда мы обедали в буфете вокзала, Саша, чуть
не опрокинув тарелку, налитую до краев жирным украинским борщом, прохрипел:
- Смотрите! - и ткнул ложкой по направлению к газетному киоску.
У застекленной витрины киоска выбирал открытки человек в сером дорожном
пыльнике. Сашка решил, что и этот - Печерица. Однако стоило пассажиру в
сером пыльнике обернуться, как мигом выяснилось, что это молодой парень, на
голову выше Печерицы. Ну разве могли мы, зная о дорожных видениях Бобыря,
отнестись с доверием к его словам!.. И я сказал:
- Ну хорошо, Печерица стоял и пил бузу. А ты что?
- Я посмотрел - и к вам!
- Отчего же ты его не схватил? Надо было его поймать за шиворот, ногу
сзади подставить и на землю.
- Тебе хорошо говорить! А вещи?
- Какие вещи?
- Какие? Наши! Я боялся вещи оставить. Он побежит, я за ним, а вещи
кто-нибудь цапнет.
- А Володька где был?
- Да я не с Володькой ехал, в том-то и дело. Я с другим извозчиком
приехал. Володька обманул нас.
- Погоди, а у него усы были? - решил я проверить Сашку.
- Усы?.. Усов не было... Усики. Маленькие такие, как кисточки для
гуммиарабика.
- Для того чтобы Сашке понравиться, он и усы в парикмахерской подстриг,
- съязвил Маремуха.
- Ладно, ладно! Смейтесь, если вам так весело! - буркнул Саша обиженно.
- А я вот пойду куда надо и заявлю.
- Ну, довольно тебе, Сашок, нам головы морочить, - мягко сказал я. -
Показывай лучше, что на ужин куплено.
- Вот брынза, - совершенно покорно сказал Саша и развернул пергаментную
бумагу, в которой лежал кусок брынзы в добрый фунт весом.
- И это все? - возмутился Маремуха.
- Нет, зачем. Вот еще рыбки купил... Не тронь, это редиска. Рыбка вот
тут. - Сашка развернул маслянистую бумагу. - Глядите, какая рыбка маленькая!
- И он выволок из старой газеты три нитки, унизанные мелкими копчеными
рыбешками. Рыбки лоснились от жира и были пузатенькие. - Тюлька называется!
- гордо заявил Бобырь и, как ожерелье, поднял на руки низки с рыбешками.
- Ты бы еще поменьше купил! - буркнул недовольно Петро. - Самая
мелкота. Кто же ее чистить будет?
- Для чего чистить? - удивился Саша. - Не надо чистить. Так целиком ее
едят. Гляди, мне в лавке показали...
Наш каптенармус сорвал с нитки пару истекающих жиром рыбешек и послал
их в рот. Пожевав немного, Саша, как фокусник, сперва раскрыл рот, а потом
смело, с головами и кожурой, проглотил тюльки.
- Еще аппендицитом, чего доброго, заболеешь! - сказал Петро. Больше
всех болезней Маремуха почему-то боялся именно аппендицита. Даже косточку от
вишни и то боялся проглотить.
Но наглядный пример Бобыря заставил Петруся позабыть об угрожающей ему
болезни. Он осторожно отщипнул с бечевочки одну рыбешку и принялся жевать
ее.
- Вкусная... - протянул Маремуха. - И костей совсем не чувствуется.
Камса это?
- Не камса, а тюлька! - солидно поправил Бобырь.
- "Тюлька, тюлька"! - передразнил я Сашу. - А ты бузы не принес
случайно?
- Бутылки не было, - принимая мои слова всерьез, сказал Саша. - А
хочешь бузы, после ужина можно сходить. Тут, за углом, в киоске продается.
- Послушай, Петрусь, - скомандовал я, - скачи-ка вниз, принеси кипятку
и миску от хозяйки. Надо брынзу парить.
Пока мы расправлялись с тюлькой, мраморная брынза, отдав кипятку часть
соли и горечи и пустив жирные круги, сделалась мягкой и очень приятной на
вкус. Мы резали ее охотничьим ножом и ели, запивая чаем, в котором плавали
распустившиеся чаинки.
Поужинав, мы отнесли вниз посуду и долго мылись во дворе, прямо у
колодца. А потом, освеженные, сытые, поднялись в свой мезонин и улеглись на
высоких матрацах.
Окно осталось открытым. На дворе уже потемнело. Сквозь лохмотья
проплывающих туч изредка проглядывал молодой месяц. Как только тучи
освобождали месяц, в комнате становилось светлее.
- Но вы слышите, хлопцы, как тут тихо? - сказал, нарушая молчание,
Петрусь. - Ни выстрелов, ни свистков. Что значит граница далеко! На весь
город небось два милиционера, да и те спят...
Агния Трофимовна звенела внизу посудой. У нее на кухне шипел примус.
Вероятно, она с вечера собирала для нас завтрак.
- А мы дураки! - снова заговорил Петро. - Как поступали в фабзавуч,
надо было по одной специальности идти. Гуртом бы теперь в одном цехе
работали. Все веселее. А так - разбредемся кто куда...
И опять никто из нас Маремухе не ответил. Я понял, что и Бобырь,
прикидывающийся храбрецом, думает о том, как-то он будет работать завтра. На
дворе делалось все темнее и темнее. Опять небо сплошь заволокло тучами, и
месяц не проглядывал больше. Равномерный шум близких волн укачивал так,
словно мы все еще ехали поездом...
- Вот, Науменко, тебе новый напарник! - сказал сменный мастер Федорко,
подводя меня к пожилому рабочему, который суетился в одиночку около двух
формовочных машинок.
Рабочий обернулся. Ему было уже лет за пятьдесят. Высокий, седой, в
груботканой холщовой рубашке с подрезанными до локтей рукавами, он удивленно
посмотрел на Федорко.
- Покажи ему, что и как, - сказал мастер, кивая на меня. - За обучение
запишем тебе по среднему.
- Да помилуйте, Алексей Григорьевич! Поставьте до кого другого! -
попытался возразить старик.
Но сменный мастер, прерывая его, сразу замахал руками:
- Надо, Науменко! Ты старый формовщик и обязан смену учить.
С этими словами мастер скрылся за стеной пустых чугунных опок.
Мы остались одни. Науменко разглядывал меня недоверчиво. Особой радости
у него на лице не появилось. По всему было видно, что ему куда сподручнее
формовать одному, чем возиться с учеником да еще отвечать за его работу.
Когда мастер отошел далеко, мой учитель, нисколько не стесняясь, смачно
плюнул себе под ноги и сказал работающим за барьерчиком напротив него двум
формовщикам:
- Везет же мне, грешному: то пьянчужку посылают на исправление, то
молокососов надо обучать!
