Страница:
— Отдай этого Дьюину, — сказал он, надрезав шнур маленьким ножичком и передав его одному из моих охранников. — Ты кажешься просто превосходным экземпляром.
Я предположил, что последнее высказывание адресовалось мне, но не в моих привычках было поддерживать изысканную беседу с враждебно настроенным незнакомцем, который мог сделать со мной все, что ему вздумается.
— Как тебя зовут? И без глупостей. Мы узнаем, если ты солжешь.
— В'Capo из Сен Истара.
— Возраст?
— Сорок три.
— Род занятий?
— Учитель фехтования.
— В самом деле? А твой истинный талант?
— Младший Повелитель Коней. Не было времени на что-то еще.
Что за глупость: извиняться перед каким-то проклятым зидом за недостаток способностей.
Его бледные глаза и полные руки продолжали изучать мое тело.
— Очень плохо, что твой истинный талант не позволяет сделать из тебя воина. Твое физическое состояние этого требует. Но раб для тренировок — это лучшее, что из тебя выйдет. Некоторые из них живут довольно долго, случается, по нескольку месяцев. Тебе придется полагаться исключительно на физические данные, но…
— Дьюин готов, — сказал один из охранников.
— Скажи ему, этот сгодится для тренировок. Если он прилично сражается, он может оказаться полезным.
Меня привели в сумрачное, дымное, жаркое помещение. Ком подкатил к горлу, когда меня поставили на колени на грязный пол. Все здесь пропиталось отвратительной вонью страха. И тот крик тоже шел отсюда.
— Растяните его.
Освободив от пут мои руки, их вытянули вперед и в стороны, вынудив меня лечь грудью на наклонную, холодную как лед, каменную плиту. Когда они закрепили мне запястья, кто-то снял с моей шеи железное кольцо с прикрепленной к ней цепью.
«Тем лучше», — подумал я.
Я не мог поднять голову, чтобы видеть хоть что-то, кроме холодного гранита под своим носом.
Смутная темная фигура замаячила у меня над головой. Мне очень не нравился этот ревевший позади него огонь. Совершенно.
Кто-то намазал мне шею холодной мазью, нашептывая при этом слова заклинания. Я глубоко вдохнул, пытаясь отогнать ужас, пронизывающий все мое ноющее от боли существо. Запахло раскаленным металлом. Они говорили об ошейниках.
— Этот подойдет, — раздался сухой голос. — Посмотрим, не тонка ли кишка у этого крепкого парня.
Чьи-то руки подняли мою голову и просунули полосу горячего металла между мной и камнем. И, разумеется, в таком положении я не мог ни отдернуться, ни как-то еще помешать им, пока они оборачивали металл вокруг моей шеи и он испарял с нее мазь.
Я не кричал. Это было терпимо — определенно терпимо.
Погрузись глубже… не чувствуй… пусть все пройдет…
Пока зид произносил заклинания, от которых у меня кровь стыла в жилах, горячий металл менял форму, растекался, пока не замкнулся гладким и плотным кольцом. Тогда они окатили меня холодной водой. Борясь с тошнотой и дрожью, я подумал, что худшее уже позади.
— Есть кто важный поблизости, кто желает насладиться запечатыванием?
— Вам придется сделать все самому. Хозяина весь день не было видно, и гостей у него нет. Пойду, приготовлю следующего. Там еще сотня.
— Ну, уж я-то с ними быстро справлюсь. Охранник вышел, оставив только человека в черном.
— Ну, раб, осталось последнее. Соединить. Вот здесь… — Он провел пальцем по узкой щели между краями ошейника, вдоль моего позвоночника. — Как непременно рассказал бы господин надсмотрщик Гернальд, соблаговоли он присутствовать здесь, мы изобрели вещество более действенное, чем долемар, для сдерживания силы дар'нети. Оно называется мордемар. Он не только препятствует использованию ваших талантов, ты даже не сможешь теперь накапливать силу. Ни капли. Никогда больше. Ошейник останется на тебе до самой смерти, так что остаток дней ты проведешь получеловеком. Наслаждайся!
Жидкость пролилась на полоску кожи между концами ошейника. Горячая, хотя не идущая ни в какое сравнение с самой обжигающей полосой металла. Но когда она заполнила щель, завершая кольцо вокруг моей шеи, она начала впитываться в само мое существо, словно кислота, разъедающая плоть. И тогда я закричал.
Удушье… бессилие… слепота… Какими словами выразить утрату? Душа вырезана, разум выкорчеван и изодран в клочья, мир сделался плоским. Какой станет вселенная без одного из цветов — красного, синего или зеленого? Чем станет жизнь, если внезапно исчезнут все мужчины или все женщины или если больше никогда не будут рождаться дети?
Пока печать застывала, мои крики стихли до стонов. Я потерял свой Путь. Я не мог больше наслаждаться каждым мигом, потому что не различал всех оттенков пламени, только его блеск. Я не видел чудесных лабиринтов в толще гранита, на который капали мои слезы, только холодную плиту. Я не чувствовал воздуха на голой коже и всех тех мест, куда он просачивался и которых касался, только холод, жар и боль. Слова «смерть» и «жестокость» отныне не могли вместить иного, более широкого смысла, поскольку способность принимать их в себя и смотреть со стороны была отнята у меня. Ни капли. Никогда больше. Лучше… лучше бы они отняли у меня разум, сделали из меня жестокого негодяя — тогда бы я не понимал, чего лишился!..
Не помню, когда они сняли с моих рук обычные оковы и заменили их широкими, плотно сидящими полосами того же темного металла, и их тоже запаяв. Когда ты погружен в предельное отчаяние, никакие боль или унижения не смогут сделать тебе хуже. Убрав путы с ног, они дали мне серую тунику, чтобы прикрыть наготу, прикрепили к ошейнику цепь и отвели в загон для рабов. Оттуда уже убрали трупы и калек и насыпали чистой соломы. У всех оставшихся были короткие стрижки, серые туники и ошейники. И, подобно каждому из них, я погрузился в себя перед лицом горестной ночи.
ГЛАВА 32
Я предположил, что последнее высказывание адресовалось мне, но не в моих привычках было поддерживать изысканную беседу с враждебно настроенным незнакомцем, который мог сделать со мной все, что ему вздумается.
— Как тебя зовут? И без глупостей. Мы узнаем, если ты солжешь.
— В'Capo из Сен Истара.
— Возраст?
— Сорок три.
— Род занятий?
— Учитель фехтования.
— В самом деле? А твой истинный талант?
