Страница:
Смело, братья! Бурей полный,
Прям и крепок парус мой...
Написал без спросу, встал и, ни слова не сказав, ушел.
Все это меня, помню, очень удивило. Сперва я подумал, что это акростих.
Прочел все заглавные буквы сверху вниз - ничего не получилось. Мне
понравился поступок Полевого. Было приятно, что он не гнушается поддерживать
отношения с таким пацаном, как я.
Здесь же, в фабзавуче, всякий понимал, что Полевой с виду строгий и
грубоватый, но очень доброй души человек. Целые дни он проводил в школе и
старался изо всех сил, чтобы из нас вышли опытные рабочие и хорошие люди.
Мы все любили директора. Статья Печерицы ошарашила нас. Хотя Полевой и
не показывал виду, что эта статья его хоть сколько-нибудь задела, но мы
догадывались, что это только перед нами он держится так спокойно, на самом
же деле ему было очень горько.
После обеда, с двумя трамбовками под мышкой, я шел из кузницы к воротам
школы. У ворот меня окликнул Никита Коломеец:
- Сегодня после занятий внеочередное бюро.
- Вот хорошо! А меня уже Тиктор спрашивал...
- О Тикторе вряд ли сумеем сегодня поговорить. Есть дело поважнее, -
сказал Коломеец.
- Что-нибудь случилось?
- Ты ничего не знаешь?
- Нет... А что?
- Печерица хочет закрыть наш фабзавуч.
- В самом деле?
- Ну, правду говорю!
- А нас куда?
- Кого в кустари, кого на биржу труда, а кого до папы с мамой на
семейное иждивение, - криво улыбаясь, сказал Коломеец, и мне даже
показалось, что он разыгрывает меня.
- Не может этого быть! Ты шутишь, Никита?
- Да какие могут быть шутки! Приходи, словом, на бюро, - коротко
отрезал Коломеец.
За все время нашего обучения в школе еще не было у нас такого горячего
и бурного заседания бюро, как в тот вечер. Давно погасли огни в окнах
соседних домов, давно с грохотом закрылись гофрированные шторы в магазинах
Старого города, а мы все еще спорили до хрипоты, доказывая друг другу, как
надо поступить...
А на столе президиума лежал приказ Печерицы о закрытии школы.
Никто не мог примириться с мыслью, что пройдет две недели, и мы, не
доучившись полутора месяцев, уйдем отсюда кто куда.
Пока мы спорили, горячились, придумывали, как упросить Печерицу сменить
гнев на милость и отменить свой приказ, наш директор и единственный на весь
фабзавуч член партии Полевой тихо сидел в темном углу и ничего не говорил.
Видно, он хотел нас выслушать, а потом, как партприкрепленный, сказать и
свое слово. Наконец, когда все выговорились, Коломеец вопросительно
посмотрел на директора.
- Гляжу я на вас, вижу молодые, горячие ваши головы - и не представляю
себе, как мы сможем расстаться, - вставая, сказал Полевой дрогнувшим
голосом, и мы все притихли так, что сразу стало слышно, как за окном на
тротуаре скрипит снег под ногами запоздалого прохожего. - Сдружились мы за
это время крепко, и я верю, что из всех вас будет толк. Как член партии,
здесь, на бюро комсомольской организации, я могу вам откровенно сказать: все
это неверно от начала и до конца. Несправедливо, что вам не дают доучиться
каких-нибудь полтора месяца. Неверно, что закрывают фабзавуч. Такое решение
противоречит линии партии. Оно противоречит указаниям Четырнадцатого съезда
партии. Ну хорошо, допустим: пока у нас в округе и в самом деле нет
подходящих заводов, куда бы вас могли направить после окончания учебы. Но
ведь такие заводы есть в других городах Украины. Так почему же Печерица не
хочет договориться с центром? Он не верит в будущее нашей промышленности -
вот в чем дело. Он, видите ли, не хочет, чтобы голубое небо Подолии было
закопчено дымом заводов!.. Но ведь без этого мы не сохраним Советскую
власть! Если мы не выстроим повсюду новые заводы, мы не только сами
погибнем, но и никому из народов, ждущих нашей помощи, не сможем помочь. Это
ясно, как дважды два - четыре. Только этот дирижер не хочет понять таких
очевидных истин... И чую я определенно, что только националистам на руку
тактика Печерицы.
Мы видели таких говорунов в банде Волынца, когда они в конце
восемнадцатого нашу советскую Летичевскую республику разгоняли. Тоже все
кричали: "Украина - отчизна хлеборобов, и никаких привилегий рабочие тут не
должны иметь". Будь в городе Картамышев, я бы сегодня же добился отмены
этого приказа. Но Картамышев простудился во время тревоги, у него обострился
процесс в легких, и он уехал лечиться в Ялту. За него остался Чучекало,
тупой, трусливый человек. Он услышал, что Печерицу прислали сюда из
Харькова, и боится его одернуть. Придется мне повоевать с Чучекало. Но мне
кажется, что и вам не следовало бы стоять в стороне, пока я буду
протестовать здесь, на месте. Почему бы вам не похлопотать в Харькове? Надо
бороться нам не только за сохранение нашей школы, надо уже сейчас добывать в
Харькове путевки на заводы для нашего первого выпуска. Для каждого из вас.
Вы имеете на это полное право.
И мы решили бороться.
Постановили, не теряя времени, тотчас после комсомольского собрания
направить делегацию учеников в окружком партии. А меня бюро задумало послать
в Харьков, чтобы я обратился в ЦК комсомола.
Чего-чего, а уж этого я не мог предполагать! Когда все хлопцы наперебой
стали кричать: "Манджуру надо послать, Манджуру!" - я сидел, слушал и не мог
поверить, что называют мою фамилию.
Я стал отказываться, но Никита Коломеец уверенно сказал:
- Ничего, Василь, ничего! Все это пустяки, что ты ни разу еще не ездил
поездом, что заблудишься и все такое прочее несущественное. Язык до Киева
доведет. Ну, а Харьков чуть-чуть подальше. Нам ли бояться таких расстояний?
Кто знает, может, еще в Берлине или Париже доведется побывать. А ты в
Харьков, в наш советский город, боишься ехать! Парень ты, в общем, смелый,
обстрелянный, и мы не сомневаемся - найдешь ходы и выходы. Словом, айда в
дальний путь, защищай наши фабзавучные интересы! Умри, а добейся правды!
Все.
Заседание бюро было объявлено закрытым.
...Всю дорогу, когда, усталые и разгоряченные после заседания, мы шли
из школы к общежитию по тихим и заснеженным улицам нашего городка, я никак
не мог опомниться. Решение о поездке в Харьков обрушилось на меня так
внезапно, будто лавина снега, свалившаяся с горы. Радостно и приятно было
сознавать доверие друзей, и я в душе поклялся сделать все, чтобы спасти наш
фабзавуч.
