Беляев Владимир. Старая крепость. Город у моря

навстречу морским просторам. И вот, наконец, обдавая и без того накаленный
солнцем перрон облаками горячего пара, паровоз промчался перед вокзалом -
черный, маслянистый, лоснящийся от смазки и лака, пахучий и громоздкий, с
молодым чумазым машинистом, выглядывающим из квадратного окошечка.
Коричневые платформы со строительным лесом, с ящиками неизвестного
груза, засыпанные поташом и углем, мелькали перед нами, и я думал, что
конца-краю им не будет. Но вот на одной из платформ показалась фигура в
соломенном капелюхе, не похожая на тех проводников, что нет-нет да и
приветствовали нас флажками из тамбуров. Прошла секунда, другая, и мы узнали
Коломейца. Одетый в синий комбинезон, он стоял на каком-то огромном станке.
Только наши взгляды встретились - Коломеец сорвал с головы капелюх и
замахал им, приветствуя нас. Удивительно черный, сухощавый, с распущенными
по ветру волосами, он что-то кричал, но стук вагонных колес глушил его
слова. Не успел еще поезд замедлить ход, как Никита ловко спрыгнул на
перрон.
- Здорово, хлопцы! - выкрикнул он.
Вначале Никита просто пожал мне руку, затем, поколебавшись мгновение,
крепко обнял меня и расцеловал в обе щеки. От него пахло степными
просторами, полынной горечью, таволгой и чебрецом. И с Маремухой он
расцеловался. Тогда я представил Никите Головацкого.
Коломеец, весело глядя на Толю, жал ему руку:
- Слышал, как же! Василь писал мне о тебе. Спасибо за то, что приютили
наших воспитанников... А вот жатки-то будут?
- А чугун будет? - также улыбаясь в ответ, спросил Толя.
Коломеец обернулся лицом к эшелону и показал рукой на прицепленные к
хвосту его три нагруженные платформы.
- Неужто не хватит? - сказал он не без гордости.
- Еще и останется! - определил Толя. - Но, я вижу, не дошли еще до
ваших краев слова Феликса Эдмундовича: "С металлом обращаться, как с
золотом". Целые залежи, видно, его у вас. А я, признаться, думал, что Василь
маленько преувеличивает.
- До вашей телеграммы нам как-то в голову не приходило подобрать весь
этот лом, - оправдывался Никита. - Спасибо, надоумили!
- И как вы все это быстро собрали! - удивился Петро.
- Надо быстро. Урожай не ждет. Ночью, при факелах собирали. Теперь вся
надежда на вас!
- А что это за штука, Никита? - спросил я, показывая на разбитую
чугунную станину, с виду напоминавшую основание огромного стола.
- Это, брат, не "штука", а машина для печатания денег!
- Не та ли, что в духовной семинарии стояла? - вспомнил я.
- Она самая! - подтвердил Никита и, обращаясь к одному только
Головацкому, объяснил: - Видишь ли, в нашем городе задержалась однажды
петлюровская директория. И вот немцы прислали тогда Петлюре из Берлина эту
машину для печатания денег. Петлюра столько гривен и карбованцев на ней
напечатал, что и до сего дня дядьки в селах ими светлицы вместо обоев
оклеивают. Стояла потом эта поломанная машина в подвале
сельскохозяйственного института. Получили мы телеграмму Василия - и давай по
всем подвалам рыскать, металл собирать. А комсомольцы-студенты ее обнаружили
за штабелями дров. Подойдет?..
Головацкий медленно, отчеканивая каждое слово, сказал:
- А не жалко такую махину на лом брать? Нельзя ли ее для какой-нибудь
типографии приспособить?
- Думали. Прикидывали. Артель "напрасный труд"! - бросил Никита. -
Немецкие инструктора как дали тягу с Петлюрой за Збруч, так с собою все
ценные части захватили, а станину эту подорвали. Вся она трещинами изошла.
Новую легче сделать, чем ее чинить.
