Беляев Владимир. Старая крепость. Город у моря

- Стой!
- Жив, Манджура? - с тревогой в голосе спросил Полевой. - У тебя все в
порядке?
- В порядке! - хрипло ответил я и тут же сообразил, что допустил
ошибку, не спросив у Полевого пароль.
Полевой вплотную подошел ко мне. Он тяжело дышал и был без шапки.
- Никто не пробегал здесь?
- Никто. Вот за сараем стонал кто-то, и стреляли на чердаке...
- Это я и сам знаю. А вот здесь, - Полевой показал наганом в сторону
огородов, - ничего не замечал?
- Ничего.
- Очень странно! Как же он пробрался?
- А кто там стрелял? - спросил я.
- Смотри, Манджура, очень внимательно наблюдай за всем. Сейчас
особенно. В случае чего - пали без разговоров. Понял? Уже немного до света
осталось. Я к тебе скоро опять наведаюсь. - И Полевой быстро ушел обратно,
во внутренний двор.
Через два часа, когда уже совсем рассвело, я узнал от хлопцев,
собравшихся в теплом караульном помещении, о том, что произошло этой
тревожной ночью.
В то время как продуваемые холодным ветром, который несся с полей и с
отрогов Карпатских гор, часовые наружных постов коченели от холода, Саша
чувствовал себя куда лучше. Огражденный от ветра стенами дворовых сараев и
главного здания, он важно прогуливался в блестящих калошах по внутреннему
двору. Электрические лампочки, подвешенные на углах штаба, освещали сухой и
гладко вымощенный квадрат двора.
Но вскоре у Бобыря заболели ноги. Он взобрался на деревянное крылечко и
присел там в тени, скрытый от света балкончиком. Бобырь клялся и божился
Полевому и нам, что сидел он недолго, каких-нибудь пять минут, но, конечно,
ему никто не поверил. Должно быть, Саша вздремнул малость на крыльце.
Спускаясь обратно на каменные плиты двора, Саша уловил позади себя едва
различимый шорох. Он обернулся... и замер.
Вверху перелезал через перила чердачного балкончика, по-видимому желая
соскользнуть по столбу во двор, неизвестный человек. Как он попал туда, на
крышу, оставалось тайной.
Надо было, не дожидаясь, с ходу палить в этого непрошеного гостя. Надо
было повалить его пулей там же, на балкончике. Но Саша сплоховал и
дрогнувшим голосом крикнул:
- Что вам нужно?.. Стой!.. Стой!..
Неизвестный сразу нырнул обратно в узенькие дверцы, ведущие в глубь
чердака. Его еще можно было достать пулей. Тут Саша вспомнил о винтовке. Он
приложился к прикладу и хотел выстрелить, но спусковой крючок подался до
отказа, а выстрела не последовало: встав на пост, Бобырь позабыл снять
предохранитель с затвора винтовки... Услышав крик Бобыря, заколотил
прикладом в дверь караулки Маремуха, охранявший погреб с боеприпасами,
засвистал на Кишиневской Коломеец.
- Там... там... там стоял бандит! - захлебываясь, без устали бубнил
Саша выскочившим во двор коммунарам и Полевому.
Комсомольцы мигом поставили лестницу, и первым вскарабкался на крышу
Полевой. Спеша перехватить бандита и опасаясь засады, Полевой промчался по
крыше до крайнего слухового окна и прыгнул через него внутрь.
Очутившись под стропилами крыши, Полевой заметил, что где-то вдали, в
густой темноте, виднеется едва различимый свет. Там был пролом. В него
протискивался человек. Полевой дважды выстрелил. Неизвестный застонал, но
вырвался наружу и загромыхал по соседней крыше жилого дома.
