Страница:
Прежде чем я успела с ним попрощаться или узнать, когда они придут снова, две белые фигуры растворились в искристой дымке.
ГЛАВА 5
ГЛАВА 5
КЕЙРОН
Бесспорно, я самый жалкий из безумцев. Эти руки… не они поднимали кубок вина в честь моего отца в день, когда он стал правителем Авонара, моего Авонара из мира людей, Авонара, которого нет больше. Не та аэорма. Слишком большие, с чересчур широкими ладонями. Волоски на их тыльной стороне слишком светлые. И лицо — я всматривался в безмятежный пруд, так правдиво отражавший деревья и камни за моей спиной и облака на лазурном небе, но видел совсем не то лицо, которое всплывало из глубин моей памяти. И левая рука… всего четыре шрама. В какой реальности исчезли сотни таких же? Каждый — болезненное исступление, так ярко запечатленное, напоминание о даре, который остался частью меня. Потеря столь велика, что, кажется, отними у меня всю руку, и это не будет уже иметь значения. Где самый первый из них — длинный, неровный, оставленный днем, когда я сжимал в объятиях умирающего брата и вместе с ним будущее, так ужаснувшее меня, днем, когда я узнал, что я — Целитель? Благодаря этому дару я спасал людей от смерти.
Итак, это руки чужака. Хотя я знаю и их историю. Знаю, чувствую и помню… Они умащены маслом силестии, которое благословляет Наследника нашего древнего короля, Д'Арната, на служение своему народу. Этими руками я поднял коленопреклоненных Наставников Гондеивдень, когда стал принцем Авонара, того, другого Авонара, который все еще существует. Эти руки обращались с мечом с ювелирной точностью и быстротой молнии. Они отнимали жизни — сознание этого наполняет мою душу отвращением. Как мог я убивать и при этом считать себя правым? Но я способен на это и горжусь своей удалью…
Сидя в саду Дассина, я прижимал руки — руки чужака — к лицу, вгоняя в глазницы тысячи игл в надежде, что этим ярким, ветреным зимним утром мир не развалится на куски, а если и развалится, то я этого не увижу. Как всегда после занятий с Дассином, мои поиски понимания оставили меня на самом краю пропасти в сознании, глядящим в… ничто. Абсолютное ничто. Если я задерживался там слишком надолго, чересчур упорно пытаясь собрать воедино какой-либо отчетливый образ в этом зияющем провале, вселенная распадалась передо мной не только в сознании, но и в вещественном мире тоже. Что бы я ни видел перед собой, зазубренные осколки мрака рассекали изображение на крошечные частицы: дерево, камень, кресло, рука, которые затем одна за другой исчезали в бездне.
Попытки удержать мир целым чувствовались так, как будто у меня из черепа вырывают глаза. Еще страшнее, чем физическая боль, был цепенящий, удушливый ужас, который всегда приходил следом. И я нутром чувствовал, что, если хоть раз позволю исчезнуть всему миру, мне будет уже не найти пути назад. Если я был еще в состоянии говорить, я просил Дассина остановиться, стереть вернувшееся ко мне, избавить меня от крупиц холодного рассудка, уверяющих, что мне никогда не обрести целостность, пока я не вспомню все.
Что же отвечал мне мой учитель, мой спутник, мой хранитель, когда я умолял его о милосердии? Он гладил мою трясущуюся голову, разжимал дрожащие пальцы, которыми я отчаянно вцеплялся в его мятый балахон, и говорил:
— Сегодня мы немного перестарались. Отдохни на часок подольше, прежде чем мы начнем снова.
Поскольку вопросы, одолевавшие меня, мои жалкие попытки разобраться в том, кем я был, и жизнях, которые прожил, были, разумеется, лишь неизбежным следствием занятий с Дассином.
В бытность свою Целителем в человеческом мире, я забрел однажды в глухую деревеньку Пернат. Ее жители нашли дерево, плоды которого, высушенные, размолотые и смешанные с вином, вызывали путающие видения, принятые этими людьми за послание их богов. Селяне пили зелье, отбивающее желание есть, и заботиться о себе. Когда я нашел этих несчастных, трупы их истощенных, заброшенных детей валялись по всей деревне. Несколько еще дышащих взрослых умирали от голода и болезней. Хотя они прекрасно знали, что безграничная глупость довела их до жалкого состояния, они не могли отказаться от зова своих богов. Теперь я понимал их. Даже вымотавшись до того, что уже не было сил ни есть, ни пить, рыдая от истощения и безумия, я не мог отказаться еще раз отведать даров Дассина. Дассин — мой хозяин и подданный, мой тюремщик, целитель и палач.
Порыв холодного ветра рванул капюшон моего белого одеяния, сдернул его с головы и швырнул мне за шиворот горсть снега с голой ветки. Я потянулся назад закоченевшими руками и стряхнул снег, лишь несколько ледяных капель стекли по спине. Дрожа, я спрятал чуждые мне ладони в складки шерстяного одеяния.
«Кто я? Что случилось со мной?»
— Идем, пора спать.
Я не слышал, как Дассин открыл дверь.
Он уже исчез в доме, оставив вход открытым. Он не ожидал, что я отвечу. Слова теперь давались мне с усилием. Я поднялся и проследовал за ним через сад, оставил легкие сандалии у двери. Даже в такой морозный день мне нужен был свежий воздух — напомнить себе, что мир существует вне моего изломанного сознания. Наше последнее занятие закончилось лучше прочих. Без паники. Без бреда. Без мольбы.
Когда я вошел в дом, оставив остальной мир за спиной, Дассин указал мне на чашку чая, стоявшую на столе.
— В такие дни тебе не стоит выходить наружу. Мне не нравится, когда ты так мерзнешь.
Я покачал головой, одним скупым движением отказываясь и от его участия, и от напитка. Еще два удара сердца, и я засну и избавлюсь от тревог.
Моя спальня представляла собой маленькую комнату без каких-либо излишеств, примыкавшую к рабочему кабинету Дассина. Голые стены и пол из массивного камня надежно защищали от шума и дыхания внешнего мира, которые могли нарушить ее полное однообразие. Несмотря на использованный при ее постройке материал, комната не казалась ни пещерой, ни тюремной камерой. В ней было чисто и сухо. В огромное окно без решеток были вставлены толстые стекла исключительной прозрачности. Постель, умывальный столик и никаких дверей: только пустой проем, ведущий в загроможденный кабинет. Кровать была удобная, хотя мне никогда не позволялось наслаждаться ею целую ночь.
