Страница:
– Благодарю за фразу хорошего тона. Я забыла. – И притворно-ласковым взглядом отстраняя Тарутина, она взяла под руку Дроздова и повела его по аллее, негромко говоря: – Вот видите, вы нужны и мне. Вы сюда – я следом. Это как-то странно, пожалуй.
– На этом свете все странно наполовину.
– Я как раз о земном. Сегодня, представьте, почему-то позвонили мне от министра Веретенникова… Вы, конечно, знаете его немножко – Дмитрия Семеновича Веретенникова… Самого молодого из Совмина, сделавшего умопомрачительную карьеру. Хотите, чуточку его напомню? Внешностью не министр. Никакой солидности, никакого брюшка. Современный аккуратный образованный мальчик, с хорошей прической и с приятным голосом. Да дело не в этом, – Валерия пальцами надавила на локоть Дроздова. – Веретенников звонил сам и почему-то конфиденциально просил узнать у вас: смогли бы вы на субботу и воскресенье приехать в Кабаньево, в охотничий домик министерства, где можно отдохнуть, поохотиться, поудить рыбу и поговорить спокойно о бренной жизни. Передаю вам дословно. Почему Веретенников позвонил именно мне – представьте, теряюсь в глупых догадках. И злюсь на себя. Я ведь не ваша секретарша.
– Злитесь в связи с чем?
– Я обнаглела и сказала ему, что я отнюдь не передаточный пункт и надобно звонить непосредственно вам. Он ответил: умоляю, есть некоторое неудобство.
– Не ясно. Почему все же он позвонил вам?
– Малость догадываюсь, – пожала плечами Валерия. – С Веретенниковым мы вместе работали в Госплане. После института. Он даже настойчиво ухаживал за мной. Но по какой причине я должна быть передаточным пунктом – это загадочно, как сплетня. Вторая загадка – действительно интригующая. Веретенников передал, что с вами хочет встретиться и поговорить в охотничьем домике Никита Борисович Татарчук.
С шелестом текли вдоль аллеи листья под ногами. Она шла рядом, упруго двигаясь, ее юбка, раскачиваясь, задевала его случайным живым прикосновением, создавая терпкое ощущение невинной близости. И он почему-то вспомнил, как они на закате уплыли далеко за бакены в радушно темнеющее море, как ее длинные ноги ножницами скользили в воде… а потом оба, усталые, выходили из морского благолепия на предвечерний пляж, и здесь ее тонкое тело, сильное, гибкое, вообразилось тогда ему непорочным телом взрослой девочки, омытое прохладой воды, свежестью воздуха перед какой-то ночной тайной, к которой она должна была прийти, но не была готова.
– Татарчук? Тот самый? Странная фигура инкогнито. До сих пор не уточню, кто он, в конце концов?
– Кто он? Я слышала о нем в Госплане, что это царь, бог, сатана и дух святой. Личность могущественная, невероятно таинственная. Работал послом в Африке, устроил там какой-то финансовый переворот. В Госплане совершил революцию. Заметил Веретенникова, через год сделал его министром. Вхож во все инстанции – от академии до Совмина и Политбюро. Генеральный его боготворит и ловит его каждое слово. По слухам, нечто вроде негласного первого советника.
«Охотничий домик, рыбалка, и приглашение министра и желание разговора, исходящее от „негласного первого советника“, и Валерия, как „передаточный пункт“, – подумал Дроздов, еще не находя осознанной логической связи между собой, самым молодым министром и последними событиями, но в то же время тревожной ощупью начиная подозревать эту связь, кому-то нужную с неопределенной до конца и не понятной ему целью, вызывающей, однако, у него любопытство и неясную безотчетность возможного риска.
– Что ж, приглашение министра кое-что значит! – сказал он с шутливым вызовом. – Если не возражаете, поедем в субботу вместе. Уж коли вы стали передаточным пунктом, то давайте вместе. Мне с вами будет интересней. Не так часто приходится общаться с сильными мира сего.
Она взмахнула бровями.
– И вас не пугает, что мы будем вместе? Не смущают институтские сплетни?
– А вас?
– Мне наплевать и позабыть, как говорит Тарутин.
Солнце сквозь ветви рдеющими пятнами лежало на холмах листьев, усыпавших аллею, а за деревьями, в подсолнечной стороне отливало в тени стеклами окон здание института со всеми его неразрешенными противоречиями, бессилием, заключениями, документами, пересудами, завистью, ненавистью, слухами, курением в тесных комнатах – гигантская «стекляшка» Научно-исследовательского института экологических проблем, куда ему надо было сейчас идти из этого листопадного дня, из этой утешительной прохлады, которой овеивало его вблизи Валерии даже там, в Крыму, в нестерпимо знойные часы на прокаленном пляже.
– Тогда поедем вдвоем, раз приглашение передавали через вас, – повторил Дроздов. – Так будет наверняка веселее.
– Вы старомодный оптимист, – сказала она, и он увидел блеск ее смеющихся глаз. – Вряд ли так будет веселее. Мне почему-то неспокойно. Но пусть – поедем. По дороге, кстати, можем заехать в церковь и обвенчаться для приличия. Мы это забыли сделать в Крыму. Хотя вряд ли это нам поможет.
– Почему же не поможет, Валерия?
– Не допускаете, что я ведьмочка на метле? Под венцом нам никогда хорошо не будет.
Глава шестнадцатая
– На этом свете все странно наполовину.
– Я как раз о земном. Сегодня, представьте, почему-то позвонили мне от министра Веретенникова… Вы, конечно, знаете его немножко – Дмитрия Семеновича Веретенникова… Самого молодого из Совмина, сделавшего умопомрачительную карьеру. Хотите, чуточку его напомню? Внешностью не министр. Никакой солидности, никакого брюшка. Современный аккуратный образованный мальчик, с хорошей прической и с приятным голосом. Да дело не в этом, – Валерия пальцами надавила на локоть Дроздова. – Веретенников звонил сам и почему-то конфиденциально просил узнать у вас: смогли бы вы на субботу и воскресенье приехать в Кабаньево, в охотничий домик министерства, где можно отдохнуть, поохотиться, поудить рыбу и поговорить спокойно о бренной жизни. Передаю вам дословно. Почему Веретенников позвонил именно мне – представьте, теряюсь в глупых догадках. И злюсь на себя. Я ведь не ваша секретарша.