Я глядел на громоздкую станину, водруженную посредине платформы и
притянутую к ее бортам канатами. Вспомнился мне далекий год гражданской
войны, когда в городе, захваченном петлюровцами, прошел слух, что в духовной
семинарии будут печатать новые деньги. Живо вспомнилось мне, как силком
хотели петлюровцы и моего батьку, печатника, заставить под охраной
гайдамаков печатать их размалеванные бумажки с трезубами, скрепленные
подписью главного петлюровского казначея, какого-то Лебедя-Юрчика. Отец
закричал: "Я печатник, а не фальшивомонетчик!" - и был таков. Он ушел тогда
в Нагоряны, к партизанам.
И вот снова проклятая машина, от которой убегал в те годы из города
отец, встретилась на моем пути, но теперь она годилась только в переплавку.
Головацкий сразу же пошел к дежурному по станции и попросил его
отцепить платформы с чугуном.
- Вы, друзья, ведите гостя домой. Он проголодался небось. Да и помыться
ему не вредно, - сказал Толя, принимая от Коломейца накладные. - А я уж тут
все сам протолкну!
- Да, помыться бы не вредно, - заметил Никита и погладил себя по
загорелой щеке.
- Неужели ты на открытой платформе всю дорогу ехал? - спросил Маремуха,
когда мы вышли на вокзальную площадь.
Лихо тряхнув шевелюрой, Коломеец сказал:
- Знатно ехал! Как бродяга у Джека Лондона! С той лишь разницей, что
никто не сгонял меня с поезда. Ночью, на больших перегонах, проводники ко
мне собирались, как в клуб.
Не без зависти я спросил:
- Весело ехалось?
- И не говори! Дом отдыха на колесах. Как солнце поднялось - спецовку
срываю и давай загорать. Ветерком тебя провевает, а по сторонам пролетают
полустанки, села, речки, поля, вся Украина!.. До чего ж богатая наша страна!
Мы вечером к Екатеринославу подъезжали, так зарево над заводами во все небо!
Вот индустрия - даже дух захватывает! Словом, замечательная поездка у меня
была. Подобного удовольствия я еще в жизни не испытывал!
- Никита, а что же все-таки с Печерицей? - встрепенулся Маремуха.
- С Печерицей? - Коломеец сразу сделал загадочное лицо. - Это, брат,
длинный разговор. И ночи не хватит, чтобы все вам поведать.
В эту минуту на Кобазовой горе послышался какой-то нарастающий треск.
Он все усиливался, перерастая в гул. Обратив взгляды в ту сторону, мы
увидели, как с краю горы внезапно сорвался и поплыл над городом небольшой
аэроплан.
Аэроплан накренился, забирая еще круче, к морю, и мы увидели на
небольшой высоте не только широкоплечего пилота в очках и кожаном шлеме, но
и сидящего за ним позади второго человека - худенького, вихрастого и
удивительно знакомого. Струя воздуха, бьющая от пропеллера, забрасывала
назад и трепала его светлые волосы. Пассажир махал нам рукой, и Маремуха
вдруг взвизгнул:
- Хлопцы, да это Бобырь! Верное слово, это он!
И, путаясь, сбиваясь, но не сводя глаз с самолета, Маремуха быстро
рассказал нам, что вот уже две недели четверо комсомольцев из
ремонтно-инструментального цеха что-то колдовали вместе с комиссаром Руденко
возле учебного самолета, привезенного из подшефной эскадрильи. Все теперь
становилось ясным: и частые исчезновения Саши по вечерам, и его таинственный
отказ встречать Коломейца. Не будучи уверены в успехе, не зная, удастся ли
им отремонтировать самолет, заговорщики из аэроклуба до последней минуты
скрывали свой первый полет. Как же только они сумели перетащить тайком
самолет из аэроклуба на Кобазову гору?
Между тем самолет удалялся в открытое море. Он был уже над волнорезом.