Дассин будил меня после нескольких часов отдыха, в любое время дня и ночи. Он вел меня, спотыкающегося, в холодный, неопрятный кавардак из книг, столов, горшков и склянок, который он сам именовал лекторием. Затем заставлял меня раздеться и сесть, нагим и дрожащим, в круге из высоких свечей. Каждый раз он спрашивал моего согласия продолжать, и, уподобляясь иссохшим жителям Перната, я отвечал, что снова готов отправиться навстречу видениям. Дассин начинал читать заклятия — тихо, ритмично, спокойно, едва ли не с добротой, — пока пламя свечей не взвивалось выше моей головы с ревом сотен водопадов. К тому времени я уже не мог чувствовать ничего, кроме света, струившегося в мои глаза, голову и легкие. Он просачивался сквозь каждую пору моего тела, пока, как мне казалось, я сам не должен был засиять.
И сразу же передо мной рождался еще один день, прежде для меня недоступный. В сотворенном Дассином свете я снова видел лицо матери, поющей мне колыбельную. Замысловато сплетенные слова и мелодия обретали зримые формы и сливались с детскими снами. Среди этого сияния я вновь слышал голос любимого мной отца. Я видел его, сидящего в зале правосудия, с добротой и честью правящего теми, кто сжег его заживо, едва прослышав, что он — чародей, наделенный чуждой им силой. В сиянии этих свечей я снова изучал искусство исцеления у своей наставницы Селины, ощущал жгучий поцелуй кинжала в миг, когда я делился даром жизни с больными и умирающими. Я слышал рассказы о кровавом истреблении моей семьи и народа, разорении моего дома. Я вновь перечитывал книги — любимые и те, что нагоняли на меня скуку. Я вновь переживал детские обиды и юношеские открытия, я вновь влюблялся в археологию, обретал знания об истории, культуре, искусстве народа, к которому не принадлежал, но который мои предки приняли как свой собственный.
Часы, дни, недели я переживал в сиянии свечей Дассина. Когда же оно, в конце концов, меркло, а мой разум с усилием возвращался к смутному осознанию себя, мой наставник сообщал, как долго меня не было — четыре-пять часов обычного времени.
Убрав свечи и вернув мне одежду, он делил со мной еду и питье, ждущие на подносе посреди обшарпанного соснового стола. Пища была простой и сытной, и ее всегда было вдоволь. Я ел, сколько мог, а затем гулял по саду, наслаждаясь солнечным или лунным светом, вдыхая сладость свежего воздуха. Затем я неизбежно возвращался к тому, что мне удалось узнать — пока мои вопросы не приводили меня на край пропасти. Тогда Дассин отсылал меня спать и, спустя несколько часов, будил, чтобы начать все заново.
Я не имел представления, как долго я уже остаюсь с Дассином. Время утеряло изначальную простоту, и каждый восход предупреждал о дальнейшем искажении. Где-то, среди недель и месяцев, истинное прошлое стало началом… вечности ошеломляющей путаницы, которая и будет тянуться, пока Дассин закладывает в мою голову основы, позволяющие говорить со мной о Мосте Д'Арната и о том, что сделали со мной мои попытки предотвратить его разрушение. Теперь же он изъяснялся в самых расплывчатых понятиях, объясняя, что истина случившегося должна сама открыться мне, как только я переживу ее заново.
Этим ранним утром — ярким, ветреным, морозным утром,когда мир сохранил свою целостность, — Целитель наблюдал, стоя в дверях лектория, как я сбросил одежду и зарылся в ворох мятых подушек и покрывал. Я уже закрыл глаза, когда почувствовал наброшенное на голое плечо одеяло и руку, коснувшуюся моих волос.
— Спокойного сна, господин мой.
— Д'Натель, просыпайся! Ты должен встать. Псы подняли лай, и нам следует немного с ними прогуляться. — Дассин тряс меня с непривычной силой.
Обычно он не звал меня этим именем — моим, но не тем, которое я ощущал в наибольшей степени собственным. Если б не слабость, я, наверное, удивился бы больше, но сегодня я лег на рассвете, судя по освещению, все еще было раннее утро, а тяжелые, затекшие конечности свидетельствовали о том, что я не успел даже сменить во сне позу.
— Помилосердствуй, старик, — проворчал я, зарываясь головой в подушки. — Неужели нельзя дать мне хоть час спокойно выспаться?
— Только не этим утром. У нас гости, и ты должен с ними увидеться.
— Пусть идут, откуда пришли.
Я был не в состоянии вдохновиться даже таким удивительным отклонением от привычного режима, как посетители.
Судя по тому, что я видел и слышал, во всем мире больше никого не существовало, хотя я и предполагал, что вместе с нами в доме живет кто-то еще. На столе в лектории я часто находил пару стаканов, пахнущих бренди, который мне не разрешалось пробовать. И я представить себе не мог, как раздражительный Целитель варит суп или наливает в мой умывальник теплую воду.
— Наставники Гондеи прибыли навестить своего принца. Я удерживал их на расстоянии более трех месяцев, и, если я не предъявлю им тебя, они устроят нам неприятности. Я не могу тратить силы на то, чтобы сражаться с ними, так что ты должен встать и показаться им.
— Наставники… Экзегет, Устель и прочие? Настойчивость Дассина вынудила меня начать хоть как-то действовать. Я сел, пытаясь разогнать кровь в конечностях.
— Да, болтливый мальчишка! Прямо сейчас эти напыщенные лжецы сидят у меня библиотеке. Я сказал им, что ты спишь, но они ответили, что будут ждать аудиенции вашего высочества. Так что, если хочешь получить еще час сна до того, как мы продолжим занятия, будь добр подняться, пройти в библиотеку и избавиться от этих ублюдков. У нас нет времени на них отвлекаться.
— И что я им скажу? У меня знания двенадцати летнего ребенка!
Мое доверие к утверждениям Дассина, что все мои воспоминания правдивы, внезапно пошатнулось. Что, если воспоминания, которые он внушил мне, были всего лишь дикими фантазиями, а не оголенными рубцами моих собственных переживаний? Но взгляд, упавший на мешки под его глазами, напомнил мне, что он спал не больше моего. Я не мог поклясться, что его таинственная игра была единственной надеждой мира, как он утверждал, но был убежден: все это он затеял не из жестокости или равнодушия. Я должен ему верить.
— Говори как можно меньше. Они здесь для того, чтобы убедиться, не взращиваю ли я самозванца, претендующего на место в роду Д'Арната.
Я не удержался от скепсиса:
— И как же я могу это доказать? Сомневаюсь, что их убедит рассказ о моей жизни — вернее, жизнях.
