Берг Кэрол. Песня зверя

   — Давин, просыпайся! — Мне хотелось кричать, но язык распух и отказывался шевелиться, и вот уже появились Нарим и Келлс, а моего друга так и не видно…
   Нарим, склонившись, тронул меня за плечо.
   — Посланцы Давина принесли кое-какие вести. Лара пока невредима, — сказал он. Интересно, откуда он знает, что я его слышу? — Мак-Ихерн сейчас в Кор-Неуилл, и ее везут к нему. Если мы поспешим и вы мне поможете, мы успеем ее спасти, и Клан ее не тронет.
   Времени на то, чтобы утешаться подобными заверениями, у меня не было. В отчаянии я смял записку и сжал ее в кулаке, а элимы поставили меня на ноги и то ли повели, то ли поволокли к конюшне. Колени у меня были как сырое тесто. От резких движений в голове у меня все окончательно перепуталось, и я перестал даже различать лица.
   — Нарим, что происходит? О боги, что с Эйданом? — У двери конюшни кто-то стоял.
   Среди круговорота пятен показалась рыбешка. Она разевала рот, выговаривала слова и настаивала, чтобы я их повторял, но у меня ничего не выходило. Меня совсем укачало.
   — Он опять поговорил с драконом и едва жив остался. Чуть дом не запалил. Говорит, что не смеет больше так обращаться к Роэлану, а лучше отправится к озеру и попробует там — когда драконы попьют воды, это будет проще. Видишь, мне его даже уговаривать не пришлось.
   — Но как же… — Говоривший осекся, и прямо передо мной вынырнуло лицо, совсем не похожее на рыбешку. На один глаз — вовсе не рыбий — падал белый завиток.
   — Эйдан, ты как? Он правду говорит? Ты же говорил — у тебя какие-то дела, ты говорил, что не хочешь сейчас к озеру… Эйдан!
   Нарим пихнул Келлса и меня к коням.
   — Он, по всей видимости, не может тебе ответить. Мы спешим…
   Я пошатнулся, вывернулся из рук Келлса и рванулся к перепуганному лицу, пытаясь подобрать слова и заставить онемевший язык их выговорить — достаточно отчетливо и громко. Надо, чтобы он все услышал.
   — Роэлан… понимает. Элимы обещали… сделают… что попрошу. Полагаюсь…
   Меня оттащили.
   — Не беспокойся, Давин. Мы о нем позаботимся.
   Покуда Келлс и его помощники взваливали меня на лошадь, я все-таки разглядел Давина, потрясенно застывшего у стойла. Я прищурился, пытаясь разглядеть, не держит ли он скомканную бумажку, но он сразу пропал из виду. Однако, когда мои руки привязывали к седлу, чтобы я не свалился, в них ничего не было.
   На пути к озеру огня защитой мне будут только эти веревки.
   ДОНАЛ

Глава 32

 
   Никогда не видел ничего странного в том, что мой лучший друг — легенда. Наследник престола никогда не доверяет друзьям: я твердо усвоил это, когда мне было пять и мальчик, с которым я играл, ударил меня отравленным кинжалом. Три недели я провел в постели, и никто не навещал меня, потому что всех моих друзей изгнали или казнили. Тогда-то я и услышал о кузене моего отца, о моем дяде Эйдане Мак-Аллистере.
   Няня рассказала мне о нем, когда у нее голова пошла кругом от моего нескончаемого нытья: живот болит, голова болит, под повязкой чешется, скучно, гадость твоя овсянка, хочу кататься верхом, почему никто не приходит со мной поиграть, почему мне нельзя делать, что хочу…
   — Боги прогневались на меня — вот почему они забрали Эйдана Мак-Аллистера! — воскликнула она, пригрозив привязать меня к кровати, если я не буду лежать смирно, как велят отцовские доктора. — Только он с тобой управлялся! У него на руках ты пел, как соловей, правда-правда, а ведь маленький ты допекал меня даже хуже, чем сейчас!