Я следил за его полетом жадными глазами и - что там говорить! - завидовал
Саше. Очень хотелось быть сейчас в его кабине и с неба рассматривать наш
городок, раскинувшийся на песчаном мысу. За минуту-другую Саша промчался над
городом, а мы все шли и шли по проспекту и не добрались еще даже до центра.
А тут еще Коломеец разжег мою зависть:
- Неужели это Александр?
- Ну конечно, он! - крикнул Маремуха. - Он как-то хвастался: "Я
бортмеханик!" А я ему: "Какой ты бортмеханик, если ни разу не летал!" А он:
"Увидишь - полечу!" И полетел! Смотрите, смотрите - к маяку повернули...
- Смелый, значит, парняга Бобырь. Выходит, не такой уж он трусливый
был, каким мы его считали после злополучного дежурства у штаба ЧОНа. Чтобы
так летать, нужны крепкие нервы и ясная голова. А он еще рукой машет, словно
с крыши. Ничего не скажешь - обставил вас Саша! - сказал Коломеец.
Самолет уходил в синеву неба и был похож на большую стрекозу, нечаянно
залетевшую в соленое море.
- На косе сядут, я вам говорю! - предсказал Маремуха.
И впрямь самолет пошел над косой, но повернул обратно к городу, миновал
курорт и, сделав круг над вокзалом, приветственно помахал крыльями.
- Да он с тобою здоровается, слышишь, Никита! - восторженно сказал я. -
Думает, что ты еще на вокзале, возле того эшелона.
- Возможно, возможно... - взволнованно соглашался Коломеец, провожая
взглядом самолет, взявший теперь курс обратно на Кобазову гору. Через
секунду он скрылся за гребнем горы.


Пока наш гость медленно и неторопливо отмывал в море жесткую от
дорожной пылищи шевелюру, мы с Петром делали в воде такие курбеты и прыжки,
на какие способен лишь человек, до краев наполненный радостью. Я плотно
сложил ладони и обстреливал Петруся каскадами водяных брызг. Он
отфыркивался, глотая воду, пытался отбиваться, но безуспешно. Потом мы
отплывали подальше, где вода была не так взбаламучена, и с разгона ныряли.
Под водой я открыл глаза и видел сквозь зеленоватую толщу песчаные складки
дна, ржавый обломок рыбачьего якоря, пучки водорослей, похожие на подводное
перекати-поле.
Славно было купаться, сознавая, что рядом полощется давнишний друг
Никита Коломеец.
Саша ворвался в комнату, когда мы, умытые и посвежевшие, ели втроем
холодную окрошку с огурцами, приготовленную хозяйкой на ледяном и крепком
хлебном квасе. Румяный от волнения, с лицом, забрызганным каплями масла, с
грязными руками, Бобырь поздоровался с Коломейцем так, будто только вчера с
ним расстался, и сразу спросил:
- Видал, как мы летали?
- Видал, видал, Сашок, и, признаться, не поверил сперва, что ты на
такое способен! - подмигивая нам, ответил Никита.
Бобырь рассердился:
- Что? Не способен? Да мы проверим мотор как следует и в Ногайск махнем
или в Геническ. В агитационный полет. Сам Руденко говорил. А я за
бортмеханика. Да, да... Никому из хлопцев Руденко не доверил сборку мотора,
один я с ним работал...
- Поздравляю, Сашенька, и верю, что не только до Ногайска суждено тебе
летать. Раз взлетел - забирай выше и не останавливайся! - сказал Коломеец.

РАДОСТНАЯ НОЧЬ

Чугун, собранный подольскими комсомольцами, сгрузили.
Еще солнце стояло в небе, а уже мы, отобедав и немного отдохнув,
собрались у копра и по указанию копрового машиниста принялись подтаскивать к
решетке обломки старых дорожных машин, замасленные станины каких-то никому
не ведомых станков прошлого столетия и даже ржавый, изломанный пресс для
изготовления мацы. Его, сказал Коломеец, разыскали во дворе старинной
синагоги комсомольцы-печатники.