— Младший Повелитель Коней. Не было времени на что-то еще.
Что за глупость: извиняться перед каким-то проклятым зидом за недостаток способностей.
Его бледные глаза и полные руки продолжали изучать мое тело.
— Очень плохо, что твой истинный талант не позволяет сделать из тебя воина. Твое физическое состояние этого требует. Но раб для тренировок — это лучшее, что из тебя выйдет. Некоторые из них живут довольно долго, случается, по нескольку месяцев. Тебе придется полагаться исключительно на физические данные, но…
— Дьюин готов, — сказал один из охранников.
— Скажи ему, этот сгодится для тренировок. Если он прилично сражается, он может оказаться полезным.
Меня привели в сумрачное, дымное, жаркое помещение. Ком подкатил к горлу, когда меня поставили на колени на грязный пол. Все здесь пропиталось отвратительной вонью страха. И тот крик тоже шел отсюда.
— Растяните его.
Освободив от пут мои руки, их вытянули вперед и в стороны, вынудив меня лечь грудью на наклонную, холодную как лед, каменную плиту. Когда они закрепили мне запястья, кто-то снял с моей шеи железное кольцо с прикрепленной к ней цепью.
«Тем лучше», — подумал я.
Я не мог поднять голову, чтобы видеть хоть что-то, кроме холодного гранита под своим носом.
Смутная темная фигура замаячила у меня над головой. Мне очень не нравился этот ревевший позади него огонь. Совершенно.
Кто-то намазал мне шею холодной мазью, нашептывая при этом слова заклинания. Я глубоко вдохнул, пытаясь отогнать ужас, пронизывающий все мое ноющее от боли существо. Запахло раскаленным металлом. Они говорили об ошейниках.
— Этот подойдет, — раздался сухой голос. — Посмотрим, не тонка ли кишка у этого крепкого парня.
Чьи-то руки подняли мою голову и просунули полосу горячего металла между мной и камнем. И, разумеется, в таком положении я не мог ни отдернуться, ни как-то еще помешать им, пока они оборачивали металл вокруг моей шеи и он испарял с нее мазь.
Я не кричал. Это было терпимо — определенно терпимо.
Погрузись глубже… не чувствуй… пусть все пройдет…
Пока зид произносил заклинания, от которых у меня кровь стыла в жилах, горячий металл менял форму, растекался, пока не замкнулся гладким и плотным кольцом. Тогда они окатили меня холодной водой. Борясь с тошнотой и дрожью, я подумал, что худшее уже позади.
— Есть кто важный поблизости, кто желает насладиться запечатыванием?
— Вам придется сделать все самому. Хозяина весь день не было видно, и гостей у него нет. Пойду, приготовлю следующего. Там еще сотня.
— Ну, уж я-то с ними быстро справлюсь. Охранник вышел, оставив только человека в черном.
— Ну, раб, осталось последнее. Соединить. Вот здесь… — Он провел пальцем по узкой щели между краями ошейника, вдоль моего позвоночника. — Как непременно рассказал бы господин надсмотрщик Гернальд, соблаговоли он присутствовать здесь, мы изобрели вещество более действенное, чем долемар, для сдерживания силы дар'нети. Оно называется мордемар. Он не только препятствует использованию ваших талантов, ты даже не сможешь теперь накапливать силу. Ни капли. Никогда больше. Ошейник останется на тебе до самой смерти, так что остаток дней ты проведешь получеловеком. Наслаждайся!
Жидкость пролилась на полоску кожи между концами ошейника. Горячая, хотя не идущая ни в какое сравнение с самой обжигающей полосой металла. Но когда она заполнила щель, завершая кольцо вокруг моей шеи, она начала впитываться в само мое существо, словно кислота, разъедающая плоть. И тогда я закричал.
Удушье… бессилие… слепота… Какими словами выразить утрату? Душа вырезана, разум выкорчеван и изодран в клочья, мир сделался плоским. Какой станет вселенная без одного из цветов — красного, синего или зеленого? Чем станет жизнь, если внезапно исчезнут все мужчины или все женщины или если больше никогда не будут рождаться дети?
Пока печать застывала, мои крики стихли до стонов. Я потерял свой Путь. Я не мог больше наслаждаться каждым мигом, потому что не различал всех оттенков пламени, только его блеск. Я не видел чудесных лабиринтов в толще гранита, на который капали мои слезы, только холодную плиту. Я не чувствовал воздуха на голой коже и всех тех мест, куда он просачивался и которых касался, только холод, жар и боль. Слова «смерть» и «жестокость» отныне не могли вместить иного, более широкого смысла, поскольку способность принимать их в себя и смотреть со стороны была отнята у меня. Ни капли. Никогда больше. Лучше… лучше бы они отняли у меня разум, сделали из меня жестокого негодяя — тогда бы я не понимал, чего лишился!..
Не помню, когда они сняли с моих рук обычные оковы и заменили их широкими, плотно сидящими полосами того же темного металла, и их тоже запаяв. Когда ты погружен в предельное отчаяние, никакие боль или унижения не смогут сделать тебе хуже. Убрав путы с ног, они дали мне серую тунику, чтобы прикрыть наготу, прикрепили к ошейнику цепь и отвели в загон для рабов. Оттуда уже убрали трупы и калек и насыпали чистой соломы. У всех оставшихся были короткие стрижки, серые туники и ошейники. И, подобно каждому из них, я погрузился в себя перед лицом горестной ночи.
ГЛАВА 32
Утро. Солнце едва успело подняться, а в загоне уже стояла духота. Мы, кто сидел в этой клетке, не могли даже поднять глаз друг на друга — не из-за каких-нибудь чар, нет. Из-за того, что, взглянув, мы бы осознали реальность того, что сделали с нами. Быть так искалеченным — это невыразимое осквернение, невообразимый ужас.
Шаг назад. Осмотрись. Запоминай все, что только можно запомнить. Ты не одинок…
Глупо. Конечно же, я одинок. Ошейник отделил меня от жизни, от моего народа, от всех, кого я знал, и от всего, чем я когда-либо был.
Ты не одинок. Есть и другие. Смотри и запоминай.
Мысли и предположения в моей голове метались в безумии, словно у меня все еще было сердце или разум, чтобы беспокоиться о чем-то. Безумие обгрызало меня с краев.
Слушай… снаружи клетки… почему нас бросили так надолго?
— Их кормить-то надо? — спросил кто-то снаружи клетки. — Если нет, зря их в такую даль тащили. Мы полночи с ними провозились.
— У меня нет никаких приказов.
