Страница:
с размаху в морскую ухабистую пучину. Поскрипывая, пароход переваливался
через их быстрые гребни и лопотал колесами, укрощая новые водяные валы,
бегущие ему навстречу. Далеко внизу равномерно стучала машина, как объяснил
мне Юзик, такой силы, что способна была бы дать свет не только одному нашему
городу, но еще и соседним приазовским селам.
Пароход шел по заданному курсу, я прислушивался к мерным вздохам его
машины и думал о том, как славно, что и мы с хлопцами не ошиблись в выборе
нашего пути. Хорошо написал мне об этом из Черкасс отец в своем последнем
письме. Он рассказывал, как пришлось ему некогда отговаривать тетушку Марью
Афанасьевну от вздорного помысла взять меня с собой в Черкассы. "А я считал,
Василь, - с опозданием признавался отец, - что правильнее будет оставить
тебя в фабзавуче. У тебя сейчас крепкое ремесло в руках, и хотя пришел ты к
нему через трудности, но это лучше, чем за тетушкину юбку держаться. Верю,
что, став на правильную самостоятельную дорогу, ты уже не сойдешь с нее.
Также одобряю твое решение идти учиться в вечерний рабочий университет.
Молодец, сынок! Советская власть дает сейчас молодежи все, о чем мы, люди
старшего поколения, и мечтать не смели. И грешно было бы вам не
воспользоваться этими завоеваниями революции. Учись, дорогой, не растрачивай
молодости по пустякам, помни, что коммунистическое общество могут построить
только грамотные люди с твердым характером, ясно понимающие, к чему они
стремятся".
Все-таки как мудро поступил отец, что не послушался Марии Афанасьевны и
пустил меня одного в такое дальнее плавание! А что бы получилось из меня,
если бы я и по сию пору за папину штанину держался? Пустоцвет, папенькин
сынок, паразит отъявленный.
То ли дело сейчас: твердо стою на ногах, и никакой мне черт не страшен.
Остановят, допустим, на капитальный ремонт литейный. А я возьму да и махну
на то время морем в Одессу. Наймусь куда-нибудь, хоть на судостроительный.
Спросят - что делать можешь? Скажу - машинную формовку знаю и на плацу могу
работать. А вакансии не будет, что же, сперва и ковши можно потаскать,
заливщиком. Тоже кусок хлеба! Определюсь на заводе, сниму себе комнатку и
тогда с визитом к Гале заявлюсь нежданно. Но только после устройства, иначе
стыдно будет.
"Что ты здесь делаешь, Василь?" - ахнет Галя.
"Да ничего. Работаем", - скажу обычным голосом.
Ну, а вдруг она забыла наши поцелуи на валах Старой крепости? И
подружилась с кем-нибудь в этой своей Одессе?
Но постепенно мысли перебросились с Гали на Анжелику. Не слишком ли
все-таки я грубо с ней поступаю? Разве она заслужила это чем-нибудь? Правда,
слов нет, туману у нее в голове пропасть, всяких лейтенантов Гланов да
лампадок. Но с другой стороны - барышня начитанная, образованная и -
миленькая. А плавает как! Если моря не боится - значит характер есть. А что,
если по приезде с конференции иным курсом пойти? Вызвать ее, скажем,
записочкой на свидание на волнорез и так, с места в карьер, бухнуть:
"Простите, Анжелика, обдумал я все и понял, что в вас ошибался. Вы на
самом деле хорошая".
А потом, как это делают артисты в заграничной картине "Женщина, которая
изобрела любовь", взять да и поцеловать ее с налета. Прямо в губы! Крепко
так, чтобы у нее дыхание перехватило! При одной такой мысли мне даже жарко
стало на узенькой, огороженной высоким бортиком пароходной койке.
А она, может, тоже прижмется ко мне, воскликнет "ах", а потом и шепнет:
"Я твоя!"
А что значит "я твоя"? Капут это значит для меня! Отработать задний ход
после поцелуя уже никак не удастся. Придется идти к главному инженеру
просить руки Анжелики, а тот - штучка сложная. Возьмет да и заартачится:
куда, мол, чумазый со свиным рылом да в калашный ряд. Мы - интеллигенция, а
ты кто?
Нет, такие фокусы откалывать нечего. Я парень пролетарский, каким был
твердым и стойким, таким и останусь. И вообще с девушками надо быть
загадочным и недоступным, в противном случае раскиснешь - и пропал ни за
понюх табаку. Все эти нежные лобзанья до добра не доведут.
Мариуполь открылся на заре, весь белый и удивительно чистый, в лучах
утреннего солнца.
Едва уловил я сонными глазами розовый отблеск зари в иллюминаторе,
мигом вскочил на ноги. Диванчик Юзика был пуст, постель убрана. Стародомский
ушел на вахту неслышно, так и не разбудив меня.
На палубе шуршали швабры и шипела вода, вырываясь из шлангов. Босоногие
мускулистые матросы в подвернутых штанах скатывали полубак.
Я быстро ополоснул лицо водой из умывальника и, посвежевший, выскочил
из каюты.
Палуба под моими ногами блестела от воды. Чистые ее доски пахли
свежестью. Развевался на мачте проворный вымпел.
Солнце, встающее по ветру, румянило белые барашки, бегущие с оста. Куда
им было до вчерашних гороподобных волн с длинными ломающимися гребнями!
Вышло так, как и предсказывал Куница: ветер, задувший от Ростова, не только
укротил штормовую волну, но и нагнал в море немало пресной донской воды.
Море пожелтело еще больше, и кое-где сливалось по цвету с песчаными берегами
Таврии.
Мариуполь, идущий на нас, открывался все больше. За ним дымили трубы
большого завода. Огненные клубки пламени вырывались из черных, пузатых
доменных печей. "Значит, там Сартана!" - сразу догадался я.
За городом, у железнодорожной станции Сартана, раскинулись заводы имени
Ильича. До революции они принадлежали компании "Провиданс". Больше всего,
наверно, будет делегатов на конференции с этих заводов. Ведь это самые
крупные предприятия на всем Азовском побережье! В одном цехе у них
комсомольцев больше, чем у нас в целом ОЗК.
И как только я подумал о предстоящей комсомольской конференции, сразу
забеспокоился: "А что я скажу на конференции?"
Накануне отъезда, передавая мне мандат, Головацкий посоветовал: "Ты,
Манджура, обязательно выступи! Поделись своим опытом. Только не волнуйся! По
дороге обдумай свое выступление".
Вот и обдумал!..
- Василь! Проснулся? Сюда иди! - позвал меня Стародомский.
Он стоял на капитанском мостике, в куртке с узенькими золотыми
шевронами на рукавах, в форменной фуражке, с биноклем, болтавшимся на
ремешке.