– Злитесь в связи с чем?
– Я обнаглела и сказала ему, что я отнюдь не передаточный пункт и надобно звонить непосредственно вам. Он ответил: умоляю, есть некоторое неудобство.
– Не ясно. Почему все же он позвонил вам?
– Малость догадываюсь, – пожала плечами Валерия. – С Веретенниковым мы вместе работали в Госплане. После института. Он даже настойчиво ухаживал за мной. Но по какой причине я должна быть передаточным пунктом – это загадочно, как сплетня. Вторая загадка – действительно интригующая. Веретенников передал, что с вами хочет встретиться и поговорить в охотничьем домике Никита Борисович Татарчук.
С шелестом текли вдоль аллеи листья под ногами. Она шла рядом, упруго двигаясь, ее юбка, раскачиваясь, задевала его случайным живым прикосновением, создавая терпкое ощущение невинной близости. И он почему-то вспомнил, как они на закате уплыли далеко за бакены в радушно темнеющее море, как ее длинные ноги ножницами скользили в воде… а потом оба, усталые, выходили из морского благолепия на предвечерний пляж, и здесь ее тонкое тело, сильное, гибкое, вообразилось тогда ему непорочным телом взрослой девочки, омытое прохладой воды, свежестью воздуха перед какой-то ночной тайной, к которой она должна была прийти, но не была готова.
– Татарчук? Тот самый? Странная фигура инкогнито. До сих пор не уточню, кто он, в конце концов?
– Кто он? Я слышала о нем в Госплане, что это царь, бог, сатана и дух святой. Личность могущественная, невероятно таинственная. Работал послом в Африке, устроил там какой-то финансовый переворот. В Госплане совершил революцию. Заметил Веретенникова, через год сделал его министром. Вхож во все инстанции – от академии до Совмина и Политбюро. Генеральный его боготворит и ловит его каждое слово. По слухам, нечто вроде негласного первого советника.
«Охотничий домик, рыбалка, и приглашение министра и желание разговора, исходящее от „негласного первого советника“, и Валерия, как „передаточный пункт“, – подумал Дроздов, еще не находя осознанной логической связи между собой, самым молодым министром и последними событиями, но в то же время тревожной ощупью начиная подозревать эту связь, кому-то нужную с неопределенной до конца и не понятной ему целью, вызывающей, однако, у него любопытство и неясную безотчетность возможного риска.
– Что ж, приглашение министра кое-что значит! – сказал он с шутливым вызовом. – Если не возражаете, поедем в субботу вместе. Уж коли вы стали передаточным пунктом, то давайте вместе. Мне с вами будет интересней. Не так часто приходится общаться с сильными мира сего.
Она взмахнула бровями.
– И вас не пугает, что мы будем вместе? Не смущают институтские сплетни?
– А вас?
– Мне наплевать и позабыть, как говорит Тарутин.
Солнце сквозь ветви рдеющими пятнами лежало на холмах листьев, усыпавших аллею, а за деревьями, в подсолнечной стороне отливало в тени стеклами окон здание института со всеми его неразрешенными противоречиями, бессилием, заключениями, документами, пересудами, завистью, ненавистью, слухами, курением в тесных комнатах – гигантская «стекляшка» Научно-исследовательского института экологических проблем, куда ему надо было сейчас идти из этого листопадного дня, из этой утешительной прохлады, которой овеивало его вблизи Валерии даже там, в Крыму, в нестерпимо знойные часы на прокаленном пляже.
– Тогда поедем вдвоем, раз приглашение передавали через вас, – повторил Дроздов. – Так будет наверняка веселее.
– Вы старомодный оптимист, – сказала она, и он увидел блеск ее смеющихся глаз. – Вряд ли так будет веселее. Мне почему-то неспокойно. Но пусть – поедем. По дороге, кстати, можем заехать в церковь и обвенчаться для приличия. Мы это забыли сделать в Крыму. Хотя вряд ли это нам поможет.
– Почему же не поможет, Валерия?
– Не допускаете, что я ведьмочка на метле? Под венцом нам никогда хорошо не будет.
Глава шестнадцатая
Двухэтажный «охотничий домик» стоял на берегу озера, далеко синеющего до противоположного берега, где на песчаной возвышенности золотились под солнцем медовые стволы сосен, за ними грядами уходили в стеклянный туманец рязанские леса. С озера, из-за дальних заросших кугой островов, время от времени доносились бухающие выстрелы, раздробленным эхом катились по воде, стихали в лесах. Вблизи дома на асфальтовой площадке, перед воротами гаражей маслянисто сияли лаком протертые после дорожной пыли «Волги», но никого не было ни возле машин, ни около веранды дома, и Валерия сказала:
– Нам повезло! Ни одной души вокруг. Хорошо, чтобы никого и не было. Мы сами похозяйничали бы в золушкином дворце.
В это же время с крыльца веранды проворно сбежал аккуратно причесанный молодой человек, по змеиному эластичная его талия, обтянутая спортивным пиджаком с металлическими пуговицами, заизгибалась, задвигалась подле машины, его смуглое красивое лицо выразило почтительную приятность. Весь в улыбке, он артистично открыл дверцу, выпуская Валерию, с радостно-благодарным замиранием приложился к ее руке, затем изящно порхнул к левой дверце «Жигулей», выпуская Дроздова, и порывисто охватил его руку, точно несказанно осчастливленный его приездом, представляясь журчащим речитативом:
– Дмитрий Семенович Веретенников, мы виделись только издали… Вы не представляете, какую радость ваш приезд доставил мне и доставит Никите Борисовичу. Вас ждали утром и весьма беспокоились. Потом все решили, что вы сегодня не приедете. Поэтому все на охоте. Неслыханная досада! Но я на страже, жду вас и полностью в вашем распоряжении, Игорь Мстиславович! Мы немедленно можем экипироваться в охотничьи доспехи и на катере двинуться в сторону Лазурного острова. Валерия… Валерия Павловна, вам с нами будет также интересно, уверяю и гарантирую. Бить утку влёт – зрелище волнующее… Извини великодушно, удобно ли мне будет называть тебя по имени и на «ты»?