Соседи засмеялись. Один из них, худой и высокий, коротко подстриженный
под нуль, с выпирающими скулами смуглого лица, был похож на монгола. Другой,
с острыми, колючими глазами, не переставая набивать опоку, сказал:
- И не говори, дядя Вася, партнеры у тебя на выбор!
- Да нет, на самом деле! - пожаловался соседям мой учитель. - Так
славно ладилось сегодня, думал до завтрака полсотни опок поставить, а теперь
снова придется на соль зарабатывать. - И, обращаясь ко мне, он хмуро
спросил: - Ну, чего нос повесил? Зовут-то как?
- Василий Манджура.
- Получил тезку, дядя Вася, а еще плачешься! Вместе именины справлять
будете. Все дешевле... - быстро формуя, выкрикнул шустрый литейщик с острыми
глазами.
- Работал? - спросил Науменко, кивая на машинки.
- Не видел никогда. На плацу формовал, а с машинками дела не имел.
- Ого, дядя Вася, имеешь специалиста по художественному литью! -
закричал проворный сосед. - Он еще тебя, старого, поучит, как скульптуры
отливать.
- Где же это ты на плацу работал, интересно мне? - спросил Науменко с
явным любопытством.
Я понял, что плацовая формовка здесь ценится куда выше машинной.
Пришлось рассказать, как я попал в этот город.
Науменко терпеливо выслушал мой рассказ и скомандовал:
- Ну, будет байки рассказывать. Становись-ка! - И он кивнул на левую
машинку.
К ней вел узенький проход. Высокая, почти в человеческий рост, печка
разделила меня и Науменко, как только я подошел к машинке. Между нашими
машинками стоял глубокий ящик с особой формовочной землей, называемой здесь
"составом". У меня слева, у дяди Васи справа высились положенные друг на
дружку ряды пустых чугунных опок.
Увязая в сухом песке, я подошел вплотную к машинке. На ней была
закреплена сделанная из баббита модель каких-то втулок.
- У тебя - низ. Понял? - кивнул мне Науменко. - А втулки эти
"колбасками" зовутся. Будешь набивать низ, а я верх. Погляди, как это
делается.
Мне трудно было сразу оторваться от своей машинки. Я пошатал железные
прутья, торчащие у нее по углам, - их назначение мне было непонятно - и
потрогал припаянные к модельной плите два блестящих, скользких конусных
болта.
- Сюда смотри, эй, молодой! - сердито прикрикнул Науменко.
Одним махом он ловко насадил чугунную рамку с боковыми винтами на такие
же блестящие штифты, не глядя снял с заднего ряда опоку, положил ее внутрь
рамы и стал проворно заворачивать винты. Когда винты зажали опоку в раме,
дядя Вася схватил с полочки мешочек и потряс им над моделью. Ровный слой
присыпки, будто пудрой, покрыл баббитовые "колбаски". Так же не глядя мой
учитель окунул руку в ящик и, зачерпнув ею горсть состава, высыпал его на
модель.
Раз, два - и в руках Науменко взметнулась лопата. Он вогнал ее с
размаху в разделяющую нас песчаную кучу и швырнул в опоку груду песка, потом
вторую. Из глубины потревоженной кучи задымил пар. Видно, песок не успел еще
остыть со вчерашней отливки.
Дядя Вася разровнял своими гибкими и жилистыми пальцами влажный, но
горячий песок, схватил коротенькую набойку и принялся быстро набивать.
Я не отрываясь, внимательно следил за каждым его движением, запоминал
все.
Мускулы играли на старых, жилистых руках Науменко. Острый деревянный
клинышек, насаженный на железную ручку набойки, врезался в песок с такой
яростью, что казалось, Науменко хочет разбить всю эту машинку или, в лучшем
случае, загнать ее под землю.
Встречая на своем пути влажный песок, набойка уминала его,
утрамбовывала, загоняла в пазы модели. Песок исчезал внутри опоки, делался
плотным, как земля на проселочном шляху. Дядя Вася прошелся по неровной
плоской поверхности опоки квадратной трамбовкой, сбросил склепанную из жести
надставку и сгреб чугунной линейкой на уровне ребер опоки излишек смеси.
Потом длинной иглой - душником - он наколол вентиляционные каналы. Науменко
согнулся, постучал колотушкой, расшатывая модель в ее песчаном футляре, и
ловким движением нежно и плавно поднял набитую опоку вместе с чугунной рамой
на четырех угловых прутах вверх. За какую-нибудь минуту от сильных,
напряженных движений, от яростного упорства при набивке мой учитель перешел
к нежным, вкрадчивым и деликатным движениям, когда надо было оторвать песок
от модели.
Выпуклые баббитовые втулки модели сделали свое дело и оставили в
утрамбованном песке свои следы - гнезда будущих деталей.
Науменко провернул крючком в песке воронку для литника. Не успел я
уследить, откуда он появился, как в руках моего учителя оказался гибкий
резиновый шланг с медным наконечником, похожим на головку для сифона с
сельтерской водой. Дядя Вася надавил кнопку наконечника, и сразу из шланга с
шипеньем вырвалась струя сжатого воздуха. Направляя струю по бокам опоки,
Науменко обдул ею бортики рамы и, швыряя шланг обратно за машинку, сказал:
- Сейчас накроем. Ходи за мной!
Понатужившись, он неслышно снял с машинки зажатую в рамки довольно
тяжелую опоку. Держа ее на весу перед собой, Науменко быстро побежал на
плац.
Позади наших машинок, на сухом песке плаца, уже стояли четыре формы,
набитые дядей Васей до моего прихода. Пятая форма была раскрыта и лежала,
словно на подушке, на мягком песке. В ней чернели четыре стержня - будущие
дырки в чугунных "колбасках".
Мягко перебирая ногами, Науменко подошел к нижней опоке и накрыл ее
только что у меня на глазах заформованным верхом. Скользкие, смазанные
графитом штифты верхней рамки туго вошли в дыры нижней рамки, и поэтому
верхняя опока очень точно легла на нижнюю, осторожно соединяя где-то там,
внутри, в сердце формы, и канавки для чугуна, и края будущих "колбасок".
Хотя все то, что я увидел сейчас, было для меня ново, я чутьем молодого
литейщика представлял себе, как там, внутри, края формы плотно прижали
сейчас книзу верхними углублениями сухие шишки. Я сразу же вообразил, как
выпрыгнут из этой формы после заливки тяжелые чугунные "колбаски" - важные
детали машины, которой предстоит много побегать в дни сбора урожая по
широким полям страны. И мне снова стало радостно, что я выбрал себе именно
такую интересную и умную специальность.
Тем временем Науменко легко, стараясь не сдвинуть форму, отвернул винты
в рамах и, оставляя опоку на песке, поднял раму вверх, разъединил ее и,
швырнув мне нижнюю половинку, крикнул:
- Лови!
