Берг Кэрол. Песня зверя

   — Зов природы, — отозвался я, отворачиваясь и глядя на освещенные луной горы.
   Снег заскрипел под ее башмаками. Она подошла так близко, что я чувствовал ее дыхание. Никогда не умел толком врать.
   — Что-то ты долго! Тебе же на три шага от огня не отойти — боишься обморозиться! — Ростом она была мне едва по плечо. — Вон, весь трясешься! Что же ты…
   Она осеклась. Я повернулся к ней. Она глядела на мои руки, все еще цеплявшиеся за коновязь. Про перчатки я забыл и так загляделся на луну, что не замечал холода. Я поспешно сунул корявые уродливые пальцы под плащ и снова уставился на горы. Проскрипели удаляющиеся шаги.
   Прошел добрый час, пока я смог заставить себя вернуться в дом. Не знаю, почему мне было так горько из-за того, что она видела.
 
   Ничего не изменилось. Лара не упоминала о моих руках, а мне только этого и было надо. Даже если бы она была способна на жалость, ее жалости мне не было нужно, как ей не была нужна моя. У нее было больше слов со значением «сопляк» и «слабак», чем у драконов — обозначений ветра. Помощь мою она по-прежнему принимала крайне неохотно и высмеивала все, что бы я ни говорил. О ночном эпизоде она вспомнила лишь однажды, три дня спустя, когда швырнула мне шило, два мотка кожаных шнурков и груду кожаных лоскутов, велев прошить боковые швы всаднических штанов.
   — Не успеваю, — заявила она. — Ты говорил, что сделаешь все что угодно. Вот и делай.
   Я и сделал. Медленно. Мучительно. Тихо ругаясь, когда шило в двухсотый раз выпадало у меня из рук и только с двадцатой попытки удавалось проткнуть нужную дырочку. Обливаясь потом при попытке продеть шнурок в ушко и протащить его сквозь толстую промасленную кожу. Под конец я едва не начал биться головой о стол. Вроде бы нехитрая задача, но целых три дня она была для меня куда важней, чем разумные драконы и спасение целого народа. Меня совершенно не интересовало, что я делаю, где нахожусь, сколько сделал и сколько мне еще осталось.
   Вести эту битву мне было бы куда приятней где-нибудь подальше от Лары, но она ни разу ничего не сказала. Она даже не смотрела в мою сторону. Казалось, ее не интересовала ни закипавшая во мне злость, ни досада, ни редкие вспышки восторга при неожиданных успехах. Поначалу мне казалось, что все это — чистейшей воды насмешка Всадника над сенаем. Но когда она, не дав мне насладиться триумфом по поводу законченной работы, положила передо мной следующий кусок кожи, я взглянул на нее в смятении. На ее лице играл отсвет улыбки. Слабый, неверный, непостижимый. Я почувствовал себя полным идиотом. Конечно, ей просто хотелось поглядеть, как сенай волей-неволей опускается до такой грубой работы… хотя улыбка ее была вовсе не из таких.
   Работа шла, приближалось равноденствие — день, когда, по мысли древних, мир преисполнялся радости при мысли о своей невесте земле. Элимы считали, что в этот день драконы пробуждаются от зимней спячки. Лара тщательно считала дни. На стене над постелью она вела угольком календарь, ежедневно перечеркивая очередной квадратик. Некоторые дни были помечены кружочками, полукругами и полумесяцами — фазами луны, а равноденствие отмечал жирный крест. В других квадратиках значки были вовсе непонятные. Начало пятой недели моей жизни у Лары помечал тоненький серпик — значок последней лунной четверти.
   В тот день она была рассеянной и нервной — совсем на себя не похожа. Мы доделывали доспехи, и мне удалось сделать даже больше, чем ей. Наголенники были готовы — хоть сейчас надевай. Штаны тоже — они были толстые, жесткие и неудобные. Я сидел на полу и бился над жилетом: его надо было прошить сухожилиями, куда более прочными, чем кожаные шнурки, и куда тоньше их. Ухватить их и продеть в ушко было для меня непосильной задачей.