– Удобно. Почему ты не сказал «зрелище волнительное», как говорят артисты нового МХАТа? – спросила Валерия, рассеянно оглядывая берег, деревянные мостки с перилами, сбоку которых дремали в тени у свай лодки и крытые катера.
– Театр? МХАТ? Это – страна обетованная! Я уже забыл, когда был в театре! Театр только снится, как в золотом тумане юности! – воскликнул Веретенников с душевным принятием необидного упрека. – Был последний раз, вероятно, лет пять назад! Отстал непотребно! Стыдно сказать, позор, срамотища заблудшего технократа среди миллиона чиновничьих проблем. В общем, личной жизни – никакой! Не поверишь – я начал читать американские детективы. Для расторможения. Торчишь в кабинете по двенадцать часов! Извините, пожалуйста, мы несколько лет работали в одном отделе с Валерией Павловной, – обратился он к Дроздову, прося глазами и голосом снисхождения за невольный отход от главного. – Предлагаю вот что. Мы сейчас зайдем в дом, и я покажу ваши комнаты. Не обессудьте, я пойду впереди вас. Вы какое оружие предпочитаете? – поинтересовался он, заходя вперед Дроздова. – «Тулку»? «Зауэр»? «Браунинг»? «Ястреб на стреле»? Увидите – какая прелесть здесь! Оружие подбирали по совету Никиты Борисовича. Он – великий знаток.
«Какие у него приглашающие, воспитанные, но не пропускающие в себя глаза. Блестяще дисциплинирован».
Они направились к крыльцу веранды, отсвечивающей стеклами меж облетевших деревьев. Аллея желтела до самого озера толстым покровом, ступени крыльца, засыпанные красной кленовью, похоже было, не подметались намеренно.
– Все есть? – удивился Дроздов. – Даже старый «ястреб»? Откуда он?
– И «ястреб» есть, Игорь Мстиславович. Известно, что в Сибири вы были серьезным охотником и ходили «на берлог».
– Насколько я понимаю – на медведя, – сказала Валерия. – Час от часу не легче. Оказывается, вы еще – медвежатник?
– Зачислили не в тот чин. Медвежатник – это взломщик сейфов, – поправил Дроздов. – Что касается моих охотничьих походов в тайге, то они закончились после того, как я увидел плачущего лосенка.
– Плачущего лосенка? Как это может быть?
– Я убил лосиху, а когда подошел, рядом лежал лосенок. Весь в крови матери, смотрит на меня, а слезы каплями так и текут из глаз. Он плакал, как ребенок. Так что ночь потом я спал плохо.
– Невероятно! – воскликнул Веретенников, и глаза его испустили горечь сожаления. – Но ведь в тайге вы ходили на медведя, об этом известно! Вы ходили вместе с Николаем Михайловичем Тарутиным, а он – заядлый охотник. А медведь, амикан-дедушка – добыча серьезная!
– Не точная информация. Медведь – почти человек, – возразил Дроздов. – «На берлог» я не ходил потому, что не принимались мои условия.
– Какие, интересно?
– Первый, кто выстрелит в амику, заработает и мой жакан. Соглашался один Тарутин. Но его я слишком ценю. Поэтому не ходил.
– Что такое жакан? – весело рассердилась Валерия. – Я ничего не понимаю в вашем лексиконе!
– Жакан – это особая, специфическая пуля на крупного зверя, родненькая! Оплошная неосведомленность для геолога, простительная для геологини. Хоть ты и в сапогах ходила и по тайге, но не в поисках все же берлог амикана! – сказал с приятной укоризной Веретенников. – Умоляю, не обижайся. Я давно пришел к убеждению: без смелости женщины нет смелости мужчины. Так же, как и свободы, впрочем.
И он взбежал по ступеням крыльца, растворил высокую дверь на веранду, а наверху по спортивному повернулся, приглашая за собой и жестом, и глазами.
– Добро пожаловать к нам. – И учтиво подал руку Валерии, предлагая ей позволительное ухаживанье на правах старого знакомого: – Разреши тебе помочь, родненькая?
– Дмитрий Семенович… товарищ министра… Дима, не пыли и не навязывайся в родственники, – остановила Валерия с той ноткой в голосе, которая могла и обидеть. – Представь, я не забыла твое любимое слово, которое ты применял в обращении к слабому полу. Прошу помнить, я только вынужденный гость, сопровождающий Игоря Мстиславовича. А этого вполне достаточно, чтобы не распускать куртуазные перья перед бывшей сослуживицей. Не затрудняй себя. Тем более – мы не на равном положении.
– О, Валя, ты осталась прелестной дикой кошкой из страны амазонок!
И Веретенников, пропустив Валерию на веранду, снова с неудержимой воспитанностью приложился к ее руке, будто не в силах побороть растроганного чувства и не оказать ей внимание.
Дом тихий, чудилось, пустой, был крепок, ухожен, весь пропах смолистым духом дерева, смешанным с теплом толстых ковров и мягкой мебели. В большой столовой на первом этаже повеяло уютной горьковатостью березовых дров: здесь по-зимнему пылали крестообразно наложенные поленья в камине, величиной походившем на грот, с чугунной решеткой, с медным под ней листом, с набором всевозможных кочерег на витой подставке. Тут, в столовой, четыре девушки, должно быть, официантки, напоминающие волнистыми движениями манекенщиц, ходили вокруг длинных столов, безмолвно накрывали хрустящие скатерти. Веретенников на ходу сделал им поощряющий знак головой и, обливая гостей взором неустанной приветливости, повел их по широчайшей лестнице, по пушистой, как пена, дорожке на второй этаж.