   Разумеется, я тут же потребовал, чтобы она рассказала мне про Эйдана Мак-Аллистера, особенно когда она шлепнула себя по губам за то, что произнесла имя, которое так не любит слышать мой отец-король.
   — Ладно, — проворчала она наконец, — Его Величество никогда не запрещал держать здесь его подарки. Даже сам иногда на них смотрит, да так смотрит, будто что-то разглядеть хочет — тайну какую… Наверно, уж не разгневается, если я скажу, кто тебе их подарил.
   Я пылал от любопытства, словно лихорадка вернулась ко мне, и подобными словами этот жар, конечно, было не унять. Я уперся, как целое стадо баранов.
   И она рассказала мне о дне, когда меня провозгласили принцем и наследником, и достала с верхней полки колокольчик, дудочку, барабан и музыкальную шкатулку.
   — Вот, смотри, это он прислал тебе, а потом пропал.
   Я разволновался и просил ее рассказывать еще и еще, а сам, как завороженный, смотрел на солдатиков, под звуки марша печатавших шаг в шкатулке. Так я и узнал об Эйдане Мак-Аллистере, любимце богов, о музыканте, переворачивавшем сердца слушателей, о кузене моего отца, бесследно исчезнувшем, когда ему было всего двадцать один.
   Узнать о том, что твой родич был на короткой ноге с богами, — сильное переживание для пятилетнего ребенка, и я не успокоился, пока не выведал все, что знали об Эйдане слуги, конюхи, лакеи и учителя. Оказалось, что его знают все, кому перевалило хотя бы за десять. Добрых полгода я донимал расспросами всех встречных. А потом настал день, когда я пришел к отцу и спросил его, куда делся его кузен.
   — Ты же его единственный родственник, ты же король! Неужели он тебе не сказал, куда уехал?!
   Никогда не видел отца в таком гневе — а ведь он человек далеко не кроткий. Гнев его обрушился даже не на меня, а на придворных и слуг, которые слышали мой вопрос.
   — Не важно, куда он делся! Все эти разговоры о том, что он волшебник или бог, — пустые бредни! И говорить о нем не стоит! Он исчез, его забыли, и дело с концом.
   Но для меня-то это вовсе не было концом. Я допускал, что легенды лгут, потому что отец так сказал. Отец ведь был король, а я точно знал, что короли не ошибаются. Но об Эйдане я не забывал ни на секунду. Тем же вечером, когда я запинался и мямлил, отвечая уроки, старик Джадсон, мой учитель, который воспитывал еще моего отца и знавал легендарного Эйдана, принес вместе с учебниками небольшую шкатулку, окованную бронзой.
   — Это может быть вам интересно, принц Донал. Это ваше по праву, но лучше, как вы вскоре поймете, никому это не показывать.
   В шкатулке оказалось десятка три нераспечатанных писем. Все они были адресованы мне. Джадсон помог мне разобрать письма по датам и прочесть первое из них: я ведь еще не умел толком читать.
 
   Моему горластому племяннику.
   Я собирался написать вам вот уже несколько недель — со дня нашей сладостной встречи. Познакомиться с вами было для меня честью и счастьем. Надеюсь, вы не терзаете больше вашу добрую нянюшку, а усердно разучиваете наш дуэт. Мне показалось, что вы верно уловили гармонию, так что вы — родня мне в той же мере, что и вашему батюшке.
   Со дня нашей встречи я успел проделать долгий путь, и, вероятно, когда вы подрастете, вам будет интересно посетить далекую страну, где мужчины носят юбки, а женщины — тяжелые золотые кольца в ушах. Эта страна называется Мальдова, и она лежит на склонах прекраснейших гор…
 
   Эти письма стали моей величайшей драгоценностью, и много лет я перечитывал их снова и снова, пока бумага не истерлась и не стала мягкой, как ткань. Они были чарующе увлекательны и полны остроумия, а того, что в них говорилось о людях, о дальних странах и о сотнях других вещей, хватило бы на основательное образование. Я знал Эйдана Мак-Аллистера лучше, чем кого бы то ни было, — ведь у отца не было на меня времени, а больше никто не отваживался откровенничать с наследным принцем Элирии. В некоторых письмах были рисунки и чертежи и почти во всех — ноты. Эйдан писал, что сочинил эти мелодии специально для меня.