Полевой приказал двум подоспевшим коммунарам догонять неизвестного по
крышам, а сам, спрыгнув обратно во двор, проверил мой пост и послал еще трех
комсомольцев осмотреть все прилегающие к штабу дворы и оцепить выходящий на
Кишиневскую Тринитарский переулок. Но бандиту удалось выскользнуть, прежде
чем наш патруль добежал до Тринитарского переулка. Выскочив из пролома на
крышу соседнего с ЧОНом дома, в котором жили студенты химического техникума,
неизвестный, не раздумывая, спрыгнул сверху на большую кучу навоза в саду
общежития и через дыру в заборе убежал в переулок. Здесь следы его
прерывались.
Должно быть, перерезав Тринитарский переулок, он махнул через дворы к
Рыночной площади. Путь этот был труден, особенно для раненого: ему пришлось
бы перелезать несколько раз через заборы, пробираться сквозь разделяющую
дворы колючую проволоку и, наконец, выбежать на освещенную Рыночную площадь.
Там же, около главного бакалейного магазина Церабкоопа, сидел с дробовиком в
руках закутанный в овчинный тулуп сторож. Может, он спал, этот сторож? Вряд
ли! Сторож клялся и божился, что не спал. За каких-нибудь десять минут до
случившегося жена сторожа принесла ему на ужин горячую гречневую кашу с
гуляшом. Эта не доеденная сторожем каша в глиняном горшочке была еще горяча,
когда его стали спрашивать подбежавшие коммунары. Трудно было предположить,
что раненый так ловко сумел пересечь Рыночную площадь, что сторож - старый,
бывалый солдат - его не заметил.
И все-таки путь неизвестного вел как раз к Рыночной площади!
Колючая проволока, оплетавшая двор красного кирпичного дома уже по
другую сторону Тринитарского переулка, была раздвинута. На одной ее колючке
остался клок желтоватого английского сукна, вырванный из одежды пролезавшего
здесь впопыхах человека. Это защитное военное сукно не было редкостью в
нашем пограничном городе: в такие шинели английского сукна были одеты все
петлюровцы, снабжавшиеся в годы гражданской войны Англией и Францией, а
когда петлюровцы убежали за границу, их склады частично разобрало местное
население. Кроме этого клочка защитного английского сукна на проволоке,
никаких больше следов неизвестного не было. Чуть подальше, уже на крыльце
кирпичного дома, в котором жили работники окружного отдела народного
образования, было обнаружено пятно запекшейся крови.
Один из немногих счастливцев, кому было разрешено покинуть караульное
помещение и участвовать в преследовании бандита, бывший беспризорник, а
теперь фабзавучник Фурман, увидев на крыльце кровяное пятно, очень
обрадовался. Фурман решил было, что это кровь бандита, но одна из жилиц
кирпичного дома, жена заведующего окружным наробразом, сказала, что это она
в пятницу резала здесь, на крыльце, курицу. Неудачливый следопыт Фурман
сразу скис и поплелся дальше.
Оставалось предположить, что бандит вырвался на освещенную Рыночную
площадь, незаметно проскочил под самым носом у зазевавшегося сторожа,
подался через мост в Старый город, а оттуда - либо к польской, либо к
румынской границе.
На чердаке сарая в ЧОНе диверсант обронил связку бикфордова шнура с
запалом. По-видимому, он хотел сперва снять часового, а затем подобраться к
погребу со взрывчаткой и подорвать его со всем штабом. Выйдя на балкончик
сарая и не обнаружив внутри двора часового, бандит решил, что тот заснул.
Худо бы пришлось Бобырю, если бы он не вышел из укрытия и не обернулся! Ведь
получилось так, что Саша стоял на своем посту как бы безоружный.

ЧИСТИМ КАРТОШКУ

Смененный с поста, Саша Бобырь лег на топчан, притворившись спящим.
Никто не спал в караульном помещении после событий тревожной ночи.
Комсомольцы наперебой рассказывали друг другу, что произошло, строили
всяческие предположения. Маленький сухощавый Фурман уже в который раз
доказывал, что, несомненно, бандит успел где-то в саду переодеться в женское
платье и так, под видом женщины, прошмыгнуть через Рыночную площадь на
Подзамче. Один только Бобырь не принимал участия в разговорах.
