Берг Кэрол. Песня зверя

   На клочья… Даже мысли неподвластны
   Дракону пленному, и неподвластно небо -
   Мне не подняться до подзвездных высей:
   К земле привязан, как презренный пес
   На цепь посажен… О позор и боль!
   Я, властелин небес, ветров владыка,
   И что же… Не пускает алый коготь -
   Язвит, терзает, мучит гнусный страж,
   Смердящий смертью. Грезить о полете
   Бессмысленно. О, мой народ летает
   По-прежнему, но лишь у стражей-хларов
   Язык их, будь он проклят, повернется
   Назвать полетом это. Еле-еле,
   Медлительней улитки по листу
   И ниже червяка, что роет землю
   Летит дракон плененный — под седлом,
   Во имя жалких войн двуногих этих.
   О горе, горе племени крылатых!
   Мы все познали униженье плена,
   Мы все во сне бываем лишь свободны.
   Немало лет прошло, а избавленья
   Все нет.
   А Всадник смеет говорить
   На языке драконов. Горе, горе!
   Пусть даже искаженные, слова
   Напоминают мне о прошлом живо, -
   И вот уже, как наяву, я вижу
   Все, что утратил, чарами окован -
   Простор, и солнце, и небес бездонность;
   Прохладная услада облаков
   Ласкает крылья, и трепещут ноздри
   От ледяных ветров тех горних высей…
   О небо, сколь мучительно и больно
   Мне вспомнить, как, еще себя робея,
   Парили в вышине, расправив крылья,
   Ловили ветер отпрыски мои.
   Но нет — к земле навеки я придавлен,
   И эти злые чары… Темный ужас
   Связал меня, подобно крепким путам.
   Драконы все испробовали кровь
   Уже давно. С тех пор постылый, липкий
   И душный вкус нам голову кружит.
   Уста мои, что пламя изрыгают,
   Осквернены, а древнее наречье
   Драконье Всадник запятнал навек.
   О горе, горе племени драконов!
   И все ж, чем больше я вкушаю крови,
   Тем более желанна мне она.
   Коварный Всадник мне приносит мясо,
   Сочащееся кровью, — утоляю
   Я жгучий голод — заглушает боль
   И притупляет ноющую память:
   Так яд, увы, становится лекарством.
   А я, скользивший гордо в вышине,
   Куда не поднимались даже птицы,
   Все глубже погружаюсь в хаос… в бездну…
   Ужель, себя теряя, я исчезну
   Навеки… навсегда… во тьму… в ничто…
 
   Но те слова, пускай в устах чужих,
   Звучат опять и вновь напоминают
   О прошлом — как учили мы летать
   Детенышей на крыльях неокрепших…
   Народ мой, сестры, братья, дети, где вы?
   Лететь, лететь и складывать напевы
   Ужели никогда не суждено…
   Как холодно, и пусто, и темно
   В глазах и на сердце, коль не подняться к солнцу
   И не согреться нам в его лучах…
 
   Но что это за тварь ко мне явилась?
   Кто, кроме Всадников, посмеет говорить
   На языке драконов? Нет, не Всадник,
   Не чую я брони, пропахшей смертью,
   Где алый коготь? Нет при нем бича
   Кровавого — он голый, уязвимый,
   Он бесчешуйный…. Трапеза ль моя
   Сама ко мне пришла? Но он не скот
   Покорный; не крылатый неразумный,
   Как птицы… Кто он? Что он говорит?
   Не призрак ли детенышей печальный -
   Тех самых, да, кого не зачинаем
   Уж много сотен лет, томясь в плену?
   Не птица, не дракон, не скот, не Всадник…
   Но более всего напоминает…
   Его я знаю.
   Нет! Не может быть!
   Но голос этот
   Я, право, где-то слышал… Кровь и плоть
   Пожрать, спалить… Сжигаем изнутри,
   Я чую, сам он мучается болью…
   Но пламя… почему я вспомнил пламя,
   Слепящее и белое, в котором…
   О чем он говорит?
 