   Отец отвергал все мои настойчивые просьбы учить меня музыке. Но в девять лет я свел дружбу с одним сельским дворянином, который умел играть на лютне и разбирался в нотах. Я взял с него клятву молчать, и он целую ночь играл мне музыку моего дяди. В жизни не слышал ничего чудеснее. Даже в неумелом исполнении моего приятеля эта музыка звучала так, словно ее играют прямо во мне. Я подумал, что Эйдан знает меня так же хорошо, как я его, и что даже в огромной толпе я сразу узнаю его — и он меня тоже.
   Я сочинял разнообразные истории о том, куда делся Эйдан Мак-Аллистер и что он сейчас поделывает. Обычно занятия его виделись мне таинственными, волшебными и божественными. Иногда я думал, что он хотел над всеми подшутить, а иногда — что он устал и решил немного передохнуть. И никогда, ни разу не приходило мне в голову, что его нет в живых. В этих тридцати письмах было столько жизни.
   Когда мне исполнилось тринадцать и я вошел в возраст, чтение и тайны уступили место более серьезным занятиям. Времени думать об Эйдане Мак-Аллистере у меня почти не осталось, потому что я повсюду сопровождал отца, учился боевым искусствам, стратегии и тактике и к семнадцати годам стал военачальником. Я был хорошим военачальником, как и мой отец, и знал это, а отец даже говорил мне об этом — настолько прямо, насколько он вообще мог меня хвалить. Он стал королем в восемнадцать, а его отец — в двадцать, так что мне пора было готовиться.
   Лишь однажды я услышал из уст отца упоминание о его кузене. Это было той ночью, когда он пришел ко мне в палатку в учебном лагере к югу от Валлиора и приказал мне и моему войску двигаться к границе с Гондаром. Мой друг-музыкант, ставший теперь моим адъютантом, как раз наигрывал мелодию Эйдана.
   — Откуда ты знаешь эту песню? — рявкнул отец.
   — Я слышал, ее сложил много лет назад какой-то великий музыкант, повелитель, — сказал мой дипломатичный друг, преклонив колени и опустив взгляд.
   — Так я и думал.
   Это меня поразило — ведь отец частенько говаривал, что ему медведь на ухо наступил. Намек на Эйдана вовсе не рассердил его. Отец велел музыканту продолжать игру и, сев на мою походную койку, вручил мне приказ, повелевавший отправиться на поля самых жарких битв. Само собой, отцу вовсе не хотелось подвергать меня такой опасности, но он понимал, что время не ждет. Мне уже восемнадцать, и пора показать, что он полностью мне доверяет. В этом я не сомневался и поэтому избавил его от необходимости подыскивать слова, которые ему так не хотелось произносить. Я опустился на колени, поцеловал его перстень и, сев обратно на койку, решил, что, раз уж этой ночью нам предстоит непростой разговор, поговорим-ка мы о чем-нибудь более увлекательном, чем война.
   — Я слышал, что Эйдан Мак-Аллистер игрой и пением насылал на слушателей видения, — осторожно начал я. — Это так?
   — Даже еще лучше. Он заставлял слушателей переживать его видения… и меняться… — Он умолк и чуть-чуть улыбнулся. — Зато при мимолетном взгляде на лодку его страшно тошнило, и он с двух шагов не мог попасть из лука в копну сена. С десяти лет плюнул на охоту — все равно никакого толку. Говорил, что пальцы у него созданы для струн, а не для тетивы. Я дразнил его квелым флорианцем, пожирателем ботвы, который при виде крови в обморок падает. А он только хохотал и предлагал побегать взапуски. Бегал, как лиса, и в седле держался, как бог. Обогнать его ни пешком, ни верхом мне ни разу не удалось.