Больше всего довелось нам потрудиться, пока затолкали за ограду копра
чугунное основание печатной машины. Мы, обливаясь лотом, напрягались изо
всех сил. Даже старые вагранщики вышли помочь нам. Наконец машинист закрыл
двери ограды, и мы отбежали в сторону.
Тогда Толя Головацкий включил рубильник лебедки. Трос, повизгивая,
потянул кверху грузную металлическую бабку. Вот она задержалась в вышине,
под блоком копра, ясно заметная на розовеющей голубизне предвечернего неба.
Толя нажал рычаг, и освобожденная бабка, рассекая воздух, понеслась вниз.
Несколько раз пришлось гнать вверх эту тяжелую металлическую грушу и
бомбардировать ею чугунные опоры до того момента, пока станина, задребезжав
и крякнув, не разломалась на части.
- Добро! - вскричал Толя, отрываясь от рычага лебедки, и с
удовольствием потер замасленные руки.
Самое тяжелое было сделано.
Вскоре, зайдя в огороженный квадратик двора под копром, мы обнаружили
на месте машины груду чугунных обломков. Крупнозернистый, славный чугун
поблескивал в изломах. Головацкий поднял обеими руками обломок станины на
уровень глаз, поглядел в неровную поверхность излома, как в зеркало, и
сказал Никите:
- Ладный чугун! Мелкий. Графита немного, зато фосфора и кремния
вдоволь. Такой чугун плавиться будет, как масло, а детали из него много лет
послужат!
И, пробуя силу своих мускулов, Толя выжал правой рукой обломок станины.
Он вовсе не был похож сейчас на того опрятного секретаря, который так
насторожил меня своим внешним видом при первом нашем знакомстве.
Чтобы, не ровен час, комсомольский чугун не спутали с общецеховыми
запасами, Закаблук соорудил особую загородку: вбитые в землю колышки обтянул
веревкой. Мы снесли в эту загородку тяжелые чугунные обломки, и, когда все
содержимое трех платформ было готово к забросу в пасти вагранок, Закаблук
привесил на веревке табличку с надписью: "Чугун для молодежного субботника".
Я уже видел воочию: блестят и перекатываются над быстрым Днестром
золотистые волны жесткой пшеницы. И, словно корабли, по этому желтеющему
морю проплывают в пшеничных полях, стрекоча ножами, жатки, сделанные нашими
руками.


Турунда заменял секретаря партийной ячейки литейного цеха Флегонтова,
посланного дирекцией завода в производственную командировку в Ленинград. Изо
дня в день советовался я с Лукой Романовичем, как лучше нацеливать нашу
молодежь на производственные задачи, чтобы в мелочах и в больших делах была
она надежной помощницей партии.
Лиха беда начало. Спустя неделю после того дня, когда я поспорил с
инженером Андрыхевичем, в цехе появился второй номер молодежной газеты.
Выбойщик Гриша Канюк потрудился на славу.
Высокий, плечистый парняга в кожаном фартуке и защитных очках стоял у
кранового разливочного ковша и поворачивал его штурвал. Из носика ковша
лилась струя расплавленного металла и писала букву за буквой, из которых
составлялось название: "Молодой энтузиаст". Огненное - это название сразу
привлекало взгляды молодых и старых рабочих цеха.
Все заметки аккуратно отпечатал на машинке в заводоуправлении Коля
Закаблук. Он был и автором двух из них.
В статье, посвященной режиму экономии, наш молчаливый табельщик
хозяйским глазом прошелся по литейному цеху.
Ни цеховые кладовщики, ни Федорко, ни главный инженер завода
Андрыхевич, писал Коля, еще не восприняли сердцем призывы партии бороться за
режим экономии. "Подумал ли главный инженер, сколько свободной площади
гуляет вблизи недостроенного мартена? А ведь стоит очистить запущенный плац
от песка и скрапа - будет где установить формовочные машинки, больше года
ждущие ремонта в кладовой литейного... А сколько набоек со сбитыми
деревянными клинышками валяется на стеллажах! Меж тем всякий раз, когда
недостает набоек, мастер Федорко шлет все новые и новые заказы в
ремонтно-инструментальный цех. Инструментальщики расходуют дорогой металл,
изготовляя для нас новые набойки. А не проще ли было бы насадить на старые
железные рукоятки новые клинья и этим ограничиться?"