- Ну, как спалось? Добре? - спросил Юзик.
- Мне-то добре, а вот тебе маловато.
- Нам не привыкать. Служба такая: один глаз спит, а другой смотрит.
- Погодка-то славная, - сказал я, - ты верно предсказывал.
- Но видишь, на востоке уже заволакивает! - сказал Куница, кивая на
облачко, появившееся справа над горизонтом. - К вечеру опять заштормит. Но
мы к тому времени уже в гирле Дона будем... Каков курс, Ваня?
- Норд-ост-тень-норд! - крикнул рулевой.
Все было ново для меня в этом продолговатом коридорчике, облицованном
под мореный дуб; рычаги машинного телеграфа со стрелками и надписями на
белом циферблате: "Полный вперед", "Стоп", "Самый полный"; надраенные до
блеска переговорные рупоры, уходящие вниз, в машину; картушка чуткого
компаса, плавающая, как огромное глазное яблоко, в спирту под стеклом.
Стародомский показывал мне свое хозяйство, то и дело подходя к
рулевому. Он сверял курс на компасе с линией на карте и поглядывал в
стороны, где нет-нет да и возникали на гребнях желтых волн качающиеся вешки.
Вешки показывали линию морского канала и, кланяясь нам, словно желая
"доброго утра", исчезали за кормой.
Слушал я друга, видел сквозь прозрачные, чистые стекла мостика город,
возникающий над морем, и думал:
"А что, если начать свое выступление на конференции с рассказа о судьбе
трех побратимов, которые приехали сюда, к Азовскому морю, из далекой Подолии
и сделались активистами приазовского комсомола?
Расскажу, как мы в юности ненавидели петлюровцев, сионистов, белых и
прочую нечисть, мешающую расти и развиваться Советской Украине. Расскажу о
Петрусе Маремухе, о Кунице, о клятве, которую мы дали под зеленым бастионом
Старой крепости... Может, припомнить, как мы учились, как выучились,
рассказать, к чему мы стремились в жизни?.. Ведь наши три маленькие жизни
очень показательны: что испытали мы, то же самое пришлось пережить всей
трудовой украинской молодежи. Поклясться и впредь быть верным заветам
Ильича. Сказать, что всем, что имеем и чего достигли, мы обязаны партии и
комсомолу. Я дам делегатам торжественное обещание, что мы - побратимы - и
впредь будем драться у себя в коллективе за каждого молодого хлопца,
отвоевывая его у старого мира и воспитывая для служения народу, для тех
высоких, благородных целей, которые указывает нам Коммунистическая партия!"
...Над морем все выше поднималось ослепительное солнце. Оно ярко
золотило гребни волн, и белый город, овеваемый крепким и соленым восточным
ветром, раскрывался в легкой дымке июльского утра.
Должно быть, выступление понравилось делегатам, потому что они
проводили меня аплодисментами, а когда пришло время выбирать делегацию для
поездки в подшефный полк червонного казачества, поднялся широкоплечий
паренек с завода Ильича и сказал:
- Манджуру туда послать предлагаю! Он верные слова говорил здесь о
делах на границе и передаст наш комсомольский привет червонцам с огоньком.
Предложение приняли, и лишь только после этого я узнал, что подшефный
полк, куда нам следовало ехать, располагается теперь в моем родном городе на
Подолии, в казармах за станцией, где некогда стояли царские, стародубовские
драгуны. То был тот самый полк, что пришел на границу после роспуска частей
особого назначения.
Уезжали мы из Мариуполя на Волноваху поздно вечером, нагруженные
подарками приазовской комсомолии.
Были среди подарков баяны, мандолины, балалайки, блокноты, зеркальца,
бритвы, набитые душистым табаком и махоркой и расшитые гарусом кисеты и даже
сапожные щетки с ваксой и гуталином "Эрдаль" в зеленых коробочках с
намалеванной жабкой.
Больше чем за год, оказывается, до моего приезда на завод собирала
приазовская комсомолия деньги, чтобы закупить на них подарки для подшефных
червонных казаков. Засыпали пшеницей итальянские пароходы во время
субботников, грузили марганцовистую руду и донецкий уголь, устраивали
платные концерты "Синей блузы", поставили усилиями доморощенных артистов в
Мариупольском театре "Рассказ о семи повешенных" Леонида Андреева, подняли
со дна Кальмиуса затопленную белыми шаланду, помогали рыбакам ловить камсу и
шемаю во время путины, ходили по домам в дни рождества и пели
антирелигиозные колядки про архангелов, херувимов, попов да монахов. И все
это для того, чтобы собрать деньжат для наших защитников - червонных
казаков, стоящих на Подолии, и маленькими своими подарками, приготовленными
для них, дать почувствовать всю силу молодой нашей любви к славной Красной
Армии и ее пограничной коннице.
Кто-кто, а Натка Зуброва ехала впервые на границу, ехала с особыми
чувствами.
Ее дядя, один из старых коммунистов Украины, Никодим Зубров, был первым
председателем ревкома в моем родном городе. Он был большим другом и
наставником председателя революционного трибунала - бывшего донецкого
шахтера Тимофея Сергушина, расстрелянного на глазах у меня и моих приятелей
петлюровцами во дворе Старой крепости. Правда, впоследствии и Никодима
Зуброва зверски зарубили под Уманью махновцы, убегавшие в Румынию, но память
о Зуброве сохранилась в пограничном городе и поныне. Теперь Натка хотела
побывать на квартире, где жил в годы революции ее дядя, повидать людей,
знавших его лично.
Как только мы вытащили в Фастове из вагона тюки с подарками для
червонных казаков, оказалось, что нужный нам поезд Киев - Каменец-Подольск
ушел, не дождавшись нас, по направлению Жмеринки каких-нибудь сорок минут.
Мы не поспели к нему потому, что возле Белой Церкви было крушение и нас
задержали там на добрых два часа. Предстояло сейчас торчать в Фастове почти
целые сутки.
Мы отправились на базар.
Мягкие, проселочные улочки Фастова, окаймленные плетнями, подсолнухами
и мальвами, привели всех нас на базар. Чего только не было здесь в ту
утреннюю пору: и синенькие баклажаны, и огромные белые грибы с тугими
палевыми шляпками, и желтые пузатые тыквы, и оранжевая морковь с пышной
ботвой, и налитые соком тугие пунцовые помидоры. Рядом соседствовали корзины
груш, сочные сливы ренклод, вязки репчатого лука, ожерелья серо-белого
чеснока, пирамиды огурцов, розовые стебли ревеня, пучки пахучего укропа.
...Нагруженные бараниной, молоком, пышными свежими булками, вином и
прочей снедью, направились мы на поиски речушки...