— Кто-то же должен знать!
— Принеси мне приказ, тогда я их накормлю. Но не раньше.
Меня так и подмывало крикнуть им, чтобы не утруждали себя нашей кормежкой, но вместо этого я прижался лбом к решетке и попытался заглянуть между прутьями. Безнадежно. Слишком узкий обзор. Плотно утрамбованная земля, бесконечное мельтешение, лошади — я чувствовал их запах. Сотни марширующих ног — солдатская муштра…
— Ты про Гернальда что-нибудь слышал?
— Да. В ванне, они сказали.
— Он же тут пробыл-то всего месяц.
— Видать, съел что-то не то.
— За новеньким уже послали…
Собеседники отошли, разговор перестал быть слышен. Почему от их слов меня пробрало таким отчаянием?
Долетали и другие бессмысленные обрывки разговоров. Командные окрики. Бурная деятельность. Должно быть, Сен Истар первым попал под удар зидов, но окажется явно не последним. Они готовили отнюдь не мелкие отряды налетчиков.
«Авонар, о Авонар, будь бдителен!»
Должно быть, я задремал на жаре, потому что, когда дверь в клетку распахнулась и охранник заорал: «Встать, ленивые свиньи!» — тени уже значительно сместились. Поначалу я не собирался подчиняться, но в первый же день нашего плена зиды показали, что будет означать малейшее неповиновение — смерть другого пленника. Не моргнув глазом, они превращали тебя в убийцу. И не имело значения, что несчастный, скорее всего, поблагодарил бы меня за собственную смерть. Я не мог этого сделать. Так что я встал в очередь вместе с остальными.
Четверо вооруженных стражников ждали на выходе.
— Этого на рудники… в дом… на ферму…
Они сортировали нас.
Я был первым, кого определили как «раба для тренировок» и втолкнули обратно в загон. Наверное, ошейники были помечены нашим назначением. Когда был отобран следующий раб для тренировок, я увидел на темном металле его ошейника изображение меча и предположил, что на моем стояло такое же. Я чуть было не потянулся, чтобы ощупать его, но не смог заставить себя прикоснуться к этой вещи.
Троих из нас назначили рабами для тренировок. Как только распределение было закончено и наших бывших спутников увели, нас снова отвели в здание и выстроили перед бледным мужчиной с узким породистым лицом. Он сидел за широким столом в пустой душной комнате без окон, по обе стороны от него стояло по тяжеловооруженному зиду.
— Только трое из этой партии?
— Да, господин надсмотрщик, — ответил зид, приведший нас.
— Насколько мне известно, у нас только на этой неделе ушло в расход трое тренировочных рабов. Придется работать лучше.
— Завтра должна прийти еще одна партия.
— Ладно, давай-ка взглянем на этих.
Офицер-зид встал из-за стола и медленно обошел вокруг нас, тыкая в каждого рукоятью кнута. Затем остановился перед нами.
— Итак, друзья мои дар'нети. Вас выбрали для того, чтобы сделать ваших врагов непобедимыми. Время вашей смерти зависит от вашего прилежания — и послушания. Вам предстоит сражаться на пределе своих способностей, даже если это будет означать смерть одного из наших воинов.
Он хлопнул свернутым кнутом по ладони.
— Так как вы должны сражаться в полную силу, мы не можем связывать вас теми же средствами принуждения, что и других рабов. Но у нас есть и возможность предотвратить злоупотребление данной вам свободой. Пока в вас нет нужды, вы будете находиться в загоне, и сейчас я покажу, что я имел в виду. Ты, — он указал на меня рукоятью кнута, — на колени!
Я повиновался. Нехотя. Но все же сделал это.
— Когда раб опускается на колени, он должен вытягивать руки. Десять плетей, если забудешь в следующий раз так сделать.
Он подошел довольно близко, я чувствовал терпкий запах его пота.
— А теперь повали меня на землю.
Я непонимающе взглянул на него снизу вверх, и он плюнул мне в лицо.
— Ты что, глухой? Подчиняйся, иначе один из твоих приятелей лишится головы. Повали меня.
С нехорошим предчувствием я потянулся дернуть его под колени, дав слишком много воли своей злости. Но не успел я дотронуться до него, как он коснулся пальцем моего ошейника. Жгучие судороги пробежали по моим мышцам, по груди, рукам, ногам… повсюду. Ошейник сжал мое горло так, что я не мог вздохнуть. Когда зид убрал руку, я скорчился, задыхаясь и трясясь, съежился на полу бездумным узлом плоти.
Зид вернулся на прежнее место.
— Синнегар будет за вами присматривать. Он объяснит вам, как вы будете есть, спать, мыться и тренироваться. Заговорите без разрешения — и вам отрежут языки. Вы больше не распоряжаетесь своей жизнью, не делаете ничего, кроме того, что от вас требуем мы, и так будет до вашей смерти.
Весь оставшийся день Синнегар, низенький, плотный зид с рыжеватыми волосами и отвратительным шрамом на левой щеке, гонял нас с разными упражнениями. Мы бегали, прыгали, показывали, как владеем шестом и луком, он заставлял нас сражаться друг с другом разнообразными клинками, биться врукопашную; условие было только одно: не причинять друг другу вреда. Мы занимались в залитом солнцем огороженном загоне, но нам разрешено было окунаться в бочонок с водой так часто, как потребуется, и до отвала объедаться серым хлебом.
Один из моих товарищей был костлявым юнцом лет двадцати. Он был неплохим бойцом — точным и быстрым в движениях, знающим немало атак и защит, но не имел ни малейшего понятия о тактике и совсем никакой выносливости. После второго нашего боя он задыхался и еле передвигал ноги. Восемь дней в пустыне и ужас ошейников, разумеется, подкосили всех нас. Я и сам рано почувствовал тяжесть в руках. И ноги были в отвратительном состоянии — изодранные, они кровоточили все время, пока мы тренировались.
Второй мой товарищ был приблизительно моих лет, невысокий, крепкий парень с кустистыми бровями. У него не было никаких умений, только грубая сила и такой страх, что он едва не обезумел во время нашей схватки.
— Успокойся же! — прорычал я ему в ухо, пока мы катались по земле. — Живи.
Мне хватило нескольких мгновений, чтобы скрутить его. Он зажмурил глаза, слезы градом катились по его щекам. Когда я встал и протянул ему руку, чтобы помочь подняться, он отчаянно вцепился в нее.