Дассин с силой ткнул мне пальцем в грудь.
— Ты — Д'Натель, истинный Наследник Д'Арната! Ты можешь открыть Ворота, пройти по Мосту, сдержать хаос Пропасти между мирами. В твоих жилах течет кровь тысячелетнего рода наших принцев, и никто — никто — не может это отрицать или опровергнуть. Да, верно, что ты обладаешь опытом, недоступным прочим, и мы пока не можем рассказывать об этом каждому ископаемому, но клянусь всеми твоими жизнями, ты — законный принц Авонара.
Не поверить Дассину было невозможно.
— Тогда они захотят узнать, чем же мы заняты здесь все эти месяцы, ведь, если ты помнишь, ты ни словом им этого не объяснил.
— У них нет права расспрашивать тебя. Ты их владыка. О да. Не имеет значения, что, когда я жил в человеческом мире, мой младший брат Кристоф унаследовал от нашего обожаемого отца, барона Мэндийского, дар Правления. В гондейской жизни — в магическом, чародейском Авонаре — я, Д'Натель, третий сын принца Д'Марта, был назван Наследником Д'Арната после того, как отец и двое старших братьев погибли один за другим. Когда совет Наставников — семеро чародеев, поддерживающих правителя и следящих за порядком наследования, — огласил мое имя, я едва мог нацарапать его, ведь никто не предполагал, что третий сын, столь необузданный и столь юный, может когда-либо потребоваться для управления моей опустошенной страной.
Воспоминания о жизни Д'Нателя неожиданно обрывались в день, когда мне исполнилось двенадцать. Тогда мне умастили руки, и я вступил в права наследования. В тот же день эти самые Наставники, ожидающие сейчас меня, решили, что я должен испытать зачарованный Мост Д'Арната и попытаться восстановить его после долгих лет войны, заброшенности и разрушительного хаоса Пропасти между мирами.
Гондея и другой мир — мир людей. — Существовали бок о бок с тех пор, как в начале времен Вазрин придал пустоте форму. Чародейство дар'нети и человеческие страсти породили хрупкое равновесие во вселенной, которое еще никому не удалось постичь. Во времена Уничтожения, когда возникла Пропасть, разделившая два мира, баланс нарушился, и нас, дар'нети, осталось так мало, что мы оказались не в силах вернуть себе нашу разоренную землю. И тогда наш король Д'Арнат построил Мост — заклинание, соединившее края Пропасти, — в надежде восстановить равновесие. Долгая война с лордами Зев'На и разрушительное влияние Пропасти угрожали крушением Моста, и только могуществом и стараниями Д'Арната и его Наследников он выдержал тысячу лет.
Но в свои двенадцать я и понятия не имел, как сохранить Мост. Дассин говорил, что моя попытка ужасно искалечила меня, и вернуть дальнейшую память о жизни Д'Нателя невозможно. Когда Наставники в последний раз беседовали со мной, я был тупым, безнравственным юнцом, одним из тех, кто сжигал свою жизнь в пылу битв. Они не знали меня таким, каким я стал теперь. Другая жизнь — жизнь Кейрона — изменила меня.
У меня голова начала трещать от противоречий и поворотов, и я прижал ко лбу кулак, пытаясь удержать ее целой.
— Прекрати! — резко скомандовал Дассин. — Сейчас не время думать. Наставники — не твои добренькие дедушки с бабушками. Голова у тебя должна быть ясной.
— Может, пустой?
— Если не будет другого выхода. Собирайся. Я скоро за тобой вернусь. И принесу саффрию.
Я, не оглядываясь, вытащил себя из пропасти.
— Завари покрепче, Дассин.
Он легонько потрепал меня по волосам.
— Ты справишься.
Приготовления были недолгими. Я пожалел, что нельзя засунуть голову в маленький тазик с водой, стоявший на столике, и мне пришлось смывать сонливость, плеснув водой в лицо. Одежды, кроме белого балахона, у меня не было. С первых дней пребывания здесь Дассин запретил мне использовать магию, чтобы раздобыть хоть что-либо сверх его скудных запасов. Ни один из нас, сказал он, не может себе позволить расходовать силу, и, если честно, я редко бывал в состоянии зажечь свечу. К тому времени, когда мне стало известно, что я — правитель Авонара и вправе потребовать, чтобы мне обеспечили подобающие удобства, меня это уже не волновало.
Дассин вернулся почти сразу, с саффрией в руках. Я опустошил чашу одним долгим глотком, надеясь, что острая сладость растормошит все еще сонную часть меня. Покончив с разговорами — за это утро мы произнесли больше слов, чем за всю неделю наших обычных занятий, — он повел меня по длинному коридору. В прохладный, тенистый проход через анфиладу распахнутых дверей проникали дразнящие приметы раннего утра: птичьи трели, пылинки, кружащиеся в золотом луче, запах мяты и сырой земли. Отправиться туда было бы в сто раз приятнее, чем следовать за Дассином.
Я стоял за его спиной, когда он распахнул дверь.
— Нынешним утром вы удостоились великой чести, — объявил он. — Принц дал согласие на краткую аудиенцию. Друзья мои и коллеги, его высочество Д'Натель, Наследник королевского дома Д'Арната, принц Авонара, владыка дар'нети и дульсе. Да одарят его мудростью Вазрин Творящий и Вазрина Ваятельница.
Испытание началось. Я шагнул в проем, преодолевая ту часть себя, которая настаивала, что я для них чужак и слова королевского приветствия ко мне неприменимы. Я постарался сосредоточиться на этом мире и его обычаях и убедить себя, что здесь есть для меня место. Убеждение — это всё для правителя, сказал мне однажды мой обожаемый отец.
Стоило мне войти в широкую, просторную комнату, как мне навстречу поднялись семеро: четверо мужчин, две женщины и один, не ребенок, просто хрупкий темноволосый человек с оливковой кожей, который держался позади всех. Дульсе. Представитель странного народа этого мира, один из людей, обладающих поразительной восприимчивостью к знаниям и невероятными ограничениями в их использовании.
Шестеро не-дульсе выжидающе выстроились пестрым полукругом: один оказался низкорослым, другой — невероятно толстым, у третьего было мертвенно-бледное лицо. Двое были облачены в прекрасные одежды, отличавшие людей высокого положения, остальные кутались в плащи вроде тех, что носят ученые, но тоже разные: тусклые и яркие, поношенные и нарядные. Вместе с Дассином — седьмым по счету — они были советом Наставников дар'нети. И хотя эти шестеро оставались в моей памяти раскрашенными детским восприятием в чистые, ясные цвета, я помнил необходимые в данных обстоятельствах формулы приветствия. Обычаи королевского обхождения вколачивал в меня безукоризненно одетый человек слева, тучный, лысеющий мужчина с полными губами и глубоко посаженными глазами. Он выглядел мягким, но таковым не являлся. Моя спина заныла, вспомнив его побои, а душа съежилась от отголоска его самодовольства.