Не успел запылать костер на берегу, как Головацкий стал заготовлять
шампуры из прямых и довольно крупных прутьев лозняка. Он сразу сдирал с
шампуров кору, и от того они становились гладкими и скользкими. Куски
мокрого мяса хорошо насаживались на белые ровные прутья вперемежку с
дольками лука и маленькими помидоринами. Трудно передать простыми словами,
какой запах стал расползаться над рекой, когда угли прогорели и Головацкий
расположил над ними на колышках пять тяжелых, нанизанных багровыми кусочками
баранины самодельных шампуров. Как только мясо стало бледнеть, лук
подрумяниваться, а на уголья упали первые капли бараньего жира, вокруг
запахло такой вкуснятиной, что слюнки потекли.
Время от времени, размахивая Наташиной косынкой, Толя раздувал
угасающие угли. Шашлыки из бледных стали розовыми, как бы загорая на глазах
у всех. Жир, свертываясь каплями, с шипением стекал на уголья, а бока
помидоров почернели и местами лопались, поливая томатным соком огненный под
костра. Аромат жареного мяса и нарастающее шипение вызывали в наших молодых
организмах, отощавших за годы гражданской войны, дьявольский аппетит.
- Помой баночку, Наташа, - распорядился Головацкий, переворачивая над
огнем прутья с шашлыком.
Пока Наташа, стоя полусогнувшись над крутым берегом Унавы, мыла осокой
единственную нашу посудину, Головацкий притащил поближе к костру бутыль с
вином. Все это время, пока мы купались, бутыль охлаждалась под кустами, в
маленьком заливчике, и сейчас на ее стекле выступили капельки росы.
Головацкий расстелил на лужайке два номера "Приазовского пролетария" и стал
нарезать на них ломтями свежий белый хлеб. Тут же он разложил не пошедшие в
дело помидоры, лук и несколько головок чеснока.
- Прошу к столу, дорогие гости! - отходя от костра и в то же самое
время торжественно показывая рукой на темно-коричневый шипящий шашлык,
пригласил Головацкий. - Кельнеров у нас нет. Действуйте самостоятельно.
Мы сняли с рогаток шашлыки и, усевшись кружком на траве возле газетной
скатерти, стали прямо зубами срывать с полуобгорелых, подрумянившихся
прутьев сочные, пахнущие дымом и чесноком мягкие куски баранины.
Первые минуты челюсти наши работали в согласованном молчании.
Я сразу понял, что никогда в жизни не ел более вкусного блюда!
...Из Жмеринки мы дали в подшефный полк телеграмму о своем приезде, но,
признаться, я не уверен, что она придет раньше нас, так как адрес был очень
приблизительный. Чтобы не разглашать военную тайну, я адресовал телеграмму
так: "Город Н., бывшие Стародубовские казармы, командиру".
Только мы вынесли наши тюки с подарками на привокзальную площадь, как
целая ватага волосатых извозчиков-балагул с длинными бичами окружила нас,
предлагая свои услуги.
Запах глянцевых, отполированных кожаных сидений фаэтонов смешивался с
вонью дегтя, которыми смазывали балагулы буксы рассохшихся колес.
- Панычики мои, за восемьдесят копеек я вас до самой "Венеции"
доставлю! - усердствовал больше всех долговязый балагула с фиолетовым
фонарем под глазом.
- Товарищи! Вы не делегация? - послышалось рядом.
Возле нас появился чернявый военный в форме червонного казачества. На
синих петлицах его хорошо заправленной гимнастерки алело по три "кубаря" и
были привернуты кавалерийские значки-подковки с перекрещенными саблями.
Маленькая ладная фуражка с малиновым верхом и синим околышем как бы
подчеркивалась изогнутым лакированным козырьком.
- Да, мы из Мариуполя! - сказал Головацкий.
- Политрук третьего эскадрона кавалерийского полка имени Германской
компартии Канунников! - отрекомендовался военный. - За вами прислана
тачанка.
Сперва мы погрузили на дно тачанки тюки с подарками, а потом подсадили
Зуброву. Прижимая одной рукой юбку и краснея от смущения, Натка кое-как
взобралась наверх, а за нею, подобно лихим кавалеристам, стараясь дать
понять, что нам не впервой ездить на тачанках, заскочили и мы туда. Политрук
Канунников сел на облучок, рядом с ездовым, и сытые каурые кони понесли
тачанку к переезду, оставляя позади озадаченного балагулу с подбитым глазом.
- А где же крепость твоя хваленая, Василь? - спросила Натка. - Самый
обыкновенный город, и никаких древностей не видно.
- Древности располагаются в Старом городе, - сказал политрук, - а мы
стоим на окраине, за линией железной дороги. По городу мы вас еще провезем!
Уже потянулись вдоль проселочной дороги маленькие хатки предместья
Цыгановка, потом они стали сменяться домами покрупнее, и, наконец, за
красным двухэтажным зданием железнодорожной школы мы въехали на замощенную
синеватым булыжником мостовую. И тут я сказал торжественно, трогая за локоть
нашу спутницу:
- Натка, смотри!
На стене кирпичного дома была привинчена голубая эмалированная табличка
с надписью:
"Улица Никодима Зуброва".
Как зачарованная глядела не отрываясь Наташа на табличку и погодя с
гордостью сказала:
- Это улица имени моего дяди!..
...Только мы заехали в открытые ворота военного городка, как увидели
построенный поэскадронно на широком плацу подшефный полк.
Под звуки фанфар к нам подскакал на сером, в яблоках, резвом жеребце
командир со "шпалами" в синих петлицах. Пронзительным, тонким голосом,
слегка заикаясь, осаживая шпорами коня, он закричал на весь двор:
- Товарищи шефы! Полк червонного казачества имени Германской
коммунистической партии построен к вашему приезду. Командир полка Николай
Веселовский!
- Дорогие товарищи! Друзья! Славные наши защитники! Рабочая молодежь
Приазовья и одного из самых крупнейших заводов юга нашей страны поручила нам
передать вам согретый жаром наших сердец пламенный шефский комсомольский
привет...
Так начал свое приветственное слово Головацкий.
Он стоял на военной тачанке, высокий и красивый, с непокрытой головой.
Сперва Толя немного сбивался, останавливался, подыскивал нужные
выражения, но потом разошелся, и голос его звучал все увереннее. Говорил он
о неразрывной дружбе, связывающей червонное казачество и комсомол Украины,
вспоминал о том, сколько молодых ребят по призыву партии добровольно сели на
коней, чтобы пополнять ряды червонноказачьих дивизий, напоминал о
революционном долге и о высокой романтике революции. Он говорил о том, что
мы привезли сюда, на границу с капиталистическим миром, не только скромные
подарки защитникам нашей страны, но и решимость в минуту опасности стать из
людей мирного труда надежным пополнением красной конницы. Передавал наказ
мариупольской комсомолии держать клинки наготове, чтобы в любой момент
проучить наших врагов так, как шесть лет назад учили их конники Котовского.