   В десятом письме Эйдан рассказал мне именно эту историю.
   — А что с ним случилось, отец? Почему он перестал петь?
   Отец не взглянул на меня и покачал головой.
   — Откуда нам знать, почему происходит то и это… Мир устроен так, что ход событий не всегда приятен, не всегда справедлив, не всегда объясним. Именно поэтому ты со временем станешь королем, а Варт, который спит у порога твоей палатки, навеки останется рабом. Эйдан и его видения не соответствовали устройству мира. Не знаю, что с ним сталось. Не знаю…
   Я поверил ему и поклялся себе, что доищусь правды, когда вернусь из Гондара. Но три недели спустя я попал в засаду, гондарский лучник застрелил подо мною коня, и конь — это был очень крупный конь — придавил мне ногу, и она возмущенно хрустнула. Восемнадцать солдат пали смертью храбрых, пытаясь меня спасти, но очнулся я заложником в гондарском драконьем лагере, и остаток жизни мне предстояло провести в грязной вонючей хижине, окруженной драконами.
   Через три месяца плена нога у меня совершенно зажила, и я смог ходить не хромая. Через полгода дракон сжег мне левую руку, дав понять, что возможности сбежать нет ни малейшей. Через год я утратил надежду на то, что отец придумает какой-нибудь честный способ меня освободить. Через полтора года я решил, что промозглый холод и бесконечный дождь гондарской зимы предпочтительнее сводящей с ума вони лагеря летом. Но я так и не научился спать под драконьи крики. День и ночь смешались, став чередой горестных пробуждений и жалких обрывков сна.
   В гондарском лагере жили тридцать три дракона. Я научился различать их голоса и дал им имена — Нытик, Вулкан, Жернов, Демон… Это Демон сжег мне руку, и от его злобного утробного рыка меня всегда бросало в дрожь. Я спорил сам с собой, какой именно зверь меня поджарит, когда я сойду с ума и снова попытаюсь сбежать. Когда настанет этот день, струя пламени не собьет меня с ног, как тогда, когда я лишился руки. Я кинусь в объятия благословенной смерти и освобожу отца из того кошмарного положения, в которое я его поставил.
   В эти ужасные месяцы я много думал об Эйдане Мак-Аллистере. Я перебирал в памяти его письма, пытаясь представить себе страны, где он побывал, и хоть ненадолго покинуть то место, где оказался. Он много писал о драконах и о своих постоянных попытках понять, какое место они занимают в мире. Драконы его завораживали. Наши интересы не совпадали, пожалуй, лишь в этом. Я часто мечтал о том, чтобы мой легендарный родич спел мне и чтобы на смену грязи и запустению, мозолившим мне глаза, пришло божественное видение. Я отдал бы месячный рацион за то, чтобы он дал мне на час забыть о моем несчастье.
   В безымянный час безымянного дня жаркого, душного месяца второй моей весны в плену — истинный счет дням я утратил в кошмарное время после того, как потерял руку, — меня разбудил рев незнакомого дракона. Я не шелохнулся, не забился в дальний угол хижины, а остался лежать, где лежал, моля всех богов, чтобы отец наконец решился принести меня в жертву и разгромить проклятых гондарцев. Но если бы это было наступление, я услышал бы вовсе не одиночный вопль. Чтобы отважиться напасть на сам гондарский лагерь, нужно было по меньшей мере пятьдесят драконов, и тогда шум поднялся бы невообразимый: убийственный грохот множества крыльев, непрерывный крик и рев пламени. Я бы услышал, как поднимается в воздух гондарский легион, и тогда в лагере остались бы всего три Всадника — они охраняли бы меня от двух чудищ, которые удерживали бы меня в плену. А если бы Всадники получили приказ казнить меня, они бы пришли заковать меня в цепи. Но в тот день, лежа на соломенной подстилке, я слышал лишь одинокий странный крик и треск сопровождавшего его пламени. И тут гондарские драконы ответили незнакомцу — они величественно затрубили, и ничего подобного мне слышать еще не доводилось. Сначала Нытик. Потом Вулкан.