Хлопцы рассказали, что Никита Коломеец, прибежав во двор, начал
"прорабатывать" Бобыря. Сашка, слушая упреки секретаря, попробовал было
оправдаться, и тогда Коломеец прямо отрезал ему:
- Эх ты, трус! Вот кто ты! Растерялся? Не ожидал? Не думал?.. А если на
тебя все эти чемберлены, керзоны да пилсудчики бомбы начнут швырять с
аэропланов? Ты тоже растеряешься, будешь кричать: "Господа! Что вам нужно?
Стой! Стой!.." Разиня ты, а не комсомолец!
Внушение Коломейца подействовало, должно быть, очень здорово. Сашка не
придумал ничего лучшего, как сказаться больным. Он лежал на топчане,
укрывшись с головой желтоватым пальто. Ему было очень стыдно за сегодняшнюю
ночь. А кому не было бы стыдно на его месте?..
Прислушиваясь к нашему возбужденному разговору, Сашка время от времени
делал вид, что его пробирает лихорадка. Он постукивал зубами, дрыгал ногой и
при этом жалобно стонал. Вернее, даже не стонал, а скулил, как щенок,
выброшенный ночью на мороз из теплой хаты. Видно было, ему ужасно хотелось
заболеть и на самом деле. Много бы дал Саша, чтобы прицепилась к нему хоть
какая-нибудь скарлатина или, скажем, испанка. Тогда бы все его жалели, не
смеялись над ним и считали бы, что Бобырь растерялся по болезни. Но Сашка
был здоров как конь, мы это знали и прекрасно понимали его настроение.
Со двора в караулку вошел Коломеец. В руке он держал задымленный
чугунок.
- Молодые люди, - сказал секретарь шутливо, - несмотря на серьезные
события нынешней ночи, природа требует своего. Я не ошибусь, если скажу, что
всем нам хочется есть. Короче говоря, за печкой лежит картошка. Мы начистим
ее побольше в данный чугунок, представим себе мысленно запах поджариваемых
шкварок, и вскоре у нас будет скромная, но сытная еда. Кто против?
Против не оказалось никого.
- Кто за? - спросил Коломеец.
Все, кроме Бобыря, единодушно подняли руки.
- Большинство! Сеньорен-конвент окончен! - весело сказал Коломеец и,
подходя к Сашке, решительно сорвал с него пальто: - Довольно спать, Сашок,
давно малиновки звенят! А ну, картошку чистить!
- Я не могу... Мне очень нездоровится, - завыл Бобырь.
- Сашенька, дорогой ты наш и единственный товарищ Бобырь! - нараспев,
очень нежно и подмигивая нам, сказал Коломеец. - Все мы знаем, что ты болен,
тяжело и серьезно болен, все мы отлично знаем, какова причина твоей болезни,
но тем не менее все мы просим не изображать здесь мировую скорбь и желаем
твоего скорейшего выздоровления. Ты не имеешь права попадать в плен чуждой
нам меланхолии. Дорогой Сашенька, - вставая в позу оратора, продолжал
Никита, - мы искренне и убедительно просим тебя выздороветь от уныния и
чистить картошку, ибо рано или поздно ты сам проголодаешься, а кто не
работает - тот не ест... Что же касается истинной причины твоего недуга, то
не горюй, Сашок, и не особенно сердись на меня за те резкие слова, что были
брошены тебе сгоряча за пределами данного особняка. И на старушку бывает
прорушка! Все мы еще молоды, все мы делаем ошибки, и все, кроме заядлых,
безнадежных идиотов, становимся от этого мудрее. Зачем же, спрашивается,
грустить и скорбью портить самому себе такие драгоценные нервы?
Все мы едва удерживались от смеха, слушая речь Никиты Коломейца, и
старались понять, где он шутит, где говорит серьезно.