   «О Роэлан!»
 
   …Назвал он имя
   Мое. И голос будто бы знакомый…
 
   «О Роэлан, о, вспомни, Роэлан!»
 
   О небо, как натянутой струною
   Звенит от боли весь — нет, не детеныш,
   Они не знали ужаса и боли.
   Другой, но кто? Он связан, как и я,
   В плену, в оковах тяжких, но незримых.
   Освободить его от этих пут.
 
   «Эйдан, любимый!»
 
   Эйдан? Любимый? Да, я вспоминаю…
   Я узнаю, о да, я вспомнил, вспомнил,
   Теперь я знаю, кто меня зовет -
   Неужто ты, любимый и пропавший,
   Вернулся отыскать меня в плену?
   Тебя я белым пламенем одену
   И вспомню то, что позабыл уже,
   Любимый, утолю твои печали,
   Иди ко мне, скорей, иди же, Эйдан,
   О, говори со мной, еще, еще!
   ЭЙДАН

Глава 30

 
   Каков облик времени? Люди говорят, будто время приобретает форму вещей, его заполняющих: приятных, заставляющих его лететь, и скучных, задерживающихся еще долго после того, как с ними попрощались. Однако годы моего молчания, когда жизнь была пустотой, не сдувались, как пустые мешки от зерна. Каждый миг имел глубину, ширину и длину, у каждого часа был неизменный объем. И они громоздились друг на друга, пока столп времени не вырос так высоко, что я снова стал свободен. Но с того мига, когда я в Абертене отдал себя Роэлану, облик времени изменился, и я больше не мог отличить миг от часа или дня.
   Лара говорила — полминуты. Полминуты с того мига, когда она поднимет левую руку, до того, как дракон испустит струю пламени, способного расплавить камень. Половина этого времени уйдет на то, чтобы оказаться в этом пламени. Действительно, безумец и дурак. На что я надеюсь? Как мне донести до Роэлана то, над чем я так отчаянно бился последние недели, — слова, которые я искал, перебирая воспоминания о минувшем счастье?
   Но я же хотел этого. Намерения мои были ясны, решение твердо. Каковы бы ни оказались тайны Нарима — а я уже давно пришел к заключению, что тайны его поистине монументальны, — я решил, что мне нет до них дела, потому что они не имеют отношения к моей цели: доискаться до истины. Но я не учел того, что Лара почти свела меня с ума. В Мазадине не догадались изобрести пытки, подобной утонченной муке, через которую мне пришлось пройти за последние два дня, — сначала изображать близость, которой я так жаждал, слышать исполненные ненависти слова, лишавшие меня всякой надежды на нее, и мучиться — ведь нельзя было удержаться от соблазна решить, будто ее поступки свидетельствуют о совсем других чувствах… И я не учел той ярости, которая охватила меня, когда я узнал, что Нарим отправил меня в преисподнюю — «в безопасность», — поскольку не считал людей способными на стойкость и верность. Но это страшное открытие подарило мне надежду, которая питала сладкий любовный бред. Наверное, Лара хотела, чтобы я, сделав это страшное открытие, ее возненавидел, но я-то вбил себе в голову, будто она не допускает между нами никакой лжи. И вот я пытался справиться со всеми этими обрушившимися на меня новостями, а дракон едва не расколол мне голову безумным ревом.
   Разве мог я придумать разумные слова — за четверть минуты, в подобной сумятице? Какая связь могла превозмочь ошеломляющее, неимоверное, чудовищное великолепие разъяренного до предела дракона?
   Так что когда настал решающий миг и я кинулся навстречу самому кошмарному видению в мире, мне удалось лишь бездарно выдавить: «О Роэлан, вспомни!» Алые ноздри вспыхнули, чудовищная голова опустилась, раздался невыносимый рев, ослепительная вспышка сбила меня с ног, и я упал на колени. Мимолетная печаль о Ларе, музыке, драконах, о великолепии, грусти и святости жизни — и меня охватила такая страшная боль, что по сравнению с ней все пытки Мазадина были не более чем булавочными уколами.