Никто не пришел провожать меня на вокзал, даже Маремуха. В этот вечер в
школе назначили собрание учащихся. Ждали Печерицу. Приглашали его дважды, он
смилостивился и обещал "заглянуть". Каждому хотелось послушать, что скажет
усатый бюрократ. Добрая половина фабзавучников готовилась выступать, думали
дать ему настоящий бой, потребовать отмены приказа. А поезд уходил в семь
часов пятнадцать минут вечера. И я сам сказал хлопцам, чтобы не провожали
меня, а лучше сообща наступали на этого бюрократа.
Я простился с Галей и пришел на вокзал за полчаса до отхода поезда. На
перрон еще никого не пускали. Ощупывая одной рукой твердый билет в кармане,
купленный мне в складчину, а другой сжимая портфель, я шагал по вокзалу и
поглядывал на стрелки часов.
Во внутреннем кармане моего пиджака двумя английскими булавками были
прочно заколоты сорок три рубля шестьдесят копеек. В обеденный перерыв
выдавали стипендию, и большинство из фабзавучников отчислило на поездку по
одному рублю - вот откуда набралась такая крупная сумма.
В жизни у меня не было столько денег сразу! Документы были сложены в
портфель - его мне почти насильно всучил Никита Коломеец. Он нарочно пошел в
окружком комсомола и одолжил портфель у заведующего оргинструкторским
отделом Дмитрия Панченко. Я не хотел брать его, опасаясь насмешек, но Никита
сказал очень веско:
- Пойми, милый: когда портфель - необходимость, ничего страшного в нем
нет. Совсем не обязательно, чтобы он был признаком твоего бюрократического
перерождения. А где ты будешь без портфеля держать удостоверение, школьную
смету, списки учеников? В карманах? Изомнешь все. Наконец, куда ты спрячешь
полотенце, мыло, зубную щетку? Некуда, правда? А все это чудесно
укладывается в портфель. Зашел, скажем, к самому заведующему школьным
отделом Цека. Будешь из карманов вытаскивать мятые бумажки?.. А с портфелем
оно удобнее.
Я отбивался от портфеля изо всех сил, потому что прекрасно знал: тех
комсомольцев, которые носят портфели, называют бюрократами и чиновниками. А
если еще такой владелец портфеля галстук подвяжет себе на шейку, так и знай
- окрестят его чиновником, мещанином, перерожденцем, оторвавшимся от масс.
Выходя из общежития, я предварительно обернул портфель старыми газетами и
понес его под мышкой, словно картину. Лишь у вокзального палисадника
оглянулся и швырнул газеты в канаву.
На вокзале знакомых не было. В буфете дымил самовар, и пожилой буфетчик
в белом халате, наброшенном поверх полушубка, разливал кипяток в граненые
стаканы. В багажном отделении работники таможни проверяли чемоданы
пассажиров - не везут ли те в глубь страны контрабанду.
Я разгуливал по коридорам, несколько раз пересек холодный вестибюль и,
разглядывая пассажиров, силился угадать, кто же из них будет моим
попутчиком. Потом вышел на перрон.
Вскоре перрон опустел: пассажиры расселись по вагонам. Лишь дежурный по
станции медленно прохаживался по обледенелому асфальту, поглядывая на часы.
Но вот он выпрямился, приосанился, сунул часы в карман и звонко ударил три
раза в медный колокол.
Я предъявил проводнику билет и с трудом взобрался по крутым ступенькам
в теплый, пахнущий курным углем вагон. Пройдя через пустой вагон в самое
дальнее купе, устроился у окна.
Показалось, что за деревянной стенкой, в туалетной, кто-то завозился и
глухо кашлянул, но я, не придав этому значения, принялся разглядывать
уютное, пропахшее табачным дымом купе.
С какой радостью несколько лет назад мы, мальчишки, залезали вот в
такие же зеленые вагоны, стоявшие на запасных путях! Да если бы еще
несколько дней назад мне сказали, что я войду в такой вагон самым заправским
пассажиром, я бы этому не поверил.
В предотъездной тишине было слышно, как переговариваются два смазчика у
багажного пакгауза, потом снова кто-то, на этот раз более явственно,
закашлялся в туалетной за стенкой, и, наконец, в голове состава весело
аукнул паровоз.
Так же залихватски кричал он, когда несколько лет назад мы с Петькой
Маремухой провожали с этого же вокзала уезжавшего в Киев нашего друга
детства Юзика Стародомского по прозвищу Куница. Как мы завидовали тогда
Юзику, что он едет так далеко в поезде! А вот сегодня в дальние края еду я,
Василь Манджура!..
...Толчок.
Не отрываясь, гляжу в окно, узнаю знакомые места, проселочные дороги, -
сколько раз приходилось бегать по ним босиком! Окруженный ивами, промелькнул
перед глазами пруд свечного завода. Какой он скучный под снегом! И как
славно здесь летом! Какие здоровенные раки ловятся у его обрывистых берегов
на тухлое мясо да на ободранных лягушек! Половина пруда поросла высоким
камышом с коричневыми султанчиками на стройных стеблях...
За спиной громко щелкнула дверь.
Я обернулся.
В двух шагах от меня, с маленьким чемоданчиком в руках стоял...
Печерица.
"Ну, капут! - мигом подумал я. - Печерица все пронюхал, узнал, что я
еду жаловаться на него в центр, и решил перебежать дорогу. Ясное дело - он
будет сейчас меня запугивать и, пожалуй, прикажет немедленно вернуться в
город".
От неожиданности я сперва не заметил, что Печерица сбрил усы. От этого
он сразу помолодел и стал с виду не таким задиристым, как раньше. Меня очень
удивило, что одет был Печерица не так, как обычно: на нем была старая
буденовка со споротой звездой и длинная, до пят, кавалерийская шинель.
У меня не хватило мужества долго глядеть на Печерицу прямо, я сделал
вид, что очень внимательно смотрю в окно.
Печерица, оглядевшись, ласково и, самое главное, по-русски спросил:
- Далеко едешь, парень?
- В Киев, - соврал я, решив ни под каким видом не сознаваться, а про
себя подумал: "Вот двурушник! Других увольняет за то, что по-русски
разговаривают, а сам не успел в поезд сесть - на русский перешел! Ему можно,
а другим нельзя?"
- Значит, мы с тобой попутчики, - спокойно сказал Печерица. Он ловко
поднял верхнюю полку и закинул на нее маленький чемоданчик. Попробовав
пальцем, не пыльно ли там, наверху, Печерица спросил: - А кто же послал тебя
одного в такую дальнюю дорогу?
Заметив, что он больно уж внимательно смотрит на мой портфель, в
котором лежало коллективное жалобное письмо нашей ячейки, я навалился на
портфель и как бы нечаянно прикрыл его локтем:
- Я к тетке еду. У меня тетка в Киеве заболела!