Подобных убедительных примеров Закаблук отыскал множество. Он без
обиняков, прямо обвинял администрацию в неэкономном расходовании графита,
сульфитного щелока и патоки в шишельной. И он не только выискивал
недостатки, а призывал рабочих бороться за каждую каплю чугуна, за каждую
горсть жирного гатчинского песка, привозимого к нам издалека, за всякую
надтреснутую опоку, которую при желании можно связать заклепками и пустить в
ход без переплавки.
В заметке "Мягкосердечие мастера Федорко" Закаблук протирал с наждачком
Алексея Григорьевича за его примиренческое отношение к шкурникам и
бракоделам. Коля резал правду-матку в глаза. Он писал, что достаточно
какому-нибудь бракоделу пригласить мастера к себе на свадьбу или позвать его
на крестины кумом, как Федорко готов смотреть сквозь пальцы на все проделки.
"Если эти разгильдяи не захотят исправиться, - предупреждал Закаблук, - надо
мастеру немедленно очистить от них литейную".
Свою заметку я подписал "Василь Киянка". Мне по сердцу пришлось это
слово еще в фабзавуче. Киянкой обычно плацовые формовщики расталкивают
модели, перед тем как осторожно извлечь их из песчаных форм. Так и я хотел
своей заметкой растолкать ленивых и успокоившихся людей, от которых зависело
развитие цеха.
Василь Киянка высказывал в газете "Молодой энтузиаст" давно мучившую
его мысль: он предлагал упразднить кустарный подогрев машинок и вызванную им
излишнюю беготню по цеху за плитками.
Нам помогло подробное письмо, которое прислал Турунде из Ленинграда
секретарь партийной ячейки Флегонтов. Впечатления Флегонтова мы опубликовали
в газете.
Он рассказывал о рационализации в литейной завода "Большевик", о
набивке форм сжатым воздухом, о точном разделении обязанностей между
литейщиками и формовщиками. "А почему бы все это не применить у нас?" -
спрашивала редколлегия "Молодого энтузиаста".
Флегонтов формовал у нас колеса для жатвенных машин. Среднего роста,
приземистый, седоватый человек лет пятидесяти, он выполнял очень тонкую и
кропотливую работу. Слишком медленными и осторожными показались сперва мне
движения Флегонтова, когда я вначале следил за его плотной фигурой в
холщовой робе и в казенных желтоватых ботинках. Очень уж подолгу возился он
подле каждого раскрытого колеса, примачивал края формы внимательно и нежно,
заглядывал с помощью зеркальца в узкие пазы будущего обода, проверяя, нет ли
там мусора. В то время как мы на "пулеметах" набивали без оглядки опоку за
опокой, устанавливая их добрый десяток на мягкую песчаную постель, Флегонтов
со своим напарником успевал снять талями и соединить друг с дружкой всего
лишь две половинки одной формы. Как-то раз я высказал Турунде свое мнение по
поводу медлительного Флегонтова, на что он ответил мне:
- Больно прыток ты в своих оценках! Там, голубчик, не побегаешь. Колеса
да корпуса - самые трудоемкие детали. Не случайно их формуют рабочие самых
высоких разрядов. Почему, спрашивается? Да очень просто! Ты запорешь в
горячке пяток шестеренок - досадно, но поправимо. А представь себе, что
плохо заформовано такое колесо. Подумать страшно, сколько чугуна в брак
пойдет, на переплавку!.. А Флегонтов - он большой мастер!
...Письмо партсекретаря в нашей молодежной газете с большим интересом
было прочитано пожилыми рабочими, да и весь номер произвел сильное
впечатление.