К закату мы так устали, что не могли и пошевельнуться. Синнегар ничего не сказал по поводу наших успехов. Он разогнал нас по отдельным камерам, устроенным наподобие стойл в конюшне, и выдал каждому по корзинке серого хлеба и бурдюку с водой.
— Стучите по прутьям, если еще понадобится. Может, кто придет, а может, и нет.
Он показал нам, как просить позволения говорить. Нужно было прижать тыльную сторону ладони к губам и резко отдернуть.
Даже после того, как Синнегар оставил нас одних, мы молчали. Хотя никакой охраны поблизости видно не было, я не хотел рисковать своим языком, произнося, что бы то ни было.
Опустившись на солому, я вытащил краюху хлеба из корзинки. Еда — это последнее, чего мне хотелось сейчас, но я заставил себя. Дальше легче не станет, подозревал я, а желания умирать у меня не было. Опершись на прутья клетки и уставившись на второй неаппетитный кусок, я краем глаза отметил движение в соседней камере. Старший из моих товарищей поднял свой кусок хлеба, приветствуя меня. Я ответил ему тем же жестом, и так мы вместе, кусок за куском, ломоть за ломтем, справились с нашим кисловатым ужином.
С каждым глотком ошейник напоминал о себе. Неужели кто-то может к этому привыкнуть? Полоса металла была достаточно широкой, чтобы ограничить подвижность шеи, и это нужно было учитывать во время поединка. Зидам это известно. Кроме того, он сидел очень плотно, насколько это было возможно без удушения, достаточно, чтобы постоянно держать человека на грани паники, чтобы постоянно напоминать о себе. В порядке опыта я дотронулся до этой штуковины. О боги… Вывернув наружу все съеденное и на целый час, с головой окунувшись в пучину отчаяния, я, опустошенный и дрожащий, впал в забытье. Но позже, проснувшись среди ночи, я снова заставил себя поесть. Я должен был выжить. Это не подлежало сомнению. Я только представить себе не мог, почему это было необходимо.
Прошла неделя, мы тренировались каждый день под пристальным надзором Синнегара или одного из его подручных. Занятия были долгими, изматывающими на невыносимой жаре, но мы все же справлялись. С каждым днем я становился немного крепче, главной моей заботой оставались ступни. Распухшие и гноящиеся, они стали такими чувствительными, что даже спокойно стоять казалось мне пыткой.
В конце недели надсмотрщик пришел понаблюдать за тренировками.
— Вы уже решили насчет распределения? — спросил он Синнегара.
— Этот останется здесь. — Рыжеволосый зид показал на старшего из моих товарищей. — Может участвовать в тренировочном сражении, назначенном на следующую неделю. Он — посредственность, в лучшем случае. Больше одного-двух поединков ему не выдержать. У младшего стало получше с выносливостью, но он никогда не станет чем-то особенным. Как бы то ни было, он может послужить для тренировок низшего уровня. У Ньимеро в отряде на прошлой неделе погиб один раб, этот сможет заменить его. Ну а тот, — его бледные глаза остановились на мне, — уже поинтереснее. Если б у него было не так плохо с ногами, он, возможно, мог бы начать работать в тренировочном подразделении для командования. Фехтование в особенности. Он может неплохо справиться.
— Я слышал, что у тебя острый глаз, смотритель Синнегар. Поскольку я не так давно на этом посту, я положусь на твое мнение. Все будет так, как ты советуешь.
Синнегар поклонился надсмотрщику, а затем вернул нас в барак. Младшего забрали тем же вечером. Он кивнул каждому из нас, пока его связывали и выводили из барака. Вслед за тем один из подручных Синнегара пришел за мной, связал по рукам и ногам и прикрепил к ошейнику цепь. Второй мой товарищ в последний раз приветствовал меня, подняв кусок хлеба, и остался в бараке в одиночестве, в то время как меня увели прочь.
Надзиратель провел меня через огромный лагерь к другой «конюшне» с черными прутьями — длинной клетке, примыкавшей к кирпичному зданию.
— Еще одного забирают, — сказал он воину, стоявшему у открытого проема в кирпичной стене и прихлебывавшему из металлической кружки. — Первое распределение. Только семь дней как прибыл.
Охранник, парень с приплюснутым носом и глубокими морщинами, перечеркивавшими лоб, выплеснул из кружки остатки напитка, забрызгав грязными каплями мои ноги. Прицепив кружку к поясу, он взял из рук надзирателя мой поводок и окинул меня презрительным взглядом с ног до головы.
— Крупный парень.
Он накрутил поводок на руку так, что мы оказались с ним нос к носу; бездушные серые глаза, не мигая, смотрели на меня. Потом провел мясистым пальцем по моему плечу. Когда палец коснулся ошейника, меня передернуло. Он ухмыльнулся — ненормальной, пугающей ухмылкой проклятого зида, но всего лишь постучал по металлической поверхности, не спустив на меня заклятие.
— Посмотрим, долго ли он протянет.
— Пойду, схожу за Горагом, — сказал надзиратель. — Смотритель говорит, надо посмотреть, что у него с ногами.
Когда мой сопровождающий скрылся в ночи, охранник размотал поводок и втащил меня в дверь.
Мы оказались в маленьком открытом закутке, образованном кирпичной стеной позади и справа от нас и кирпичным же забором слева. Зид кивнул в сторону двух проемов слева.
— Склад припасов и каморка лекаря. Сюда. — Он указал на угол справа от нас, где стояла прямоугольная каменная лоханка, наполовину заполненная отвратительно выглядевшей водой. — Здесь будешь мыться перед поединком. Наши командиры не любят сражаться с грязными рабами.
Прямо перед нами была решетка из знакомых частых черных прутьев. Сняв висящий над лоханкой фонарь и отперев дверцу в решетке, охранник, повел меня по проходу между камерами — всего, кажется, их было около двенадцати. Светильник был довольно тусклым, так что я не мог разглядеть ничего, кроме темных неопределенных фигур, сидящих или лежащих на полу каждой из них. Никто не шелохнулся, пока мы шли.
В середине прохода была открытая дверь, за которой оказалась камера с большой охапкой соломы, брошенной на грязный пол. Охранник отцепил поводок от ошейника и втолкнул меня внутрь.
— Воду и хлеб принесут. Там, в дальнем конце стойл, есть копна чистой соломы. Тебе будет разрешено менять ее раз в месяц, так что тебе придется последить за своими привычками. И помни, рабы не говорят без разрешения.
Он снова ухмыльнулся, со стуком захлопнув дверь и заперев ее.
— Я люблю отрезать языки.