Отдыхать мы наотрез отказались и решили до восьми, когда был назначен
общеполковой вечер самодеятельности, побродить по городу... Наташа побежала
в город первая, не дожидаясь нас, чтобы попасть в музей до его закрытия.
Мы тоже двинулись в Старый город.
На правах старожила и знатока этих мест я объяснял хлопцам историю
города.
...Уже Новый мост кончался, как мы заметили идущую быстро нам навстречу
Наташу Зуброву. Когда мы поравнялись, Натка, тяжело дыша, сказала:
- Попала-таки в музей! Уже закрывали, но заведующий пустил. Милый такой
старичок. А смотрите, какой подарок он мне сделал, узнав, что я племянница
дяди Никодима! - С этими словами Наташа развернула папочку и извлекла из нее
какой-то документ. - Читай, Толя! - сказала она, передавая его Головацкому.
Головацкий взял пожелтевшую бумажку.
- Вслух читай, Толя, - попросила Наташа. - Всем будет интересно.
Приблизив бумажку к глазам, глухим баском Головацкий прочел:
- Акт Первого гражданского брака, состоявшегося в Городской Управе по
распоряжению Советской власти 25 января 1918 года на общем собрании Совета
рабочих и солдатских депутатов в восемь часов вечера. Мы, нижеподписавшиеся,
гражданин 257-го пехотного Новобежецкого полка Никодим Александрович Зубров
и гражданка деревни Мукша Китайгородская Мария-Агнесса Войцеховна Савицкая,
дали свою торжественную клятву Совету Народных Комиссаров, что мы вступаем в
настоящий гражданский брак не ради выгоды, не ради грязных эгоистичных
стремлений, а ради удовлетворения порывов высших душевных чувств и идеалов
святой любви. Мы клянемся, что, вступая в новую дорогу социализма, свято и
строго будем исполнять товарищеские отношения и если жизнь потребует отдать
молодость в жертву Революций, то без всяких ропотов принесем на алтарь
свободы всю нашу юность, причем, если жизнь станет нам в тягость, если
взглядами на вещи мы не сойдемся или если политические убеждения будут
разбивать наше семейное счастье, то без всяких контрибуций мы должны
разойтись, оставаясь друзьями и хорошими знакомыми, в чем и подписываемся
Никодим Александрович Зубров.
Мария-Агнесса Войцеховна Савицкая".
- Его жена полькой была, - проронила Наташа. - Оттого и два имени.
Комсомолка. И ее махновцы клинками зарубили...
Молча стояли мы над каменными перилами обрыва. Внизу ухали вальками
прачки, выколачивая белье на берегу Смотрича. Музыкой первых месяцев
революции звучало каждое слово пожелтевшей бумажки, прочитанной Толей.
- Да, документ очень интересный! - задумчиво согласился Головацкий,
бережно пряча его в папочку и отдавая Наташе. - Береги его, Натка, пуще всех
драгоценностей на свете! Будешь и ты старушенцией когда-нибудь. Внуки твои
станут комсомолятами, а комсомол наш Ленинский будет справлять какой-нибудь
свой солидный юбилей. Ну, пятидесятилетие, скажем. И вот взойдешь ты тогда
на трибуну, седенькая, старенькая, и расскажешь им все, что запомнила о
своем дяде, верном солдате революции, который уже на третьем месяце после
свершения Октября не постеснялся записать в свои личные отношения священное
слово "социализм". Расскажешь все о нем, а заодно огласишь и этот документ,
в котором уже тогда исчезли навсегда границы между людьми разных наций, если
только они были бойцами одной цели. Подумай, как интересно будет послушать
все это новым комсомолятам, не знающим лично, что такое революция и
гражданская война!..
- Я сделаю это, Толя, если только доживу до тех лет, - сказала серьезно
Наташа и пошла с нами обратно к старому центру пограничного города, бережно
неся под мышкой такую дорогую для нее папку.
Двадцать лет прошло с того солнечного утра, как пароход "Феликс
Дзержинский" огласил дрожащим гудком устье реки Кальмиус, входя по каналу в
порт Мариуполя.
Засуетились матросы у брашпиля, готовясь к тому, чтобы опустить якорь,
вышли из своих кают пассажиры, и мы, собравшись на верхней палубе, громко
запели:
Низвергнута ночь. Подымается солнце...
Славная песня! Запечатлелась она навсегда в моей памяти!
Вот и сейчас, двадцать лет спустя, сижу я в небольшой комнате, листаю
старые газеты, слушаю, как хлещет по стеклам дождь, а в ушах звенит знакомый
мотив этой песни.
Сквозь окно видны намокшие каштаны. Они нахохлились и опустили вниз
большие лапчатые листья. Частый дождь сбил с них последний цвет, оголил
маленькие колючие шишечки.
Я приехал сюда ночью из Ленинграда. Укладываясь спать, я мечтал
спозаранку побежать в город и посетить Старую крепость.
Хозяйка квартиры Елена Лукьяновна - врач-невропатолог. Она потеряла в
Ленинграде в первую же блокадную зиму всех своих близких и после
демобилизации приехала на работу в мои родные края. В вагоне мы
разговорились. Уже одно то, что нам довелось примерно в одно время прожить
больше десяти лет в Ленинграде, сразу же сблизило меня с этой задумчивой,
рано поседевшей женщиной в зеленоватой гимнастерке со следами от погон на
плечах. Ведь так же, как и ее родные, погиб у меня на руках от голода в
декабре 1941 года мой отец, который приехал незадолго перед войной ко мне в
Ленинград и работал на Печатном дворе.
Думал старик последние годы своей жизни провести вместе со мной,
радовался тому, что я инженером стал, да все война перепутала.
Не довелось мне добрым отношением и сыновней заботой скрасить последние
годы батьки, хоть немного отблагодарить его за то, что не побоялся пустить
меня смолоду в большую, интересную жизненную дорогу. Угас он тихо, без
стонов и жалоб, почти неслышно, как угасали в ту страшную блокадную зиму
многие ленинградские дистрофики...
- Боюсь, что жилья вам не достать, - сказала Елена Лукьяновна, когда
поезд подходил к городу. - В Старом городе сплошные руины... Если хотите,
можете остановиться у меня.
Никого из родственников в городе у меня уже не было и я охотно
воспользовался предложением попутчицы.