   В голове промелькнуло слово «скорее», что само по себе было странно, потому что я ждал смерти по крайней мере быстрой. Но тут-то время и стало выкидывать свои непонятные штучки, и боль и рев, от которого тряслась земля, все не кончались. Сквозь какофонию бушующего белого пламени и драконье неистовство до меня доносились мои собственные крики, и я подумал — что же эта несчастная душа до сих пор не мертва? Что ж он не замолчит?
   Вспомни…
   Неужели это мое слово эхом отдается в мертвых ушах?
   — Эйдан, любимый! — услышал я Ларин крик. О, как горько, как пронзительно-нежно, как трогательно прозвучал он, исполнив мою муку сладостью открытия и душераздирающим сожалением.
   И тогда откуда-то издалека, из-за луны и звезд, долетел тот же зов, такой слабый, что его мог бы заглушить и ветерок от крылышек мотылька, и шорох проплывающего облака, и снежинки, оседающие на снежное одеяло по колено глубиной. Не слова — нет, тот, кто говорил со мной, не знал больше слов. Даже не отголоски мелодий, которые пел мне Келдар. Образ. Чувство. Изумление. Эйдан… Эйдан, любимый?
   В тот бесформенный, бесцельный миг, когда я это услышал, я решил повременить со смертью. Не мог же я оставить без внимания голос, бывший для меня смыслом жизни, — только вот хаос, боль и ужас оглушали меня, мешая его расслышать. Нужно было найти островок внутреннего покоя и оттуда попытаться ему ответить. И вот я отправился на поиски этого островка, отправился в путь, полный видений, пробился через все переполнявшие меня мысли, претендовавшие на то, чтобы стать моим последним горем или последней радостью. За пределами пламени и боли витал образ Лары — не той, танцующей, полной грации и прелести, а закованной в доспехи из кожи и гордости, повергающей ужас к своим ногам. Еще образы — Давин хохочет, похлопывая меня по плечу, Каллия награждает поцелуем, отдающим вином, Альфригг бьется в ярости, кляня меня за предательство и зажимая рукой рану. Я заставил их расступиться — и Горикса, и Гарна Мак-Ихерна, их цепи и хлысты, отчаяние, обугленную горечь Искендара, загадку Нарима… Я углубился дальше и снова оплакал Джеральда, Элис и Гвайтира, услышал безумный вой отца и ласковый смех матери. В Мазадине я узнал, как отрешиться и от них. И вот среди хаоса я разыскал тьму и тишину, холодный мирный океан покоя моей души.
   — Вспомни, — произнес я опаленными губами и потрескавшимся языком. — Это твой слуга… твой брат… Эйдан пришел освободить тебя. — И я заставил себя ждать — долго, очень долго, краткий миг, всю оставшуюся жизнь.
   — Эйдан, любимый… — Образ стал куда ярче.
   — Я здесь, — ответил я.
   — Мой. Мой. Потерянный. Помню тебя… сломанный, одинокий, печальный…
   — Нет, я не печалюсь больше, — сказал я. — И больше не одинок. Твой голос — утешение и отрада мне.
   Он был со мной. Голос, который я чувствовал — потому что я его не слышал, это слово тут не подходит, — и в самом деле был голосом того, кого я почитал богом. Я не мог найти другого имени для подобного создания. Сейчас, как и в наши первые дни, когда я был еще ребенком, разум был погребен в нем так глубоко, что я едва различал образы, которые он вливал в меня так щедро, — лишь бессмертную их красоту, любовь и радость, с которой он их создавал.
   Я бы веки вечные упивался его дикими видениями, но перед глазами поплыла тьма, а грудь словно бы терзали когти из расплавленной стали, и было не вдохнуть. Я горел, я умирал…
   — Роэлан, вспомни! Роэлан, лети, лети радостно и свободно!
   Миновал покой, который время так милостиво мне даровало, и, открыв глаза, я увидел, как пылают мои протянутые руки. Клочья пылающей одежды обратились в пепел и упали наземь, но плоть, к моему изумлению, не обуглилась. Волосы, сгорая, превращались в скрюченные угольки, кровь закипала в жилах и яростно билась о кожу, я скорчился на черной оплавленной земле, но не умирал. Сама боль каким-то безумным образом превратилась в почти невыносимый восторг.
   Гори, любимый, в пламени моей жизни. Дай мне вспомнить…