   — Я пошла, — заявила Лара после полудня, отшвырнув недоделанный войлочный шлем. — Проверить ловушки, — добавила она поспешно.
   — Я проверял утром, — удивился я. — Было только двое лисят, я их отпустил.
   — Вечно всех отпускаешь, — огрызнулась она, набрасывая плащ и хватая со стены лук. — И ешь вечно одно и то же. Надоели мне лепешки и сыр, хочу чего-нибудь получше. Вечером приду, как стемнеет.
   Я счел за лучшее не оспаривать разумность подобного предприятия.
   — Не сомневаюсь, что вы уж нигде не пропадете, — пробормотал я ей вслед. Работа настолько меня замучила, что я сказал это громче, чем стоило бы, и она обернулась, вспыхнув, что лишний раз свидетельствовало — что-то не так. В другое время она бы меня не услышала, а если бы и услышала, не обратила бы внимания. Лара так хлопнула дверью, что с полки упал горшок, и по полу рассыпались, раскрошившись, сухие плоские лепешки.
   Я уронил шитье и принялся размышлять обо всех странностях прошедших недель. Тогда-то я и заметил в Ларином календаре нечто странное. Подобравшись к нему поближе, я внимательно рассмотрел значки. Ну да, четвертая четверть.
   Что-то было не так.
   Я вскочил и распахнул дверь. На востоке в лиловеющем предзакатном небе показалась луна, едва начавшая убывать. Точно. Полнолуние было дня четыре назад.
   Я вернулся к календарю.
   Вот оно что! Луна тут ни при чем! Это буква «С»!
   Страх? Срок? Сборы? Следствие?
   Работа с длинными перечнями слов приносила обильные плоды.
   Солнце сползало к горизонту. Я рассеянно подобрал треснувшую лепешку и положил на нее сыру — не пропадать же добру.
   Совесть? Ставка? Ссора? Срыв?
   Сосулька, отчаянно боровшаяся с теплым солнышком, наконец сорвалась и разбилась о каменный порог. Я вздрогнул.
   Самоубийство?! Смерть?!
   Я схватил плащ и отправился искать Лару. Хотя ушла она больше часа назад, выследить ее оказалось легко, потому что по оставшимся пятнам серого снега идти было куда легче, чем по слякотным проталинам. Вот интересно: маленькие уверенные следы к лесочку даже не свернули. Я ускорил шаг, пересек поляну и стал взбираться на скальную гряду на ее восточной стороне. Когда я оказался на вершине, показались первые звезды. Дородная луна висела в небе, осветив равнину, которую, словно морщинки, пересекали гряды утесов наподобие той, на которой я сейчас стоял. След Лары привел меня в глубокую расщелину между двумя скалами. Я свернул к югу; след петлял среди громадных камней, на которых там и сям росли сосны, едва цепляясь корнями за трещины. В сумерках идти было непросто, но потом луна поднялась повыше и взяла на себя часть обязанностей своего жаркого брата.
   Когда с тех пор, как я вышел из дома, прошло часа три, я твердо решил, что потерял след, и решил возвращаться. Я давно не ходил по бездорожью и притомился, а ночевать под открытым небом мне не улыбалось. С восходом солнца все переменится, снег подтает, и собственных следов на дороге назад я не узнаю. Присев на камень, чтобы перевести дух, я неожиданно заметил, что в полусотне шагов от меня, за скоплением каменных столбов, похожих на стражей в замке великана, виднеется трепещущее желтое пятно света — явно не лунного.
   Я прокрался меж камней и увидел небольшой уютный грот. У полузамерзшего пруда дымился костерок. У костра лежало поваленное дерево, к ветвям которого был привязан оседланный конь. Рядом стояла Лара. Ее стиснул в объятиях неизвестный мужчина.