Трудно было сразу, с непривычки, поймать довольно тяжелую чугунную
раму. Я схватил ее уже почти около земли, да и то обеими руками: головка
винта ударила меня по колену.
- Теперь действуй сам. Выбирай слабину! - сказал Науменко, вынимая из
кармана пачку папирос. - А мы покурим.
Силясь не сбиться, подражая моему учителю, я повторял каждое его
движение, проверенное и рассчитанное многими годами работы. Завинтив опоку,
я, не глядя, лихо швырнул на модель горсть состава, вогнал острие лопаты в
кучу песка. Набивал я усердно, приплясывая около машинки, и с такой злостью
уминал песок, что казалось, руки оторвутся от туловища.
Обижало, что Науменко смотрел на меня как на обузу. Правда, я понимал,
что, со своей стороны, он, старый, опытный формовщик, быть может, и прав.
Конечно, куда приятнее формовать одному, чем учить какого-то новичка. Я еще
не знал, что означают слова мастера "запишем тебе по-среднему", но думалось,
что, получив такого напарника, Науменко явно прогадывает.
Набивая, я чувствовал, как лоб мой вспотел. Как всегда в таких случаях,
я делал слишком много движений, песок пробрался в мои ботинки, скрипел на
зубах. То и дело я ловил на себе взгляд дяди Васи. Он смотрел подозрительно,
недоверчиво проверяя каждое мое движение.
- Можно подымать? - спросил я.
- Попробуй, - сказал учитель уклончиво.
- Подымаю, - сказал я и, постучав колотушкой, нажал рукоятку рычага.
Набитая песком опока плавно пошла вверх.
Не успел я ее обдуть и снять, как соседи засмеялись.
- Что это у тебя, молодой, за коржик на модели остался? - крикнул мне
высокий смуглый сосед.
Глянул под опоку - и горько стало: к модели прилипла большая груда
песка. И впрямь словно коржик! Науменко стоял у меня за плечами,
посмеиваясь.
- Что, веселая работенка? - кивая на меня, сказал дядя Вася шустрому
невысокому формовщику, которого звали Лукой. - Присыпочку забыл, оттого и
корж получился, - пояснил мне Науменко.
Да и без этих слов я уже понял свою ошибку. Заторопившись, я позабыл
припылить модель сухой присыпкой, что лежала на полочке в небольшом мешочке.
"Но этот, черт старый, тоже хорош! Видел мою оплошность и не поправил, чтобы
выставить меня на смех перед соседями!"
Когда я выбил из опоки песок, Науменко сказал:
- Да и модель твоя небось уже прохолонула. Я давно не менял подогрев.
Бери клещи - вон за ящиком, - пойдем до камелька.
Держа в руках длинные кузнечные клещи и не зная еще толком, для чего
они мне понадобятся, я шел вслед за дядей Васей по главному проходу
литейной.
Мой учитель шагал ровно и широко, наклонив немного седую голову в
замасленной кепке зеленого цвета. Я поспевал за ним следом, как
провинившийся школьник. Я понимал, что нерадостно должно быть на душе у
моего учителя. "Вот, - должно быть, думал Науменко, - принесло воспитанничка
на мою голову из какой-то Подолии, а теперь возись с ним, показывай, учи,
вместо того чтобы самому делать настоящую работу!" Мы шли, пересекая длинный
цех как раз посредине.
То там, то здесь стучали колотушки, стояли позади машинок горы пустых
еще опок, а готовые, заформованные, высились поодаль на плацу, дожидаясь,
когда их будут заливать.
Под высокой кирпичной стеной цеха монотонно шипели сильные вентиляторы,
нагоняя внутрь воздух. Они гнали воздух в середину вагранок, раздувая глыбы
кокса, плавя куски чугуна, наваленные сверху, через люки. Чугун стекал вниз
белыми струйками по горячему коксу, собираясь там, на дне вагранок, жидкой,
расплавленной массой, готовой вырваться наружу, как только горновой пробьет
стальной пикой летку.
- Гляди, гляди, Науменко с новым адъютантом потопал! - донеслось из
глубины цеха.
Это кричал какой-то литейщик с загорелым и недобрым лицом. Голова его
была повязана, как у женщины, красной косынкой.
- Вася, детка, поздравляю с помощничком! Давай, давай, обучай смену,
авось на выдвижение пойдешь! - закричал он сильнее, думая, что Науменко
остановится с ним покалякать, но мой учитель пошел еще быстрее и не
остановился.
Тут же, около соседней машинки, я увидел Тиктора. Нет сомнения, и он
видел меня, но притворился, что не замечает, словно я был для него чужим
человеком.
Тиктор уверенно набрасывал в опоку песок. Он работал на пару с
литейщиком, голова которого была повязана косынкой.
Во дворе, в стороне от литейной, пылал под открытым небом "камелек".
Так называлась круглая печка с решетчатыми боками, заваленная горящим
коксом. Отовсюду из щелей в пылающем коксе торчали хвостики греющихся
металлических плиток.
- Смотри, где будут наши. Запоминай! - сказал Науменко и ткнул в
просветы между раскаленными глыбами кокса две толстые, увесистые плитки.
- И всякий раз сюда бегать? - спросил я.
- А то как же? - удивленно и сердито посмотрел на меня Науменко.
- Такие концы!
- Хочешь чисто формовать - будешь плиту подогретой держать. Иного
выхода нет! - сказал дядя Вася. Тут же он выхватил клещами положенные им
раньше и уже раскаленные добела плитки. Чувствовалось: не приди мы сейчас за
ними, плитки бы поплыли, как чугун внутри вагранки. - А теперь лети быстро и
засунь их под машинки! - приказал Науменко, подавая мне клещи.
Держа в вытянутых клещах пылающие плитки, я стремглав помчался обратно
к нашему рабочему месту.
"Завод большой, а с этими плитками порядки неважные! - думал я,
опрометью пробегая через весь цех. - Разве нельзя было поближе камельки
поставить?"
Плитки еще были ярко-красными, когда я засунул их в пазы под модельным
устройством. Скоро мокрый песок, лежащий на баббите, посерел и просох.
Модели нагрелись так, что руку долго продержать на них было трудно, а
Науменко все еще не было. Чтобы не терять времени, я принялся набивать на
своей машинке нижнюю опоку.
Теперь, оставшись у машинок один, я чувствовал себя спокойнее. Никто не
смотрел мне под руки. Соседи копошились где-то на плацу, позади своих
машинок, а по бокам у нас никого не было. По-видимому, формовочные станки
здесь были на простое или поломаны.
"Пусть этот старик побродит по цеху, - думал я, набивая, - кое-что мы
уже и без него знаем!"