   Я прополз по земляному полу и выглянул за дверь. Был жаркий день, над лагерем нависали тяжелые, серые, набрякшие тучи. Казалось, ничего необычного не происходит, но тут я взглянул на юг и зажмурился — меня едва не ослепила стена белого пламени. Снова раздался яростный крик, от которого у меня волосы встали дыбом. Из огня вылетели два дракона, они сделали круг над лагерем и скрылись в облаках. Всадники на самой высокой сторожевой башне дико размахивали руками, указывая на восточную сторону долины. Новая вспышка ослепительно белого пламени, еще один победный крик — и еще два дракона взлетели в небо. С южной стороны показались два Всадника — они, как безумные, неслись к сторожевой башне. На западе полыхнул белый огонь и раздался оглушительный торжествующий вопль еще одного дракона.
   Творилось что-то несусветное. Всадники словно обезумели, и, что бы там ни случилось, это стоило выяснить. Я взобрался на дерновую крышу хижины, чтобы лучше видеть происходящее, — и это показалось мне едва ли не величайшей ошибкой в моей жизни. С востока налетел громадный дракон — таких громадных я никогда не видел, — крылья его застили небо, из ноздрей рвалось пламя, и он ринулся прямо на меня. Я вжался в дерн: только бы меня не сдуло ветром, поднятым его крыльями. Не убьет же он меня. Его Всадник не позволит ему так просто убить заложника. Я с трудом сел, недоумевая, почему Всадник позволил своему дракону пересечь кольцо кровавиков, которыми была окружена моя хижина, — ведь тогда зверем куда труднее управлять. И тут у меня за спиной раздался рокот. Обернувшись, я увидел, что на меня летит тот же самый дракон. Я готов был поклясться, что красные его глаза глядят прямо мне в лицо.
   Честное слово, я думал, что умру от страха. Вообще-то в течение последних двух лет страх пронизывал каждый миг моей жизни, и даже во сне я видел только алые сполохи в полных ненависти глазах Демона. Но когда дракон облетел хижину и сделал третий заход, выпустив когти длиной с доброе дерево, я вознес молитву Джодару, чтобы он дал мне силы вынести все страдания и не позволил опозорить отца и мой народ. Как-то раз на моих глазах дракону отдали предателя, и зверь располосовал его когтями. Жертва прожила еще два дня. По сравнению с такой смертью сгореть казалось благом.
   Прятаться я не стал — что толку? — и так и сидел на крыше, глядя, как он приближается, а когда пять когтей на одной его лапе раскрылись и с лязгом сомкнулись вокруг меня, от ужаса у меня потемнело в глазах. В клетке из кожи и костей я вознесся в пасмурное небо. Я не закричал. Кто бы там на меня ни смотрел, такого удовольствия я ему не доставлю. На самом-то деле закричать мне бы вряд ли удалось. Ноги застряли в щели между неплотно сходившимися пальцами, а левый бок был прижат к громадному когтю. Когти у драконов острые как бритвы, и я все ждал, что при малейшем сотрясении они вонзятся мне в тело, но почему-то этого не случилось. Единственную руку я судорожно прижал к груди. Мне невыносима была сама мысль о том, что я могу ее потерять и какое-то время прожить, зная об этом.
   Сквозь щели между когтями свистел ветер, из глаз у меня ручьем катились слезы, а на то, чтобы убедить себя подвинуться так, чтобы прикрыть их от ветра и хоть что-то видеть, ушло изрядное время. И как только я это сделал, мне стало ясно, почему я до сих пор невредим. Когти с внутренней стороны были прикрыты толстыми полосами серо-зеленой кожи. Я затаил дыхание. Так он не знает, что я здесь! Он думает, что я… Нет, этого и представить себе нельзя. Я не мог и думать об этом.