Бобырь попытался было еще притворяться: схватился за голову, потер
красное веснушчатое лицо, но потом, поеживаясь, сел на лавку.
Коломеец вытащил из-за печки мешок с картофелем и, швырнув его на
середину караулки, сказал:
- Хозяин просит дорогих гостей пожаловать к обеду!
Мы принялись хватать шершавые картофелины.
Замелькали в руках перочинные ножики, сапожные лезвия с обмотанными
шпагатом ручками, а Фурман вытащил настоящую финку, насаженную на рог
молодого оленя: она сохранилась у него еще с беспризорных времен. Эту
главную свою драгоценность Фурман в будни хранил в зеленом сундучке под
кроватью и брал с собой только в караулы. Он хвастал, что с этой финкой ему
не страшен никакой бандит.
На пол возле печурки Коломеец подстелил старый номер газеты. Скоро
витые стружки картофеля, соскальзывая с ножей, с легким шелестом посыпались
на газетный лист.
- Кто же все-таки это был? - посапывая, спросил Маремуха, все еще
потрясенный появлением неизвестного на крыше сарая.
- Наивный вопрос! - сказал, ухмыльнувшись, Коломеец. - Будто ты из
женского епархиального училища вышел. Ясно, кто... Помните, осенью было в
газетах напечатано, что где-то там, возле финской границы, наши пограничники
хлопнули какого-то бывалого шпиона? А здесь тоже граница, и нужно быть
начеку...
Петро снова спросил:
- И чего им надо, всем этим шпионам? Что они здесь оставили?
- О брат, оставили они здесь много! Тебе даже и не снилось, что они
здесь оставили! - уже серьезно сказал Никита. - Почти весь Донбасс при царе
был в их руках. А Криворожье, а железная руда? Быть может, вам придется
после окончания школы побывать в тех краях. Прислушайтесь к старым названиям
заводов: Провиданс, Дюмо, Бальфур... Это все английские да французские
названия. Миллиарды рубликов там буржуи заграничные потеряли. Что говорить.
Советская власть им крепко на мозоли наступила! Вы думаете, зря они
Деникина, да Врангеля, да Петлюру снаряжали? Думали, вернут им эти бандиты
все потерянное. Денег не жалели. И все в трубу вылетело...
Открылась дверь, и в караулку вошел Полевой.
- Какие новости? - вопросительно глядя на него, спросил Коломеец.
- Пока никаких. Ушел, как под землю... Пищу готовите? - спросил
Полевой, поглядывая на мешок с картошкой. - К вам просьба, ребята, - сказал
он, стаскивая ватную куртку, - когда поспеет картошка, оставьте и на мою
долю. А я немного посплю... Будешь за меня караульным начальником, Коломеец.
- Есть остаться караульным начальником, товарищ Полевой! - отрапортовал
Никита, вставая.
Наш директор кивнул головой и лег на топчан. Но не успел он вытянуться,
как на дворе засвистели, вызывая караульного начальника. Полевой вскочил, но
Коломеец, хватая винтовку, сказал:
- Лежите отдыхайте. Новый караульный начальник уже приступил к
исполнению своих обязанностей! - и с этими словами выбежал во двор.
Мы бросили чистить картошку и стали прислушиваться к разговору там, за
дверью.
Прислушивался и Полевой. Его загорелое сухощавое лицо с пробивающейся
редкой щетиной было серьезным и напряженным.
Всего несколько минут назад Полевой проводил со двора уполномоченного
погранотряда ГПУ Вуковича. От комсомольцев окружного отдела ГПУ мы знали,
что Вуковичу обычно поручались самые сложные и запутанные дела. Наш директор
показал Вуковичу, где впервые заметил бандита Бобырь и как бандит подбирался
к штабу ЧОНа. По тому, как внимательно слушал нашего директора этот высокий
светловолосый чекист в пограничной зеленой фуражке, мы поняли, что он,
Вукович, очень считался с мнением Полевого. Он расспрашивал Полевого тихо,
спокойно. Много бы дал любой из нас, издали следивших за его движениями,
если бы Вукович поделился с нами своими предположениями.