- Теперь все болеют, - охотно согласился Печерица. - Время дрянное -
весна близко, а с весенней водой многие люди уходят. Мне вот тоже
нездоровится, знобит всего, кашель мучает и ко сну ужасно клонит. - И
Печерица закашлялся.
Я понял, что это он кашлял и возился там, за стенкой, до отхода поезда.
Покашляв еще немного, Печерица наклонился ко мне и еще ласковее
спросил:
- Ты, юноша, не собираешься еще ложиться?
- Нет, я еще почитаю.
- Слушай, друже, тогда у меня к тебе просьба. На вот тебе мой билет и
литер и, если будет ревизия, - покажи его. А я лягу сейчас на полку и задам
храповицкого. Только пускай меня не будят. В случае чего, скажи просто: "Это
мой друг, он болен, а его билет у меня". Добре?
- Добре! - согласился я и, приняв от Печерицы обернутый литером твердый
билет, запрятал его в карман пиджачка.
Печерица вскарабкался на полку, повернулся лицом к стене и, подложив
под голову чемоданчик, быстро заснул, не вынимая руки из кармана длинной
шинели.
Так мы и поехали - я и мой "новый друг".
Что говорить, я был даже рад такому обороту дела. Мне было приятно, что
я так ловко перехитрил Печерицу. Я думал, что Печерица будет приставать ко
мне, допытываться, не я ли тот самый делегат фабзавучников, которому
поручили жаловаться на него в Харькове, а все получилось совсем иначе: тихо,
по-семейному. "Куда же он в таком случае, холера, едет?" - думал я,
поглядывая на полку, откуда свисал хлястик Печерицыной шинели.
Из портфеля я вытащил взятый мною в дорогу интереснейший роман - "Овод"
Войнич. Я пообещал самому себе прочесть эту книгу в поезде и даже
законспектировать ее, чтобы по приезде выступить на очередном вечере на тему
"Что мы нового прочли?"
Такие вечера часто устраивались в нашей комсомольской ячейке. В еще
большей моде были суды. Кого мы не судили только в те времена: и палочку
Коха, и соглашателя Вандервельде, и Дон-Кихота, совершенно бесцельно
воевавшего с ветряными мельницами, и английского лорда Керзона, который
посылал всякие дерзкие ноты и ультиматумы молодой Советской стране!..
...Не читалось.
Мешал стук вагонных колес. Карандаш, которым я делал заметки в
блокноте, подпрыгивал. Да и на душе от близкого соседства с Печерицей было
неспокойно. Мне очень хотелось взглянуть на литер, но я боялся, что Печерица
еще не заснул как следует. Контролер пришел, когда уже совсем стемнело, за
станцией Дунаевцы, и, словно давая знак, чтобы его не будили, Печерица так
захрапел в эту минуту, что его храп заглушил голос железнодорожника,
требовавшего билет.
Свечей еще не зажигали, и лишь колеблющееся пламя маленького огарка в
фонаре бросало тусклый отсвет в мой угол. Контролер вытащил ключ и хотел
постучать им о верхнюю полку, чтобы разбудить Печерицу, но я поспешно
сказал:
- Не будите его, он больной, а билет его у меня. Вот.
- Больной-больной, а храпит лучше любого здорового, - буркнул
контролер, проверяя билеты.
Стоявший сзади проводник, глядя на сапоги Печерицы, удивленно сказал:
- А где же он садился? Не припомню. Мне сдавалось, что в купе один
пассажир, вот ты, молодой, а откуда этот взялся?
- Да мы едем от самого начала, - пробормотал я.
- Пересадка в Киеве, - сухо предупредил контролер и отдал мне билеты.
Думая, что наверху прячутся зайцы, он поднял фонарь до самой багажной
полки. Отблеск пламени заколыхался на потолке. Наверху никого не было.
Успокоившись, контролер с проводником прошли дальше.
Прислушиваясь к однообразному стуку вагонных колес, я задремал...
- Уже была ревизия? - разбудил меня хриплый голос.
Поезд стоял. Совсем близко от вагона на столбе зеленоватым светом горел
фонарь. На фоне светлого квадрата окна я видел склоненную ко мне голову
Печерицы.
- Была.
- Ну, тогда я еще посплю, а ты, милый, в случае чего покажи им еще раз
билеты.
Я молча кивнул головой, глянул на минутку в окно и закрыл глаза.
Было тепло и уютно. Приятно покачивало. Не снимая чумарки, я лег на
лавку и, подложив вместо подушки под голову портфель, довольно быстро
заснул. Сколько я спал - не знаю, но проснулся оттого, что на меня направили
луч карманного фонарика.
- Билеты!
- Тут два, мой и соседа... - роясь в карманах, буркнул я. - Вон лежит
на верхней полке. Ему нездоровится.
Контролер отвел в сторону луч фонарика и взял билеты. За ним стоял
какой-то человек в стеганке и тоже заглядывал в билеты.
- Будить? - тихо спросил контролер и провел лучом фонарика по спине
Печерицы, который спал калачиком, поджав под себя ноги.
- Придется, - сказал человек в стеганке, но тут же спохватился: - Хотя
постойте, вот же литер! - И, отделив белую длинную бумажку от билетов, он
стал пристально разглядывать ее.
Сонный, жмуря глаза, я не понимал, что к чему, и мечтал лишь об одном:
чтобы контролеры поскорее ушли.
- Можно не будить, - тихо сказал человек в стеганке, складывая литер и
отдавая его контролеру. - Не тот... Пошли дальше.
Контролер вручил мне оба билета, завернутые в литер. Они ушли, и я
сразу же заснул, да так крепко, что проснулся уже на какой-то большой
станции. По ярко освещенному перрону с грохотом катили тележку, бегали люди
с бутылками и чайниками. Свет вокзальных огней проникал в глубь вагона. Тут
я увидел, что верхняя полка пуста: Печерицы на ней не было.
Прижавшись к окну вагона, я прочитал надпись на фасаде станции, под
крышей:
Порядком отъехали!
Задевая спросонья ноги спящих пассажиров, я прошел к выходу.
Народу у нас в вагоне прибавилось. Пахло овчинными кожухами и махоркой.
Куда же запропастился Печерица? Может, он в буфет пошел?.. Хорош
попутчик! Даже не разбудил меня. И чемоданчик оставить побоялся! Подумал,
наверно, что я жулик.
Уже в тамбуре повеяло свежестью морозной ночи. Лужицы на перроне
затянуло льдинками. Сбоку, где кончалась перронная крыша, мигали звезды.
У вагона, держа в руке свернутый флажок, расхаживал новый, молодой
проводник в кожаной фуфайке с путейским значком.
- Долго будем еще стоять, товарищ проводник?
- Ого-го! - сказал проводник весело. - Настоимся еще. Скорый на Одессу
должны пропустить.
- На вокзал успею сходить?
- Вполне. Раньше как через час не тронемся.
- А место мое не займут там?
- Займут - освободить попросим. У тебя же плацкарт есть...