Я был озлобленным девятилетним мальчишкой, когда придворные вырвали меня из прокопченного уюта у костра дворцовых стражников и отволокли в Дом Наставников, высокое, строгого вида здание, где проходили встречи совета и которое служило резиденцией его главе. В ту самую ночь мастер Экзегет объявил, что, поскольку мои отец и братья мертвы, Наследником Д'Арната становлюсь я — невежественное, грязное отродье, не лучше пса, подбирающего объедки за солдатами с крепостной стены.
Никто не сказал мне, что Д'Сето, последний из моих братьев, кто еще оставался в живых, на дюжину лет старше меня, самый сильный, талантливый и умелый из принцев, был убит зидами. Единственный в семье, у кого находилось для меня доброе слово. И все мои неуклюжие детские выходки, с изображением тронных залов в переулках и фехтовальными поединками на конюшенном дворе, — все это было подражанием брату. Экзегет не допустил и мысли, даже из простой учтивости, что я могу горевать о Д'Сето. Взамен он потратил час, чтобы объяснить, насколько я не похож на брата. С тех пор я возненавидел Экзегета за то, что он сумел меня убедить. Вселенная несправедлива, говорил он, если допускает, чтобы кровь королей текла в жилах подобного мне, в то время как души более благородные обречены на низшие роли. Только суровая дисциплина и безжалостная муштра могут меня исправить, поэтому я не вернусь во дворец, а буду жить вместе с Экзегетом в Доме Наставников. Он приблизил свое красное лицо вплотную к моему и поклялся, что, если его усилия пропадут втуне и я не сделаюсь достойным наследных прав, я не проживу достаточно долго, чтобы опорочить их.
Так что этим утром, когда Наставники собрались, чтобы обследовать меня, я не мог без отвращения смотреть на Экзегета. Я начал приветствовать гостей с противоположного конца ряда, надеясь, что, пока я дойду до него, я сумею подыскать подходящие слова. Двигаясь от одного Наставника к другому, я обращал руки ладонями вверх в знак подчинения и готовности служить. Каждый из них, в свою очередь, накрывал мои ладони своими, принимая предложенное мной, и преклонял колено из уважения к моему долгу. Я поднимал их на ноги, одного за другим, и каждый приветствовал меня на собственный лад.
Великан Гар'Дена, влиятельный, процветающий ювелир, хрипло выдохнул и ухмыльнулся — он получил от меня нечто более существенное, чем просто царственное прикосновение, дабы поднять эту грузную тушу. Я втайне понадеялся, что мне больше не придется использовать магию, так как на эту незамысловатую помощь ушел весь мой скудный запас сил. Выпрямившись в полный рост, отчего все прочие показались карликами, Гар'Дена одернул одеяние красного шелка, вытер лоб платком размером с парус и засунул большие пальцы за вычурно изукрашенный пояс.
— Се' на давонет, Гире Д'Арнат!
«Славься, Наследник Д'Арната!» Рев его традиционного приветствия раздирал уши, но в нем слышалось глубокое уважение. Ободренный его благородным духом, я двинулся вдоль ряда.
Се'Арет, древняя, иссохшая старуха с внешностью и чувством юмора кирпича, ткнула мне в щеку острым пальцем и фыркнула, то ли недоверчиво, то ли просто неодобрительно, я так и не понял. Я перехватил ее палец и твердо отвел его в сторону, что, судя по всему, ей совершенно не понравилось. Се'Арет возложила на себя обязанность выискивать тайных пособников наших врагов. Ее боялись все. Устель был почти столь же стар, как Се'Арет, но молниеносное проникновение в мои мысли опровергло впечатление о его немощности, которое могло у меня сложиться. Прикосновение к разуму без дозволения было немыслимым оскорблением, вторжением в личную жизнь, позволяющим выгнать Устеля из Наставников, а то и из самого Авонара… если меня примут как истинного принца. Все находящиеся в комнате, кроме разве что дульсе, явно заметили происшедшее. Если я хотел, чтобы остальные сохранили хоть каплю уважения ко мне, я не мог оставить этот выпад без внимания.
— Сегодня я приму тебя с почетом, Устель, ибо ты учил еще моего отца. Но не более того. Возраст не дает тебе права оскорблять своего принца, потому что время явно не отняло твой дар. Пустыни ждут тех, кто злоупотребляет подобными вольностями. Будь осторожен. — К моему облегчению, голос прозвучал ясно и ровно.
Старик поджал губы, но отступился. Я спиной почувствовал, как доволен Дассин. Говоря же по правде, мои мысли находились в таком сумбуре, что вряд ли кто-нибудь смог бы в них разобраться.
Й'Дан, казавшийся высохшей тенью человека, не стал подниматься, когда я коснулся его плеча. Он отчаянно затряс лысой коричневой головой, закусил костяшки пальцев и отказался взглянуть мне в глаза.
— Государь мой, — пробормотал он чуть слышно, заставив меня близко наклониться к нему, — выслушайте, государь. Прошу вас, выслушайте.
Он желал, чтобы я проник в его мысли.
Я кивнул, хотя и был встревожен. Д'Натель не умел этого, в другой же моей жизни этот обычай был строго воспрещен. Однако Наставники знали: что бы я ни совершил тогда на Мосту в попытке восстановить его, это изменило меня. Так что я отбросил сомнения и открыл свой разум Й'Дану.
«… убийство… заговор… предательство… простите, государь… мы не знали, что вы… вера потеряна… зиды среди нас… казалось, был только один выход…»
Невозможно было разобраться в этом потоке бессвязных признаний, проникнутом изнуряющим, всепоглощающим чувством вины. Кто был убит? Отец или братья? О каком заговоре он говорил?
Сбитый с толку, встревоженный, я коснулся пальцем его сомкнутых губ, приказывая остановиться.
— В другой раз, — сказал я. — Я выслушаю тебя наедине.
Когда-нибудь, когда я пойму, о чем он говорит.