Вдвоем с Полевым они долго сидели на чердаке сарая и, надо полагать,
осмотрели каждый вершок пыльного и глинистого чердачного настила. Потом,
следуя по пути бежавшего, они вылезли в пролом, спустились по лестнице,
которую перетащил туда Фурман, с крыши общежития химического техникума в
садик и так, шаг за шагом, прошли по следам бандита до самой Рыночной
площади. Вукович долго расспрашивал там о чем-то сторожа Церабкоопа и потом
вернулся к штабу ЧОНа, где они с Полевым расстались.
- Крепко ему придется теперь мозгами шевелить! - сказал после ухода
Вуковича Коломеец. - На бюро окружкома партии будут обсуждать этот вопрос.
Будут ответ держать чекисты, как они допустили, что диверсант к штабу ЧОНа
подобрался да и пропал бесследно. Сам Картамышев выясняет, что и как...
Сейчас, слушая голоса во дворе, мы было подумали, что Вукович
возвратился снова. Полевой не выдержал, набросил на плечи куртку и шагнул к
двери. Но не успел он дотронуться до дверной ручки, как дверь раскрылась: со
двора возвратился Никита Коломеец.
Он был взволнован, и по тому, как шумно поставил в пирамиду винтовку,
мы поняли, что там, у ворот, произошел какой-то разговор, рассердивший
нашего секретаря.
- Что там? - спросил Полевой.
Усаживаясь чистить картошку, Коломеец нехотя проронил:
- Явление паршивой овцы, притом не имеющей отношения к несению
караульной службы!
- А все-таки? Говори яснее! - строго сказал Полевой.
- Приходил Тиктор. Видите ли, ему захотелось совместно со всеми
комсомольцами нести охрану ЧОНа. Говорит: только сейчас узнал, что ячейка в
наряде. Прикидывается христосиком, а от самого перегаром несет, как от
самогонного куба! - сказал раздраженно Никита, толстым слоем срезая кожуру с
большой картофелины.
- Ну, а дальше? - не отставал Полевой.
- Дальше я сказал Тиктору, что мы обойдемся без его услуг, а разговор о
его поведении продолжим позже.
- Как у него хватило наглости смотреть тебе в глаза? - сказал,
укладываясь, Полевой. - Вы окажетесь гнилыми либералами, хлопцы, если
простите Тиктору эту ночь!
Но и без этого замечания Полевого каждый из нас, кто находился в
караулке, прекрасно понимал: Коломеец не забудет, что Яшка Тиктор из-за
пьянства не явился на чоновскую тревогу.

НЕПРОШЕНЫЙ ГОСТЬ

Сколько раз на комсомольских собраниях, в общежитии, на работе в цехах
фабзавуча Никита говорил нам:
- Ведите себя, хлопцы, хорошо! Помните: на вас смотрит весь город, вы -
рабочие подростки, авангард здешней молодежи, верная смена партии.
Коломеец говорил это неспроста. В те годы в маленьком нашем городке
рабочей молодежи было мало: несколько подростков в местной типографии, два
ученика на электростанции, пять молодых железнодорожников на вокзале да
восемь учеников на соседнем с нашей школой заводе "Мотор", где рабочих-то
всего было сто десять человек, хотя завод этот считался самым крупным в
округе. Те из молодых рабочих, которые были комсомольцами, зачастую состояли
на учете в ячейках учреждений. Мы же, фабзавучники, работали вместе, в одном
коллективе, и ячейка наша считалась сильной, крепкой. Мы задавали тон всей
городской молодежи. На всех конференциях молодежи наши делегаты сидели в
президиуме, выступали в прениях, и их мнение - мнение представителей
большого коллектива рабочей молодежи - было всегда весомым.