Второй этаж раскрылся гигантским холлом, затемненным тяжелыми шторами, темно-багровым ковром на паркете, зелеными диванами у обшитых деревом стен, зелеными креслами, полукругом расставленными перед телевизором, – все было в недневном освещении, будто в далеком зареве театрального пожара, все приближало заграницу своим цветом, мягкостью, сладковатой теплотой синтетики и, мнилось, запахом пролитого на ковер одеколона или распыленного пряного дезодоранта. Оглядывая холл, Валерия озорно шепнула Дроздову:
– Роскошная жизнь. Выдержим?
Роскошен был и трехкомнатный люкс, который, наслаждаясь возможностью быть полезным, подробно показал Веретенников, – спальню, гостиную, кабинет, ванную, блещущую зеркалами, никелем, кафелем, женственной белизной раковин, пленительной чистотой полотенец, – однако люкс этот, с интересом осмотренный Валерией, вызвал у нее улыбку.
– Послушай, Дмитрий, необходима ясность: мы – не муж и жена. Поэтому нравственнее будет поселить меня в какую-нибудь отдельную комнату. Согласна не на роскошную.
– Виноват, прости! – спохватился Веретенников. – Н-не подумал, недотепа. Оставайтесь здесь, Игорь Мстиславович. Тебе, Валя, я покажу рядом. Люкс двухкомнатный.
– Не лучше ли наоборот, – внес поправку Дроздов. – Валерия Павловна остается здесь, а я – в соседнем. Женщине надо больше простора.
Но она отвергла его поправку:
– Я не люблю излишества!
Когда Веретенников закончил показ номеров и предложил в люксе Дроздова выпить для бодрости хороший кофе, сам взявшись быстро приготовить его, с озера послышался отдаленный хлопающий звук моторов. У Веретенникова, удобно расположившегося с чашечкой кофе в кресле, начали увеличиваться и как-то нервно вслушиваться замирающие глаза. Затем он поставил чашечку на стол и тотчас изготовление поднялся.
– Прибыли, – сказал он, спешно застегивая пуговичку на пиджаке. – Вы отдохните несколько минут. Я встречу Никиту Борисовича и приду за вами. Извините, ради всего святого.
Он попятился к двери, словно до неприличия стесняясь собственной спины, источая лицом прежнюю сердечность, но вместе с тем сквозь нее тонкой тенью проступала тревога, лоб его побелел.
– Ничего не могу понять. Приятно поражен. Не кажется ли вам, Валерия, что мы попали в страну чудес? Так можно ошалеть. Самый молодой министр – не то бисквит «счастье», не то святой, – сказал Дроздов, допивая кофе. – Наслышан о нем. Но вижу его вблизи впервые. Он всегда был таким воспитанным в шляхетском духе?
– Был мягок и вежлив всегда. Но у этого святого кибернетический характер, – ответила Валерия, глядя в окно, на озеро между алыми верхушками кленов. – Я говорю о Госплане, когда он был начальником моего отдела. Занимался теннисом и гимнастикой, успешно ухаживал за девицами и защищал докторскую. Все дела доводил до завершения пунктуально.
– Ну, его пунктуальность чувствуется по нажиму на чилимское строительство. Любопытно чрезмерно.
– Посмотрите на озеро, Игорь Мстиславович. Это интересное зрелище.
Точильный рев моторов звучал все ближе, все отчетливее. В окно видно было, как две моторные лодки, круто распуская волну длинными дугами, одна за другой выворачивались, выходили против солнца из-за островов, потом на той же несбавленной скорости выравнялись и пошли рядом к деревянному пирсу, к мокрым мосткам, вытянутым над водой. Были уже ясно различимы поднятые над водяными усами носы лодок, мешкообразные за ветровым стеклом фигуры, притиснутые друг к другу. Как только у пирса заглохли моторки и в озерной тишине закачались бортами возле свай, фигуры стали неуклюже приподыматься, едва держась на ногах, раскачивая лодки тяжестью тел и охотничьей амуниции. По мосткам бегал предупредительный Веретенников вместе с худощавым парнем в жокейской каскетке и сверху поочередно подавал старательную руку вылезавшим из моторок.
– Фантастика какая-то, – сказала Валерия сердито. – Кажется, там вместе с Татарчуком академик Козин и наш Чернышов. – Она зябко повела плечом. – Мне как-то сразу неуютно стало. На меня отрицательно действует старик Козин. Его бородка, его голос… Хочется ему грубить и показывать язык. Все технократы. Главное – Татарчук. Внешность поразительная. Похож на медведя. Даже косолапит.
– Пойдемте, – сказал Дроздов и, напоминая то приятельское, крымское, что было между ними, легонько притянул ее к себе, с соучастием заглядывая в глаза. – Вы вовлекли меня в странную жизнь. Поэтому нет резона ни грубить, ни показывать язык. Мы – гости. Поплывем по течению.
– Попробуем. До определенного пункта.
– Поглядывайте на меня влюбленно. И слушайтесь меня, – и, позволяя себе прежнюю безгрешность дружеских отношений, он поцеловал ее в лоб. – Будьте умницей.
– Постараюсь. Изо всех сил. А вы будьте осторожней. Знаете, как в Госплане называли Татарчука? Пластиковой миной или взрывным устройством.
– Пойдемте на веранду. Авось поле пока не заминировано.
А на веранде происходило нечто древнее, пещерное, огрубленно мужское, чему когда-то поклонялся в тайге Дроздов, многовековому ритуалу возвращения с охоты, – особое состояние усталости, удовлетворения, голода после наслаждения охотничьим убийством среди вечно молодой красоты воды и неба, особо метким выстрелом, довольством собой от этого меткого выстрела, после возбуждения запахом пороха, которым пропахла вся одежда, и завистливого одобрения со стороны, после стального холодка оружия, послушного нажатию пальца на спусковой крючок, и тугой отдачи в плечо, и замирания в груди при виде споткнувшейся в воздухе, комом падающей в воду добычи. Добычи только что живой, разумно летящей со свистом ветерка, с призывным кряканьем, с нацеленно вытянутой шеей и быстрым мельканием тонких крыльев…
Входящие на веранду, все в сапогах, в каскетках, в грубой охотничьей одежде лягушачьего цвета, похоже, заляпанной грязновато-зеленой краской, все вооруженные ружьями, с ножами на поясе, обвешанные патронташами, ягдташами, заполнили террасу резкой луковой вонью пороха, мокрой тины, смешанной с диким запахом пера, дробью развороченной утиной плоти.