   Миг, минуту, день горел я в драконьем огне. Я был словно детеныш — детская чешуя обгорела, я стал взрослым, я был среди взрослых, и мы щедро делились друг с другом дарами, которыми осыпали нас боги. Как все просто. Его освободила песня. Слова, которые произнесла Лара, слова, которые так долго извращала парализующая волю власть кровавиков, вернулись к чистоте и ясности. К музыке, которую мы вместе сотворили. Это Роэлан был мне третьим крылом — он возвысил меня на несколько мгновений над бренной жизнью, показал мне ее чудеса, — а теперь я напомнил ему о его душе.
   Пламя померкло и потухло. Дракон вытянул шею и затрубил победно и радостно, осыпав меня, словно благословенным дождем после долгой засухи, холодными синими искрами. И я — обессиленный, крошечный, не способный сейчас даже на самую жалкую мысль, — поднял руки и безумно расхохотался, радуясь вместе с ним, потому что каждой частичкой, каждой косточкой чувствовал: Роэлан свободен. Пусть я оглох — наверно, так и есть, — но радость в его крике я слышал. Пусть я ослеп — таким невероятно ярким было его пламя, — но в его глазах я видел, как изменился мир, — словно отдернули залатанную серую завесу. Звезды сияли на бархатном небе, словно рассыпанные бриллианты; над заснеженными вершинами на юге бушевала розово-оранжевая летняя гроза. И словно солнце, с приходом рассвета являющее свое великолепие, Роэлан развернул крылья, сияющие золотым, красным и зеленым, — и вот во славе своей взмыл он в ночное небо, расколов небеса радугой пламени, и исчез за горизонтом. Слезы хлынули у меня по щекам, и я скорчился, нагой и одинокий, на черной колючей земле.
   Миг или час — не знаю, сколько у меня ушло на то, чтобы вновь обрести подобие разума, — я не был в состоянии осознать ни настоящее, ни будущее и не знал даже, понял ли кто-нибудь, насколько странно то, что жизнь моя продолжается. Я мог думать только о Роэлане. Станет ли он мстить Всадникам или королю Ренальду и его воинам? Я жаждал знать, что он намерен делать и к чему приведет таинство этой ночи. Сгорая в его пламени, я ощутил, что сердце мое возродилось и что во мне шевельнулись слова и мелодии, которые я почитал давно мертвыми. Но когда время прокралось на круги своя и я взглянул в пустые небеса, меня снова окутала тьма, и кости, согревшиеся и ожившие в огне, снова заболели.
   Я беспокойно оглянулся через покрытое шрамами плечо. Никого кругом не было. Хижина всадника была пуста, на склоне тоже стало тихо. В раскинувшемся передо мной лагере царили тьма и тишина. Должно быть, все решили, что я мертв, — и так ли уж они неправы? Может быть, теперь я привязан к этому месту, превратившись в привидение, и обречен до скончания веков тревожить покой Абертенского лагеря. Откуда, интересно, у привидений их прозрачные одеяния? Я бы, пожалуй, не отказался от такого — по голой коже на предрассветном ветру побежали мурашки.
   С трудом поднявшись на ноги, я попытался решить, что же теперь, во имя Семерых, мне делать. Мелочность и незначительность горделивых замыслов Нарима заставили меня тихонько рассмеяться. Мысль, что человеку или элиму под силу предсказать поступки дракона, освобожденного после пяти сотен лет мучений, была не менее смешной, чем зрелище голого безволосого человека, в предрассветный час бредущего по драконьему лагерю. Кое-как мне удалось сообразить, что делать прямо сейчас, но представить себе сколько-нибудь отдаленное будущее было решительно невозможно.
   Нарим был уверен, что после всего этого Роэлан покорится мне, и я взлечу в небеса на драконьей спине и ринусь освобождать других драконов, а потом поведу их к озеру огня, чтобы вернуть им голос и разум. Но Роэлан не был моим рабом, как и я больше не служил ему. Может быть, когда-нибудь он снизойдет к моим нуждам и поможет мне, как я помог ему. А может быть, и нет. Я предложил ему свои услуги, но разве можно ждать чего-то взамен? И я ни за что не сел бы ему на спину. Он же не зверь.