Я опустился на солому, обрадованный тем, что могу дать отдых больным ногам. Холодный ночной ветер сквозил между прутьями решетки. Когда шаги охранника затихли, меня окружила гнетущая тишина. Последние крохи самообладания тонули в этом безмолвии.
Моя камера представляла собой куб со стороной в несколько шагов. Корзина с хлебом и бурдюк висели на прутьях у двери в проход так, чтобы их можно было наполнить снаружи клетки. Сквозь просветы в прутьях не было видно ничего, кроме смутных темных контуров зданий, и, несмотря на то, что обе соседние камеры были заняты, я не мог ни видеть, ни слышать их обитателей и только ощущал рядом человеческое присутствие.
Часом позже, когда я съежился в углу, пытаясь задремать, дверь барака с лязгом распахнулась, и свет фонаря двинулся вдоль прохода. Охранник остановился напротив моей камеры.
— А ну, встать!
Придерживаясь за прутья, я с усилием поднялся на ноги, не в состоянии даже предположить, что происходит. Охранник привел меня в один из кирпичных закутков, толкнул на длинную деревянную скамью, стоявшую вдоль стены, и прикрепил за ошейник и браслеты на запястьях к железному кольцу, вмурованному в стену над моей головой. И наконец, оставил одного в комнатке, освещенной потрескивавшей масляной лампой.
Вдоль каждой стены здесь стояли скамейки, и были еще кольца, вмурованные в стены и пол. Также в комнате находились длинный стол, табурет и маленький столик на колесиках с тазиком и кувшином. Каморка лекаря, сказал охранник.
Прошло немного времени, и в комнату торопливо вошел зид, неся с собой большой кожаный саквояж. Зид был маленьким, опрятным человечком с коротко подстриженной бородкой, обрамлявшей полные губы. Бросив саквояж на стол, он крикнул кому-то снаружи, чтобы ему принесли кавет.
Он подтащил табурет поближе ко мне и сел.
— Показывай свои ноги, — велел он, хлопнув по скамье. — Сюда.
Я поднял гудящие ступни на грязную скамейку, зид взял одну из них и внимательно изучил, тыкая пальцем и сколупывая запекшийся песок. Его лицо перекосило от отвращения, он оттолкнул мою ногу и придвинул саквояж. Взяв тазик и наполнив его водой из кувшина, он принялся за работу, особо не осторожничая: стал срезать омертвевшую кожу, очищать и подсушивать самые отвратительные гнойные ранки. Мальчик принес лекарю оловянную кружку с горячей темной жидкостью, сильно пахнущей анисом. Тот отпил глоток и продолжил, ворча о том, что он впустую растрачивает свое время и талант на рабов. Несколько раз он делал странные движения пальцами, и тогда я чувствовал болезненное жжение, глубоко пронизывавшее мои ступни. Какое-то дьявольское колдовство, предположил я, но точно определять такие вещи я больше не мог. Я постарался сосредоточиться на чем-то другом, но отвлечься было не на что.
Когда лекарь покрыл раны мазью и повязками и я смог, наконец, перевести дыхание, привели еще одного раба. Его привязали к противоположной стене. Он истекал кровью из глубокой раны в бедре, а один глаз заплыл отвратительной опухолью. Я попытался привлечь его внимание, но он смотрел в другую сторону.
— Этому предстоит снова драться утром, так что подлатай его хорошенько, — заметил охранник. — С первым ты уже закончил?
Лекарь закрепил последнюю повязку, отрезал лишний конец ножом и поднялся.
— Пусть побездельничает денек. И пригляди, чтобы этот тупоголовый крепостной принес мне еще кавета.
Пока меня отвязывали от кольца и уводили прочь, он уже доставал из саквояжа все необходимое, чтобы заштопать рану на бедре следующего пациента. Я не завидовал бедолаге.
Зид-Целитель. От одной мысли об этом у меня ныло сердце.
Снова и снова я выслушивал установленные правила. Раб мог использовать только те защитные средства и оружие, боевое или тренировочное, которые предписывали зиды. От раба требовалось сражаться на пределе возможностей и участвовать в упражнениях и тренировках, которые назначал сам воин или его тренер. Рабу было запрещено уклоняться от поединка или же прекращать упражнение. Только зид мог дать приказ остановиться.
Когда рабов выводили из загона на поводках, привязанных к ошейникам, никто из них не смотрел по сторонам. Было ли это запрещено, или им просто больно было наблюдать за деградацией других? Возможно, это был лишь страх перед грядущим, поскольку мне хватило и одного дня, чтобы понять, сколь скоротечна карьера партнера для тренировок у зидов.
Тем утром одного из рабов нашли в камере мертвым. Еще двоих раненых приволокли ближе к полудню, сказав, что на них посмотрят, когда придет лекарь. Один из них жил в соседней с моей камере, и в его неглубоком хриплом дыхании мне слышалось зловещее клокотание. Я заколотил по прутьям решетки. Когда пришел охранник, я ударил тыльной стороной ладони по своим губам.
— Говори.
— Человек рядом со мной опасно ранен. Я слышу это по его дыханию. Его грудь…
— И это все? Если ты меня еще хоть раз побеспокоишь из-за такого пустяка, я тебя выпорю.
Он плюнул в сторону умирающего и ушел прочь.
Нужно было что-то делать. Мои руки пролезали между прутьями решетки, но не дальше, чем позволяли оковы на запястьях. Стальные браслеты застревали, а сосед лежал слишком далеко, чтобы мои пальцы могли до него дотянуться. Не обладая ни даром целительства, ни способностью к мысленной речи, ни чем-либо еще, я мог помочь ему только словом. В те дни, когда я сражался на стенах Авонара, я много раз слышал молитву Целителей дар'нети и всегда находил успокоение в знакомых словах. Быть может, они дадут его и умирающему, напомнив тому, кто он на самом деле. И я зашептал ритмичные строфы, надеясь, что охранник не пойдет мимо и не услышит меня.
Шаг назад. Осмотрись. Запоминай все, что только можно запомнить. Ты не одинок…
Глупо. Конечно же, я одинок. Ошейник отделил меня от жизни, от моего народа, от всех, кого я знал, и от всего, чем я когда-либо был.
Ты не одинок. Есть и другие. Смотри и запоминай.
Мысли и предположения в моей голове метались в безумии, словно у меня все еще было сердце или разум, чтобы беспокоиться о чем-то. Безумие обгрызало меня с краев.
Слушай… снаружи клетки… почему нас бросили так надолго?