Их было трое, охотников, и двое сопровождающих егерей, и веранда по-солдатски внушительно загремела сапогами, громким стуком ружей. Ружья ставили в углу, а их куда-то уносили егеря, проверяя на всякий случай стволы. Туда же, в угол, бросали убитых уток в окровавленных ягдташах и без ягдташей; жирные утки шлепались тяжко, отбрасывая змейки шей с подогнутыми головками, с плоскими мраморными клювами, на которых запеклись ручейки крови (как бывает в углах рта насмерть избитого человека). Стук сапог, первобытный запах, жирные шлепки об пол, убитая дичь, добыча, возбужденные голоса – всё когда-то имевшее значение мужественного завершения объединенного удовольствия было сейчас Дроздову понятно, но чуждо, и удивительно было видеть огромную, двухметровую глыбу – выделяющегося среди всех Никиту Борисовича Татарчука в лягушачьей куртке с откинутым капюшоном, открывавшим толстую шею борца, его большое лицо, крестьянское, некрасивое и вместе чем-то притягивающее, точкообразные умные медвежьи глазки, почти женский, чувственный рот, исторгающий, однако, звуки иерихонской трубы, соответствующие его фигуре и не соответствующие его кукольному рту.
– Хрен ты моржовый, зяблик без… хвоста, – трубил Татарчук, швыряя ягдташ в угол. – Какого хрена стрелял, если не видел, в кого стрелял? Журавля ведь угробил, хрен моржовый! Отдай его егерям! Пусть хоть в этнографический музей сдадут. Где твои глаза были? На ягодицах, что ли? Эх-х, умелец!..
– Срам, стыд на всю Европу, – посмеивался Козин, расстегивая ремень, высвобождая из-под него трех крупных селезней, повешенных за перламутровые шеи. – Я вам подал сигнал: «Не стрелять!» Но вы вскинули да шарахнули из двух стволов. Жалко журавушку, жалко горемычную! Да кто у нас, кто у нас!.. – вскричал он, увидев на веранде Дроздова и Валерию, и расставил руки, встряхивая висевшими на вытянутых шеях селезнями. – Мы вас встречаем пухом и пером! Стало быть, к счастью, к удаче! Жаль, жаль, что вас не было с нами!
Возбужденный многочасовым пребыванием на воде, крепким озерным воздухом, простором, стрельбой, удачной охотой, Козин, вероятно, был доволен собой; каскетка и охотничья куртка придавали его высокой фигуре обличье воинственное, боевое рядом с Чернышевым, расстерянным, мешковатым в неловкой для него полувоенной одежде, в шароварах не по росту, заправленных в сапоги. Он вбирал голову в плечи, уставясь на большую, мертво развесившую крылья птицу, с длинным костяным клювом, тонкими желтоватыми ногами. Птицу держал за ноги пожилой егерь, хмуро глядя, как с острого кончика клюва падали на пол кровяные капли, а Чернышов бестолково оправдывался:
– Последний выстрел был, виноват я, виноват… Лодка вошла в осоку, а с берега что-то сорвалось, зашумело, померещилось – гусь… Как же это случилось нехорошо, как неловко! Прости меня, журавушка, – пробормотал слезливо Георгий Евгеньевич, взял голову птицы, вглядываясь в белые пленки меж розовых обводий глаз, и поцеловал в перья. – За что же я тебя, красавицу? За что я тебя…
– Прекрати лазаря петь, гусь лапчатый, – проворчал Татарчук и, вмиг обворожительно расплываясь своим обширным лицом, приветственно потряс, покрутил в воздухе маленькими для своей массивной фигуры кистями, объяснил гостям с обаятельным простодушием: – Рукопожатие отменяется по причине грязных лап! Поклон и любовь вам в наших пенатах. Здоровкаться и пить на брудершафт потом будемо. Гайда всем мыть руки и спустимся перед сауной и обедом пропустить по рюмочке за здоровье уважаемых гостей. Почекайте… Мы зараз.
– Мы пока сходим к озеру, – сказал Дроздов.
Они спустились к воде, солнечной, но уже со студеным переливом у берегов, прозрачной перед холодами до донных камней, где скользили блики преломленного света. Они постояли на мостках, над шлепающими у свай моторными лодками; белел на скамьях, дрожал под ветерком прилипший, в кровавых пятнах пух.
Здесь, обдуваемые простором озера, теплом разыгравшегося сентябрьского дня, они молча слушали далекое кряканье уток в осоке островов; то и дело с рассекающим свистом прилетали к островам новые стаи, почти касаясь воды, без плеска садились в камышах, темнели, сквозили там подвижными силуэтами. И Дроздов, с еще окончательно не остывшей страстью охотника наблюдая утиное ныряние меж камышей, в раздумье сказал:
– Никак не предполагал здесь встретить Козина и Чернышева.
– Да, – ответила Валерия, вглядываясь в небо над озером. – Какая синь, какая там радость для птиц! – вздохнула она. – Дайте сигарету, свои я забыла в плаще.
– Не дам я вам сигарету. И сам не буду. Здесь грешно. Давайте просто подышим.
– Давайте подышим.
Дроздов оперся на перила, следя за колебанием светлых теней на дне, сказал:
– Мне действительно показалось, у Татарчука глазки не то медвежьи, не то кабаньи, умные, многоопытные, но манеры просто хохлацкого дяди из гущи. Любопытно. Вы ведь наверняка что-то о нем подробнее знаете по работе в Госплане?
– Чуть-чуть. Знаю, что этот крестьянский на вид дядя выписывает два американских технических журнала и для отдохновения читает детективы на английском языке. Честолюбие бонапартовское. Действительный член Академии наук. В Госплане его боялись, как… как древние греки боялись грома небесного. Если можно так сравнить. Но бывает душкой, когда начнет обвораживать. Веретенников, как будто его отражение, только в осколке зеркала изящной обработки. Я думаю: почему они все-таки выбрали вас, Игорь Мстиславович?
– Куда, Валерия?