   Да и Лара не согласилась бы на это. Лара! Понемногу я начал вспоминать, как все было. Всадники… Они схватили Лару, когда она подняла руку и повергла меня в пламя. Ваниров огонь! Что же с ней сделают, когда узнают, что Роэлан свободен?
   Сбросив оковы слабости, заставив дрожащие ноги идти, я взобрался по откосу туда, где оставил ее. На валунах, где она стояла так горделиво, виднелись пятна крови. Ларин кинжал, валявшийся поблизости, тоже был в крови. Кровь была черная, сухая и холодная. Хлыст застрял в расселине.
   Надо найти Лару.
   Одеться. Элимы прислали мне смену одежды, просто у меня не было времени на переодевание, потому что Лара начала ритуал. И если Всадники не наткнулись на наш тайник…
   Нет, не наткнулись. Я спрятался за валунами и натянул штаны, рубаху и фуфайку, а поверх накинул брошенный бархатный плащ. Мне все никак не удавалось унять дрожь. Книга Нарима так и осталась лежать в грязи там, где я ее бросил. Ветер рассеянно шевелил страницы. Я поднял книгу и сунул в карман плаща. В планах Нарима я успею разобраться, когда найду Лару.
   Из дальнего конца лагеря раздался громкий рев. Я съежился за камнями. В небе полыхнула белая зарница. Казалось, будто над западным горизонтом вот-вот взойдет солнце. Но тут из пламени вместо солнца возник дракон, потом второй, потом третий… Драконы распростерли крылья, могучие создания вились и играли, словно дети, их крики пронизывали до костей, как радостный гром, и я всем сердцем почувствовал поток их благодарности. Наплыв их слов был так силен, что мне с трудом удавалось дышать, и сердце едва не остановилось. И только когда они скрылись за горизонтом, я сумел собраться с силами и ответить им.
   — Я был счастлив сделать это, — ответил я.
   Кажется, они меня услышали, потому что я почувствовал, как закричали они в восторге. Роэлан сумел освободить остальных. Мы с Ларой вернули им слова, а музыка была их собственной.
   Со всех сторон послышались испуганные крики, проклятия и резкие приказы. Я спрятался поглубже в нишу в скале. Кажется, Клан начал замечать, что ему настал конец.
   — Груэсин? Ты? Я видел…
   — Да чтоб нам сгореть, что тут делается-то? Кто посмел командовать моим каем? То тварь орала полночи, как резаная, а теперь кто-то и вовсе поднял ее в небо! Где капитан? — Всадник вопил так, что куда там дракону.
   — Ты что, не слышал? Это тот певец, тот ублюдок!
   — Да он мертвяк! Я сам видел. Никогда не слышал, чтобы перед смертью кричали так сладко.
   — Может, он все-таки успел что-то натворить… Ну, как тогда…
   — Никогда и ничего он не творил, ясно? Это та баба, изменница, стащила кай'цет! Хотела спасти певца, но я сам видел, как зверюга его поджарила. Нет, еще что-то…
   — Тогда кто их взлететь-то заставил, а, Груэсин? Все трое улетели! Это что, Дикер и Джаг погнались за тем, первым?
   — Все трое? — Всадник едва не задохнулся. — Как? Смотри — вон Дикер и Джаг, вон они бегут!
   — Гром и молния! Все трое? Где капитан?
   — Своими руками шкуру сдеру с этой суки!
   Загрохотали по камням тяжелые башмаки, снова послышались крики и ругательства. Появились еще два Всадника. Наконец они убрались восвояси, и я, убедившись, что никого кругом нет, бросился за ними. Лару отдадут Мак-Ихерну. Что бы там ни говорили Всадники, командор ни с кем не разделит сладость мести. Я молил всех богов на свете — пусть он прежде все-таки пожелает узнать, что же произошло: мне нужно было выиграть время, чтобы спасти Лару. Ведь то, что она совершила, непростительно, и если я не успею прийти ей на помощь, она умрет, медленно, мучительно, — в Клане так умеют.
   Всадники дважды едва не натолкнулись на меня: в первый раз я нырнул в набитый овцами загон, во второй втиснулся в узенькую расселину в утесе. В конце концов мне удалось добраться до тропинки, которая вела из лагеря. Стражи там не выставили. Когда вслед за четырьмя воинами Клана я вышел в город и смешался с сонной толпой, спешившей по своим обычным делам, время вернуло себе прежнее течение, и солнце осветило навек изменившийся мир.