   Я оцепенел. Почему-то меня стало трясти. Мысль о том, что у Лары может быть любовник, не пришла бы мне в голову до конца времен. А с чего я, собственно, решил, что, раз подобное счастье для меня решительно немыслимо, оно столь же немыслимо для молодой женщины, искрящейся жизнью? Да, она ненавидела меня и мое племя, но эта ненависть не распространялась на весь белый свет. А что до шрамов, уродовавших некогда милое лицо… прошло всего пять недель, а я их уже вовсе не замечал — так почему другому человеку не может быть дарована подобная слепота?
   Но мир, едва перевернувшись, снова крепко встал на ноги — и сделал сальто еще разок. Лара отстранилась от своего гостя, по-прежнему положив руки ему на плечи, я оглядел при свете костра два профиля и разинул рот от изумления. Мужчина был едва ли выше Лары ростом, с таким же острым подбородком, высокими скулами, большими глазами и тем же надменным ртом. Да, в плечах он пошире, и темно-каштановые волосы обрезаны над плечами… и, конечно, никаких ожогов на лице. Ее брат.
   — …все устроилось, — заверил он ее серьезно и взволнованно. — Да хоть сегодня. Наши тебя ждут, тебе вернут все, что твое по праву.
   — Не верится, — ответила Лара, прикусив губу и сведя брови. Она глядела ему в лицо так пристально, будто хотела прочесть на нем невысказанные слова.
   — Ты же была совсем несмышленыш. Наконец-то все это поняли. Просто очень волевая девочка с сердцем воина и нашим фамильным упорством. Это же достоинства, а не преступления. Преступление — это то, что до таких простых вещей так долго не могли додуматься.
   — Ты сам это слышал? От самого верховного командора? — Как пытливо и с какой надеждой звучал ее голос!
   — Он показывал мне указ о полном прощении. Как только ты вернешься, он огласит его перед Советом Двенадцати.
   Лара совладала с собой и отстранилась еще больше.
   — Но ведь летать мне не позволят.
   Она совершенно не привыкла надеяться.
   Ни разу мне не приходилось видеть такого торжества, какое сияло на лице брата Лары, преподносившего свой главный дар.
   — Он обещал подумать. Он тебя выслушает. Он велел передать вот что: «Всадниками рождаются, а не становятся. Это предрассудок, к которому мы прислушиваемся, но не всегда». Лара, дело это решенное.
   У Лары подкосились ноги, и она повисла у брата на шее, а он весело закружил ее и снова стиснул в объятиях:
   — Сестренка, сестренка, клянусь богами, ты будешь первой! Ты, женщина, будешь править драконами во имя Клана, и уж ты покажешь нашим, что такое сердце истинного воина!
   — Править драконами во имя Клана… О Ваниров огонь, Седрик!
   Она едва могла говорить. Борясь с отчаянием из-за ее предательства, я в то же время впервые взглянул на нее непредвзято. Мне еще не случалось видеть ее без многослойной брони, вне раковины, которую она выстроила себе из шрамов и боли, одиночества и горечи. Истинные чувства прорывались наружу разве что когда она сжала руку Нарима, да еще той ночью, когда ее напугал огонь. А теперь, в тот миг, когда она услышала весть, которую принес ей брат, вся эта шелуха осыпалась, и я увидел женщину, исполненную достоинства, благородной гордости и силы одинокого зверя, женщину, чье лицо сияло, как вторая луна. До этой ночи она вовсе не казалась мне красивой и я не слышал музыки в ее голосе — простой мелодии, пронизанной страстью и славой. И в тот же миг я по-настоящему испугался за нее: вот-вот она почует неладное, вот-вот сладость родственной встречи будет грубо нарушена.
   Лара устало села на поваленное дерево. Седрик опустился перед ней на одно колено. Я смахнул с лица прошлогодний лист и пополз на животе по каменистому склону. Мне страстно хотелось узнать, что будет дальше, и я махнул рукой на всяческие опасности.
   — Что же тогда так сильно изменилось? — медленно произнесла Лара. — Этой традиции тьма-тьмущая лет. Я и думать не могла… ни на секунду не допускала, что они раз — и передумают. Это неспроста.
   Ага. Она это заметила. Шипы опять наружу.