Мадьялар была скорее похожа на торговку рыбой, чем на Наставницу гондеев. Костлявая и краснощекая, с всклокоченными седыми волосами, ростом она была едва не с меня. Ленты ее колышущегося одеяния приглушенных цветов постоянно переливались, смущая взгляд. Когда я был еще мальчишкой, Мадьялар стала Экзаменатором. Она надзирала за обучением дар'нети, отношениями ученика и учителя, как, например, меня и Экзегета. И хотя в те дни я никого не считал другом, Мадьялар вступила с моим наставником в открытую схватку за право заботиться обо мне. Благодаря этому я стал относиться к ней несколько лучше, хотя, по правде, ее методы воспитания, лишь немногим менее жестокие, мало чем отличались от его. Она утверждала, что единственным гуманным выходом было бы обучить меня необходимым обязанностям, манерам и чистоплотности, чтобы я мог как можно скорее стать отцом нового Наследника.
Итак, это руки чужака. Хотя я знаю и их историю. Знаю, чувствую и помню… Они умащены маслом силестии, которое благословляет Наследника нашего древнего короля, Д'Арната, на служение своему народу. Этими руками я поднял коленопреклоненных Наставников Гондеивдень, когда стал принцем Авонара, того, другого Авонара, который все еще существует. Эти руки обращались с мечом с ювелирной точностью и быстротой молнии. Они отнимали жизни — сознание этого наполняет мою душу отвращением. Как мог я убивать и при этом считать себя правым? Но я способен на это и горжусь своей удалью…
Сидя в саду Дассина, я прижимал руки — руки чужака — к лицу, вгоняя в глазницы тысячи игл в надежде, что этим ярким, ветреным зимним утром мир не развалится на куски, а если и развалится, то я этого не увижу. Как всегда после занятий с Дассином, мои поиски понимания оставили меня на самом краю пропасти в сознании, глядящим в… ничто. Абсолютное ничто. Если я задерживался там слишком надолго, чересчур упорно пытаясь собрать воедино какой-либо отчетливый образ в этом зияющем провале, вселенная распадалась передо мной не только в сознании, но и в вещественном мире тоже. Что бы я ни видел перед собой, зазубренные осколки мрака рассекали изображение на крошечные частицы: дерево, камень, кресло, рука, которые затем одна за другой исчезали в бездне.
Попытки удержать мир целым чувствовались так, как будто у меня из черепа вырывают глаза. Еще страшнее, чем физическая боль, был цепенящий, удушливый ужас, который всегда приходил следом. И я нутром чувствовал, что, если хоть раз позволю исчезнуть всему миру, мне будет уже не найти пути назад. Если я был еще в состоянии говорить, я просил Дассина остановиться, стереть вернувшееся ко мне, избавить меня от крупиц холодного рассудка, уверяющих, что мне никогда не обрести целостность, пока я не вспомню все.
Что же отвечал мне мой учитель, мой спутник, мой хранитель, когда я умолял его о милосердии? Он гладил мою трясущуюся голову, разжимал дрожащие пальцы, которыми я отчаянно вцеплялся в его мятый балахон, и говорил:
— Сегодня мы немного перестарались. Отдохни на часок подольше, прежде чем мы начнем снова.
Поскольку вопросы, одолевавшие меня, мои жалкие попытки разобраться в том, кем я был, и жизнях, которые прожил, были, разумеется, лишь неизбежным следствием занятий с Дассином.
В бытность свою Целителем в человеческом мире, я забрел однажды в глухую деревеньку Пернат. Ее жители нашли дерево, плоды которого, высушенные, размолотые и смешанные с вином, вызывали путающие видения, принятые этими людьми за послание их богов. Селяне пили зелье, отбивающее желание есть, и заботиться о себе. Когда я нашел этих несчастных, трупы их истощенных, заброшенных детей валялись по всей деревне. Несколько еще дышащих взрослых умирали от голода и болезней. Хотя они прекрасно знали, что безграничная глупость довела их до жалкого состояния, они не могли отказаться от зова своих богов. Теперь я понимал их. Даже вымотавшись до того, что уже не было сил ни есть, ни пить, рыдая от истощения и безумия, я не мог отказаться еще раз отведать даров Дассина. Дассин — мой хозяин и подданный, мой тюремщик, целитель и палач.
Порыв холодного ветра рванул капюшон моего белого одеяния, сдернул его с головы и швырнул мне за шиворот горсть снега с голой ветки. Я потянулся назад закоченевшими руками и стряхнул снег, лишь несколько ледяных капель стекли по спине. Дрожа, я спрятал чуждые мне ладони в складки шерстяного одеяния.
«Кто я? Что случилось со мной?»
— Идем, пора спать.
Я не слышал, как Дассин открыл дверь.
Он уже исчез в доме, оставив вход открытым. Он не ожидал, что я отвечу. Слова теперь давались мне с усилием. Я поднялся и проследовал за ним через сад, оставил легкие сандалии у двери. Даже в такой морозный день мне нужен был свежий воздух — напомнить себе, что мир существует вне моего изломанного сознания. Наше последнее занятие закончилось лучше прочих. Без паники. Без бреда. Без мольбы.
Когда я вошел в дом, оставив остальной мир за спиной, Дассин указал мне на чашку чая, стоявшую на столе.
— В такие дни тебе не стоит выходить наружу. Мне не нравится, когда ты так мерзнешь.
Я покачал головой, одним скупым движением отказываясь и от его участия, и от напитка. Еще два удара сердца, и я засну и избавлюсь от тревог.
Моя спальня представляла собой маленькую комнату без каких-либо излишеств, примыкавшую к рабочему кабинету Дассина. Голые стены и пол из массивного камня надежно защищали от шума и дыхания внешнего мира, которые могли нарушить ее полное однообразие. Несмотря на использованный при ее постройке материал, комната не казалась ни пещерой, ни тюремной камерой. В ней было чисто и сухо. В огромное окно без решеток были вставлены толстые стекла исключительной прозрачности. Постель, умывальный столик и никаких дверей: только пустой проем, ведущий в загроможденный кабинет. Кровать была удобная, хотя мне никогда не позволялось наслаждаться ею целую ночь.
Дассин будил меня после нескольких часов отдыха, в любое время дня и ночи. Он вел меня, спотыкающегося, в холодный, неопрятный кавардак из книг, столов, горшков и склянок, который он сам именовал лекторием. Затем заставлял меня раздеться и сесть, нагим и дрожащим, в круге из высоких свечей. Каждый раз он спрашивал моего согласия продолжать, и, уподобляясь иссохшим жителям Перната, я отвечал, что снова готов отправиться навстречу видениям. Дассин начинал читать заклятия — тихо, ритмично, спокойно, едва ли не с добротой, — пока пламя свечей не взвивалось выше моей головы с ревом сотен водопадов. К тому времени я уже не мог чувствовать ничего, кроме света, струившегося в мои глаза, голову и легкие. Он просачивался сквозь каждую пору моего тела, пока, как мне казалось, я сам не должен был засиять.