Я обошел весь огромный и очень чистый жмеринский вокзал, о котором шла
в те годы молва, что это лучший вокзал Советской Украины, и даже спустился
на минутку в знаменитый тоннель, облицованный белыми кафельными плитками.
Проходя вдоль буфета первого класса, я поглядел на розовые окорока, на
белого молочного поросенка, который лежал, распластавшись на пуховике из
гречневой каши, на жареных кур с зеленым горошком, на блестящие и пухлые
коричневые пирожки с начинкой из вареного мяса и риса, на ломти багрового
копченого языка, на фаршированного судака, который как бы плавал в дрожащем
прозрачном желе. Мне так захотелось отведать хоть капельку этих лакомств,
что я потерял всякое самообладание: съел кусочек буженины с огурцом, выпил
три стакана холодного густого молока с пенкой и со свежими пирожками и затем
съел еще два начиненных желтым заварным кремом пирожных и запил все это
стаканом компота из сушеных фруктов.
Но, уже выйдя с вокзала на свежий воздух, я почувствовал раскаяние.
"Вот транжира! - ругал я себя. - С таким аппетитом и до Киева не доехать". И
еще стыдно мне было очень оттого, что я позволил себе такое буржуйство в то
самое время, когда наши хлопцы питались не ахти как. Щи из кислой капусты да
чечевица на второе - вот обычное меню обедов в общежитии. И бобы, бобы,
бобы! На ужин бобы, на завтрак, перед работой бобы и даже на сладкое по
воскресеньям бобы с какой-то приторной подливкой из патоки. Правда, Никита
Коломеец утешал нас, что в бобовых культурах много фосфора и от этого мы,
несомненно, будем умнее, но всякий из нас, конечно, предпочел бы променять
проклятые бобы на порцию хороших котлет или на гуляш с перцем и горячей
картошкой.
Огорченный и мучимый раскаянием, я влез в вагон и отыскал свою
скамейку.
Печерицы не было.
Меня разморило после еды в теплом вагоне, и не хотелось больше выходить
на улицу. Хотелось сидеть так, прислонившись к твердой стенке, и дремать...
Громыхая колесами, в облаках пара подкатил на первый путь скорый из
Москвы. На станции сделалось шумно. Удерживаясь от сна, я смотрел в
освещенные окна вагона, остановившегося как раз перед нами. Покрытые
простынями и одеялами, лежали там на спальных местах пассажиры.
"Развалились, точно дома!" - позавидовал я им.
Поезд на Одессу постоял недолго, затем бесшумно двинулся, и, когда
последний его вагон с красным фонариком промелькнул в окне, снова обнажились
желтые стены вокзала.
Вскоре двинулись и мы.
Печирицы по-прежнему не было. Его билет и литер остались у меня.
Уже при дневном свете я разглядел литер, и сразу бросилось в глаза, что
он был написан не на фамилию Печерицы, а на имя студента второго курса
сельскохозяйственного института Прокопия Трофимовича, Шевчука. Внизу на
литере стояла кудрявая подпись заведующего окрнаробразом Печерицы, и мне
сразу стало ясно, что дело нечисто. Правом выдавать литеры на бесплатный
проезд по железной дороге пользовался в городе один Печерица. Помню, еще до
того, как он издал приказ о закрытии фабзавуча, мы просили Печерицу послать
во время отпуска нескольких самых лучших учеников на экскурсию на заводы
Донбасса. Печерица уперся: "Ни одного литера для фабзавучников не дам. Они
выданы только для студентов". А сам, мерзавец, поехал по такому литеру! И я
твердо решил, как вернусь, хотя бы по этому вопросу вывести Печерицу на
чистую воду.
Но куда он девался - вот вопрос. На литере была обозначена станция
назначения - Миллерово. Мне казалось, что путь туда тоже лежал через
Харьков. Опоздать на поезд он не мог - мы стояли в Жмеринке слишком долго.
За это время можно было и пообедать, и поужинать. Оставалось думать, что
Печерица купил новый билет, пересел на скорый поезд и что он будет в
Харькове раньше меня.
В пути были заносы, и поезд пришел в Харьков вечером, опоздав на десять
часов.
Осторожно переходя улицы, я пошел по Екатеринославской. Мимо пролетали
освещенные трамваи, то и дело роняя из-под дуг зеленоватые искры.
- Вечернее радио! Вечернее радио! Радиовечерняя газета! Последние
телеграммы из Рима! Собака Муссолини остался жив! - орал во все горло
маленький газетчик.
Огни магазинов слепили меня. Жареные орешки, имбирь, пряники, груды
пастилы, корзины с кавказской шепталой, изюмом, финиками, антоновка, лимоны
и апельсины в папиросной бумаге - все это лежало за витринами. На дверях
облезлого двухэтажного домика я заметил фанерную вывеску: "Домашние обеды на
чистом коровьем масле. Ева Капульская. Сплошное объедение. Вкусно. Скромно.
Недорого. Обеды, как у мамы!!!"
Из открытой форточки домашней столовой вырывался на улицу вкусный запах
жареной баранины и чеснока. "Пообедать бы!" - подумал я и облизнулся. Уже
больше двух суток, как я не ел ничего горячего. Всю дорогу питался то
колбасными обрезками, то холодным молоком. Вот только, правда, в Жмеринке
перекусил немного. А сегодня с утра еще почти ничего не ел... И я уже было
двинулся к Еве Капульской, но у порога ее царства передумал. Еще неизвестно,
что такое "недорого". Для нее, частницы, быть может, недорого, а для меня
даже очень дорого. Нельзя разбрасываться общественными деньгами. Кто знает,
сколько дней придется пробыть здесь!
Видимо, от недоедания ноги у меня были легкие-легкие, и я ощущал
головокружение, будто только что вышел из больницы. Я шагал, не зная дороги,
но догадываясь, что Екатеринославская приведет меня к центру. Из-под ног
разлетались брызги - тротуар был покрыт тающей снежной жижей. Как хорошо
все-таки, что я занял у Бобыря на дорогу его новенькие калоши!
По узенькому переулочку я вышел на площадь Тевелева и увидел желтое, в
колоннах здание ВУЦИКа. Маленькие, засыпанные снегом елочки как бы охраняли
его. Изредка, гудя сигналами, проезжали автобусы; позванивая бубенцами,
неслись через площадь извозчичьи санки, закрытые медвежьими полостями;
вдали, на Сумской, горела, переливаясь огнями, надпись "ВIСТI" - так
называлась главная правительственная газета на Украине.
В эту минуту я вспомнил далекий наш пограничный городок и общежитие
фабзавуча на тихой его окраине. Может быть, вот в эту минуту хлопцы толкуют
обо мне, надеясь, что я привезу им добрые вести? А возможно, они еще сидят
на длинных скамейках комсомольского клуба на Кишиневской? Ну конечно же, они
в эту пору еще там! Ведь сегодня в клубе вечер самодеятельности. К нему уже
Прям и крепок парус мой...