Вторая опока набилась хорошо. Песок не прилип к модели, как в первый
раз, и я отважился без приказа учителя, самостоятельно поставить опоку на
плацу. Она мягко опустилась на песчаную подушку, расставаясь с моими руками.
Потом я пулей примчался к машинке. Обдувая горячую модель воздухом из
шланга, я надел запасную раму и принялся готовить второй низ. Я не думал,
что смогу обогнать учителя, но все же решил иметь хоть маленький задел. Я
так увлекся формовкой, что не приметил, как вернулся Науменко.
- А шишки кто будет ставить? Дядя?
Услышав рядом строгий голос учителя, я вздрогнул от неожиданности, и
тяжелая трамбовка, меняя направление, изо всей силы хлопнула меня по
большому пальцу левой руки.
Удар был страшный! Слезы проступили у меня на глазах. "Ноготь
обязательно слезет!" - пронеслась мысль.
Хотелось крикнуть, запрыгать, закружиться от боли, швырнуть далеко в
песок проклятую чугунную трамбовку, выругаться изо всей силы. Но я понял,
что тогда вызову новые насмешки, и, сдерживая боль, закусил до крови губу.
Не оборачиваясь к Науменко, чтобы он не увидел заплывшие слезами мои глаза,
я сказал тихо, сквозь зубы, отчеканивая каждое слово:
- А вот заформую еще этот низ и тогда поставлю шишки!
К обеденному перерыву палец распух и посинел. Казалось, что треснула
кость.
"Кто это придумал такую тяжелую трамбовку? Ею можно искалечить человека
навсегда... Но ведь если она будет легкая, то песок не заформуешь туго. Ты
формуй, да не зевай в следующий раз!" - рассуждал я сам с собою.
Когда мне приходилось снимать опоку, я напрягал все силы для того,
чтобы заглушить боль в пальце. Скрывая боль от Науменко, я отвертывал
кое-как винты, хватал раму и мчался обратно, желая наверстать каждую минуту.
Даже песок из башмаков не было времени высыпать.
- Совсем загонял парня, Науменко! - кричал через барьерчик Лука моему
учителю.
- Перекурили бы малость! - советовал ему напарник Луки Гладышев -
формовщик, похожий на монгола.
Хотя их шутки и задевали меня, я старался не обращать внимания.
"Шутите, шутите!" - думал я.
Дали сигнал на обед. Заводской гудок не был слышен в шуме литейного
цеха, и потому здесь всякий раз, когда приходило время обеденного перерыва,
горновые били в стальной рельс, подвешенный около вагранок.
Не останавливаясь на перерыв, я все работал: набивал и набивал.
Одна за другой умолкали колотушки машинок. Лишь вагранки гудели под
стеной не утихая.
- Ладно. Шабаш. Обедать пойдем! - сказал строго Науменко. - Давай руки
мыть.
Холодная вода из-под крана брызнула на запыленные руки, и боль в пальце
сразу немного стихла. Видя, что мой учитель зачерпнул в жестянку горсть
желтого крупнозернистого песку, я повторил его движение. Этот жирный,
глинистый песок хорошо отмывал руки. Скоро я увидел свои красные,
натруженные ладони и следы свежих мозолей на них.
Молча я пошел вслед за Науменко к машинке, взял завтрак, что мне
приготовила хозяйка, и уселся на плацу, вблизи учителя, подложив вместо
стула опоку.
Науменко не спеша, степенно развернул платок. Три яйца, кусок копченого
чебака, редиска с мохнатой ботвой, ломоть пеклеванного хлеба с маслом и
крепкий чай в бутылке - таков был его завтрак.
- Ты, в общем, не робей, хлопец! - вдруг ласково сказал Науменко. -
Нынче мы с тобой заработаем на хлеб и воду - это верно. Ну, а завтра - на
борщ, а потом, глядишь, и на котлеты. Первый раз всегда трудно... У меня
тоже хлопец есть, чуть постарше тебя летами. Здесь же, в литейной работал. А
сейчас в Екатеринославе в горном институте учится. Сначала письма слал
жалобные: не выдержу, мол, вернусь! На заводе куда вольготнее! А теперь -
ничего. Во вкус вошел. Оседлал, видно, эту непокорную науку. Шутит. "Вот
буду начальником рудника - должность табельщика тебе, батька, всегда
обеспечена..." Погоди, а что у тебя с пальцем? - И, разглядывая мою руку,
дядя Вася нахмурился.
После того как я отмыл графитную пыль, было хорошо видно, как под
ногтем поврежденного пальца запеклась кровь.
- Да вот, стукнул нечаянно, - сказал я очень небрежно.
- Хорошее дело - стукнул. Он распух у тебя, как поп на пасху. Чего ж ты
раньше мне не показал? Беги в амбулаторию. Бюллетень получишь.
- Куда в амбулаторию? Два часа поработал и уже за бюллетенем? - сказал
я по возможности веселее. - Такими пустяками докторам голову морочить!
- Горяч ты, я погляжу, парень! - сказал, покачав головой, Науменко. -
На терпеж хочешь взять. Ну, смотри, тебе виднее. А бюллетень по такому делу
всегда дадут.
В голосе его звучало уважение. Он говорил со мной как с давним своим
напарником. И конечно, это было ценнее прямой похвалы и одобрения.
Приятели еще не вернулись: их цехи кончали работу позже литейного.
Хотя, не в пример вчерашнему дню, стояла жара, в полутемной кухоньке Агнии
Трофимовны было на редкость прохладно, да и в нашей комнатушке, несмотря на
близость крыши, дышалось легче, чем на открытом воздухе.
измерить. Не знобит тебя, а, Сашок?
- Какой термометр! При чем тут термометр! - прямо завизжал от
негодования Бобырь. - Я вам правду говорю, а вы смеетесь.
- Подожди, Сашенька, - остановил я друга. - Кого ты, говоришь, видел?
- Печерицу!
- В самом деле?
- В самом деле.
- Где же ты его видел?
- Около вокзала.
- Около вокзала? - вмешиваясь в наш разговор, уже серьезнее спросил
Маремуха.
- Ну да, возле вокзала, - поспешно проговорил Бобырь, - он бузу пил...
Это было уж слишком, и мы с Петькой громко расхохотались.
- Ты слышишь, Василь? - спросил Петро, давясь от смеха. - Он видел
Печерицу, Печерица пил бузу, а буза ударила этому конопатому бузотеру в
голову, и он прибежал сюда морочить головы нам...
- Да, да! - окончательно обижаясь, закричал Саша. - Не хотите верить -
не надо. Только я ничего не выдумываю! Буза - это питье такое здешнее, из
проса, кислое и белое. Во всех будочках продается. Я уже пробовал, а если вы
не знаете, так я не виноват...