И сразу же передо мной рождался еще один день, прежде для меня недоступный. В сотворенном Дассином свете я снова видел лицо матери, поющей мне колыбельную. Замысловато сплетенные слова и мелодия обретали зримые формы и сливались с детскими снами. Среди этого сияния я вновь слышал голос любимого мной отца. Я видел его, сидящего в зале правосудия, с добротой и честью правящего теми, кто сжег его заживо, едва прослышав, что он — чародей, наделенный чуждой им силой. В сиянии этих свечей я снова изучал искусство исцеления у своей наставницы Селины, ощущал жгучий поцелуй кинжала в миг, когда я делился даром жизни с больными и умирающими. Я слышал рассказы о кровавом истреблении моей семьи и народа, разорении моего дома. Я вновь перечитывал книги — любимые и те, что нагоняли на меня скуку. Я вновь переживал детские обиды и юношеские открытия, я вновь влюблялся в археологию, обретал знания об истории, культуре, искусстве народа, к которому не принадлежал, но который мои предки приняли как свой собственный.
Часы, дни, недели я переживал в сиянии свечей Дассина. Когда же оно, в конце концов, меркло, а мой разум с усилием возвращался к смутному осознанию себя, мой наставник сообщал, как долго меня не было — четыре-пять часов обычного времени.
Убрав свечи и вернув мне одежду, он делил со мной еду и питье, ждущие на подносе посреди обшарпанного соснового стола. Пища была простой и сытной, и ее всегда было вдоволь. Я ел, сколько мог, а затем гулял по саду, наслаждаясь солнечным или лунным светом, вдыхая сладость свежего воздуха. Затем я неизбежно возвращался к тому, что мне удалось узнать — пока мои вопросы не приводили меня на край пропасти. Тогда Дассин отсылал меня спать и, спустя несколько часов, будил, чтобы начать все заново.
Я не имел представления, как долго я уже остаюсь с Дассином. Время утеряло изначальную простоту, и каждый восход предупреждал о дальнейшем искажении. Где-то, среди недель и месяцев, истинное прошлое стало началом… вечности ошеломляющей путаницы, которая и будет тянуться, пока Дассин закладывает в мою голову основы, позволяющие говорить со мной о Мосте Д'Арната и о том, что сделали со мной мои попытки предотвратить его разрушение. Теперь же он изъяснялся в самых расплывчатых понятиях, объясняя, что истина случившегося должна сама открыться мне, как только я переживу ее заново.
Этим ранним утром — ярким, ветреным, морозным утром,когда мир сохранил свою целостность, — Целитель наблюдал, стоя в дверях лектория, как я сбросил одежду и зарылся в ворох мятых подушек и покрывал. Я уже закрыл глаза, когда почувствовал наброшенное на голое плечо одеяло и руку, коснувшуюся моих волос.
— Спокойного сна, господин мой.
— Д'Натель, просыпайся! Ты должен встать. Псы подняли лай, и нам следует немного с ними прогуляться. — Дассин тряс меня с непривычной силой.
Обычно он не звал меня этим именем — моим, но не тем, которое я ощущал в наибольшей степени собственным. Если б не слабость, я, наверное, удивился бы больше, но сегодня я лег на рассвете, судя по освещению, все еще было раннее утро, а тяжелые, затекшие конечности свидетельствовали о том, что я не успел даже сменить во сне позу.
— Помилосердствуй, старик, — проворчал я, зарываясь головой в подушки. — Неужели нельзя дать мне хоть час спокойно выспаться?
— Только не этим утром. У нас гости, и ты должен с ними увидеться.
— Пусть идут, откуда пришли.
Я был не в состоянии вдохновиться даже таким удивительным отклонением от привычного режима, как посетители.
Судя по тому, что я видел и слышал, во всем мире больше никого не существовало, хотя я и предполагал, что вместе с нами в доме живет кто-то еще. На столе в лектории я часто находил пару стаканов, пахнущих бренди, который мне не разрешалось пробовать. И я представить себе не мог, как раздражительный Целитель варит суп или наливает в мой умывальник теплую воду.
— Наставники Гондеи прибыли навестить своего принца. Я удерживал их на расстоянии более трех месяцев, и, если я не предъявлю им тебя, они устроят нам неприятности. Я не могу тратить силы на то, чтобы сражаться с ними, так что ты должен встать и показаться им.
— Наставники… Экзегет, Устель и прочие? Настойчивость Дассина вынудила меня начать хоть как-то действовать. Я сел, пытаясь разогнать кровь в конечностях.
— Да, болтливый мальчишка! Прямо сейчас эти напыщенные лжецы сидят у меня библиотеке. Я сказал им, что ты спишь, но они ответили, что будут ждать аудиенции вашего высочества. Так что, если хочешь получить еще час сна до того, как мы продолжим занятия, будь добр подняться, пройти в библиотеку и избавиться от этих ублюдков. У нас нет времени на них отвлекаться.
— И что я им скажу? У меня знания двенадцати летнего ребенка!
Мое доверие к утверждениям Дассина, что все мои воспоминания правдивы, внезапно пошатнулось. Что, если воспоминания, которые он внушил мне, были всего лишь дикими фантазиями, а не оголенными рубцами моих собственных переживаний? Но взгляд, упавший на мешки под его глазами, напомнил мне, что он спал не больше моего. Я не мог поклясться, что его таинственная игра была единственной надеждой мира, как он утверждал, но был убежден: все это он затеял не из жестокости или равнодушия. Я должен ему верить.
— Говори как можно меньше. Они здесь для того, чтобы убедиться, не взращиваю ли я самозванца, претендующего на место в роду Д'Арната.
Я не удержался от скепсиса:
— И как же я могу это доказать? Сомневаюсь, что их убедит рассказ о моей жизни — вернее, жизнях.
Дассин с силой ткнул мне пальцем в грудь.
— Ты — Д'Натель, истинный Наследник Д'Арната! Ты можешь открыть Ворота, пройти по Мосту, сдержать хаос Пропасти между мирами. В твоих жилах течет кровь тысячелетнего рода наших принцев, и никто — никто — не может это отрицать или опровергнуть. Да, верно, что ты обладаешь опытом, недоступным прочим, и мы пока не можем рассказывать об этом каждому ископаемому, но клянусь всеми твоими жизнями, ты — законный принц Авонара.
Не поверить Дассину было невозможно.