Написал без спросу, встал и, ни слова не сказав, ушел.
Все это меня, помню, очень удивило. Сперва я подумал, что это акростих.
Прочел все заглавные буквы сверху вниз - ничего не получилось. Мне
понравился поступок Полевого. Было приятно, что он не гнушается поддерживать
отношения с таким пацаном, как я.
Здесь же, в фабзавуче, всякий понимал, что Полевой с виду строгий и
грубоватый, но очень доброй души человек. Целые дни он проводил в школе и
старался изо всех сил, чтобы из нас вышли опытные рабочие и хорошие люди.
Мы все любили директора. Статья Печерицы ошарашила нас. Хотя Полевой и
не показывал виду, что эта статья его хоть сколько-нибудь задела, но мы
догадывались, что это только перед нами он держится так спокойно, на самом
же деле ему было очень горько.
После обеда, с двумя трамбовками под мышкой, я шел из кузницы к воротам
школы. У ворот меня окликнул Никита Коломеец:
- Сегодня после занятий внеочередное бюро.
- Вот хорошо! А меня уже Тиктор спрашивал...
- О Тикторе вряд ли сумеем сегодня поговорить. Есть дело поважнее, -
сказал Коломеец.
- Что-нибудь случилось?
- Ты ничего не знаешь?
- Нет... А что?
- Печерица хочет закрыть наш фабзавуч.
- В самом деле?
- Ну, правду говорю!
- А нас куда?
- Кого в кустари, кого на биржу труда, а кого до папы с мамой на
семейное иждивение, - криво улыбаясь, сказал Коломеец, и мне даже
показалось, что он разыгрывает меня.
- Не может этого быть! Ты шутишь, Никита?
- Да какие могут быть шутки! Приходи, словом, на бюро, - коротко
отрезал Коломеец.
За все время нашего обучения в школе еще не было у нас такого горячего
и бурного заседания бюро, как в тот вечер. Давно погасли огни в окнах
соседних домов, давно с грохотом закрылись гофрированные шторы в магазинах
Старого города, а мы все еще спорили до хрипоты, доказывая друг другу, как
надо поступить...
А на столе президиума лежал приказ Печерицы о закрытии школы.
Никто не мог примириться с мыслью, что пройдет две недели, и мы, не
доучившись полутора месяцев, уйдем отсюда кто куда.
Пока мы спорили, горячились, придумывали, как упросить Печерицу сменить
гнев на милость и отменить свой приказ, наш директор и единственный на весь
фабзавуч член партии Полевой тихо сидел в темном углу и ничего не говорил.
Видно, он хотел нас выслушать, а потом, как партприкрепленный, сказать и
свое слово. Наконец, когда все выговорились, Коломеец вопросительно
посмотрел на директора.
- Гляжу я на вас, вижу молодые, горячие ваши головы - и не представляю
себе, как мы сможем расстаться, - вставая, сказал Полевой дрогнувшим
голосом, и мы все притихли так, что сразу стало слышно, как за окном на
тротуаре скрипит снег под ногами запоздалого прохожего. - Сдружились мы за
это время крепко, и я верю, что из всех вас будет толк. Как член партии,
здесь, на бюро комсомольской организации, я могу вам откровенно сказать: все
это неверно от начала и до конца. Несправедливо, что вам не дают доучиться
каких-нибудь полтора месяца. Неверно, что закрывают фабзавуч. Такое решение
противоречит линии партии. Оно противоречит указаниям Четырнадцатого съезда
партии. Ну хорошо, допустим: пока у нас в округе и в самом деле нет
подходящих заводов, куда бы вас могли направить после окончания учебы. Но
ведь такие заводы есть в других городах Украины. Так почему же Печерица не
хочет договориться с центром? Он не верит в будущее нашей промышленности -
вот в чем дело. Он, видите ли, не хочет, чтобы голубое небо Подолии было
закопчено дымом заводов!.. Но ведь без этого мы не сохраним Советскую
власть! Если мы не выстроим повсюду новые заводы, мы не только сами
погибнем, но и никому из народов, ждущих нашей помощи, не сможем помочь. Это
ясно, как дважды два - четыре. Только этот дирижер не хочет понять таких
очевидных истин... И чую я определенно, что только националистам на руку
тактика Печерицы.
Мы видели таких говорунов в банде Волынца, когда они в конце
восемнадцатого нашу советскую Летичевскую республику разгоняли. Тоже все
кричали: "Украина - отчизна хлеборобов, и никаких привилегий рабочие тут не
должны иметь". Будь в городе Картамышев, я бы сегодня же добился отмены
этого приказа. Но Картамышев простудился во время тревоги, у него обострился
процесс в легких, и он уехал лечиться в Ялту. За него остался Чучекало,
тупой, трусливый человек. Он услышал, что Печерицу прислали сюда из
Харькова, и боится его одернуть. Придется мне повоевать с Чучекало. Но мне
кажется, что и вам не следовало бы стоять в стороне, пока я буду
протестовать здесь, на месте. Почему бы вам не похлопотать в Харькове? Надо
бороться нам не только за сохранение нашей школы, надо уже сейчас добывать в
Харькове путевки на заводы для нашего первого выпуска. Для каждого из вас.
Вы имеете на это полное право.
И мы решили бороться.
Постановили, не теряя времени, тотчас после комсомольского собрания
направить делегацию учеников в окружком партии. А меня бюро задумало послать
в Харьков, чтобы я обратился в ЦК комсомола.
Чего-чего, а уж этого я не мог предполагать! Когда все хлопцы наперебой
стали кричать: "Манджуру надо послать, Манджуру!" - я сидел, слушал и не мог
поверить, что называют мою фамилию.
Я стал отказываться, но Никита Коломеец уверенно сказал:
- Ничего, Василь, ничего! Все это пустяки, что ты ни разу еще не ездил
поездом, что заблудишься и все такое прочее несущественное. Язык до Киева
доведет. Ну, а Харьков чуть-чуть подальше. Нам ли бояться таких расстояний?
Кто знает, может, еще в Берлине или Париже доведется побывать. А ты в
Харьков, в наш советский город, боишься ехать! Парень ты, в общем, смелый,
обстрелянный, и мы не сомневаемся - найдешь ходы и выходы. Словом, айда в
дальний путь, защищай наши фабзавучные интересы! Умри, а добейся правды!
Все.
Заседание бюро было объявлено закрытым.
...Всю дорогу, когда, усталые и разгоряченные после заседания, мы шли
из школы к общежитию по тихим и заснеженным улицам нашего городка, я никак
не мог опомниться. Решение о поездке в Харьков обрушилось на меня так
внезапно, будто лавина снега, свалившаяся с горы. Радостно и приятно было
сознавать доверие друзей, и я в душе поклялся сделать все, чтобы спасти наш
фабзавуч.