   — Не знаю. Я так долго этого добивался, говорил со всеми Советниками вместе и подбирался к каждому в отдельности, но они и слушать меня не желали. Восемнадцать лет отклоняли все мои прошения…
   — Ах, братишка, ты мой верный рыцарь.
   — А месяца полтора назад или чуть больше Мак-Ихерн вдруг меня вызвал. Он хотел, чтобы я тебя тут же и привел, и ужасно удивился, когда я сказал, что не знаю, где ты живешь. — В голосе Седрика послышалась многолетняя горечь — он даже поднялся на ноги и отошел от сестры на шаг.
   — Ты же прекрасно понимаешь, почему я тебе этого не говорю.
   — Вот станешь Всадником из Клана — не надо будет тебе служить и тем, и тем, — резковато ответил Седрик. — Тебя требует назад твой народ, твоя семья и твой командор, который знает, как тебе следует поступать.
   Он принялся перевешивать седельные сумки, чтобы верхом могли ехать двое. Отвернувшись, он не заметил, как окаменело Ларино лицо. А я это заметил — и почувствовал, как узел под ложечкой чуточку ослабел.
   — Седрик, — осторожно спросила Лара. — Чего Мак-Ихерн от меня хочет? Ведь он же наверняка попросит платы за такую честь.
   Умница. Очень хороший вопрос. Теперь надо внимательно выслушать ответ. Он твой брат, он тебя любит, но сердце у него всего одно, и ясно, чему и кому он его отдал.
   — Чего он от тебя хочет? — Седрик в изумлении обернулся. — Только того, что ты и сама хотела подарить ему все эти годы, — верности и преданной службы… Ну давай! Мы успеем домой еще до рассвета!
   Лара отломила ветку и принялась яростно ворошить угли. Облако искр окутало ее, как рой светлячков.
   — Я подумаю. — Слова прозвучали спокойно и обыденно и угасли, как искры под сапогом.
   Седрик даже рот разинул. Он не верил своим ушам.
   — О чем тут думать, Лара?! О чем?! — От гнева подбородок его казался еще острее. — Поехали! Это приказ главы семьи!
   Она ласково потрепала его по щеке.
   — Седрик, милый, не горячись. У меня остались кое-какие дела. И долги. Это все так неожиданно. Надо мне привыкнуть. — Она бурно расхохоталась, но смех этот, на мой слух, ничуть не отдавал весельем. Это был угрожающий смех. Только я не понял, кому он угрожал.
   Седрик был явно озадачен. Я тоже. И это с моей стороны было самой что ни на есть серьезной ошибкой, потому что я проворонил мягкие шаги в кустах за спиной. И только когда сыромятный ремень обвился вокруг моей шеи, опалив кожу, я понял, что в семейной сцене у костра участвовали четверо. Тяжелый башмак придавил мне запястье, выбив нож, который я попытался было выхватить. Прямо у моего носа оказалось обширное обветренное лицо с пористой кожей и клочковатой рыжей бородищей. Изо рта детины несло луком. Больше я ничего не видел, потому что он с размаху уселся всем немалым весом мне на грудь, отчего из глаз у меня посыпались искры. Пытаясь вдохнуть, я почувствовал, как мне стягивают ремнем запястья.
   — Ну-ка, ну-ка… что нам сегодня припас Ванир? Вкусненький кусочек сенайского шпиона? Или сенайское привидение?
   Он приподнялся и рванул меня за руки так, что мне волей-неволей пришлось встать, еле удержавшись на ногах, чтобы не рухнуть лицом на камни.
   — Эй, братец Седрик, гляди-ка! Я же говорил — тут несусветные твари водятся! Смотри, поймал лису-сеная!
   Лара испуганно обернулась. Умелая рука Всадника швырнула меня наземь у костра, потом рывком подняла и поставила на колени. Ремень по-прежнему стягивал мне горло, и говорить я не мог. Седрик сморщил тонкий нос, будто я только что выполз из навозной кучи, но не успел ничего сказать — Лара оглядела меня и с отвращением воскликнула:
   — Ты! Да как ты посмел за мной шпионить? Ах ты гадина! — Это кто, Лара? Говори. И говори, почему он за тобой шпионит.