– Они все связаны.
– В вашем институте дуже много плотиноненавистников! Це так, Игорь Мстиславович? – похохатывая, Татарчук нарочно произнес вместо институт «ниститут» и опрокинул в изящный свой рот рюмку водки, стал закусывать ветчиной, обильно намазанной хреном. – А щоб тоби шлепнуло! Дуже продирает! – звучно хохотнул он, вытирая салфеткой слезы на веках. – Мой дид говорил следующее. То, що водка дорогая – це так. То, що вона горькая – це так. Но то, що вона вредная – це брехня. Ну, ще лупанем по стакашку ради настроения перед сауной. Тост такой будет. Слухайте. Мой дид из кубанских казаков род вел, шаровары носил поширше бульдозера. Так я, малесенький, его за шаровары дергал и спрашивал: дид, а дид, а що такэ казак? А он вот як говорит: казак чисто выбрит, глазом сокол и слегка во хмелю, а главное – що? Главное – должен проявлять большую любовь к родине, значит – к отчизне, и уважать свою жену. О! – Татарчук значительно поднял палец. – Вот що такое патриатизм! Десять заповедей – дегские цацки. Христианские максимы – щенки. Дид бывало первачка хватит, в огород выйдет и на всю станицу орет: «Хде моя сабля и хде мой конь, друга мои сердешные? Я без сабли – кобель дохлый. А без коня – прыщ на овце! Саблю мне!» А бабка, которую он очень уважал, с кочергой на него, как ангел с карающим мечом: «Ах, плюгавец! Я тоби покажу саблю, дикар облезлый». И дид молодым козлом сигал через плетень, только бегством и спасался. Так вот, пригубим чарку за то, щоб от оппонентов бегством не спасаться. Нехай не будет кочерег между наукой и технократами несчастными. Ваше здоровье и наше здоровье!
– Нам повезло! Ни одной души вокруг. Хорошо, чтобы никого и не было. Мы сами похозяйничали бы в золушкином дворце.
В это же время с крыльца веранды проворно сбежал аккуратно причесанный молодой человек, по змеиному эластичная его талия, обтянутая спортивным пиджаком с металлическими пуговицами, заизгибалась, задвигалась подле машины, его смуглое красивое лицо выразило почтительную приятность. Весь в улыбке, он артистично открыл дверцу, выпуская Валерию, с радостно-благодарным замиранием приложился к ее руке, затем изящно порхнул к левой дверце «Жигулей», выпуская Дроздова, и порывисто охватил его руку, точно несказанно осчастливленный его приездом, представляясь журчащим речитативом:
– Дмитрий Семенович Веретенников, мы виделись только издали… Вы не представляете, какую радость ваш приезд доставил мне и доставит Никите Борисовичу. Вас ждали утром и весьма беспокоились. Потом все решили, что вы сегодня не приедете. Поэтому все на охоте. Неслыханная досада! Но я на страже, жду вас и полностью в вашем распоряжении, Игорь Мстиславович! Мы немедленно можем экипироваться в охотничьи доспехи и на катере двинуться в сторону Лазурного острова. Валерия… Валерия Павловна, вам с нами будет также интересно, уверяю и гарантирую. Бить утку влёт – зрелище волнующее… Извини великодушно, удобно ли мне будет называть тебя по имени и на «ты»?
– Удобно. Почему ты не сказал «зрелище волнительное», как говорят артисты нового МХАТа? – спросила Валерия, рассеянно оглядывая берег, деревянные мостки с перилами, сбоку которых дремали в тени у свай лодки и крытые катера.
– Театр? МХАТ? Это – страна обетованная! Я уже забыл, когда был в театре! Театр только снится, как в золотом тумане юности! – воскликнул Веретенников с душевным принятием необидного упрека. – Был последний раз, вероятно, лет пять назад! Отстал непотребно! Стыдно сказать, позор, срамотища заблудшего технократа среди миллиона чиновничьих проблем. В общем, личной жизни – никакой! Не поверишь – я начал читать американские детективы. Для расторможения. Торчишь в кабинете по двенадцать часов! Извините, пожалуйста, мы несколько лет работали в одном отделе с Валерией Павловной, – обратился он к Дроздову, прося глазами и голосом снисхождения за невольный отход от главного. – Предлагаю вот что. Мы сейчас зайдем в дом, и я покажу ваши комнаты. Не обессудьте, я пойду впереди вас. Вы какое оружие предпочитаете? – поинтересовался он, заходя вперед Дроздова. – «Тулку»? «Зауэр»? «Браунинг»? «Ястреб на стреле»? Увидите – какая прелесть здесь! Оружие подбирали по совету Никиты Борисовича. Он – великий знаток.
«Какие у него приглашающие, воспитанные, но не пропускающие в себя глаза. Блестяще дисциплинирован».
Они направились к крыльцу веранды, отсвечивающей стеклами меж облетевших деревьев. Аллея желтела до самого озера толстым покровом, ступени крыльца, засыпанные красной кленовью, похоже было, не подметались намеренно.
– Все есть? – удивился Дроздов. – Даже старый «ястреб»? Откуда он?
– И «ястреб» есть, Игорь Мстиславович. Известно, что в Сибири вы были серьезным охотником и ходили «на берлог».
– Насколько я понимаю – на медведя, – сказала Валерия. – Час от часу не легче. Оказывается, вы еще – медвежатник?
– Зачислили не в тот чин. Медвежатник – это взломщик сейфов, – поправил Дроздов. – Что касается моих охотничьих походов в тайге, то они закончились после того, как я увидел плачущего лосенка.
– Плачущего лосенка? Как это может быть?
– Я убил лосиху, а когда подошел, рядом лежал лосенок. Весь в крови матери, смотрит на меня, а слезы каплями так и текут из глаз. Он плакал, как ребенок. Так что ночь потом я спал плохо.
– Невероятно! – воскликнул Веретенников, и глаза его испустили горечь сожаления. – Но ведь в тайге вы ходили на медведя, об этом известно! Вы ходили вместе с Николаем Михайловичем Тарутиным, а он – заядлый охотник. А медведь, амикан-дедушка – добыча серьезная!