— Их кормить-то надо? — спросил кто-то снаружи клетки. — Если нет, зря их в такую даль тащили. Мы полночи с ними провозились.
— У меня нет никаких приказов.
— Кто-то же должен знать!
— Принеси мне приказ, тогда я их накормлю. Но не раньше.
Меня так и подмывало крикнуть им, чтобы не утруждали себя нашей кормежкой, но вместо этого я прижался лбом к решетке и попытался заглянуть между прутьями. Безнадежно. Слишком узкий обзор. Плотно утрамбованная земля, бесконечное мельтешение, лошади — я чувствовал их запах. Сотни марширующих ног — солдатская муштра…
— Ты про Гернальда что-нибудь слышал?
— Да. В ванне, они сказали.
— Он же тут пробыл-то всего месяц.
— Видать, съел что-то не то.
— За новеньким уже послали…
Собеседники отошли, разговор перестал быть слышен. Почему от их слов меня пробрало таким отчаянием?
Долетали и другие бессмысленные обрывки разговоров. Командные окрики. Бурная деятельность. Должно быть, Сен Истар первым попал под удар зидов, но окажется явно не последним. Они готовили отнюдь не мелкие отряды налетчиков.
«Авонар, о Авонар, будь бдителен!»
Должно быть, я задремал на жаре, потому что, когда дверь в клетку распахнулась и охранник заорал: «Встать, ленивые свиньи!» — тени уже значительно сместились. Поначалу я не собирался подчиняться, но в первый же день нашего плена зиды показали, что будет означать малейшее неповиновение — смерть другого пленника. Не моргнув глазом, они превращали тебя в убийцу. И не имело значения, что несчастный, скорее всего, поблагодарил бы меня за собственную смерть. Я не мог этого сделать. Так что я встал в очередь вместе с остальными.
Четверо вооруженных стражников ждали на выходе.
— Этого на рудники… в дом… на ферму…
Они сортировали нас.
Я был первым, кого определили как «раба для тренировок» и втолкнули обратно в загон. Наверное, ошейники были помечены нашим назначением. Когда был отобран следующий раб для тренировок, я увидел на темном металле его ошейника изображение меча и предположил, что на моем стояло такое же. Я чуть было не потянулся, чтобы ощупать его, но не смог заставить себя прикоснуться к этой вещи.
Троих из нас назначили рабами для тренировок. Как только распределение было закончено и наших бывших спутников увели, нас снова отвели в здание и выстроили перед бледным мужчиной с узким породистым лицом. Он сидел за широким столом в пустой душной комнате без окон, по обе стороны от него стояло по тяжеловооруженному зиду.
— Только трое из этой партии?
— Да, господин надсмотрщик, — ответил зид, приведший нас.
— Насколько мне известно, у нас только на этой неделе ушло в расход трое тренировочных рабов. Придется работать лучше.
— Завтра должна прийти еще одна партия.
— Ладно, давай-ка взглянем на этих.
Офицер-зид встал из-за стола и медленно обошел вокруг нас, тыкая в каждого рукоятью кнута. Затем остановился перед нами.
— Итак, друзья мои дар'нети. Вас выбрали для того, чтобы сделать ваших врагов непобедимыми. Время вашей смерти зависит от вашего прилежания — и послушания. Вам предстоит сражаться на пределе своих способностей, даже если это будет означать смерть одного из наших воинов.
Он хлопнул свернутым кнутом по ладони.
— Так как вы должны сражаться в полную силу, мы не можем связывать вас теми же средствами принуждения, что и других рабов. Но у нас есть и возможность предотвратить злоупотребление данной вам свободой. Пока в вас нет нужды, вы будете находиться в загоне, и сейчас я покажу, что я имел в виду. Ты, — он указал на меня рукоятью кнута, — на колени!
Я повиновался. Нехотя. Но все же сделал это.
— Когда раб опускается на колени, он должен вытягивать руки. Десять плетей, если забудешь в следующий раз так сделать.
Он подошел довольно близко, я чувствовал терпкий запах его пота.
— А теперь повали меня на землю.
Я непонимающе взглянул на него снизу вверх, и он плюнул мне в лицо.
— Ты что, глухой? Подчиняйся, иначе один из твоих приятелей лишится головы. Повали меня.
С нехорошим предчувствием я потянулся дернуть его под колени, дав слишком много воли своей злости. Но не успел я дотронуться до него, как он коснулся пальцем моего ошейника. Жгучие судороги пробежали по моим мышцам, по груди, рукам, ногам… повсюду. Ошейник сжал мое горло так, что я не мог вздохнуть. Когда зид убрал руку, я скорчился, задыхаясь и трясясь, съежился на полу бездумным узлом плоти.
Зид вернулся на прежнее место.
— Синнегар будет за вами присматривать. Он объяснит вам, как вы будете есть, спать, мыться и тренироваться. Заговорите без разрешения — и вам отрежут языки. Вы больше не распоряжаетесь своей жизнью, не делаете ничего, кроме того, что от вас требуем мы, и так будет до вашей смерти.
Весь оставшийся день Синнегар, низенький, плотный зид с рыжеватыми волосами и отвратительным шрамом на левой щеке, гонял нас с разными упражнениями. Мы бегали, прыгали, показывали, как владеем шестом и луком, он заставлял нас сражаться друг с другом разнообразными клинками, биться врукопашную; условие было только одно: не причинять друг другу вреда. Мы занимались в залитом солнцем огороженном загоне, но нам разрешено было окунаться в бочонок с водой так часто, как потребуется, и до отвала объедаться серым хлебом.
Один из моих товарищей был костлявым юнцом лет двадцати. Он был неплохим бойцом — точным и быстрым в движениях, знающим немало атак и защит, но не имел ни малейшего понятия о тактике и совсем никакой выносливости. После второго нашего боя он задыхался и еле передвигал ноги. Восемь дней в пустыне и ужас ошейников, разумеется, подкосили всех нас. Я и сам рано почувствовал тяжесть в руках. И ноги были в отвратительном состоянии — изодранные, они кровоточили все время, пока мы тренировались.
Второй мой товарищ был приблизительно моих лет, невысокий, крепкий парень с кустистыми бровями. У него не было никаких умений, только грубая сила и такой страх, что он едва не обезумел во время нашей схватки.
— Успокойся же! — прорычал я ему в ухо, пока мы катались по земле. — Живи.
Мне хватило нескольких мгновений, чтобы скрутить его. Он зажмурил глаза, слезы градом катились по его щекам. Когда я встал и протянул ему руку, чтобы помочь подняться, он отчаянно вцепился в нее.