   Над головой у меня раздался оглушительный рев, он пронзил меня не хуже когтей, чудовищно громкий, устрашающе мощный, — я испугался, что лишусь рассудка. Но тут — невероятно, невозможно! — в переливах драконьего воя, в тоне его голоса я услышал до странности знакомое сочетание нот.
   Нет, этого не может быть! Я прикрыл голову рукой, постарался унять сбившееся дыхание и сказал себе, что если очень постараюсь, то проснусь на полу моей хижины. Но я продолжал жить, я был невредим, свистящее в ушах время и несущиеся облака уняли дрожь смертельного ужаса, и, когда дракон снова закричал, я весь обратился в слух.
   На драконе не было Всадника. Когда я это понял, каждая косточка во мне содрогнулась. Зверь был свободен, он был на воле, и я затрепетал уже отнюдь не от ужаса, снова услышав музыку в его радостном крике.
   Когда же зверь начал кругами спускаться, живот у меня прямо узлом завязался — ему и так все это время тяжко приходилось. Я осторожно прислонился к обтянутому кожей когтю, схватился за него и взглянул вниз. Мы падали сквозь серые облака. Внизу был покатый травянистый холм, с юга его огибала широкая сверкающая река. Круг, другой, третий, с каждым разом все ниже, и вот уже пять темных комочков, которые я поначалу принял за деревья, оказались двумя людьми и тремя конями. Я не позволял себе даже думать о закипавшей во мне надежде — даже когда мы достигли земли, и когти раскрылись, и я мягко свалился в густую траву.
   Мгновение я лежал, сжавшись в комок и зарывшись лицом в мокрую и — о Джодар! — благоуханную траву. Если мне суждено сейчас умереть, пусть я умру на этой мягкой земле. Но сернистый ветер, который подняли драконьи крылья, заставил меня вскинуть голову. И тогда я поднялся, дрожа и шатаясь, и глядел, как дракон взмывал в небеса, пока он не исчез за облаками.
   — Спасибо! — крикнул я, как будто он понимал слова.
   А потом я повернулся к гребню холма, где на фоне неба вырисовывались очертания двух человек и коней. В глубине души я надеялся — без малейшей на то причины, — что на холме меня ждет Эйдан Мак-Аллистер. Но там стояли необыкновенно широкоплечий элим и Девлин, король Элирии.
   Отец плакал.
   ЭЙДАН

Глава 33

 
   В конце концов оказалось, что к снадобью Нарима, как и к любой тюрьме, можно привыкнуть. Если не считать тошноты, которая охватывала меня каждое утро, когда Нарим давал мне следующую порцию, никаких неприятных ощущений я не испытывал. Я страшно устал, так что несколько дней вынужденной неподвижности были мне только на пользу. Элимы исправно кормили меня и пеклись обо всех естественных нуждах. Лишь одного они не знали, а я не мог им сказать, поскольку начисто лишился речи: все тело у меня немилосердно чесалось, потому что волосы снова начали отрастать. С этим ничего не поделаешь, и даже хорошо, что мускулы мне не подчинялись, а то бы я расчесал себя в клочки.
   Сознание у меня тоже дремало. Большую часть пути я и вправду проспал. Только к вечеру, когда действие снадобья слабело, я возвращался мыслями к последнему повороту на моем причудливом жизненном пути. Что задумал Нарим? Действительно ли он собрался говорить с драконами? Хочет ли он получить некое подтверждение своим выводам, которого не добился от меня? Нет, едва ли. Ниен'хак… Вот в чем дело. Если верить Давину, Нарим что-то там вынюхивал, а согласно книге Ниен'хак находится где-то в горах Караг-Хиум. Только я никак не мог вспомнить, что же это такое. Я пытался воскресить в памяти запись в книге, перечни, имена и цифры и вспомнить, где же я слышал это слово. На третью ночь пути я лежал в оцепенении и глядел в потухающий костер, и тут в голове пронеслась мысль о Кор-Талайт, зеленой элимской долине, которую Всадники превратили в выжженную пустыню. И тогда я вспомнил об Искендаре и его предсмертных словах. Он сказал: «Спросите его, что он нашел в Ниен'хак». Он сказал: «Спросите его, почему в честь каждого дракона назван элим».