   Мне показалось совершенно необходимым предупредить Лару об опасных нотках, послышавшихся в баритоне ее братца. Но она ловко сделала так, что я и не хотел, и не мог говорить, рукой в перчатке пихнув меня в зубы столь основательно, что я едва не рухнул назад и поперхнулся кровью. Да уж, ее «С» означало не только «Седрик» и «свидание», но еще и «сказочное свинство».
   — Это вонючая сенайская гадина, — прошипела Лара сквозь зубы. Ярость кипела в ней, как лава. — Его нашли полузамерзшим в горах. Его приютили те же, кто спас меня, так что сделать с ним то, что я хотела, было нельзя.
   — Так, может, я это сделаю? Что прикажешь, красавица? — вкрадчиво спросил рыжий. За подобную развязность настоящий брат влепил бы ему оплеуху, но Седрик промолчал, как будто так и надо.
   — Забирайте его, если хотите, — пожала Лара плечами. — Или вон разденьте и привяжите к дереву. Волков тут полно. Что мне за дело до какого-то сеная?
   Однако беседу с братом она, как видно, еще не закончила.
   — На свете есть вещи поважнее калеки-сеная, который даже шнурки толком завязать не может. Скажи-ка, Седрик, кто этот наш брат по Клану? Все эти годы мы с тобой встречались тайно, и я просила тебя только об одном: чтобы никто не знал, где мы видимся. Я просила об этом ради моей собственной безопасности и ради спокойствия тех, кому я обязана жизнью. Только вот, сдается мне, этот человек находится здесь с полного твоего одобрения и согласия. Как ты это объяснишь? Ты предал меня лишь недавно или он бывал здесь с самого начала при всех наших встречах?!
   Седрик задрожал, как маменькин сынок перед первым сражением. Мне вовсе не было жаль его.
   — Руэдди — наш брат по Клану, он из Пятого Семейства и сейчас учится всадническим искусствам. Мак-Ихерн отрядил его со мной для вящей твоей безопасности. Командор опасался, что тут поблизости прячется этот беглый преступник и что он попытается помешать тебе занять место, которое твое по праву. Ты ведь знаешь, — сказал он с ноткой оскорбленного достоинства в голосе, — ты точно знаешь, кто такой этот сенай.
   — Да хоть Мак-Ихернов ублюдок, мне-то что, — фыркнула Лара. — Ты не имел никакого права никого ни под каким видом сюда приводить. Даже брата по Клану.
   — Я сделал все так, как приказал мне командор! Лара, этот сенай ему нужен, и он его получит! И никто — ни короли, ни боги, ни люди, — этому не помешают! Этого сладкоголосого дьявола нельзя было выпускать из Мазадина! Это страшная ошибка! Тот, кто говорил нам, что семь лет молчания убьют в нем певца и разорвут связь с каями, — гнусный обманщик! Мы заберем обратно нашего узника и похороним его навечно!
   Меня охватила паника. Последние остатки разума улетучились. Лучше смерть. Я натянул узкие кожаные ремни на запястьях так, что они до крови врезались в кожу. Петля хлыста на горле затянулась, все заволокло красным. Я повалился набок и попытался пнуть их — сначала рыжего, потом Лару и Седрика, но Всадники очень ловко обращаются с хлыстами, и миг спустя я мог только полузадушенно кашлять. Меня ударили в бок тяжелым башмаком, и ноги обмякли, как водоросли. Сквозь удары крови в висках и хрип страждущих легких я услышал спокойный холодный голос Лары:
   — Так, значит, все ваши, с позволения сказать, обещания, что я буду летать… они все — ради этого? Уловка, чтобы выманить меня отсюда и прознать про этого сеная? И изловить его, если он окажется поблизости? Это что, все ложь?! Неужели Двенадцать думают, что я в сговоре с этим мерзавцем?