Нехорошо смеяться над приятелем, да еще когда он всерьез обижается, но
на этот раз трудно было удержаться от смеха.
Мы хорошо знали, что не только Бобырь, но и многие другие фабзавучники
до самого дня отъезда мечтали поймать Печерицу. Разъезжаясь по городам
Украины, мы дали себе слово, если повстречается этот бандит из Коломыи
кому-либо из нас, не дать ему выскользнуть.
Но больше всех нас мечтал повстречаться с Печерицей Саша Бобырь.
Поимкой Печерицы он думал загладить те досадные промашки, что приключились с
ним во время чоновской тревоги. Скоро наш горячий Сашка начал просто
галлюцинировать: Печерица виделся ему всюду.
По пути сюда, к Азовскому морю, Сашка дважды ловил Печерицу. Однажды,
когда поезд стоял в Фастове, Сашка, выглянув в окно, вдруг хрипло крикнул:
- Вот он, хлопцы! Держите! - и метнулся к выходу.
Человек, прогуливавшийся по перрону, которого Бобырь принял за
Печерицу, был очень мало похож на беглеца. Это оказался сгорбленный старичок
в брезентовом пыльнике. Одни пушистые и рыжие усы, пожалуй, смахивали на
Печерицыны. В Екатеринославе, когда мы обедали в буфете вокзала, Саша, чуть
не опрокинув тарелку, налитую до краев жирным украинским борщом, прохрипел:
- Смотрите! - и ткнул ложкой по направлению к газетному киоску.
У застекленной витрины киоска выбирал открытки человек в сером дорожном
пыльнике. Сашка решил, что и этот - Печерица. Однако стоило пассажиру в
сером пыльнике обернуться, как мигом выяснилось, что это молодой парень, на
голову выше Печерицы. Ну разве могли мы, зная о дорожных видениях Бобыря,
отнестись с доверием к его словам!.. И я сказал:
- Ну хорошо, Печерица стоял и пил бузу. А ты что?
- Я посмотрел - и к вам!
- Отчего же ты его не схватил? Надо было его поймать за шиворот, ногу
сзади подставить и на землю.
- Тебе хорошо говорить! А вещи?
- Какие вещи?
- Какие? Наши! Я боялся вещи оставить. Он побежит, я за ним, а вещи
кто-нибудь цапнет.
- А Володька где был?
- Да я не с Володькой ехал, в том-то и дело. Я с другим извозчиком
приехал. Володька обманул нас.
- Погоди, а у него усы были? - решил я проверить Сашку.
- Усы?.. Усов не было... Усики. Маленькие такие, как кисточки для
гуммиарабика.
- Для того чтобы Сашке понравиться, он и усы в парикмахерской подстриг,
- съязвил Маремуха.
- Ладно, ладно! Смейтесь, если вам так весело! - буркнул Саша обиженно.
- А я вот пойду куда надо и заявлю.
- Ну, довольно тебе, Сашок, нам головы морочить, - мягко сказал я. -
Показывай лучше, что на ужин куплено.
- Вот брынза, - совершенно покорно сказал Саша и развернул пергаментную
бумагу, в которой лежал кусок брынзы в добрый фунт весом.
- И это все? - возмутился Маремуха.
- Нет, зачем. Вот еще рыбки купил... Не тронь, это редиска. Рыбка вот
тут. - Сашка развернул маслянистую бумагу. - Глядите, какая рыбка маленькая!
- И он выволок из старой газеты три нитки, унизанные мелкими копчеными
рыбешками. Рыбки лоснились от жира и были пузатенькие. - Тюлька называется!
- гордо заявил Бобырь и, как ожерелье, поднял на руки низки с рыбешками.
- Ты бы еще поменьше купил! - буркнул недовольно Петро. - Самая
мелкота. Кто же ее чистить будет?
- Для чего чистить? - удивился Саша. - Не надо чистить. Так целиком ее
едят. Гляди, мне в лавке показали...
Наш каптенармус сорвал с нитки пару истекающих жиром рыбешек и послал
их в рот. Пожевав немного, Саша, как фокусник, сперва раскрыл рот, а потом
смело, с головами и кожурой, проглотил тюльки.
- Еще аппендицитом, чего доброго, заболеешь! - сказал Петро. Больше
всех болезней Маремуха почему-то боялся именно аппендицита. Даже косточку от
вишни и то боялся проглотить.
Но наглядный пример Бобыря заставил Петруся позабыть об угрожающей ему
болезни. Он осторожно отщипнул с бечевочки одну рыбешку и принялся жевать
ее.
- Вкусная... - протянул Маремуха. - И костей совсем не чувствуется.
Камса это?
- Не камса, а тюлька! - солидно поправил Бобырь.
- "Тюлька, тюлька"! - передразнил я Сашу. - А ты бузы не принес
случайно?
- Бутылки не было, - принимая мои слова всерьез, сказал Саша. - А
хочешь бузы, после ужина можно сходить. Тут, за углом, в киоске продается.
- Послушай, Петрусь, - скомандовал я, - скачи-ка вниз, принеси кипятку
и миску от хозяйки. Надо брынзу парить.
Пока мы расправлялись с тюлькой, мраморная брынза, отдав кипятку часть
соли и горечи и пустив жирные круги, сделалась мягкой и очень приятной на
вкус. Мы резали ее охотничьим ножом и ели, запивая чаем, в котором плавали
распустившиеся чаинки.
Поужинав, мы отнесли вниз посуду и долго мылись во дворе, прямо у
колодца. А потом, освеженные, сытые, поднялись в свой мезонин и улеглись на
высоких матрацах.
Окно осталось открытым. На дворе уже потемнело. Сквозь лохмотья
проплывающих туч изредка проглядывал молодой месяц. Как только тучи
освобождали месяц, в комнате становилось светлее.
- Но вы слышите, хлопцы, как тут тихо? - сказал, нарушая молчание,
Петрусь. - Ни выстрелов, ни свистков. Что значит граница далеко! На весь
город небось два милиционера, да и те спят...
Агния Трофимовна звенела внизу посудой. У нее на кухне шипел примус.
Вероятно, она с вечера собирала для нас завтрак.
- А мы дураки! - снова заговорил Петро. - Как поступали в фабзавуч,
надо было по одной специальности идти. Гуртом бы теперь в одном цехе
работали. Все веселее. А так - разбредемся кто куда...
И опять никто из нас Маремухе не ответил. Я понял, что и Бобырь,
прикидывающийся храбрецом, думает о том, как-то он будет работать завтра. На
дворе делалось все темнее и темнее. Опять небо сплошь заволокло тучами, и
месяц не проглядывал больше. Равномерный шум близких волн укачивал так,
словно мы все еще ехали поездом...
- Вот, Науменко, тебе новый напарник! - сказал сменный мастер Федорко,
подводя меня к пожилому рабочему, который суетился в одиночку около двух
формовочных машинок.