К закату мы так устали, что не могли и пошевельнуться. Синнегар ничего не сказал по поводу наших успехов. Он разогнал нас по отдельным камерам, устроенным наподобие стойл в конюшне, и выдал каждому по корзинке серого хлеба и бурдюку с водой.
— Стучите по прутьям, если еще понадобится. Может, кто придет, а может, и нет.
Он показал нам, как просить позволения говорить. Нужно было прижать тыльную сторону ладони к губам и резко отдернуть.
Даже после того, как Синнегар оставил нас одних, мы молчали. Хотя никакой охраны поблизости видно не было, я не хотел рисковать своим языком, произнося, что бы то ни было.
Опустившись на солому, я вытащил краюху хлеба из корзинки. Еда — это последнее, чего мне хотелось сейчас, но я заставил себя. Дальше легче не станет, подозревал я, а желания умирать у меня не было. Опершись на прутья клетки и уставившись на второй неаппетитный кусок, я краем глаза отметил движение в соседней камере. Старший из моих товарищей поднял свой кусок хлеба, приветствуя меня. Я ответил ему тем же жестом, и так мы вместе, кусок за куском, ломоть за ломтем, справились с нашим кисловатым ужином.
С каждым глотком ошейник напоминал о себе. Неужели кто-то может к этому привыкнуть? Полоса металла была достаточно широкой, чтобы ограничить подвижность шеи, и это нужно было учитывать во время поединка. Зидам это известно. Кроме того, он сидел очень плотно, насколько это было возможно без удушения, достаточно, чтобы постоянно держать человека на грани паники, чтобы постоянно напоминать о себе. В порядке опыта я дотронулся до этой штуковины. О боги… Вывернув наружу все съеденное и на целый час, с головой окунувшись в пучину отчаяния, я, опустошенный и дрожащий, впал в забытье. Но позже, проснувшись среди ночи, я снова заставил себя поесть. Я должен был выжить. Это не подлежало сомнению. Я только представить себе не мог, почему это было необходимо.
Прошла неделя, мы тренировались каждый день под пристальным надзором Синнегара или одного из его подручных. Занятия были долгими, изматывающими на невыносимой жаре, но мы все же справлялись. С каждым днем я становился немного крепче, главной моей заботой оставались ступни. Распухшие и гноящиеся, они стали такими чувствительными, что даже спокойно стоять казалось мне пыткой.
В конце недели надсмотрщик пришел понаблюдать за тренировками.
— Вы уже решили насчет распределения? — спросил он Синнегара.
— Этот останется здесь. — Рыжеволосый зид показал на старшего из моих товарищей. — Может участвовать в тренировочном сражении, назначенном на следующую неделю. Он — посредственность, в лучшем случае. Больше одного-двух поединков ему не выдержать. У младшего стало получше с выносливостью, но он никогда не станет чем-то особенным. Как бы то ни было, он может послужить для тренировок низшего уровня. У Ньимеро в отряде на прошлой неделе погиб один раб, этот сможет заменить его. Ну а тот, — его бледные глаза остановились на мне, — уже поинтереснее. Если б у него было не так плохо с ногами, он, возможно, мог бы начать работать в тренировочном подразделении для командования. Фехтование в особенности. Он может неплохо справиться.
— Я слышал, что у тебя острый глаз, смотритель Синнегар. Поскольку я не так давно на этом посту, я положусь на твое мнение. Все будет так, как ты советуешь.
Синнегар поклонился надсмотрщику, а затем вернул нас в барак. Младшего забрали тем же вечером. Он кивнул каждому из нас, пока его связывали и выводили из барака. Вслед за тем один из подручных Синнегара пришел за мной, связал по рукам и ногам и прикрепил к ошейнику цепь. Второй мой товарищ в последний раз приветствовал меня, подняв кусок хлеба, и остался в бараке в одиночестве, в то время как меня увели прочь.
Надзиратель провел меня через огромный лагерь к другой «конюшне» с черными прутьями — длинной клетке, примыкавшей к кирпичному зданию.
— Еще одного забирают, — сказал он воину, стоявшему у открытого проема в кирпичной стене и прихлебывавшему из металлической кружки. — Первое распределение. Только семь дней как прибыл.
Охранник, парень с приплюснутым носом и глубокими морщинами, перечеркивавшими лоб, выплеснул из кружки остатки напитка, забрызгав грязными каплями мои ноги. Прицепив кружку к поясу, он взял из рук надзирателя мой поводок и окинул меня презрительным взглядом с ног до головы.
— Крупный парень.
Он накрутил поводок на руку так, что мы оказались с ним нос к носу; бездушные серые глаза, не мигая, смотрели на меня. Потом провел мясистым пальцем по моему плечу. Когда палец коснулся ошейника, меня передернуло. Он ухмыльнулся — ненормальной, пугающей ухмылкой проклятого зида, но всего лишь постучал по металлической поверхности, не спустив на меня заклятие.
— Посмотрим, долго ли он протянет.
— Пойду, схожу за Горагом, — сказал надзиратель. — Смотритель говорит, надо посмотреть, что у него с ногами.
Когда мой сопровождающий скрылся в ночи, охранник размотал поводок и втащил меня в дверь.
Мы оказались в маленьком открытом закутке, образованном кирпичной стеной позади и справа от нас и кирпичным же забором слева. Зид кивнул в сторону двух проемов слева.
— Склад припасов и каморка лекаря. Сюда. — Он указал на угол справа от нас, где стояла прямоугольная каменная лоханка, наполовину заполненная отвратительно выглядевшей водой. — Здесь будешь мыться перед поединком. Наши командиры не любят сражаться с грязными рабами.
Прямо перед нами была решетка из знакомых частых черных прутьев. Сняв висящий над лоханкой фонарь и отперев дверцу в решетке, охранник, повел меня по проходу между камерами — всего, кажется, их было около двенадцати. Светильник был довольно тусклым, так что я не мог разглядеть ничего, кроме темных неопределенных фигур, сидящих или лежащих на полу каждой из них. Никто не шелохнулся, пока мы шли.
В середине прохода была открытая дверь, за которой оказалась камера с большой охапкой соломы, брошенной на грязный пол. Охранник отцепил поводок от ошейника и втолкнул меня внутрь.
— Воду и хлеб принесут. Там, в дальнем конце стойл, есть копна чистой соломы. Тебе будет разрешено менять ее раз в месяц, так что тебе придется последить за своими привычками. И помни, рабы не говорят без разрешения.
Он снова ухмыльнулся, со стуком захлопнув дверь и заперев ее.