Глава 31

 
   К Ларе мне было не подобраться. Пока я пробился сквозь утреннюю толпу и вышел к палаткам Клана за городскими воротами, туда уже было не проникнуть. Мрачные воины Клана в полной боевой выкладке оцепили почти свернутый палаточный лагерь. Растерянные поденщики уходили прочь, так и не получив никаких объяснений. Мужчины и дети постарше снимали палатки и грузили мулов и повозки. Женщины пристраивали малышей на тюки или привязывали их за спину. Тишина, порядок, беспрекословное подчинение командиру. В Абертене больше не было драконов, и прежде, чем это станет известно, Всадников здесь тоже уже не будет.
   Что же сделают абертенцы, когда узнают, что гордости, опоры и защиты их королевства больше нет? Что произойдет, когда мальдовийцы, заклятые враги Абертена, прослышат, что Ренальд лишился драконов? Спеша в лавку Мервила, чтобы взять коня и отправиться вслед за Всадниками, я смотрел, как горожане продолжают жить обычной жизнью, и не подозревая, что теперь будет. Благополучие одного народа не может строиться на порабощении другого, но ведь грядет ужас. Будет гражданская война. Месть. Хаос. Вторжение. Что же я наделал?
   Терзаясь подобными мыслями, я пришел на только-только проснувшуюся рыночную площадь, услышал галдеж рыбаков и разгружающих товары крестьян, блеяние, мычание, визг скота, зычные окрики торговок и вкрадчивые голоса посредников. Полоскались на ветру красочные полосы шелка и льна над прилавком торговца мануфактурой. Лудильщик, чтобы привлечь покупателей, бил в медный таз. Я дошел почти до середины площади, и вдруг солнце разом померкло, словно на него опустилось огромное веко. Люди, дома, товары, шум — все куда-то пропало, полыхнуло белое пламя, и меня едва не сбил с ног поток невероятных ощущений — сродни первому глотку воды после перехода по пустыне или простору, открывающемуся с горы, на которую карабкался день напролет.
 
   Туда, где загорается звезда
   И где скользит луна сквозь облака,
   Нам помоги взлететь — твоя рука легка,
   Летит по струнам, голос твой всегда
   Попутным ветром был крылатому народу,
   Так помоги нам обрести свободу,
   Оковы наши тяжкие порви,
   Ты, кто достоин славы и любви
   Моих сестер и братьев поднебесных.
   Ты наш навек. Ты нам слагаешь песню
   Длиною в жизнь…
 