Помню, осенью прошлого года на городской конференции комсомола
попытался выступить один из троцкистских подпевал, сын лавочника из
Подзамче. Наши ребята стащили его со сцены и вытолкали из зала на улицу. Он
попытался ворваться обратно, да не тут-то было: наши хлопцы не пустили на
конференцию этого прохвоста-клеветника.
Страстные и смелые ребята входили в нашу комсомольскую ячейку; читали
много, мечтали о будущем и превыше всего ставили честность в отношении к
труду и к своим товарищам по работе.
Многими из этих качеств были мы обязаны Никите Коломейцу, нашему
секретарю и преподавателю политграмоты. Он был для нас и старшим товарищем,
и добрым другом. Бывало, на досуге с нами песни поет, а в деле - строгий и
требовательный, спуску не даст.
Очень часто на комсомольских собраниях, когда сплошь и рядом повестка
дня состояла из одного вопроса "Текущий момент и задачи комсомола", любил
Коломеец, показывая на нас, повторять ленинские слова:
- "Вы должны быть первыми строителями коммунистического общества среди
миллионов строителей, которыми должны быть всякий молодой человек, всякая
молодая девушка".
Коломеец лично видел Владимира Ильича осенью тысяча девятьсот
двадцатого года, будучи делегатом Третьего съезда РКСМ. В нашем общежитии
Коломеец собственноручно написал на стене под потолком другие слова Ленина
из этой речи:
"Мы должны всякий труд, как бы он ни был грязен и труден, построить
так, чтобы каждый рабочий и крестьянин смотрел на себя так: я - часть
великой армии свободного труда и сумею сам построить свою жизнь без
помещиков и капиталистов, сумею установить коммунистический порядок".
И всякий раз поутру, когда очень хотелось спать, мы, натягивая на себя
грязные, пропахшие гарью наши спецовки, невольно читали эти слова,
написанные размашистым почерком Коломейца, вдумывались в них, запоминали их
и шли с ними на работу, в наш любимый фабзавуч...
В то время один за другим задымили у нас в стране заводы. Стали
открываться фабрично-заводские училища, чтобы готовить смену старым
мастерам. Тысячи молодых ребят из рабочих семей пошли в эти школы, желая со
временем стать токарями, слесарями, литейщиками, кузнецами и фрезеровщиками.
Но хорошо было молодежи, живущей в больших промышленных центрах.
Значительно труднее было в маленьких городах. Взять, к примеру, нас: слух о
новых школах - фабзавучах - прошел еще в двадцать третьем году, и, конечно,
первыми захотели учиться ремеслу воспитанники городского детского дома,
родители которых погибли в гражданскую войну; но ни одной школы ФЗУ не то
что в нашем пограничном городке, но даже в целом округе долгое время не
появлялось. Многие хлопцы собирались уже переезжать в другие города...
Можно ли было надеяться, что школа ФЗУ будет основана при маленьком
заводе "Мотор", который изготовлял соломорезки для крестьян и вовсе не
собирался расширяться! Новые рабочие ему пока не были нужны - своих ста
десяти человек вполне хватало.
Но вот Никита Коломеец, Дмитрий Панченко и другие члены бюро окружкома
комсомола задумали открыть у нас фабзавуч. Больше всех хлопотал об этом
Коломеец. В свободное от занятий в совпартшколе время он бегал в окружной
комитет партии, в окрпрофобр, наробраз, вел переговоры со старыми
мастеровыми завода "Мотор", заранее прикидывая, кто из них сможет быть
инструктором будущего ФЗУ.
В окружкоме партии комсомольцев поддержали. Никита Коломеец и другие
активисты сумели доказать, что школа-мастерская быстро возместит расходы,
понесенные на ее организацию. На Больничной площади, рядом с заводом
"Мотор", пустовал большой полуразрушенный дом; до революции в нем помещалась
еврейская религиозная школа - "талмуд-тора". Дом этот и прилегающие пустые
постройки закрепили за фабзавучем. В полное распоряжение новой школы
передали бесхозные токарные станки: в одном только бывшем винокуренном
заводе Коломеец обнаружил их свыше десятка. То-то ликовали ребята, когда
узнали, что смогут получить производственную квалификацию, не уезжая из
родного города!