   — Нет, что ты, нет! Командору известно, что он убежал в горы. Он заключил, что те, кто помог тебе, могли помочь и ему. Я как раз собирался спросить, не знаешь ли ты о нем чего-нибудь. Мак-Ихерн элимам не доверяет — с тех пор, как…
   Лара мгновенно зажала ему рот ладошкой.
   — Кончай болтать. Меня словами не задуришь. Если ты любишь меня, братец, докажи, что искал ты здесь именно меня. Оставь здесь эту сенайскую вошь, пусть его волки съедят. А меня забери домой. Когда мы окажемся в Кор-Неуилл, моя жизнь будет в твоих руках, поэтому я требую, чтобы ты доказал, что не лжешь. Забери самое дорогое, а пустяк оставь. И если для тебя я не самое дорогое, то нет у меня более ни Клана, ни семьи, ни брата.
   — Лара!
   — Не желаю быть приманкой. Не желаю, чтобы мою честь подвергали сомнению. Не желаю, чтобы мне пытались задурить голову выдумками и интригами. Подтверди слова делом, Седрик.
   В жизни не видел существа более непредсказуемого, чем Лара. Если бы в ту минуту она поцеловала меня в губы, я бы не знал, что и думать, — то ли она меня отравила, то ли я ей действительно небезразличен. Если бы не страх и боль, я бы рассмеялся, глядя на терзания Седрика. Пока же все, что я сделал, — это сплюнул кровь, извернулся и уставился на него, подмечая малейшие изменения выражения, пока он переводил взгляд с любимой сестры на презренного врага. Задала она ему задачку. И мне тоже. Издалека донесся волчий вой. Кажется, я и так и так проиграю.
   Седрик вывернулся очень изящно, хотя Лара была бы безнадежной дурой, если бы ему поверила.
   — О чем разговор, — широко улыбнулся он, не трудясь объяснить, почему такое очевидное решение потребовало столько времени на обдумывание. — Я прибыл сюда, чтобы забрать тебя, самое дорогое, что у меня есть. Я хочу, чтобы ты наконец заняла подобающее тебе по праву место. Конечно, мне приходила в голову мысль, что этот сенай мог бы стать нашим триумфальным даром Клану, но если, по-твоему, этот дар недостаточно ценен, и если к тому же ты полагаешь, будто для меня это не просто запоздалое свершение правосудия и удача для нашего дома, — что ж, как скажешь. Мы сделаем с ним то, что ты предложила, и пусть боги заставят замолчать его подлый язык.
   — А что твой друг, братец?
   — Руэдди у меня в долгу. Он сделает все так, как я скажу. В точности.
   Рыжий поклонился Седрику и улыбнулся мне, еще чуть-чуть затянув петлю вокруг моей шеи.
   Дальше все произошло очень быстро. Спустя два мгновения я был подвешен за руки к сосновому суку так, что ноги едва касались земли. Лара сама проверила, крепко ли я привязан. Потом Руэдди сорвал с меня плащ, башмаки и перчатки и тремя движениями разодрал рубаху в клочья. Одежду расшвыряли по поляне, предварительно щедро смочив кровью из глубокого пореза у меня на руке. На прощание Руэдди играючи огрел меня хлыстом, и когда я одержал над ним верх, сумев сдержать крик, Лара уже вскочила на коня позади Седрика, и все трое скрылись в морозной ночи.
   Разбросанные угли костра гасли один за другим. Подтеки крови на спине, лице и руке у меня замерзли. Руки и ноги онемели. Раздался волчий вой. Ближе.
   «Кто первый, — тупо подумал я. — Волки приближаются, и Руэдди вернется — совершенно точно. Если уж командор твердо решил лично меня похоронить, Седрик не оставит меня ни богам, ни волкам». Мысли у меня стали понемногу путаться. А кто, интересно, сказал Мак-Ихерну, что семь лет молчания убьют во мне певца?..