Никто не пришел провожать меня на вокзал, даже Маремуха. В этот вечер в
школе назначили собрание учащихся. Ждали Печерицу. Приглашали его дважды, он
смилостивился и обещал "заглянуть". Каждому хотелось послушать, что скажет
усатый бюрократ. Добрая половина фабзавучников готовилась выступать, думали
дать ему настоящий бой, потребовать отмены приказа. А поезд уходил в семь
часов пятнадцать минут вечера. И я сам сказал хлопцам, чтобы не провожали
меня, а лучше сообща наступали на этого бюрократа.
Я простился с Галей и пришел на вокзал за полчаса до отхода поезда. На
перрон еще никого не пускали. Ощупывая одной рукой твердый билет в кармане,
купленный мне в складчину, а другой сжимая портфель, я шагал по вокзалу и
поглядывал на стрелки часов.
Во внутреннем кармане моего пиджака двумя английскими булавками были
прочно заколоты сорок три рубля шестьдесят копеек. В обеденный перерыв
выдавали стипендию, и большинство из фабзавучников отчислило на поездку по
одному рублю - вот откуда набралась такая крупная сумма.
В жизни у меня не было столько денег сразу! Документы были сложены в
портфель - его мне почти насильно всучил Никита Коломеец. Он нарочно пошел в
окружком комсомола и одолжил портфель у заведующего оргинструкторским
отделом Дмитрия Панченко. Я не хотел брать его, опасаясь насмешек, но Никита
сказал очень веско:
- Пойми, милый: когда портфель - необходимость, ничего страшного в нем
нет. Совсем не обязательно, чтобы он был признаком твоего бюрократического
перерождения. А где ты будешь без портфеля держать удостоверение, школьную
смету, списки учеников? В карманах? Изомнешь все. Наконец, куда ты спрячешь
полотенце, мыло, зубную щетку? Некуда, правда? А все это чудесно
укладывается в портфель. Зашел, скажем, к самому заведующему школьным
отделом Цека. Будешь из карманов вытаскивать мятые бумажки?.. А с портфелем
оно удобнее.
Я отбивался от портфеля изо всех сил, потому что прекрасно знал: тех
комсомольцев, которые носят портфели, называют бюрократами и чиновниками. А
если еще такой владелец портфеля галстук подвяжет себе на шейку, так и знай
- окрестят его чиновником, мещанином, перерожденцем, оторвавшимся от масс.
Выходя из общежития, я предварительно обернул портфель старыми газетами и
понес его под мышкой, словно картину. Лишь у вокзального палисадника
оглянулся и швырнул газеты в канаву.
На вокзале знакомых не было. В буфете дымил самовар, и пожилой буфетчик
в белом халате, наброшенном поверх полушубка, разливал кипяток в граненые
стаканы. В багажном отделении работники таможни проверяли чемоданы
пассажиров - не везут ли те в глубь страны контрабанду.
Я разгуливал по коридорам, несколько раз пересек холодный вестибюль и,
разглядывая пассажиров, силился угадать, кто же из них будет моим
попутчиком. Потом вышел на перрон.
Вскоре перрон опустел: пассажиры расселись по вагонам. Лишь дежурный по
станции медленно прохаживался по обледенелому асфальту, поглядывая на часы.
Но вот он выпрямился, приосанился, сунул часы в карман и звонко ударил три
раза в медный колокол.
Я предъявил проводнику билет и с трудом взобрался по крутым ступенькам
в теплый, пахнущий курным углем вагон. Пройдя через пустой вагон в самое
дальнее купе, устроился у окна.
Показалось, что за деревянной стенкой, в туалетной, кто-то завозился и
глухо кашлянул, но я, не придав этому значения, принялся разглядывать
уютное, пропахшее табачным дымом купе.
С какой радостью несколько лет назад мы, мальчишки, залезали вот в
такие же зеленые вагоны, стоявшие на запасных путях! Да если бы еще
несколько дней назад мне сказали, что я войду в такой вагон самым заправским
пассажиром, я бы этому не поверил.
В предотъездной тишине было слышно, как переговариваются два смазчика у
багажного пакгауза, потом снова кто-то, на этот раз более явственно,
закашлялся в туалетной за стенкой, и, наконец, в голове состава весело
аукнул паровоз.
Так же залихватски кричал он, когда несколько лет назад мы с Петькой
Маремухой провожали с этого же вокзала уезжавшего в Киев нашего друга
детства Юзика Стародомского по прозвищу Куница. Как мы завидовали тогда
Юзику, что он едет так далеко в поезде! А вот сегодня в дальние края еду я,
Василь Манджура!..
...Толчок.
Не отрываясь, гляжу в окно, узнаю знакомые места, проселочные дороги, -
сколько раз приходилось бегать по ним босиком! Окруженный ивами, промелькнул
перед глазами пруд свечного завода. Какой он скучный под снегом! И как
славно здесь летом! Какие здоровенные раки ловятся у его обрывистых берегов
на тухлое мясо да на ободранных лягушек! Половина пруда поросла высоким
камышом с коричневыми султанчиками на стройных стеблях...
За спиной громко щелкнула дверь.
Я обернулся.
В двух шагах от меня, с маленьким чемоданчиком в руках стоял...
Печерица.
"Ну, капут! - мигом подумал я. - Печерица все пронюхал, узнал, что я
еду жаловаться на него в центр, и решил перебежать дорогу. Ясное дело - он
будет сейчас меня запугивать и, пожалуй, прикажет немедленно вернуться в
город".
От неожиданности я сперва не заметил, что Печерица сбрил усы. От этого
он сразу помолодел и стал с виду не таким задиристым, как раньше. Меня очень
удивило, что одет был Печерица не так, как обычно: на нем была старая
буденовка со споротой звездой и длинная, до пят, кавалерийская шинель.
У меня не хватило мужества долго глядеть на Печерицу прямо, я сделал
вид, что очень внимательно смотрю в окно.
Печерица, оглядевшись, ласково и, самое главное, по-русски спросил:
- Далеко едешь, парень?
- В Киев, - соврал я, решив ни под каким видом не сознаваться, а про
себя подумал: "Вот двурушник! Других увольняет за то, что по-русски
разговаривают, а сам не успел в поезд сесть - на русский перешел! Ему можно,
а другим нельзя?"
- Значит, мы с тобой попутчики, - спокойно сказал Печерица. Он ловко
поднял верхнюю полку и закинул на нее маленький чемоданчик. Попробовав
пальцем, не пыльно ли там, наверху, Печерица спросил: - А кто же послал тебя
одного в такую дальнюю дорогу?
Заметив, что он больно уж внимательно смотрит на мой портфель, в
котором лежало коллективное жалобное письмо нашей ячейки, я навалился на
портфель и как бы нечаянно прикрыл его локтем:
- Я к тетке еду. У меня тетка в Киеве заболела!