— Тогда они захотят узнать, чем же мы заняты здесь все эти месяцы, ведь, если ты помнишь, ты ни словом им этого не объяснил.
— У них нет права расспрашивать тебя. Ты их владыка. О да. Не имеет значения, что, когда я жил в человеческом мире, мой младший брат Кристоф унаследовал от нашего обожаемого отца, барона Мэндийского, дар Правления. В гондейской жизни — в магическом, чародейском Авонаре — я, Д'Натель, третий сын принца Д'Марта, был назван Наследником Д'Арната после того, как отец и двое старших братьев погибли один за другим. Когда совет Наставников — семеро чародеев, поддерживающих правителя и следящих за порядком наследования, — огласил мое имя, я едва мог нацарапать его, ведь никто не предполагал, что третий сын, столь необузданный и столь юный, может когда-либо потребоваться для управления моей опустошенной страной.
Воспоминания о жизни Д'Нателя неожиданно обрывались в день, когда мне исполнилось двенадцать. Тогда мне умастили руки, и я вступил в права наследования. В тот же день эти самые Наставники, ожидающие сейчас меня, решили, что я должен испытать зачарованный Мост Д'Арната и попытаться восстановить его после долгих лет войны, заброшенности и разрушительного хаоса Пропасти между мирами.
Гондея и другой мир — мир людей. — Существовали бок о бок с тех пор, как в начале времен Вазрин придал пустоте форму. Чародейство дар'нети и человеческие страсти породили хрупкое равновесие во вселенной, которое еще никому не удалось постичь. Во времена Уничтожения, когда возникла Пропасть, разделившая два мира, баланс нарушился, и нас, дар'нети, осталось так мало, что мы оказались не в силах вернуть себе нашу разоренную землю. И тогда наш король Д'Арнат построил Мост — заклинание, соединившее края Пропасти, — в надежде восстановить равновесие. Долгая война с лордами Зев'На и разрушительное влияние Пропасти угрожали крушением Моста, и только могуществом и стараниями Д'Арната и его Наследников он выдержал тысячу лет.
Но в свои двенадцать я и понятия не имел, как сохранить Мост. Дассин говорил, что моя попытка ужасно искалечила меня, и вернуть дальнейшую память о жизни Д'Нателя невозможно. Когда Наставники в последний раз беседовали со мной, я был тупым, безнравственным юнцом, одним из тех, кто сжигал свою жизнь в пылу битв. Они не знали меня таким, каким я стал теперь. Другая жизнь — жизнь Кейрона — изменила меня.
У меня голова начала трещать от противоречий и поворотов, и я прижал ко лбу кулак, пытаясь удержать ее целой.
— Прекрати! — резко скомандовал Дассин. — Сейчас не время думать. Наставники — не твои добренькие дедушки с бабушками. Голова у тебя должна быть ясной.
— Может, пустой?
— Если не будет другого выхода. Собирайся. Я скоро за тобой вернусь. И принесу саффрию.
Я, не оглядываясь, вытащил себя из пропасти.
— Завари покрепче, Дассин.
Он легонько потрепал меня по волосам.
— Ты справишься.
Приготовления были недолгими. Я пожалел, что нельзя засунуть голову в маленький тазик с водой, стоявший на столике, и мне пришлось смывать сонливость, плеснув водой в лицо. Одежды, кроме белого балахона, у меня не было. С первых дней пребывания здесь Дассин запретил мне использовать магию, чтобы раздобыть хоть что-либо сверх его скудных запасов. Ни один из нас, сказал он, не может себе позволить расходовать силу, и, если честно, я редко бывал в состоянии зажечь свечу. К тому времени, когда мне стало известно, что я — правитель Авонара и вправе потребовать, чтобы мне обеспечили подобающие удобства, меня это уже не волновало.
Дассин вернулся почти сразу, с саффрией в руках. Я опустошил чашу одним долгим глотком, надеясь, что острая сладость растормошит все еще сонную часть меня. Покончив с разговорами — за это утро мы произнесли больше слов, чем за всю неделю наших обычных занятий, — он повел меня по длинному коридору. В прохладный, тенистый проход через анфиладу распахнутых дверей проникали дразнящие приметы раннего утра: птичьи трели, пылинки, кружащиеся в золотом луче, запах мяты и сырой земли. Отправиться туда было бы в сто раз приятнее, чем следовать за Дассином.
Я стоял за его спиной, когда он распахнул дверь.
— Нынешним утром вы удостоились великой чести, — объявил он. — Принц дал согласие на краткую аудиенцию. Друзья мои и коллеги, его высочество Д'Натель, Наследник королевского дома Д'Арната, принц Авонара, владыка дар'нети и дульсе. Да одарят его мудростью Вазрин Творящий и Вазрина Ваятельница.
Испытание началось. Я шагнул в проем, преодолевая ту часть себя, которая настаивала, что я для них чужак и слова королевского приветствия ко мне неприменимы. Я постарался сосредоточиться на этом мире и его обычаях и убедить себя, что здесь есть для меня место. Убеждение — это всё для правителя, сказал мне однажды мой обожаемый отец.
Стоило мне войти в широкую, просторную комнату, как мне навстречу поднялись семеро: четверо мужчин, две женщины и один, не ребенок, просто хрупкий темноволосый человек с оливковой кожей, который держался позади всех. Дульсе. Представитель странного народа этого мира, один из людей, обладающих поразительной восприимчивостью к знаниям и невероятными ограничениями в их использовании.
Шестеро не-дульсе выжидающе выстроились пестрым полукругом: один оказался низкорослым, другой — невероятно толстым, у третьего было мертвенно-бледное лицо. Двое были облачены в прекрасные одежды, отличавшие людей высокого положения, остальные кутались в плащи вроде тех, что носят ученые, но тоже разные: тусклые и яркие, поношенные и нарядные. Вместе с Дассином — седьмым по счету — они были советом Наставников дар'нети. И хотя эти шестеро оставались в моей памяти раскрашенными детским восприятием в чистые, ясные цвета, я помнил необходимые в данных обстоятельствах формулы приветствия. Обычаи королевского обхождения вколачивал в меня безукоризненно одетый человек слева, тучный, лысеющий мужчина с полными губами и глубоко посаженными глазами. Он выглядел мягким, но таковым не являлся. Моя спина заныла, вспомнив его побои, а душа съежилась от отголоска его самодовольства.
Я был озлобленным девятилетним мальчишкой, когда придворные вырвали меня из прокопченного уюта у костра дворцовых стражников и отволокли в Дом Наставников, высокое, строгого вида здание, где проходили встречи совета и которое служило резиденцией его главе. В ту самую ночь мастер Экзегет объявил, что, поскольку мои отец и братья мертвы, Наследником Д'Арната становлюсь я — невежественное, грязное отродье, не лучше пса, подбирающего объедки за солдатами с крепостной стены.