   Многие годы я убеждал себя, что мертв и что жалкие попытки дышать, спать и есть ничего не меняют. Но тот, кто предал меня, ошибался, и сам я тоже ошибался. Жизнь при всех ее причудах шаловливой кошечкой вилась у моих ног, дразня и ускользая как раз тогда, когда я наклонялся ее погладить. Стоило мне окончательно увериться, что человечество в мире одно-одинешенько и все, что случилось со мной, не имеет ни малейшего смысла, как невероятное существо — природы пусть не божественной, но куда выше человеческой, — обратило ко мне слова любви. В тот миг, когда смерть была неизбежна, женщина, которая не раз доказала мне свое презрение и отвращение, подарила мне спасительную нить. Лара сказала этим мерзавцам, что я калека, который башмаки себе зашнуровать не может. Но она видела, как я шью доспехи, и это она выбрала дерево и сук и проверила, как я привязан. Ого! Пора шевелиться.
   Я заранее решил не верить собственным догадкам. Сосновый сук, к которому меня привязали, был толщиной с руку, и вероятность того, что мне удастся его сломать, была удручающе мала. Скорее уж мне удалось бы выдернуть треклятое дерево с корнем, подумалось мне, когда попытка сползти по суку ниже ни к чему не привела. Выдернуть… я вспомнил деревья, которые видел по дороге сюда, — они едва цеплялись скрюченными корнями за трещины в скале. То, к которому меня привязали, росло из каменной стены почти горизонтально. Я снова оттолкнулся ногами, чуть правее, и потянул сук — теперь под другим углом. Еще правее. Снова и снова. Вскоре плечи онемели окончательно, а по рукам потекла кровь из порезанных запястий. Я решил действовать иначе. Чуть передвинуть ноги и потянуть. Еще раз. Еще.
   Ничего не выходило. Я окончательно выбился из сил. Ноги совсем онемели, я не мог заставить их двигаться. Я потерял опору и повис. Так и буду висеть, как туша на крюке у мясника. А что над головой трещит — так это мне кажется. И тут я рухнул лицом в грязь, а сверху меня придавил сначала сук, а потом и все дерево.
   Из-за скал послышались приглушенный шорох и вой. Зверюга, наверное, почуяла кровь — теперь вой звучал иначе. Я лежал лицом вниз на холодной земле, и ноги мне основательно придавил поваленный ствол. Мне, конечно, повезло, что он не свалился мне на голову, но и выползти из-под него не удавалось никак: сколько я ни извивался, обломанные ветки только кололись и царапались до крови, а связанные запястья безнадежно запутались в ветках. Кожи на них почти не осталось, и я даже не мог пристроить руки поудобнее. Все это было бы смешно…
   Я бессильно уронил голову щекой на землю и вдруг увидел почти у самого носа робкий оранжевый огонек — уголек, тлевший на потухшей головне. Я перестал извиваться и потихоньку принялся его раздувать, моля огонек разгореться и отогнать хищников, а там, глядишь, можно будет хоть как-то согреться. Рук и ног я уже вовсе не чувствовал. Вскоре и лицо у меня замерзло так, что я не знал, удается ли заставить губы дуть на непокорный уголек. Надо было отдохнуть. Я прикрыл глаза, уронил голову и заставил себя не слушать крадущиеся шаги.
   — Ну и пожалуйста, — пробормотал я, чувствуя, как веки наливаются тяжестью. — Делай, что хочешь.
   — Не спи, придурок, не спи, кому говорю! Ух, ночные боги, просто свихнуться с тобой можно… Ну есть ли на свете тварь никчемнее сеная?!
   Лара вернулась.

Глава 18

 
   — Ты сядешь наконец? Я тебе пить принесла! На голову мне это тебе вылить, что ли?
   Ноздри мне пощекотал пар. Таволга и шалфей. Успокоительное и смягчающее. Лучшее на свете лекарство от всех болезней, а у меня их предостаточно. У громадного костра, сладостно припекавшего мне лицо, руки и ноги быстро оттаивали и настоятельно требовали внимания. Я ведь и правда едва не заснул. Лара появилась как раз вовремя, разрезала связывавшие меня ремни и, закутав меня в плащ, принялась поспешно разводить огонь.