   Роэлан. Ощущение вздымающегося его гнева и неописуемой его радости и благодарности исчезло почти так же быстро, как и возникло, — как удар молота, как вихрь, превративший меня в трепещущий островок в море ничего не подозревающих абертенцев. После явления дракона дневной свет казался жидковатым и тусклым, яркие краски рынка словно выгорели, шум и говор утихли и утратили всякий смысл. Прохожие косились на меня — и немудрено: как не обернуться на лысого человека без бровей и ресниц, который застыл посреди площади, как дурак. К тому же у меня не было перчаток, и всяк желающий видел мои руки. Я поднял капюшон плаща и спрятал руки в карманы, где уже лежали мамины жемчуга и книга Нарима.
   В переулке, где жил Мервил, меня встретили грохот молотков и визжание пилы. Пятеро элимов вовсю чинили фасад портняжной лавки. Стену разнесли в щепки, словно ее по меньшей мере пнул дракон. Никого из элимов я не знал, точнее, все они — и никто в отдельности — казались мне смутно знакомыми. Хотя в переулке, кроме них, никого не было, я на всякий случай равнодушно прошел мимо лавки, а потом свернул в проулок и проскользнул на задний двор. Я думал просто взять одну из Мервиловых лошадок — конечно же, добрый портной не пожалеет ее для меня, — но, увидев, что сталось с лавкой, не мог не проверить, как там мои друзья.
   Из дома вышел незнакомый элим. Он нагнулся к груде щепок, но заметил меня и снова выпрямился.
   — Кто вы? Что вы тут вынюхиваете?
   — Мервил дома? — спросил я. — У меня для него заказ.
   Элим, набирая охапку щепок, обстоятельно меня оглядел.
   — Мервил умер. Дело унаследовал его родич Финальдо, но он сейчас заказов не берет — надо сначала дом починить.
   — Мервил?! Ваниров огонь…
   — А вам что за дело? Разве в городе всего один портной?
   Элим сказал это так, что я сдержал и горе, и гнев.
   — Очень большое. — Я опустил голову. — Мервил был мне другом.
   — Вашим другом?! — Серые глаза недоверчиво блеснули, снова обежав странного незнакомца с ног до головы. — Вот как? Финальдо, наверное, будет интересно с вами перемолвиться.
   Забавно. Никаких признаков горя. Он просто смотрит и слушает… смотрит и слушает, не будет ли чего полезного для Финальдо, родича Мервила и по странному совпадению тоже портного. В тяжелые времена элимы превосходно умеют исчезать. Я решил пока не взваливать на себя бремя еще одной вины: надо сначала проверить, верны ли мои догадки.
   — Да, добрым другом. Не могли бы вы передать Финальдо или еще кому-нибудь из домочадцев, что я пришел вернуть долг? Ведь ему, наверное, сейчас нужны деньги. — И я положил в ладонь опешившего элима мамины жемчуга. — Я подожду здесь, у конюшни, — добавил я.
   Три мгновения спустя из дома выскочил Давин с жемчугами в руках и застыл, увидев меня. Радостная улыбка сошла с его лица.
   — Вы кто? — резко спросил он. — Откуда вы это взяли? — За спиной у него стоял элим, поразительно похожий на Мервила, но отзывавшийся, вероятно, на имя Финальдо. За ними ковылял Тарвил — весь в повязках.
   Мне и в голову не могло прийти, что они меня не узнают.
   — Сначала привез из Эсконии, — растерянно ответил я. — Потом нашел в ларце с мамиными драгоценностями. Потом снял с ножек одной дамы. Потом вынул из кармана…
   — Эйдан?! — изумился Давин — и вдруг просиял, рассмеялся, кинулся ко мне и схватил за руки. К нашему обоюдному замешательству, едва он меня коснулся, как полетели искры. Элим ойкнул и сел на землю — протянутые ко мне руки покраснели и покрылись волдырями, а лицо застыло: — О Единый!
   — Прости, — ахнул я, — я совершенно не знал… — Пальцы странно покалывало, в чистом утреннем воздухе поплыл синеватый дымок. — Больно? — Я нагнулся посмотреть, но элим отпрянул, испуганно глянув вверх, словно боялся, не вылетит ли из Мервиловой трубы дракон, будто голубь.
   — Ерунда, чуть-чуть обжегся, — ответил он севшим голосом и перешел на шепот: — Что с тобой стряслось? Ты что, теперь Всадник?