— Я люблю отрезать языки.
Я опустился на солому, обрадованный тем, что могу дать отдых больным ногам. Холодный ночной ветер сквозил между прутьями решетки. Когда шаги охранника затихли, меня окружила гнетущая тишина. Последние крохи самообладания тонули в этом безмолвии.
Моя камера представляла собой куб со стороной в несколько шагов. Корзина с хлебом и бурдюк висели на прутьях у двери в проход так, чтобы их можно было наполнить снаружи клетки. Сквозь просветы в прутьях не было видно ничего, кроме смутных темных контуров зданий, и, несмотря на то, что обе соседние камеры были заняты, я не мог ни видеть, ни слышать их обитателей и только ощущал рядом человеческое присутствие.
Часом позже, когда я съежился в углу, пытаясь задремать, дверь барака с лязгом распахнулась, и свет фонаря двинулся вдоль прохода. Охранник остановился напротив моей камеры.
— А ну, встать!
Придерживаясь за прутья, я с усилием поднялся на ноги, не в состоянии даже предположить, что происходит. Охранник привел меня в один из кирпичных закутков, толкнул на длинную деревянную скамью, стоявшую вдоль стены, и прикрепил за ошейник и браслеты на запястьях к железному кольцу, вмурованному в стену над моей головой. И наконец, оставил одного в комнатке, освещенной потрескивавшей масляной лампой.
Вдоль каждой стены здесь стояли скамейки, и были еще кольца, вмурованные в стены и пол. Также в комнате находились длинный стол, табурет и маленький столик на колесиках с тазиком и кувшином. Каморка лекаря, сказал охранник.
Прошло немного времени, и в комнату торопливо вошел зид, неся с собой большой кожаный саквояж. Зид был маленьким, опрятным человечком с коротко подстриженной бородкой, обрамлявшей полные губы. Бросив саквояж на стол, он крикнул кому-то снаружи, чтобы ему принесли кавет.
Он подтащил табурет поближе ко мне и сел.
— Показывай свои ноги, — велел он, хлопнув по скамье. — Сюда.
Я поднял гудящие ступни на грязную скамейку, зид взял одну из них и внимательно изучил, тыкая пальцем и сколупывая запекшийся песок. Его лицо перекосило от отвращения, он оттолкнул мою ногу и придвинул саквояж. Взяв тазик и наполнив его водой из кувшина, он принялся за работу, особо не осторожничая: стал срезать омертвевшую кожу, очищать и подсушивать самые отвратительные гнойные ранки. Мальчик принес лекарю оловянную кружку с горячей темной жидкостью, сильно пахнущей анисом. Тот отпил глоток и продолжил, ворча о том, что он впустую растрачивает свое время и талант на рабов. Несколько раз он делал странные движения пальцами, и тогда я чувствовал болезненное жжение, глубоко пронизывавшее мои ступни. Какое-то дьявольское колдовство, предположил я, но точно определять такие вещи я больше не мог. Я постарался сосредоточиться на чем-то другом, но отвлечься было не на что.
Когда лекарь покрыл раны мазью и повязками и я смог, наконец, перевести дыхание, привели еще одного раба. Его привязали к противоположной стене. Он истекал кровью из глубокой раны в бедре, а один глаз заплыл отвратительной опухолью. Я попытался привлечь его внимание, но он смотрел в другую сторону.
— Этому предстоит снова драться утром, так что подлатай его хорошенько, — заметил охранник. — С первым ты уже закончил?
Лекарь закрепил последнюю повязку, отрезал лишний конец ножом и поднялся.
— Пусть побездельничает денек. И пригляди, чтобы этот тупоголовый крепостной принес мне еще кавета.
Пока меня отвязывали от кольца и уводили прочь, он уже доставал из саквояжа все необходимое, чтобы заштопать рану на бедре следующего пациента. Я не завидовал бедолаге.
Зид-Целитель. От одной мысли об этом у меня ныло сердце.
* * *
Следующий день выдался долгим и тревожным. Оставленный в покое по приказу лекаря, я слушал и запоминал. Других рабов, одного за другим, забирали в течение утра к высокопоставленным военачальникам, которым требовались партнеры для тренировочных поединков. У одних явно были постоянные назначения, в то время как прочие переходили от одного зида к другому, в зависимости от их нужд и запросов. Одного направляли на борьбу, другого — на бой с ножом и топором, третьего — поработать над скоростью к командующему, пониженному в звании из-за нерасторопности.Снова и снова я выслушивал установленные правила. Раб мог использовать только те защитные средства и оружие, боевое или тренировочное, которые предписывали зиды. От раба требовалось сражаться на пределе возможностей и участвовать в упражнениях и тренировках, которые назначал сам воин или его тренер. Рабу было запрещено уклоняться от поединка или же прекращать упражнение. Только зид мог дать приказ остановиться.
Когда рабов выводили из загона на поводках, привязанных к ошейникам, никто из них не смотрел по сторонам. Было ли это запрещено, или им просто больно было наблюдать за деградацией других? Возможно, это был лишь страх перед грядущим, поскольку мне хватило и одного дня, чтобы понять, сколь скоротечна карьера партнера для тренировок у зидов.
Тем утром одного из рабов нашли в камере мертвым. Еще двоих раненых приволокли ближе к полудню, сказав, что на них посмотрят, когда придет лекарь. Один из них жил в соседней с моей камере, и в его неглубоком хриплом дыхании мне слышалось зловещее клокотание. Я заколотил по прутьям решетки. Когда пришел охранник, я ударил тыльной стороной ладони по своим губам.
— Говори.
— Человек рядом со мной опасно ранен. Я слышу это по его дыханию. Его грудь…
— И это все? Если ты меня еще хоть раз побеспокоишь из-за такого пустяка, я тебя выпорю.
Он плюнул в сторону умирающего и ушел прочь.
Нужно было что-то делать. Мои руки пролезали между прутьями решетки, но не дальше, чем позволяли оковы на запястьях. Стальные браслеты застревали, а сосед лежал слишком далеко, чтобы мои пальцы могли до него дотянуться. Не обладая ни даром целительства, ни способностью к мысленной речи, ни чем-либо еще, я мог помочь ему только словом. В те дни, когда я сражался на стенах Авонара, я много раз слышал молитву Целителей дар'нети и всегда находил успокоение в знакомых словах. Быть может, они дадут его и умирающему, напомнив тому, кто он на самом деле. И я зашептал ритмичные строфы, надеясь, что охранник не пойдет мимо и не услышит меня.