Рабочий обернулся. Ему было уже лет за пятьдесят. Высокий, седой, в
груботканой холщовой рубашке с подрезанными до локтей рукавами, он удивленно
посмотрел на Федорко.
- Покажи ему, что и как, - сказал мастер, кивая на меня. - За обучение
запишем тебе по среднему.
- Да помилуйте, Алексей Григорьевич! Поставьте до кого другого! -
попытался возразить старик.
Но сменный мастер, прерывая его, сразу замахал руками:
- Надо, Науменко! Ты старый формовщик и обязан смену учить.
С этими словами мастер скрылся за стеной пустых чугунных опок.
Мы остались одни. Науменко разглядывал меня недоверчиво. Особой радости
у него на лице не появилось. По всему было видно, что ему куда сподручнее
формовать одному, чем возиться с учеником да еще отвечать за его работу.
Когда мастер отошел далеко, мой учитель, нисколько не стесняясь, смачно
плюнул себе под ноги и сказал работающим за барьерчиком напротив него двум
формовщикам:
- Везет же мне, грешному: то пьянчужку посылают на исправление, то
молокососов надо обучать!
Соседи засмеялись. Один из них, худой и высокий, коротко подстриженный
под нуль, с выпирающими скулами смуглого лица, был похож на монгола. Другой,
с острыми, колючими глазами, не переставая набивать опоку, сказал:
- И не говори, дядя Вася, партнеры у тебя на выбор!
- Да нет, на самом деле! - пожаловался соседям мой учитель. - Так
славно ладилось сегодня, думал до завтрака полсотни опок поставить, а теперь
снова придется на соль зарабатывать. - И, обращаясь ко мне, он хмуро
спросил: - Ну, чего нос повесил? Зовут-то как?
- Василий Манджура.
- Получил тезку, дядя Вася, а еще плачешься! Вместе именины справлять
будете. Все дешевле... - быстро формуя, выкрикнул шустрый литейщик с острыми
глазами.
- Работал? - спросил Науменко, кивая на машинки.
- Не видел никогда. На плацу формовал, а с машинками дела не имел.
- Ого, дядя Вася, имеешь специалиста по художественному литью! -
закричал проворный сосед. - Он еще тебя, старого, поучит, как скульптуры
отливать.
- Где же это ты на плацу работал, интересно мне? - спросил Науменко с
явным любопытством.
Я понял, что плацовая формовка здесь ценится куда выше машинной.
Пришлось рассказать, как я попал в этот город.
Науменко терпеливо выслушал мой рассказ и скомандовал:
- Ну, будет байки рассказывать. Становись-ка! - И он кивнул на левую
машинку.
К ней вел узенький проход. Высокая, почти в человеческий рост, печка
разделила меня и Науменко, как только я подошел к машинке. Между нашими
машинками стоял глубокий ящик с особой формовочной землей, называемой здесь
"составом". У меня слева, у дяди Васи справа высились положенные друг на
дружку ряды пустых чугунных опок.
Увязая в сухом песке, я подошел вплотную к машинке. На ней была
закреплена сделанная из баббита модель каких-то втулок.
- У тебя - низ. Понял? - кивнул мне Науменко. - А втулки эти
"колбасками" зовутся. Будешь набивать низ, а я верх. Погляди, как это
делается.
Мне трудно было сразу оторваться от своей машинки. Я пошатал железные
прутья, торчащие у нее по углам, - их назначение мне было непонятно - и
потрогал припаянные к модельной плите два блестящих, скользких конусных
болта.
- Сюда смотри, эй, молодой! - сердито прикрикнул Науменко.
Одним махом он ловко насадил чугунную рамку с боковыми винтами на такие
же блестящие штифты, не глядя снял с заднего ряда опоку, положил ее внутрь
рамы и стал проворно заворачивать винты. Когда винты зажали опоку в раме,
дядя Вася схватил с полочки мешочек и потряс им над моделью. Ровный слой
присыпки, будто пудрой, покрыл баббитовые "колбаски". Так же не глядя мой
учитель окунул руку в ящик и, зачерпнув ею горсть состава, высыпал его на
модель.
Раз, два - и в руках Науменко взметнулась лопата. Он вогнал ее с
размаху в разделяющую нас песчаную кучу и швырнул в опоку груду песка, потом
вторую. Из глубины потревоженной кучи задымил пар. Видно, песок не успел еще
остыть со вчерашней отливки.
Дядя Вася разровнял своими гибкими и жилистыми пальцами влажный, но
горячий песок, схватил коротенькую набойку и принялся быстро набивать.
Я не отрываясь, внимательно следил за каждым его движением, запоминал
все.
Мускулы играли на старых, жилистых руках Науменко. Острый деревянный
клинышек, насаженный на железную ручку набойки, врезался в песок с такой
яростью, что казалось, Науменко хочет разбить всю эту машинку или, в лучшем
случае, загнать ее под землю.
Встречая на своем пути влажный песок, набойка уминала его,
утрамбовывала, загоняла в пазы модели. Песок исчезал внутри опоки, делался
плотным, как земля на проселочном шляху. Дядя Вася прошелся по неровной
плоской поверхности опоки квадратной трамбовкой, сбросил склепанную из жести
надставку и сгреб чугунной линейкой на уровне ребер опоки излишек смеси.
Потом длинной иглой - душником - он наколол вентиляционные каналы. Науменко
согнулся, постучал колотушкой, расшатывая модель в ее песчаном футляре, и
ловким движением нежно и плавно поднял набитую опоку вместе с чугунной рамой
на четырех угловых прутах вверх. За какую-нибудь минуту от сильных,
напряженных движений, от яростного упорства при набивке мой учитель перешел
к нежным, вкрадчивым и деликатным движениям, когда надо было оторвать песок
от модели.
Выпуклые баббитовые втулки модели сделали свое дело и оставили в
утрамбованном песке свои следы - гнезда будущих деталей.
Науменко провернул крючком в песке воронку для литника. Не успел я
уследить, откуда он появился, как в руках моего учителя оказался гибкий
резиновый шланг с медным наконечником, похожим на головку для сифона с
сельтерской водой. Дядя Вася надавил кнопку наконечника, и сразу из шланга с
шипеньем вырвалась струя сжатого воздуха. Направляя струю по бокам опоки,
Науменко обдул ею бортики рамы и, швыряя шланг обратно за машинку, сказал:
- Сейчас накроем. Ходи за мной!
Понатужившись, он неслышно снял с машинки зажатую в рамки довольно
тяжелую опоку. Держа ее на весу перед собой, Науменко быстро побежал на
плац.