А ночью пошел дождь. Льет он и сейчас не переставая, хоть уже четвертый
час дня и давно бы пора выбраться в город, которого я не видел больше
через их быстрые гребни и лопотал колесами, укрощая новые водяные валы,
бегущие ему навстречу. Далеко внизу равномерно стучала машина, как объяснил
мне Юзик, такой силы, что способна была бы дать свет не только одному нашему
городу, но еще и соседним приазовским селам.
Пароход шел по заданному курсу, я прислушивался к мерным вздохам его
машины и думал о том, как славно, что и мы с хлопцами не ошиблись в выборе
нашего пути. Хорошо написал мне об этом из Черкасс отец в своем последнем
письме. Он рассказывал, как пришлось ему некогда отговаривать тетушку Марью
Афанасьевну от вздорного помысла взять меня с собой в Черкассы. "А я считал,
Василь, - с опозданием признавался отец, - что правильнее будет оставить
тебя в фабзавуче. У тебя сейчас крепкое ремесло в руках, и хотя пришел ты к
нему через трудности, но это лучше, чем за тетушкину юбку держаться. Верю,
что, став на правильную самостоятельную дорогу, ты уже не сойдешь с нее.
Также одобряю твое решение идти учиться в вечерний рабочий университет.
Молодец, сынок! Советская власть дает сейчас молодежи все, о чем мы, люди
старшего поколения, и мечтать не смели. И грешно было бы вам не
воспользоваться этими завоеваниями революции. Учись, дорогой, не растрачивай
молодости по пустякам, помни, что коммунистическое общество могут построить
только грамотные люди с твердым характером, ясно понимающие, к чему они
стремятся".
Все-таки как мудро поступил отец, что не послушался Марии Афанасьевны и
пустил меня одного в такое дальнее плавание! А что бы получилось из меня,
если бы я и по сию пору за папину штанину держался? Пустоцвет, папенькин
сынок, паразит отъявленный.
То ли дело сейчас: твердо стою на ногах, и никакой мне черт не страшен.
Остановят, допустим, на капитальный ремонт литейный. А я возьму да и махну
на то время морем в Одессу. Наймусь куда-нибудь, хоть на судостроительный.
Спросят - что делать можешь? Скажу - машинную формовку знаю и на плацу могу
работать. А вакансии не будет, что же, сперва и ковши можно потаскать,
заливщиком. Тоже кусок хлеба! Определюсь на заводе, сниму себе комнатку и
тогда с визитом к Гале заявлюсь нежданно. Но только после устройства, иначе
стыдно будет.
"Что ты здесь делаешь, Василь?" - ахнет Галя.
"Да ничего. Работаем", - скажу обычным голосом.
Ну, а вдруг она забыла наши поцелуи на валах Старой крепости? И
подружилась с кем-нибудь в этой своей Одессе?
Но постепенно мысли перебросились с Гали на Анжелику. Не слишком ли
все-таки я грубо с ней поступаю? Разве она заслужила это чем-нибудь? Правда,
слов нет, туману у нее в голове пропасть, всяких лейтенантов Гланов да
лампадок. Но с другой стороны - барышня начитанная, образованная и -
миленькая. А плавает как! Если моря не боится - значит характер есть. А что,
если по приезде с конференции иным курсом пойти? Вызвать ее, скажем,
записочкой на свидание на волнорез и так, с места в карьер, бухнуть:
"Простите, Анжелика, обдумал я все и понял, что в вас ошибался. Вы на
самом деле хорошая".
А потом, как это делают артисты в заграничной картине "Женщина, которая
изобрела любовь", взять да и поцеловать ее с налета. Прямо в губы! Крепко
так, чтобы у нее дыхание перехватило! При одной такой мысли мне даже жарко
стало на узенькой, огороженной высоким бортиком пароходной койке.
А она, может, тоже прижмется ко мне, воскликнет "ах", а потом и шепнет:
"Я твоя!"
А что значит "я твоя"? Капут это значит для меня! Отработать задний ход
после поцелуя уже никак не удастся. Придется идти к главному инженеру
просить руки Анжелики, а тот - штучка сложная. Возьмет да и заартачится:
куда, мол, чумазый со свиным рылом да в калашный ряд. Мы - интеллигенция, а
ты кто?
Нет, такие фокусы откалывать нечего. Я парень пролетарский, каким был
твердым и стойким, таким и останусь. И вообще с девушками надо быть
загадочным и недоступным, в противном случае раскиснешь - и пропал ни за
понюх табаку. Все эти нежные лобзанья до добра не доведут.
Мариуполь открылся на заре, весь белый и удивительно чистый, в лучах
утреннего солнца.
Едва уловил я сонными глазами розовый отблеск зари в иллюминаторе,
мигом вскочил на ноги. Диванчик Юзика был пуст, постель убрана. Стародомский
ушел на вахту неслышно, так и не разбудив меня.
На палубе шуршали швабры и шипела вода, вырываясь из шлангов. Босоногие
мускулистые матросы в подвернутых штанах скатывали полубак.
Я быстро ополоснул лицо водой из умывальника и, посвежевший, выскочил
из каюты.
Палуба под моими ногами блестела от воды. Чистые ее доски пахли
свежестью. Развевался на мачте проворный вымпел.
Солнце, встающее по ветру, румянило белые барашки, бегущие с оста. Куда
им было до вчерашних гороподобных волн с длинными ломающимися гребнями!
Вышло так, как и предсказывал Куница: ветер, задувший от Ростова, не только
укротил штормовую волну, но и нагнал в море немало пресной донской воды.
Море пожелтело еще больше, и кое-где сливалось по цвету с песчаными берегами
Таврии.
Мариуполь, идущий на нас, открывался все больше. За ним дымили трубы
большого завода. Огненные клубки пламени вырывались из черных, пузатых
доменных печей. "Значит, там Сартана!" - сразу догадался я.
За городом, у железнодорожной станции Сартана, раскинулись заводы имени
Ильича. До революции они принадлежали компании "Провиданс". Больше всего,
наверно, будет делегатов на конференции с этих заводов. Ведь это самые
крупные предприятия на всем Азовском побережье! В одном цехе у них
комсомольцев больше, чем у нас в целом ОЗК.
И как только я подумал о предстоящей комсомольской конференции, сразу
забеспокоился: "А что я скажу на конференции?"
Накануне отъезда, передавая мне мандат, Головацкий посоветовал: "Ты,
Манджура, обязательно выступи! Поделись своим опытом. Только не волнуйся! По
дороге обдумай свое выступление".
Вот и обдумал!..
- Василь! Проснулся? Сюда иди! - позвал меня Стародомский.
Он стоял на капитанском мостике, в куртке с узенькими золотыми
шевронами на рукавах, в форменной фуражке, с биноклем, болтавшимся на
ремешке.