В горячем цехе учил нас формовке и заливке опытный инструктор, самый
лучший из литейщиков "Мотора" - Козакевич. Довольно быстро под его
руководством я уже мог самостоятельно формовать буксы для телег,
шестереночки к сепараторам и даже один раз, практики ради, заформовал и
отлил бюст австрийского императора Франца-Иосифа по модели, найденной мною
после половодья на берегу реки Смотрич, под крепостным мостом. Правда,
бакенбарды и усы у императора не вышли, медь не доползла до кончика носа, но
все-таки бюстик наделал мне хлопот! Яшка Тиктор воспользовался случаем и
назвал меня "монархистом" за то, что я-де "фабрикую изображения тиранов".
Обвинение было настолько вздорным, что Коломеец на ячейке этого вопроса
поставить не захотел, но все же, избегая лишних разговоров, я пустил
курносого монарха на переплавку.
Успевали в своих цехах и мои приятели. Маремуха точил рукоятки для
соломорезок и серпов. Из-под его рук на маленьком токарном станочке выходили
и прекрасные шашки: прямо развинчивай суппорт, разделяй их и клади на доску
играть. Саша Бобырь целыми днями копошился около моторов и прибегал к нам
только в часы отливок - наблюдать, как рождаются болванки для поршневых
колец.
Так мы учились и мечтали, окончив через полгода школу, поехать на
заводы в большие промышленные города.
Все было бы отлично, если бы в наш город из Харькова вдруг не прибыл
новый заведующий окружным отделом народного образования Печерица.
Не прошло и месяца со дня его приезда, как по фабзавучу загуляла новая
поговорка: "Не было печали, так Печерицу прислали!"
Осматривая школы города, Печерица появился и у нас в фабзавуче.
Накануне была отливка. Мы загружали залитые опоки, выстукивали из них
набойками сухой песок, пересеивали его на решетках, сбивали зубилами и
молотками окалину с теплых еще, только что отлитых маховиков. В цехе было
пыльно и жарко.
В шуме и грохоте мы не заметили, как в литейной появился низенький
усатый человек в брюках галифе, высоких желтых сапогах и простенькой
полотняной сорочке с вышивкой во всю грудь. Удивительные усы были у этого
человека - рыжие, пушистые, свисающие вниз.
Окинув нас небрежным взглядом, но не поздоровавшись, усач прошел в
шишельную и потрогал пальцем блестящую крашеную модель буксы. Он поглядел,
прищурившись, на дыру от снаряда в потолке и мимоходом ударил ногой по
чугунному маховику, как бы проверяя его прочность. Вороненый маховик загудел
и покачнулся. Человек с усами придержал его и, так и не сказав никому ни
слова, зажимая под мышкой ярко-желтый портфель, хозяйской походкой вышел из
литейной на Больничную площадь.
- В следующий раз никого не пускать сюда без моего разрешения. Шатаются
здесь всякие посторонние, а потом, глядишь, и модели сопрут, - узнав об этом
посещении, распорядился наш инструктор Козакевич.
Больше всего в жизни Козакевич боялся, как бы у него не утащили модели
шестеренок, выточенные из столетнего ясеня. Он одолжил их на своей старой
работе, на заводе "Мотор".
...Двумя часами позже у нас в классе шли занятия по обществоведению.
Коломеец рассказывал о государственном устройстве страны и по ходу занятий
читал вслух статью на эту тему из газеты "Молодой ленинец".
Открылась дверь, и в класс вошел тот самый человек, что сегодня утром
побывал в литейной. Думая, что он хочет через класс пройти в канцелярию
школы, Коломеец, не обращая на него внимания, продолжал громко читать.