Никто не сказал мне, что Д'Сето, последний из моих братьев, кто еще оставался в живых, на дюжину лет старше меня, самый сильный, талантливый и умелый из принцев, был убит зидами. Единственный в семье, у кого находилось для меня доброе слово. И все мои неуклюжие детские выходки, с изображением тронных залов в переулках и фехтовальными поединками на конюшенном дворе, — все это было подражанием брату. Экзегет не допустил и мысли, даже из простой учтивости, что я могу горевать о Д'Сето. Взамен он потратил час, чтобы объяснить, насколько я не похож на брата. С тех пор я возненавидел Экзегета за то, что он сумел меня убедить. Вселенная несправедлива, говорил он, если допускает, чтобы кровь королей текла в жилах подобного мне, в то время как души более благородные обречены на низшие роли. Только суровая дисциплина и безжалостная муштра могут меня исправить, поэтому я не вернусь во дворец, а буду жить вместе с Экзегетом в Доме Наставников. Он приблизил свое красное лицо вплотную к моему и поклялся, что, если его усилия пропадут втуне и я не сделаюсь достойным наследных прав, я не проживу достаточно долго, чтобы опорочить их.
Так что этим утром, когда Наставники собрались, чтобы обследовать меня, я не мог без отвращения смотреть на Экзегета. Я начал приветствовать гостей с противоположного конца ряда, надеясь, что, пока я дойду до него, я сумею подыскать подходящие слова. Двигаясь от одного Наставника к другому, я обращал руки ладонями вверх в знак подчинения и готовности служить. Каждый из них, в свою очередь, накрывал мои ладони своими, принимая предложенное мной, и преклонял колено из уважения к моему долгу. Я поднимал их на ноги, одного за другим, и каждый приветствовал меня на собственный лад.
Великан Гар'Дена, влиятельный, процветающий ювелир, хрипло выдохнул и ухмыльнулся — он получил от меня нечто более существенное, чем просто царственное прикосновение, дабы поднять эту грузную тушу. Я втайне понадеялся, что мне больше не придется использовать магию, так как на эту незамысловатую помощь ушел весь мой скудный запас сил. Выпрямившись в полный рост, отчего все прочие показались карликами, Гар'Дена одернул одеяние красного шелка, вытер лоб платком размером с парус и засунул большие пальцы за вычурно изукрашенный пояс.
— Се' на давонет, Гире Д'Арнат!
«Славься, Наследник Д'Арната!» Рев его традиционного приветствия раздирал уши, но в нем слышалось глубокое уважение. Ободренный его благородным духом, я двинулся вдоль ряда.
Се'Арет, древняя, иссохшая старуха с внешностью и чувством юмора кирпича, ткнула мне в щеку острым пальцем и фыркнула, то ли недоверчиво, то ли просто неодобрительно, я так и не понял. Я перехватил ее палец и твердо отвел его в сторону, что, судя по всему, ей совершенно не понравилось. Се'Арет возложила на себя обязанность выискивать тайных пособников наших врагов. Ее боялись все. Устель был почти столь же стар, как Се'Арет, но молниеносное проникновение в мои мысли опровергло впечатление о его немощности, которое могло у меня сложиться. Прикосновение к разуму без дозволения было немыслимым оскорблением, вторжением в личную жизнь, позволяющим выгнать Устеля из Наставников, а то и из самого Авонара… если меня примут как истинного принца. Все находящиеся в комнате, кроме разве что дульсе, явно заметили происшедшее. Если я хотел, чтобы остальные сохранили хоть каплю уважения ко мне, я не мог оставить этот выпад без внимания.
— Сегодня я приму тебя с почетом, Устель, ибо ты учил еще моего отца. Но не более того. Возраст не дает тебе права оскорблять своего принца, потому что время явно не отняло твой дар. Пустыни ждут тех, кто злоупотребляет подобными вольностями. Будь осторожен. — К моему облегчению, голос прозвучал ясно и ровно.
Старик поджал губы, но отступился. Я спиной почувствовал, как доволен Дассин. Говоря же по правде, мои мысли находились в таком сумбуре, что вряд ли кто-нибудь смог бы в них разобраться.
Й'Дан, казавшийся высохшей тенью человека, не стал подниматься, когда я коснулся его плеча. Он отчаянно затряс лысой коричневой головой, закусил костяшки пальцев и отказался взглянуть мне в глаза.
— Государь мой, — пробормотал он чуть слышно, заставив меня близко наклониться к нему, — выслушайте, государь. Прошу вас, выслушайте.
Он желал, чтобы я проник в его мысли.
Я кивнул, хотя и был встревожен. Д'Натель не умел этого, в другой же моей жизни этот обычай был строго воспрещен. Однако Наставники знали: что бы я ни совершил тогда на Мосту в попытке восстановить его, это изменило меня. Так что я отбросил сомнения и открыл свой разум Й'Дану.
«… убийство… заговор… предательство… простите, государь… мы не знали, что вы… вера потеряна… зиды среди нас… казалось, был только один выход…»
Невозможно было разобраться в этом потоке бессвязных признаний, проникнутом изнуряющим, всепоглощающим чувством вины. Кто был убит? Отец или братья? О каком заговоре он говорил?
Сбитый с толку, встревоженный, я коснулся пальцем его сомкнутых губ, приказывая остановиться.
— В другой раз, — сказал я. — Я выслушаю тебя наедине.
Когда-нибудь, когда я пойму, о чем он говорит.
Мадьялар была скорее похожа на торговку рыбой, чем на Наставницу гондеев. Костлявая и краснощекая, с всклокоченными седыми волосами, ростом она была едва не с меня. Ленты ее колышущегося одеяния приглушенных цветов постоянно переливались, смущая взгляд. Когда я был еще мальчишкой, Мадьялар стала Экзаменатором. Она надзирала за обучением дар'нети, отношениями ученика и учителя, как, например, меня и Экзегета. И хотя в те дни я никого не считал другом, Мадьялар вступила с моим наставником в открытую схватку за право заботиться обо мне. Благодаря этому я стал относиться к ней несколько лучше, хотя, по правде, ее методы воспитания, лишь немногим менее жестокие, мало чем отличались от его. Она утверждала, что единственным гуманным выходом было бы обучить меня необходимым обязанностям, манерам и чистоплотности, чтобы я мог как можно скорее стать отцом нового Наследника.