Позади наших машинок, на сухом песке плаца, уже стояли четыре формы,
набитые дядей Васей до моего прихода. Пятая форма была раскрыта и лежала,
словно на подушке, на мягком песке. В ней чернели четыре стержня - будущие
дырки в чугунных "колбасках".
Мягко перебирая ногами, Науменко подошел к нижней опоке и накрыл ее
только что у меня на глазах заформованным верхом. Скользкие, смазанные
графитом штифты верхней рамки туго вошли в дыры нижней рамки, и поэтому
верхняя опока очень точно легла на нижнюю, осторожно соединяя где-то там,
внутри, в сердце формы, и канавки для чугуна, и края будущих "колбасок".
Хотя все то, что я увидел сейчас, было для меня ново, я чутьем молодого
литейщика представлял себе, как там, внутри, края формы плотно прижали
сейчас книзу верхними углублениями сухие шишки. Я сразу же вообразил, как
выпрыгнут из этой формы после заливки тяжелые чугунные "колбаски" - важные
детали машины, которой предстоит много побегать в дни сбора урожая по
широким полям страны. И мне снова стало радостно, что я выбрал себе именно
такую интересную и умную специальность.
Тем временем Науменко легко, стараясь не сдвинуть форму, отвернул винты
в рамах и, оставляя опоку на песке, поднял раму вверх, разъединил ее и,
швырнув мне нижнюю половинку, крикнул:
- Лови!
Трудно было сразу, с непривычки, поймать довольно тяжелую чугунную
раму. Я схватил ее уже почти около земли, да и то обеими руками: головка
винта ударила меня по колену.
- Теперь действуй сам. Выбирай слабину! - сказал Науменко, вынимая из
кармана пачку папирос. - А мы покурим.
Силясь не сбиться, подражая моему учителю, я повторял каждое его
движение, проверенное и рассчитанное многими годами работы. Завинтив опоку,
я, не глядя, лихо швырнул на модель горсть состава, вогнал острие лопаты в
кучу песка. Набивал я усердно, приплясывая около машинки, и с такой злостью
уминал песок, что казалось, руки оторвутся от туловища.
Обижало, что Науменко смотрел на меня как на обузу. Правда, я понимал,
что, со своей стороны, он, старый, опытный формовщик, быть может, и прав.
Конечно, куда приятнее формовать одному, чем учить какого-то новичка. Я еще
не знал, что означают слова мастера "запишем тебе по-среднему", но думалось,
что, получив такого напарника, Науменко явно прогадывает.
Набивая, я чувствовал, как лоб мой вспотел. Как всегда в таких случаях,
я делал слишком много движений, песок пробрался в мои ботинки, скрипел на
зубах. То и дело я ловил на себе взгляд дяди Васи. Он смотрел подозрительно,
недоверчиво проверяя каждое мое движение.
- Можно подымать? - спросил я.
- Попробуй, - сказал учитель уклончиво.
- Подымаю, - сказал я и, постучав колотушкой, нажал рукоятку рычага.
Набитая песком опока плавно пошла вверх.
Не успел я ее обдуть и снять, как соседи засмеялись.
- Что это у тебя, молодой, за коржик на модели остался? - крикнул мне
высокий смуглый сосед.
Глянул под опоку - и горько стало: к модели прилипла большая груда
песка. И впрямь словно коржик! Науменко стоял у меня за плечами,
посмеиваясь.
- Что, веселая работенка? - кивая на меня, сказал дядя Вася шустрому
невысокому формовщику, которого звали Лукой. - Присыпочку забыл, оттого и
корж получился, - пояснил мне Науменко.
Да и без этих слов я уже понял свою ошибку. Заторопившись, я позабыл
припылить модель сухой присыпкой, что лежала на полочке в небольшом мешочке.
"Но этот, черт старый, тоже хорош! Видел мою оплошность и не поправил, чтобы
выставить меня на смех перед соседями!"
Когда я выбил из опоки песок, Науменко сказал:
- Да и модель твоя небось уже прохолонула. Я давно не менял подогрев.
Бери клещи - вон за ящиком, - пойдем до камелька.
Держа в руках длинные кузнечные клещи и не зная еще толком, для чего
они мне понадобятся, я шел вслед за дядей Васей по главному проходу
литейной.
Мой учитель шагал ровно и широко, наклонив немного седую голову в
замасленной кепке зеленого цвета. Я поспевал за ним следом, как
провинившийся школьник. Я понимал, что нерадостно должно быть на душе у
моего учителя. "Вот, - должно быть, думал Науменко, - принесло воспитанничка
на мою голову из какой-то Подолии, а теперь возись с ним, показывай, учи,
вместо того чтобы самому делать настоящую работу!" Мы шли, пересекая длинный
цех как раз посредине.
То там, то здесь стучали колотушки, стояли позади машинок горы пустых
еще опок, а готовые, заформованные, высились поодаль на плацу, дожидаясь,
когда их будут заливать.
Под высокой кирпичной стеной цеха монотонно шипели сильные вентиляторы,
нагоняя внутрь воздух. Они гнали воздух в середину вагранок, раздувая глыбы
кокса, плавя куски чугуна, наваленные сверху, через люки. Чугун стекал вниз
белыми струйками по горячему коксу, собираясь там, на дне вагранок, жидкой,
расплавленной массой, готовой вырваться наружу, как только горновой пробьет
стальной пикой летку.
- Гляди, гляди, Науменко с новым адъютантом потопал! - донеслось из
глубины цеха.
Это кричал какой-то литейщик с загорелым и недобрым лицом. Голова его
была повязана, как у женщины, красной косынкой.
- Вася, детка, поздравляю с помощничком! Давай, давай, обучай смену,
авось на выдвижение пойдешь! - закричал он сильнее, думая, что Науменко
остановится с ним покалякать, но мой учитель пошел еще быстрее и не
остановился.
Тут же, около соседней машинки, я увидел Тиктора. Нет сомнения, и он
видел меня, но притворился, что не замечает, словно я был для него чужим
человеком.
Тиктор уверенно набрасывал в опоку песок. Он работал на пару с
литейщиком, голова которого была повязана косынкой.
Во дворе, в стороне от литейной, пылал под открытым небом "камелек".
Так называлась круглая печка с решетчатыми боками, заваленная горящим
коксом. Отовсюду из щелей в пылающем коксе торчали хвостики греющихся
металлических плиток.
- Смотри, где будут наши. Запоминай! - сказал Науменко и ткнул в
просветы между раскаленными глыбами кокса две толстые, увесистые плитки.
- И всякий раз сюда бегать? - спросил я.
- А то как же? - удивленно и сердито посмотрел на меня Науменко.
- Такие концы!
- Хочешь чисто формовать - будешь плиту подогретой держать. Иного
выхода нет! - сказал дядя Вася. Тут же он выхватил клещами положенные им
раньше и уже раскаленные добела плитки. Чувствовалось: не приди мы сейчас за
ними, плитки бы поплыли, как чугун внутри вагранки. - А теперь лети быстро и
засунь их под машинки! - приказал Науменко, подавая мне клещи.