- Ну, как спалось? Добре? - спросил Юзик.
- Мне-то добре, а вот тебе маловато.
- Нам не привыкать. Служба такая: один глаз спит, а другой смотрит.
- Погодка-то славная, - сказал я, - ты верно предсказывал.
- Но видишь, на востоке уже заволакивает! - сказал Куница, кивая на
облачко, появившееся справа над горизонтом. - К вечеру опять заштормит. Но
мы к тому времени уже в гирле Дона будем... Каков курс, Ваня?
- Норд-ост-тень-норд! - крикнул рулевой.
Все было ново для меня в этом продолговатом коридорчике, облицованном
под мореный дуб; рычаги машинного телеграфа со стрелками и надписями на
белом циферблате: "Полный вперед", "Стоп", "Самый полный"; надраенные до
блеска переговорные рупоры, уходящие вниз, в машину; картушка чуткого
компаса, плавающая, как огромное глазное яблоко, в спирту под стеклом.
Стародомский показывал мне свое хозяйство, то и дело подходя к
рулевому. Он сверял курс на компасе с линией на карте и поглядывал в
стороны, где нет-нет да и возникали на гребнях желтых волн качающиеся вешки.
Вешки показывали линию морского канала и, кланяясь нам, словно желая
"доброго утра", исчезали за кормой.
Слушал я друга, видел сквозь прозрачные, чистые стекла мостика город,
возникающий над морем, и думал:
"А что, если начать свое выступление на конференции с рассказа о судьбе
трех побратимов, которые приехали сюда, к Азовскому морю, из далекой Подолии
и сделались активистами приазовского комсомола?
Расскажу, как мы в юности ненавидели петлюровцев, сионистов, белых и
прочую нечисть, мешающую расти и развиваться Советской Украине. Расскажу о
Петрусе Маремухе, о Кунице, о клятве, которую мы дали под зеленым бастионом
Старой крепости... Может, припомнить, как мы учились, как выучились,
рассказать, к чему мы стремились в жизни?.. Ведь наши три маленькие жизни
очень показательны: что испытали мы, то же самое пришлось пережить всей
трудовой украинской молодежи. Поклясться и впредь быть верным заветам
Ильича. Сказать, что всем, что имеем и чего достигли, мы обязаны партии и
комсомолу. Я дам делегатам торжественное обещание, что мы - побратимы - и
впредь будем драться у себя в коллективе за каждого молодого хлопца,
отвоевывая его у старого мира и воспитывая для служения народу, для тех
высоких, благородных целей, которые указывает нам Коммунистическая партия!"
...Над морем все выше поднималось ослепительное солнце. Оно ярко
золотило гребни волн, и белый город, овеваемый крепким и соленым восточным
ветром, раскрывался в легкой дымке июльского утра.
Должно быть, выступление понравилось делегатам, потому что они
проводили меня аплодисментами, а когда пришло время выбирать делегацию для
поездки в подшефный полк червонного казачества, поднялся широкоплечий
паренек с завода Ильича и сказал:
- Манджуру туда послать предлагаю! Он верные слова говорил здесь о
делах на границе и передаст наш комсомольский привет червонцам с огоньком.
Предложение приняли, и лишь только после этого я узнал, что подшефный
полк, куда нам следовало ехать, располагается теперь в моем родном городе на
Подолии, в казармах за станцией, где некогда стояли царские, стародубовские
драгуны. То был тот самый полк, что пришел на границу после роспуска частей
особого назначения.
Уезжали мы из Мариуполя на Волноваху поздно вечером, нагруженные
подарками приазовской комсомолии.
Были среди подарков баяны, мандолины, балалайки, блокноты, зеркальца,
бритвы, набитые душистым табаком и махоркой и расшитые гарусом кисеты и даже
сапожные щетки с ваксой и гуталином "Эрдаль" в зеленых коробочках с
намалеванной жабкой.
Больше чем за год, оказывается, до моего приезда на завод собирала
приазовская комсомолия деньги, чтобы закупить на них подарки для подшефных
червонных казаков. Засыпали пшеницей итальянские пароходы во время
субботников, грузили марганцовистую руду и донецкий уголь, устраивали
платные концерты "Синей блузы", поставили усилиями доморощенных артистов в
Мариупольском театре "Рассказ о семи повешенных" Леонида Андреева, подняли
со дна Кальмиуса затопленную белыми шаланду, помогали рыбакам ловить камсу и
шемаю во время путины, ходили по домам в дни рождества и пели
антирелигиозные колядки про архангелов, херувимов, попов да монахов. И все
это для того, чтобы собрать деньжат для наших защитников - червонных
казаков, стоящих на Подолии, и маленькими своими подарками, приготовленными
для них, дать почувствовать всю силу молодой нашей любви к славной Красной
Армии и ее пограничной коннице.
Кто-кто, а Натка Зуброва ехала впервые на границу, ехала с особыми
чувствами.
Ее дядя, один из старых коммунистов Украины, Никодим Зубров, был первым
председателем ревкома в моем родном городе. Он был большим другом и
наставником председателя революционного трибунала - бывшего донецкого
шахтера Тимофея Сергушина, расстрелянного на глазах у меня и моих приятелей
петлюровцами во дворе Старой крепости. Правда, впоследствии и Никодима
Зуброва зверски зарубили под Уманью махновцы, убегавшие в Румынию, но память
о Зуброве сохранилась в пограничном городе и поныне. Теперь Натка хотела
побывать на квартире, где жил в годы революции ее дядя, повидать людей,
знавших его лично.
Как только мы вытащили в Фастове из вагона тюки с подарками для
червонных казаков, оказалось, что нужный нам поезд Киев - Каменец-Подольск
ушел, не дождавшись нас, по направлению Жмеринки каких-нибудь сорок минут.
Мы не поспели к нему потому, что возле Белой Церкви было крушение и нас
задержали там на добрых два часа. Предстояло сейчас торчать в Фастове почти
целые сутки.
Мы отправились на базар.
Мягкие, проселочные улочки Фастова, окаймленные плетнями, подсолнухами
и мальвами, привели всех нас на базар. Чего только не было здесь в ту
утреннюю пору: и синенькие баклажаны, и огромные белые грибы с тугими
палевыми шляпками, и желтые пузатые тыквы, и оранжевая морковь с пышной
ботвой, и налитые соком тугие пунцовые помидоры. Рядом соседствовали корзины
груш, сочные сливы ренклод, вязки репчатого лука, ожерелья серо-белого
чеснока, пирамиды огурцов, розовые стебли ревеня, пучки пахучего укропа.
...Нагруженные бараниной, молоком, пышными свежими булками, вином и
прочей снедью, направились мы на поиски речушки...