...В ту ночь, когда молодежь литейной решила выйти на работу не с
четырех, а с часу, чтобы задолго до прихода всех рабочих успеть не спеша
заформовать комплект деталей для производства жаток, посылаемых в коммуну
над Днестром, я волновался страшно: "А вдруг мы, молодые формовщики, не
справимся с этими трудоемкими и опасными деталями? А ведь на них покоится
вся жатвенная машина!" Но тревожить просьбами старших нам не хотелось.
"Справимся собственными силами", - подбадривали мы себя.
Не успели мы приступить к работе, как со двора в цех вошли Турунда с
Гладышевым, а затем по одному потянулись "старички" - кадровые рабочие,
давно уже вышедшие из комсомольского возраста.
- Здравствуйте, Лука Романович! - воскликнул я, останавливая Турунду. -
Мы хотели было на ваших машинках поработать. А как же сейчас?
Лука Романович усмехнулся и сказал:
- Рано ты в старики нас записать хочешь! Да мы же подсоблять вам
пришли. Общее дело - одна забота. Не так ли?
Будто чугунная чушка спала у меня с плеч. Спасибо Турунде! Все будет
хорошо. Сейчас можно было уже не сомневаться о том, что все чугунные части
жаток будут отформованы и залиты как следует.
Начали ровно в час.
Зашипел повсюду у машинок сжатый воздух, заалели раскаленные плитки под
моделями. Острия лопат врезались в песчаные кучи, и оттуда повалил густой
пар.
Заранее мы договорились, что со мною на пару станет формовать
шестеренки Коля Закаблук. И по тому, как, не глядя, он закрутил винты,
прижавшие опоку к чугунной рамке, я убедился лишний раз, что формовка ему
знакома издавна... Не успел Коля набить и первую опоку, как мы услышали
ворчливый голос Науменко:
- Эй-эй, молодой! Не занимай чужого места. Надорвешься - и опять
заболеешь. Без тебя управимся!
С этими словами Науменко отстранил Колю от машинки и, проверив, надежно
ли закреплена опока, с размаху опустил в дымящуюся песчаную кашицу острый
клинышек набойки.
- Ничего, Коля, не тужи! - успокоил я моего неудачливого напарника. -
Мы с дядей Васей поформуем, а ты погуляй. Или знаешь что? Покажи-ка лучше
Коломейцу, как песок пересеивать. Или вот что: подносите-ка к машинкам
плитки, чтобы мы не отрывались от формовки. Времени-то в обрез!
Никита тоже не остался в стороне. Разве мог он, с его беспокойной
натурой, спокойно спать в эту ночь, зная, что молодые литейщики начали
делать жатки для приднестровской коммуны?
Далеко над Днестром колосились и тянулись ввысь густые серебристые
овсы, сизоватая рожь, пшеница, ячмень. Приближался день сбора урожая. Нельзя
было терять ни минуты!
Для нашего подольского гостя Никиты я получил у Федорко временный
пропуск. Коломеец дал согласие выполнять любую работу, какая будет ему под
силу. Так и стал он гонять из цеха к пылающим камелькам наперегонки с
Закаблуком и возвращался оттуда, держа в клещах искрящиеся плитки для
подогрева.
Маремуха поднимал молодежь у себя в столярной, чтобы сверхурочно и
бесплатно сделать деревянные части машины. Саша Бобырь в эту ночь тоже
пришел со мною в литейную, чтобы оказать первую слесарную помощь в случае
поломки.
А дядя Вася, я чувствовал это, был крепко недоволен чем-то. Он все
ворчал себе под нос и почему-то вздыхал, а потом не вытерпел и сказал мне:
- Ах ты, обида какая! Опоздал немного. А все из-за старухи! Говорил ей:
буди в полночь. А она сама проспала. Я глядь на часы - полпервого. И в порту
первую склянку пробили. Пока лицо ополоснул, пока оделся, а вы уже и
застучали!..
- Ничего, дядя Вася! И так управимся до начала работы, - утешил я
старика.