   Думать было страшно трудно. От догорающего полена оторвалась искорка и мимо моих неподвижных глаз полетела в небо, словно крошечный дракон. В книге были только элимские имена. А драконов не было. Нарим не знает, как зовут драконов, кроме, конечно, Семерых. Еще там был перечень всяких орудий. Бессмыслица. И список названий городов. Мысли улетели прочь, как пепел над костром, и некоторое время я был сосредоточен на том, как славно было бы протереть глаза от пыли и раздобыть вилы, чтобы почесать ногу.
   Какое отношение тачки и кирки имеют к драконам? И что означают эти названия и цифры рядом с ними? Валлиор — тридцать два, Камартан — двенадцать, Абертен — три…
   Правда обрушилась на меня, словно лавина. В одно мгновение все стало ясно: почему так важно заманить драконов к озеру, как Нарим собирается спасти Лару, почему меня надо убить… Ужасающая уверенность едва не разорвала меня в клочья, и я, наверное, действительно громко застонал, потому что надо мной склонился Нарим. Я изо всех сил пытался заговорить.
   Названия — места, где расположены драконьи лагеря. «В честь каждого дракона назван элим», и Нарим точно знал, где сколько драконов. Лопаты и тачки были для того, чтобы что-то искать в Ниен'хак — в Ниен'хак, в Кровавой Яме, в пещере возле Кор-Талайт, где элимы выкопали все кровавики. Что же такое нашел Нарим в этой Кровавой Яме?
   Нарим позвал Келлса, и вдвоем они держали меня, чтобы я не дергался, а я корчился и хрипел: «Не смейте!» Ничего больше я сказать не успел — они влили мне в горло свою отраву.
   — Я не хотел увеличивать дозу, чтобы оставить вам некоторую свободу действий, — холодно сказал Нарим. — Но теперь вижу, что нельзя позволять вам собираться с мыслями, по крайней мере настолько, чтобы говорить с Роэланом.
   Я отчаянно кашлял, но маслянистая жидкость скользнула в горло, обожгла желудок, я обмяк и едва дышал, а мысли смешались, оставив смутное ощущение отчаяния. Нарим собирался снова поработить драконов — только на сей раз повелевать ими будут элимы. А когда каждому элиму дадут дракона и камень, только один человек на всем белом свете будет знать, как разорвать эту связь. И тогда я должен буду погибнуть.
 
   Наверное, Нарим действительно умел рассчитывать дозы своей отравы, потому что я постоянно пребывал в тягостной дремоте, охваченный ужасом и отчаянием, а к Роэлану воззвать не мог. Взять себя в руки и сосредоточиться решительно не удавалось. Чаще всего я не мог даже вспомнить, почему меня трясет от страстного желания не подпустить драконов к озеру. Один раз я почувствовал, как Роэлан зовет меня — словно далекий одиночный раскат грома. В ответ я закричал, как кричит измученный засухой крестьянин, когда видит, как туча обходит стороной его иссушенную пашню, — а прозвучало это слабым бессловесным стоном, за который я получил добавки Наримова снадобья. В то утро элимам пришлось поменять веревки на моих запястьях, а не то я бы свалился под копыта собственной лошади, потому что путы прогорели насквозь.
   Сколько дней заняло путешествие к озеру, я не знаю. Меня одолевали кошмары: я оказался в бесконечном потоке драконьего пламени, я простудился насмерть, потому что лошадь на переправе утонула, и меня утащили бурные волны, то меня снова приковали к сырым каменным стенам Мазадина, и я теряю рассудок от ужаса…