Не успел запылать костер на берегу, как Головацкий стал заготовлять
шампуры из прямых и довольно крупных прутьев лозняка. Он сразу сдирал с
шампуров кору, и от того они становились гладкими и скользкими. Куски
мокрого мяса хорошо насаживались на белые ровные прутья вперемежку с
дольками лука и маленькими помидоринами. Трудно передать простыми словами,
какой запах стал расползаться над рекой, когда угли прогорели и Головацкий
расположил над ними на колышках пять тяжелых, нанизанных багровыми кусочками
баранины самодельных шампуров. Как только мясо стало бледнеть, лук
подрумяниваться, а на уголья упали первые капли бараньего жира, вокруг
запахло такой вкуснятиной, что слюнки потекли.
Время от времени, размахивая Наташиной косынкой, Толя раздувал
угасающие угли. Шашлыки из бледных стали розовыми, как бы загорая на глазах
у всех. Жир, свертываясь каплями, с шипением стекал на уголья, а бока
помидоров почернели и местами лопались, поливая томатным соком огненный под
костра. Аромат жареного мяса и нарастающее шипение вызывали в наших молодых
организмах, отощавших за годы гражданской войны, дьявольский аппетит.
- Помой баночку, Наташа, - распорядился Головацкий, переворачивая над
огнем прутья с шашлыком.
Пока Наташа, стоя полусогнувшись над крутым берегом Унавы, мыла осокой
единственную нашу посудину, Головацкий притащил поближе к костру бутыль с
вином. Все это время, пока мы купались, бутыль охлаждалась под кустами, в
маленьком заливчике, и сейчас на ее стекле выступили капельки росы.
Головацкий расстелил на лужайке два номера "Приазовского пролетария" и стал
нарезать на них ломтями свежий белый хлеб. Тут же он разложил не пошедшие в
дело помидоры, лук и несколько головок чеснока.
- Прошу к столу, дорогие гости! - отходя от костра и в то же самое
время торжественно показывая рукой на темно-коричневый шипящий шашлык,
пригласил Головацкий. - Кельнеров у нас нет. Действуйте самостоятельно.
Мы сняли с рогаток шашлыки и, усевшись кружком на траве возле газетной
скатерти, стали прямо зубами срывать с полуобгорелых, подрумянившихся
прутьев сочные, пахнущие дымом и чесноком мягкие куски баранины.
Первые минуты челюсти наши работали в согласованном молчании.
Я сразу понял, что никогда в жизни не ел более вкусного блюда!
...Из Жмеринки мы дали в подшефный полк телеграмму о своем приезде, но,
признаться, я не уверен, что она придет раньше нас, так как адрес был очень
приблизительный. Чтобы не разглашать военную тайну, я адресовал телеграмму
так: "Город Н., бывшие Стародубовские казармы, командиру".
Только мы вынесли наши тюки с подарками на привокзальную площадь, как
целая ватага волосатых извозчиков-балагул с длинными бичами окружила нас,
предлагая свои услуги.
Запах глянцевых, отполированных кожаных сидений фаэтонов смешивался с
вонью дегтя, которыми смазывали балагулы буксы рассохшихся колес.
- Панычики мои, за восемьдесят копеек я вас до самой "Венеции"
доставлю! - усердствовал больше всех долговязый балагула с фиолетовым
фонарем под глазом.
- Товарищи! Вы не делегация? - послышалось рядом.
Возле нас появился чернявый военный в форме червонного казачества. На
синих петлицах его хорошо заправленной гимнастерки алело по три "кубаря" и
были привернуты кавалерийские значки-подковки с перекрещенными саблями.
Маленькая ладная фуражка с малиновым верхом и синим околышем как бы
подчеркивалась изогнутым лакированным козырьком.
- Да, мы из Мариуполя! - сказал Головацкий.
- Политрук третьего эскадрона кавалерийского полка имени Германской
компартии Канунников! - отрекомендовался военный. - За вами прислана
тачанка.
Сперва мы погрузили на дно тачанки тюки с подарками, а потом подсадили
Зуброву. Прижимая одной рукой юбку и краснея от смущения, Натка кое-как
взобралась наверх, а за нею, подобно лихим кавалеристам, стараясь дать
понять, что нам не впервой ездить на тачанках, заскочили и мы туда. Политрук
Канунников сел на облучок, рядом с ездовым, и сытые каурые кони понесли
тачанку к переезду, оставляя позади озадаченного балагулу с подбитым глазом.
- А где же крепость твоя хваленая, Василь? - спросила Натка. - Самый
обыкновенный город, и никаких древностей не видно.
- Древности располагаются в Старом городе, - сказал политрук, - а мы
стоим на окраине, за линией железной дороги. По городу мы вас еще провезем!
Уже потянулись вдоль проселочной дороги маленькие хатки предместья
Цыгановка, потом они стали сменяться домами покрупнее, и, наконец, за
красным двухэтажным зданием железнодорожной школы мы въехали на замощенную
синеватым булыжником мостовую. И тут я сказал торжественно, трогая за локоть
нашу спутницу:
- Натка, смотри!
На стене кирпичного дома была привинчена голубая эмалированная табличка
с надписью:
"Улица Никодима Зуброва".
Как зачарованная глядела не отрываясь Наташа на табличку и погодя с
гордостью сказала:
- Это улица имени моего дяди!..
...Только мы заехали в открытые ворота военного городка, как увидели
построенный поэскадронно на широком плацу подшефный полк.
Под звуки фанфар к нам подскакал на сером, в яблоках, резвом жеребце
командир со "шпалами" в синих петлицах. Пронзительным, тонким голосом,
слегка заикаясь, осаживая шпорами коня, он закричал на весь двор:
- Товарищи шефы! Полк червонного казачества имени Германской
коммунистической партии построен к вашему приезду. Командир полка Николай
Веселовский!
- Дорогие товарищи! Друзья! Славные наши защитники! Рабочая молодежь
Приазовья и одного из самых крупнейших заводов юга нашей страны поручила нам
передать вам согретый жаром наших сердец пламенный шефский комсомольский
привет...
Так начал свое приветственное слово Головацкий.
Он стоял на военной тачанке, высокий и красивый, с непокрытой головой.
Сперва Толя немного сбивался, останавливался, подыскивал нужные
выражения, но потом разошелся, и голос его звучал все увереннее. Говорил он
о неразрывной дружбе, связывающей червонное казачество и комсомол Украины,
вспоминал о том, сколько молодых ребят по призыву партии добровольно сели на
коней, чтобы пополнять ряды червонноказачьих дивизий, напоминал о
революционном долге и о высокой романтике революции. Он говорил о том, что
мы привезли сюда, на границу с капиталистическим миром, не только скромные
подарки защитникам нашей страны, но и решимость в минуту опасности стать из
людей мирного труда надежным пополнением красной конницы. Передавал наказ
мариупольской комсомолии держать клинки наготове, чтобы в любой момент
проучить наших врагов так, как шесть лет назад учили их конники Котовского.