– Не точная информация. Медведь – почти человек, – возразил Дроздов. – «На берлог» я не ходил потому, что не принимались мои условия.
– Какие, интересно?
– Первый, кто выстрелит в амику, заработает и мой жакан. Соглашался один Тарутин. Но его я слишком ценю. Поэтому не ходил.
– Что такое жакан? – весело рассердилась Валерия. – Я ничего не понимаю в вашем лексиконе!
– Жакан – это особая, специфическая пуля на крупного зверя, родненькая! Оплошная неосведомленность для геолога, простительная для геологини. Хоть ты и в сапогах ходила и по тайге, но не в поисках все же берлог амикана! – сказал с приятной укоризной Веретенников. – Умоляю, не обижайся. Я давно пришел к убеждению: без смелости женщины нет смелости мужчины. Так же, как и свободы, впрочем.
И он взбежал по ступеням крыльца, растворил высокую дверь на веранду, а наверху по спортивному повернулся, приглашая за собой и жестом, и глазами.
– Добро пожаловать к нам. – И учтиво подал руку Валерии, предлагая ей позволительное ухаживанье на правах старого знакомого: – Разреши тебе помочь, родненькая?
– Дмитрий Семенович… товарищ министра… Дима, не пыли и не навязывайся в родственники, – остановила Валерия с той ноткой в голосе, которая могла и обидеть. – Представь, я не забыла твое любимое слово, которое ты применял в обращении к слабому полу. Прошу помнить, я только вынужденный гость, сопровождающий Игоря Мстиславовича. А этого вполне достаточно, чтобы не распускать куртуазные перья перед бывшей сослуживицей. Не затрудняй себя. Тем более – мы не на равном положении.
– О, Валя, ты осталась прелестной дикой кошкой из страны амазонок!
И Веретенников, пропустив Валерию на веранду, снова с неудержимой воспитанностью приложился к ее руке, будто не в силах побороть растроганного чувства и не оказать ей внимание.
Дом тихий, чудилось, пустой, был крепок, ухожен, весь пропах смолистым духом дерева, смешанным с теплом толстых ковров и мягкой мебели. В большой столовой на первом этаже повеяло уютной горьковатостью березовых дров: здесь по-зимнему пылали крестообразно наложенные поленья в камине, величиной походившем на грот, с чугунной решеткой, с медным под ней листом, с набором всевозможных кочерег на витой подставке. Тут, в столовой, четыре девушки, должно быть, официантки, напоминающие волнистыми движениями манекенщиц, ходили вокруг длинных столов, безмолвно накрывали хрустящие скатерти. Веретенников на ходу сделал им поощряющий знак головой и, обливая гостей взором неустанной приветливости, повел их по широчайшей лестнице, по пушистой, как пена, дорожке на второй этаж.
Второй этаж раскрылся гигантским холлом, затемненным тяжелыми шторами, темно-багровым ковром на паркете, зелеными диванами у обшитых деревом стен, зелеными креслами, полукругом расставленными перед телевизором, – все было в недневном освещении, будто в далеком зареве театрального пожара, все приближало заграницу своим цветом, мягкостью, сладковатой теплотой синтетики и, мнилось, запахом пролитого на ковер одеколона или распыленного пряного дезодоранта. Оглядывая холл, Валерия озорно шепнула Дроздову:
– Роскошная жизнь. Выдержим?
Роскошен был и трехкомнатный люкс, который, наслаждаясь возможностью быть полезным, подробно показал Веретенников, – спальню, гостиную, кабинет, ванную, блещущую зеркалами, никелем, кафелем, женственной белизной раковин, пленительной чистотой полотенец, – однако люкс этот, с интересом осмотренный Валерией, вызвал у нее улыбку.
– Послушай, Дмитрий, необходима ясность: мы – не муж и жена. Поэтому нравственнее будет поселить меня в какую-нибудь отдельную комнату. Согласна не на роскошную.
– Виноват, прости! – спохватился Веретенников. – Н-не подумал, недотепа. Оставайтесь здесь, Игорь Мстиславович. Тебе, Валя, я покажу рядом. Люкс двухкомнатный.
– Не лучше ли наоборот, – внес поправку Дроздов. – Валерия Павловна остается здесь, а я – в соседнем. Женщине надо больше простора.
Но она отвергла его поправку:
– Я не люблю излишества!
Когда Веретенников закончил показ номеров и предложил в люксе Дроздова выпить для бодрости хороший кофе, сам взявшись быстро приготовить его, с озера послышался отдаленный хлопающий звук моторов. У Веретенникова, удобно расположившегося с чашечкой кофе в кресле, начали увеличиваться и как-то нервно вслушиваться замирающие глаза. Затем он поставил чашечку на стол и тотчас изготовление поднялся.
– Прибыли, – сказал он, спешно застегивая пуговичку на пиджаке. – Вы отдохните несколько минут. Я встречу Никиту Борисовича и приду за вами. Извините, ради всего святого.
Он попятился к двери, словно до неприличия стесняясь собственной спины, источая лицом прежнюю сердечность, но вместе с тем сквозь нее тонкой тенью проступала тревога, лоб его побелел.
– Ничего не могу понять. Приятно поражен. Не кажется ли вам, Валерия, что мы попали в страну чудес? Так можно ошалеть. Самый молодой министр – не то бисквит «счастье», не то святой, – сказал Дроздов, допивая кофе. – Наслышан о нем. Но вижу его вблизи впервые. Он всегда был таким воспитанным в шляхетском духе?
– Был мягок и вежлив всегда. Но у этого святого кибернетический характер, – ответила Валерия, глядя в окно, на озеро между алыми верхушками кленов. – Я говорю о Госплане, когда он был начальником моего отдела. Занимался теннисом и гимнастикой, успешно ухаживал за девицами и защищал докторскую. Все дела доводил до завершения пунктуально.
– Ну, его пунктуальность чувствуется по нажиму на чилимское строительство. Любопытно чрезмерно.
– Посмотрите на озеро, Игорь Мстиславович. Это интересное зрелище.