Держа в вытянутых клещах пылающие плитки, я стремглав помчался обратно
к нашему рабочему месту.
"Завод большой, а с этими плитками порядки неважные! - думал я,
опрометью пробегая через весь цех. - Разве нельзя было поближе камельки
поставить?"
Плитки еще были ярко-красными, когда я засунул их в пазы под модельным
устройством. Скоро мокрый песок, лежащий на баббите, посерел и просох.
Модели нагрелись так, что руку долго продержать на них было трудно, а
Науменко все еще не было. Чтобы не терять времени, я принялся набивать на
своей машинке нижнюю опоку.
Теперь, оставшись у машинок один, я чувствовал себя спокойнее. Никто не
смотрел мне под руки. Соседи копошились где-то на плацу, позади своих
машинок, а по бокам у нас никого не было. По-видимому, формовочные станки
здесь были на простое или поломаны.
"Пусть этот старик побродит по цеху, - думал я, набивая, - кое-что мы
уже и без него знаем!"
Вторая опока набилась хорошо. Песок не прилип к модели, как в первый
раз, и я отважился без приказа учителя, самостоятельно поставить опоку на
плацу. Она мягко опустилась на песчаную подушку, расставаясь с моими руками.
Потом я пулей примчался к машинке. Обдувая горячую модель воздухом из
шланга, я надел запасную раму и принялся готовить второй низ. Я не думал,
что смогу обогнать учителя, но все же решил иметь хоть маленький задел. Я
так увлекся формовкой, что не приметил, как вернулся Науменко.
- А шишки кто будет ставить? Дядя?
Услышав рядом строгий голос учителя, я вздрогнул от неожиданности, и
тяжелая трамбовка, меняя направление, изо всей силы хлопнула меня по
большому пальцу левой руки.
Удар был страшный! Слезы проступили у меня на глазах. "Ноготь
обязательно слезет!" - пронеслась мысль.
Хотелось крикнуть, запрыгать, закружиться от боли, швырнуть далеко в
песок проклятую чугунную трамбовку, выругаться изо всей силы. Но я понял,
что тогда вызову новые насмешки, и, сдерживая боль, закусил до крови губу.
Не оборачиваясь к Науменко, чтобы он не увидел заплывшие слезами мои глаза,
я сказал тихо, сквозь зубы, отчеканивая каждое слово:
- А вот заформую еще этот низ и тогда поставлю шишки!
К обеденному перерыву палец распух и посинел. Казалось, что треснула
кость.
"Кто это придумал такую тяжелую трамбовку? Ею можно искалечить человека
навсегда... Но ведь если она будет легкая, то песок не заформуешь туго. Ты
формуй, да не зевай в следующий раз!" - рассуждал я сам с собою.
Когда мне приходилось снимать опоку, я напрягал все силы для того,
чтобы заглушить боль в пальце. Скрывая боль от Науменко, я отвертывал
кое-как винты, хватал раму и мчался обратно, желая наверстать каждую минуту.
Даже песок из башмаков не было времени высыпать.
- Совсем загонял парня, Науменко! - кричал через барьерчик Лука моему
учителю.
- Перекурили бы малость! - советовал ему напарник Луки Гладышев -
формовщик, похожий на монгола.
Хотя их шутки и задевали меня, я старался не обращать внимания.
"Шутите, шутите!" - думал я.
Дали сигнал на обед. Заводской гудок не был слышен в шуме литейного
цеха, и потому здесь всякий раз, когда приходило время обеденного перерыва,
горновые били в стальной рельс, подвешенный около вагранок.
Не останавливаясь на перерыв, я все работал: набивал и набивал.
Одна за другой умолкали колотушки машинок. Лишь вагранки гудели под
стеной не утихая.
- Ладно. Шабаш. Обедать пойдем! - сказал строго Науменко. - Давай руки
мыть.
Холодная вода из-под крана брызнула на запыленные руки, и боль в пальце
сразу немного стихла. Видя, что мой учитель зачерпнул в жестянку горсть
желтого крупнозернистого песку, я повторил его движение. Этот жирный,
глинистый песок хорошо отмывал руки. Скоро я увидел свои красные,
натруженные ладони и следы свежих мозолей на них.
Молча я пошел вслед за Науменко к машинке, взял завтрак, что мне
приготовила хозяйка, и уселся на плацу, вблизи учителя, подложив вместо
стула опоку.
Науменко не спеша, степенно развернул платок. Три яйца, кусок копченого
чебака, редиска с мохнатой ботвой, ломоть пеклеванного хлеба с маслом и
крепкий чай в бутылке - таков был его завтрак.
- Ты, в общем, не робей, хлопец! - вдруг ласково сказал Науменко. -
Нынче мы с тобой заработаем на хлеб и воду - это верно. Ну, а завтра - на
борщ, а потом, глядишь, и на котлеты. Первый раз всегда трудно... У меня
тоже хлопец есть, чуть постарше тебя летами. Здесь же, в литейной работал. А
сейчас в Екатеринославе в горном институте учится. Сначала письма слал
жалобные: не выдержу, мол, вернусь! На заводе куда вольготнее! А теперь -
ничего. Во вкус вошел. Оседлал, видно, эту непокорную науку. Шутит. "Вот
буду начальником рудника - должность табельщика тебе, батька, всегда
обеспечена..." Погоди, а что у тебя с пальцем? - И, разглядывая мою руку,
дядя Вася нахмурился.
После того как я отмыл графитную пыль, было хорошо видно, как под
ногтем поврежденного пальца запеклась кровь.
- Да вот, стукнул нечаянно, - сказал я очень небрежно.
- Хорошее дело - стукнул. Он распух у тебя, как поп на пасху. Чего ж ты
раньше мне не показал? Беги в амбулаторию. Бюллетень получишь.
- Куда в амбулаторию? Два часа поработал и уже за бюллетенем? - сказал
я по возможности веселее. - Такими пустяками докторам голову морочить!
- Горяч ты, я погляжу, парень! - сказал, покачав головой, Науменко. -
На терпеж хочешь взять. Ну, смотри, тебе виднее. А бюллетень по такому делу
всегда дадут.
В голосе его звучало уважение. Он говорил со мной как с давним своим
напарником. И конечно, это было ценнее прямой похвалы и одобрения.
Приятели еще не вернулись: их цехи кончали работу позже литейного.
Хотя, не в пример вчерашнему дню, стояла жара, в полутемной кухоньке Агнии
Трофимовны было на редкость прохладно, да и в нашей комнатушке, несмотря на
близость крыши, дышалось легче, чем на открытом воздухе.