Отдыхать мы наотрез отказались и решили до восьми, когда был назначен
общеполковой вечер самодеятельности, побродить по городу... Наташа побежала
в город первая, не дожидаясь нас, чтобы попасть в музей до его закрытия.
Мы тоже двинулись в Старый город.
На правах старожила и знатока этих мест я объяснял хлопцам историю
города.
...Уже Новый мост кончался, как мы заметили идущую быстро нам навстречу
Наташу Зуброву. Когда мы поравнялись, Натка, тяжело дыша, сказала:
- Попала-таки в музей! Уже закрывали, но заведующий пустил. Милый такой
старичок. А смотрите, какой подарок он мне сделал, узнав, что я племянница
дяди Никодима! - С этими словами Наташа развернула папочку и извлекла из нее
какой-то документ. - Читай, Толя! - сказала она, передавая его Головацкому.
Головацкий взял пожелтевшую бумажку.
- Вслух читай, Толя, - попросила Наташа. - Всем будет интересно.
Приблизив бумажку к глазам, глухим баском Головацкий прочел:
- Акт Первого гражданского брака, состоявшегося в Городской Управе по
распоряжению Советской власти 25 января 1918 года на общем собрании Совета
рабочих и солдатских депутатов в восемь часов вечера. Мы, нижеподписавшиеся,
гражданин 257-го пехотного Новобежецкого полка Никодим Александрович Зубров
и гражданка деревни Мукша Китайгородская Мария-Агнесса Войцеховна Савицкая,
дали свою торжественную клятву Совету Народных Комиссаров, что мы вступаем в
настоящий гражданский брак не ради выгоды, не ради грязных эгоистичных
стремлений, а ради удовлетворения порывов высших душевных чувств и идеалов
святой любви. Мы клянемся, что, вступая в новую дорогу социализма, свято и
строго будем исполнять товарищеские отношения и если жизнь потребует отдать
молодость в жертву Революций, то без всяких ропотов принесем на алтарь
свободы всю нашу юность, причем, если жизнь станет нам в тягость, если
взглядами на вещи мы не сойдемся или если политические убеждения будут
разбивать наше семейное счастье, то без всяких контрибуций мы должны
разойтись, оставаясь друзьями и хорошими знакомыми, в чем и подписываемся
Никодим Александрович Зубров.
Мария-Агнесса Войцеховна Савицкая".
- Его жена полькой была, - проронила Наташа. - Оттого и два имени.
Комсомолка. И ее махновцы клинками зарубили...
Молча стояли мы над каменными перилами обрыва. Внизу ухали вальками
прачки, выколачивая белье на берегу Смотрича. Музыкой первых месяцев
революции звучало каждое слово пожелтевшей бумажки, прочитанной Толей.
- Да, документ очень интересный! - задумчиво согласился Головацкий,
бережно пряча его в папочку и отдавая Наташе. - Береги его, Натка, пуще всех
драгоценностей на свете! Будешь и ты старушенцией когда-нибудь. Внуки твои
станут комсомолятами, а комсомол наш Ленинский будет справлять какой-нибудь
свой солидный юбилей. Ну, пятидесятилетие, скажем. И вот взойдешь ты тогда
на трибуну, седенькая, старенькая, и расскажешь им все, что запомнила о
своем дяде, верном солдате революции, который уже на третьем месяце после
свершения Октября не постеснялся записать в свои личные отношения священное
слово "социализм". Расскажешь все о нем, а заодно огласишь и этот документ,
в котором уже тогда исчезли навсегда границы между людьми разных наций, если
только они были бойцами одной цели. Подумай, как интересно будет послушать
все это новым комсомолятам, не знающим лично, что такое революция и
гражданская война!..
- Я сделаю это, Толя, если только доживу до тех лет, - сказала серьезно
Наташа и пошла с нами обратно к старому центру пограничного города, бережно
неся под мышкой такую дорогую для нее папку.
Двадцать лет прошло с того солнечного утра, как пароход "Феликс
Дзержинский" огласил дрожащим гудком устье реки Кальмиус, входя по каналу в
порт Мариуполя.
Засуетились матросы у брашпиля, готовясь к тому, чтобы опустить якорь,
вышли из своих кают пассажиры, и мы, собравшись на верхней палубе, громко
запели:
Низвергнута ночь. Подымается солнце...
Славная песня! Запечатлелась она навсегда в моей памяти!
Вот и сейчас, двадцать лет спустя, сижу я в небольшой комнате, листаю
старые газеты, слушаю, как хлещет по стеклам дождь, а в ушах звенит знакомый
мотив этой песни.
Сквозь окно видны намокшие каштаны. Они нахохлились и опустили вниз
большие лапчатые листья. Частый дождь сбил с них последний цвет, оголил
маленькие колючие шишечки.
Я приехал сюда ночью из Ленинграда. Укладываясь спать, я мечтал
спозаранку побежать в город и посетить Старую крепость.
Хозяйка квартиры Елена Лукьяновна - врач-невропатолог. Она потеряла в
Ленинграде в первую же блокадную зиму всех своих близких и после
демобилизации приехала на работу в мои родные края. В вагоне мы
разговорились. Уже одно то, что нам довелось примерно в одно время прожить
больше десяти лет в Ленинграде, сразу же сблизило меня с этой задумчивой,
рано поседевшей женщиной в зеленоватой гимнастерке со следами от погон на
плечах. Ведь так же, как и ее родные, погиб у меня на руках от голода в
декабре 1941 года мой отец, который приехал незадолго перед войной ко мне в
Ленинград и работал на Печатном дворе.
Думал старик последние годы своей жизни провести вместе со мной,
радовался тому, что я инженером стал, да все война перепутала.
Не довелось мне добрым отношением и сыновней заботой скрасить последние
годы батьки, хоть немного отблагодарить его за то, что не побоялся пустить
меня смолоду в большую, интересную жизненную дорогу. Угас он тихо, без
стонов и жалоб, почти неслышно, как угасали в ту страшную блокадную зиму
многие ленинградские дистрофики...
- Боюсь, что жилья вам не достать, - сказала Елена Лукьяновна, когда
поезд подходил к городу. - В Старом городе сплошные руины... Если хотите,
можете остановиться у меня.
Никого из родственников в городе у меня уже не было и я охотно
воспользовался предложением попутчицы.
А ночью пошел дождь. Льет он и сейчас не переставая, хоть уже четвертый
час дня и давно бы пора выбраться в город, которого я не видел больше