- Не в том суть, что управимся. Дело-то общественное! А для
общественного дела и подавно опаздывать стыдно. Я не Кашкет, у меня волчьей
думки никогда не было. Я со всеми сообща жить хочу.
Никогда так радостно не работалось, как в эту ночь! Чего там греха
таить - в обычные дни нет-нет да и подсчитаешь в уме, сколько заработаешь,
и, если к шабашу обычная норма перекрыта, идешь домой веселый. Нынешней же
ночью мы работали для общественного дела. Усилия наши были радостными,
легкими, одна рука обгоняла другую, и ноги сами мчались на плац.
Спустя три дня мы зашли вместе с Никитой и Головацким в малярный цех.
Запахи олифы и скипидара встретили нас еще в тамбуре. Много новеньких
жатвенных машин стояло в просторном цехе и дожидалось отправки.
В свете полуденных лучей мы быстро опознали наши пять жаток. Да и
немудрено было отыскать их среди сотен других машин: на борту ладьи каждой
жатки, сделанной для приднестровской коммуны, красовался значок
Коммунистического Интернационала Молодежи. А немножко поодаль, под фабричной
маркой, молодые маляры ловко вывели две строки из любимой нами очень
распространенной песни тех времен:

Наш паровоз, вперед лети!
В Коммуне остановка!..

И под словами этой песни, звучащими как лозунг, более мелкими буквами
было выведено: "Комсомольской коммуне имени Ильича от рабочих Первомайского
машиностроительного завода имени Петра Шмидта".
Транспортный отдел завода обещал отправить коммунарам жатки с первым
товарным эшелоном, после полуночи.

ГДЕ ПЕЧЕРИЦА?

После осмотра жаток, готовых к погрузке, я предложил друзьям и нашему
гостю сходить на косу. Давно мы собирались пойти туда сами, а нынче и
предлог был хороший. Вечер выдался погожий, с легоньким ветерком, дующим из
степи в открытое море.
Все эти дни, наполненные тревогами, пока в заводских цехах обрабатывали
отлитые нами детали, море штормовало. Сегодня уже на рассвете волнение
стихло, и нам удалось без особого труда получить на причале ОСНАВа легкий
беленький тузик.
Маремуха с Никитой сели загребными, а я взялся за румпель. Один Саша
вначале бездельничал и, сняв тапочки, сидел, свесив ноги с форштевня.
Меняясь по очереди на длинных ясеневых веслах, спустя час мы уткнулись
в песчаную отмель косы между курортом и маяком.
Привольно и безлюдно было тут. С обеих сторон косы расстилалось
подернутое мелкой рябью водное пространство, разделенное лишь небольшой,
узенькой полоской удивительно чистого серебристого песка.
Город едва виднелся отсюда: приземистый, похожий издали на большое
приморское село, он растянулся с крохотными своими строениями от Лисок до
Матросской слободки. На краю косы, убегающей к волнорезу, справа возвышался
белокаменный конус маяка. Много, должно быть, трудов стоило построить его
там, на зыбком песке, если и здесь перешеек был такой узкий, что любая
штормовая волна свободно его перехлестывала.
Увязая в песке, как в закромах с пшеном, мы вытащили тузик из воды, и
Маремуха проворно начал раздеваться.
Как гусь, пробующий силу своих занемевших крыльев, Никита несколько раз
взмахнул руками, глянул жмурясь на розовеющее солнце и по-мальчишески
ринулся к воде. Догоняя Коломейца, бросились и мы в море, играющее блестками
солнечных лучей.
Занятно было купаться тут, на широком морском раздолье! Чистая, как в
степной кринице, теплая вода. Дно, укатанное волнами затихшего поутру
прибоя, было все в легких песчаных складках. Солоноватый и такой приятный
ветерок чуть отдает запахами рыбы и гниющих водорослей. А ляжешь на спину -
видишь, как где-то у берега высоко в небе дрожит повисший над приморской