- Теперь все болеют, - охотно согласился Печерица. - Время дрянное -
весна близко, а с весенней водой многие люди уходят. Мне вот тоже
нездоровится, знобит всего, кашель мучает и ко сну ужасно клонит. - И
Печерица закашлялся.
Я понял, что это он кашлял и возился там, за стенкой, до отхода поезда.
Покашляв еще немного, Печерица наклонился ко мне и еще ласковее
спросил:
- Ты, юноша, не собираешься еще ложиться?
- Нет, я еще почитаю.
- Слушай, друже, тогда у меня к тебе просьба. На вот тебе мой билет и
литер и, если будет ревизия, - покажи его. А я лягу сейчас на полку и задам
храповицкого. Только пускай меня не будят. В случае чего, скажи просто: "Это
мой друг, он болен, а его билет у меня". Добре?
- Добре! - согласился я и, приняв от Печерицы обернутый литером твердый
билет, запрятал его в карман пиджачка.
Печерица вскарабкался на полку, повернулся лицом к стене и, подложив
под голову чемоданчик, быстро заснул, не вынимая руки из кармана длинной
шинели.
Так мы и поехали - я и мой "новый друг".
Что говорить, я был даже рад такому обороту дела. Мне было приятно, что
я так ловко перехитрил Печерицу. Я думал, что Печерица будет приставать ко
мне, допытываться, не я ли тот самый делегат фабзавучников, которому
поручили жаловаться на него в Харькове, а все получилось совсем иначе: тихо,
по-семейному. "Куда же он в таком случае, холера, едет?" - думал я,
поглядывая на полку, откуда свисал хлястик Печерицыной шинели.
Из портфеля я вытащил взятый мною в дорогу интереснейший роман - "Овод"
Войнич. Я пообещал самому себе прочесть эту книгу в поезде и даже
законспектировать ее, чтобы по приезде выступить на очередном вечере на тему
"Что мы нового прочли?"
Такие вечера часто устраивались в нашей комсомольской ячейке. В еще
большей моде были суды. Кого мы не судили только в те времена: и палочку
Коха, и соглашателя Вандервельде, и Дон-Кихота, совершенно бесцельно
воевавшего с ветряными мельницами, и английского лорда Керзона, который
посылал всякие дерзкие ноты и ультиматумы молодой Советской стране!..
...Не читалось.
Мешал стук вагонных колес. Карандаш, которым я делал заметки в
блокноте, подпрыгивал. Да и на душе от близкого соседства с Печерицей было
неспокойно. Мне очень хотелось взглянуть на литер, но я боялся, что Печерица
еще не заснул как следует. Контролер пришел, когда уже совсем стемнело, за
станцией Дунаевцы, и, словно давая знак, чтобы его не будили, Печерица так
захрапел в эту минуту, что его храп заглушил голос железнодорожника,
требовавшего билет.
Свечей еще не зажигали, и лишь колеблющееся пламя маленького огарка в
фонаре бросало тусклый отсвет в мой угол. Контролер вытащил ключ и хотел
постучать им о верхнюю полку, чтобы разбудить Печерицу, но я поспешно
сказал:
- Не будите его, он больной, а билет его у меня. Вот.
- Больной-больной, а храпит лучше любого здорового, - буркнул
контролер, проверяя билеты.
Стоявший сзади проводник, глядя на сапоги Печерицы, удивленно сказал:
- А где же он садился? Не припомню. Мне сдавалось, что в купе один
пассажир, вот ты, молодой, а откуда этот взялся?
- Да мы едем от самого начала, - пробормотал я.
- Пересадка в Киеве, - сухо предупредил контролер и отдал мне билеты.
Думая, что наверху прячутся зайцы, он поднял фонарь до самой багажной
полки. Отблеск пламени заколыхался на потолке. Наверху никого не было.
Успокоившись, контролер с проводником прошли дальше.
Прислушиваясь к однообразному стуку вагонных колес, я задремал...
- Уже была ревизия? - разбудил меня хриплый голос.
Поезд стоял. Совсем близко от вагона на столбе зеленоватым светом горел
фонарь. На фоне светлого квадрата окна я видел склоненную ко мне голову
Печерицы.
- Была.
- Ну, тогда я еще посплю, а ты, милый, в случае чего покажи им еще раз
билеты.
Я молча кивнул головой, глянул на минутку в окно и закрыл глаза.
Было тепло и уютно. Приятно покачивало. Не снимая чумарки, я лег на
лавку и, подложив вместо подушки под голову портфель, довольно быстро
заснул. Сколько я спал - не знаю, но проснулся оттого, что на меня направили
луч карманного фонарика.
- Билеты!
- Тут два, мой и соседа... - роясь в карманах, буркнул я. - Вон лежит
на верхней полке. Ему нездоровится.
Контролер отвел в сторону луч фонарика и взял билеты. За ним стоял
какой-то человек в стеганке и тоже заглядывал в билеты.
- Будить? - тихо спросил контролер и провел лучом фонарика по спине
Печерицы, который спал калачиком, поджав под себя ноги.
- Придется, - сказал человек в стеганке, но тут же спохватился: - Хотя
постойте, вот же литер! - И, отделив белую длинную бумажку от билетов, он
стал пристально разглядывать ее.
Сонный, жмуря глаза, я не понимал, что к чему, и мечтал лишь об одном:
чтобы контролеры поскорее ушли.
- Можно не будить, - тихо сказал человек в стеганке, складывая литер и
отдавая его контролеру. - Не тот... Пошли дальше.
Контролер вручил мне оба билета, завернутые в литер. Они ушли, и я
сразу же заснул, да так крепко, что проснулся уже на какой-то большой
станции. По ярко освещенному перрону с грохотом катили тележку, бегали люди
с бутылками и чайниками. Свет вокзальных огней проникал в глубь вагона. Тут
я увидел, что верхняя полка пуста: Печерицы на ней не было.
Прижавшись к окну вагона, я прочитал надпись на фасаде станции, под
крышей:
Порядком отъехали!
Задевая спросонья ноги спящих пассажиров, я прошел к выходу.
Народу у нас в вагоне прибавилось. Пахло овчинными кожухами и махоркой.
Куда же запропастился Печерица? Может, он в буфет пошел?.. Хорош
попутчик! Даже не разбудил меня. И чемоданчик оставить побоялся! Подумал,
наверно, что я жулик.
Уже в тамбуре повеяло свежестью морозной ночи. Лужицы на перроне
затянуло льдинками. Сбоку, где кончалась перронная крыша, мигали звезды.
У вагона, держа в руке свернутый флажок, расхаживал новый, молодой
проводник в кожаной фуфайке с путейским значком.
- Долго будем еще стоять, товарищ проводник?
- Ого-го! - сказал проводник весело. - Настоимся еще. Скорый на Одессу
должны пропустить.
- На вокзал успею сходить?
- Вполне. Раньше как через час не тронемся.
- А место мое не займут там?
- Займут - освободить попросим. У тебя же плацкарт есть...
Я обошел весь огромный и очень чистый жмеринский вокзал, о котором шла
в те годы молва, что это лучший вокзал Советской Украины, и даже спустился
на минутку в знаменитый тоннель, облицованный белыми кафельными плитками.
Проходя вдоль буфета первого класса, я поглядел на розовые окорока, на
белого молочного поросенка, который лежал, распластавшись на пуховике из
гречневой каши, на жареных кур с зеленым горошком, на блестящие и пухлые
коричневые пирожки с начинкой из вареного мяса и риса, на ломти багрового
копченого языка, на фаршированного судака, который как бы плавал в дрожащем
прозрачном желе. Мне так захотелось отведать хоть капельку этих лакомств,
что я потерял всякое самообладание: съел кусочек буженины с огурцом, выпил
три стакана холодного густого молока с пенкой и со свежими пирожками и затем
съел еще два начиненных желтым заварным кремом пирожных и запил все это
стаканом компота из сушеных фруктов.
Но, уже выйдя с вокзала на свежий воздух, я почувствовал раскаяние.
"Вот транжира! - ругал я себя. - С таким аппетитом и до Киева не доехать". И
еще стыдно мне было очень оттого, что я позволил себе такое буржуйство в то
самое время, когда наши хлопцы питались не ахти как. Щи из кислой капусты да
чечевица на второе - вот обычное меню обедов в общежитии. И бобы, бобы,
бобы! На ужин бобы, на завтрак, перед работой бобы и даже на сладкое по
воскресеньям бобы с какой-то приторной подливкой из патоки. Правда, Никита
Коломеец утешал нас, что в бобовых культурах много фосфора и от этого мы,
несомненно, будем умнее, но всякий из нас, конечно, предпочел бы променять
проклятые бобы на порцию хороших котлет или на гуляш с перцем и горячей
картошкой.
Огорченный и мучимый раскаянием, я влез в вагон и отыскал свою
скамейку.
Печерицы не было.
Меня разморило после еды в теплом вагоне, и не хотелось больше выходить
на улицу. Хотелось сидеть так, прислонившись к твердой стенке, и дремать...
Громыхая колесами, в облаках пара подкатил на первый путь скорый из
Москвы. На станции сделалось шумно. Удерживаясь от сна, я смотрел в
освещенные окна вагона, остановившегося как раз перед нами. Покрытые
простынями и одеялами, лежали там на спальных местах пассажиры.
"Развалились, точно дома!" - позавидовал я им.
Поезд на Одессу постоял недолго, затем бесшумно двинулся, и, когда
последний его вагон с красным фонариком промелькнул в окне, снова обнажились
желтые стены вокзала.
Вскоре двинулись и мы.
Печирицы по-прежнему не было. Его билет и литер остались у меня.
Уже при дневном свете я разглядел литер, и сразу бросилось в глаза, что
он был написан не на фамилию Печерицы, а на имя студента второго курса
сельскохозяйственного института Прокопия Трофимовича, Шевчука. Внизу на
литере стояла кудрявая подпись заведующего окрнаробразом Печерицы, и мне
сразу стало ясно, что дело нечисто. Правом выдавать литеры на бесплатный
проезд по железной дороге пользовался в городе один Печерица. Помню, еще до
того, как он издал приказ о закрытии фабзавуча, мы просили Печерицу послать
во время отпуска нескольких самых лучших учеников на экскурсию на заводы
Донбасса. Печерица уперся: "Ни одного литера для фабзавучников не дам. Они
выданы только для студентов". А сам, мерзавец, поехал по такому литеру! И я
твердо решил, как вернусь, хотя бы по этому вопросу вывести Печерицу на
чистую воду.
Но куда он девался - вот вопрос. На литере была обозначена станция
назначения - Миллерово. Мне казалось, что путь туда тоже лежал через
Харьков. Опоздать на поезд он не мог - мы стояли в Жмеринке слишком долго.
За это время можно было и пообедать, и поужинать. Оставалось думать, что
Печерица купил новый билет, пересел на скорый поезд и что он будет в
Харькове раньше меня.
В пути были заносы, и поезд пришел в Харьков вечером, опоздав на десять
часов.
Осторожно переходя улицы, я пошел по Екатеринославской. Мимо пролетали
освещенные трамваи, то и дело роняя из-под дуг зеленоватые искры.
- Вечернее радио! Вечернее радио! Радиовечерняя газета! Последние
телеграммы из Рима! Собака Муссолини остался жив! - орал во все горло
маленький газетчик.
Огни магазинов слепили меня. Жареные орешки, имбирь, пряники, груды
пастилы, корзины с кавказской шепталой, изюмом, финиками, антоновка, лимоны
и апельсины в папиросной бумаге - все это лежало за витринами. На дверях
облезлого двухэтажного домика я заметил фанерную вывеску: "Домашние обеды на
чистом коровьем масле. Ева Капульская. Сплошное объедение. Вкусно. Скромно.
Недорого. Обеды, как у мамы!!!"
Из открытой форточки домашней столовой вырывался на улицу вкусный запах
жареной баранины и чеснока. "Пообедать бы!" - подумал я и облизнулся. Уже
больше двух суток, как я не ел ничего горячего. Всю дорогу питался то
колбасными обрезками, то холодным молоком. Вот только, правда, в Жмеринке
перекусил немного. А сегодня с утра еще почти ничего не ел... И я уже было
двинулся к Еве Капульской, но у порога ее царства передумал. Еще неизвестно,
что такое "недорого". Для нее, частницы, быть может, недорого, а для меня
даже очень дорого. Нельзя разбрасываться общественными деньгами. Кто знает,
сколько дней придется пробыть здесь!
Видимо, от недоедания ноги у меня были легкие-легкие, и я ощущал
головокружение, будто только что вышел из больницы. Я шагал, не зная дороги,
но догадываясь, что Екатеринославская приведет меня к центру. Из-под ног
разлетались брызги - тротуар был покрыт тающей снежной жижей. Как хорошо
все-таки, что я занял у Бобыря на дорогу его новенькие калоши!
По узенькому переулочку я вышел на площадь Тевелева и увидел желтое, в
колоннах здание ВУЦИКа. Маленькие, засыпанные снегом елочки как бы охраняли
его. Изредка, гудя сигналами, проезжали автобусы; позванивая бубенцами,
неслись через площадь извозчичьи санки, закрытые медвежьими полостями;
вдали, на Сумской, горела, переливаясь огнями, надпись "ВIСТI" - так
называлась главная правительственная газета на Украине.
В эту минуту я вспомнил далекий наш пограничный городок и общежитие
фабзавуча на тихой его окраине. Может быть, вот в эту минуту хлопцы толкуют
обо мне, надеясь, что я привезу им добрые вести? А возможно, они еще сидят
на длинных скамейках комсомольского клуба на Кишиневской? Ну конечно же, они
в эту пору еще там! Ведь сегодня в клубе вечер самодеятельности. К нему уже