Точильный рев моторов звучал все ближе, все отчетливее. В окно видно было, как две моторные лодки, круто распуская волну длинными дугами, одна за другой выворачивались, выходили против солнца из-за островов, потом на той же несбавленной скорости выравнялись и пошли рядом к деревянному пирсу, к мокрым мосткам, вытянутым над водой. Были уже ясно различимы поднятые над водяными усами носы лодок, мешкообразные за ветровым стеклом фигуры, притиснутые друг к другу. Как только у пирса заглохли моторки и в озерной тишине закачались бортами возле свай, фигуры стали неуклюже приподыматься, едва держась на ногах, раскачивая лодки тяжестью тел и охотничьей амуниции. По мосткам бегал предупредительный Веретенников вместе с худощавым парнем в жокейской каскетке и сверху поочередно подавал старательную руку вылезавшим из моторок.
– Фантастика какая-то, – сказала Валерия сердито. – Кажется, там вместе с Татарчуком академик Козин и наш Чернышов. – Она зябко повела плечом. – Мне как-то сразу неуютно стало. На меня отрицательно действует старик Козин. Его бородка, его голос… Хочется ему грубить и показывать язык. Все технократы. Главное – Татарчук. Внешность поразительная. Похож на медведя. Даже косолапит.
– Пойдемте, – сказал Дроздов и, напоминая то приятельское, крымское, что было между ними, легонько притянул ее к себе, с соучастием заглядывая в глаза. – Вы вовлекли меня в странную жизнь. Поэтому нет резона ни грубить, ни показывать язык. Мы – гости. Поплывем по течению.
– Попробуем. До определенного пункта.
– Поглядывайте на меня влюбленно. И слушайтесь меня, – и, позволяя себе прежнюю безгрешность дружеских отношений, он поцеловал ее в лоб. – Будьте умницей.
– Постараюсь. Изо всех сил. А вы будьте осторожней. Знаете, как в Госплане называли Татарчука? Пластиковой миной или взрывным устройством.
– Пойдемте на веранду. Авось поле пока не заминировано.
А на веранде происходило нечто древнее, пещерное, огрубленно мужское, чему когда-то поклонялся в тайге Дроздов, многовековому ритуалу возвращения с охоты, – особое состояние усталости, удовлетворения, голода после наслаждения охотничьим убийством среди вечно молодой красоты воды и неба, особо метким выстрелом, довольством собой от этого меткого выстрела, после возбуждения запахом пороха, которым пропахла вся одежда, и завистливого одобрения со стороны, после стального холодка оружия, послушного нажатию пальца на спусковой крючок, и тугой отдачи в плечо, и замирания в груди при виде споткнувшейся в воздухе, комом падающей в воду добычи. Добычи только что живой, разумно летящей со свистом ветерка, с призывным кряканьем, с нацеленно вытянутой шеей и быстрым мельканием тонких крыльев…
Входящие на веранду, все в сапогах, в каскетках, в грубой охотничьей одежде лягушачьего цвета, похоже, заляпанной грязновато-зеленой краской, все вооруженные ружьями, с ножами на поясе, обвешанные патронташами, ягдташами, заполнили террасу резкой луковой вонью пороха, мокрой тины, смешанной с диким запахом пера, дробью развороченной утиной плоти.
Их было трое, охотников, и двое сопровождающих егерей, и веранда по-солдатски внушительно загремела сапогами, громким стуком ружей. Ружья ставили в углу, а их куда-то уносили егеря, проверяя на всякий случай стволы. Туда же, в угол, бросали убитых уток в окровавленных ягдташах и без ягдташей; жирные утки шлепались тяжко, отбрасывая змейки шей с подогнутыми головками, с плоскими мраморными клювами, на которых запеклись ручейки крови (как бывает в углах рта насмерть избитого человека). Стук сапог, первобытный запах, жирные шлепки об пол, убитая дичь, добыча, возбужденные голоса – всё когда-то имевшее значение мужественного завершения объединенного удовольствия было сейчас Дроздову понятно, но чуждо, и удивительно было видеть огромную, двухметровую глыбу – выделяющегося среди всех Никиту Борисовича Татарчука в лягушачьей куртке с откинутым капюшоном, открывавшим толстую шею борца, его большое лицо, крестьянское, некрасивое и вместе чем-то притягивающее, точкообразные умные медвежьи глазки, почти женский, чувственный рот, исторгающий, однако, звуки иерихонской трубы, соответствующие его фигуре и не соответствующие его кукольному рту.
– Хрен ты моржовый, зяблик без… хвоста, – трубил Татарчук, швыряя ягдташ в угол. – Какого хрена стрелял, если не видел, в кого стрелял? Журавля ведь угробил, хрен моржовый! Отдай его егерям! Пусть хоть в этнографический музей сдадут. Где твои глаза были? На ягодицах, что ли? Эх-х, умелец!..
– Срам, стыд на всю Европу, – посмеивался Козин, расстегивая ремень, высвобождая из-под него трех крупных селезней, повешенных за перламутровые шеи. – Я вам подал сигнал: «Не стрелять!» Но вы вскинули да шарахнули из двух стволов. Жалко журавушку, жалко горемычную! Да кто у нас, кто у нас!.. – вскричал он, увидев на веранде Дроздова и Валерию, и расставил руки, встряхивая висевшими на вытянутых шеях селезнями. – Мы вас встречаем пухом и пером! Стало быть, к счастью, к удаче! Жаль, жаль, что вас не было с нами!
Возбужденный многочасовым пребыванием на воде, крепким озерным воздухом, простором, стрельбой, удачной охотой, Козин, вероятно, был доволен собой; каскетка и охотничья куртка придавали его высокой фигуре обличье воинственное, боевое рядом с Чернышевым, расстерянным, мешковатым в неловкой для него полувоенной одежде, в шароварах не по росту, заправленных в сапоги. Он вбирал голову в плечи, уставясь на большую, мертво развесившую крылья птицу, с длинным костяным клювом, тонкими желтоватыми ногами. Птицу держал за ноги пожилой егерь, хмуро глядя, как с острого кончика клюва падали на пол кровяные капли, а Чернышов бестолково оправдывался:
– Последний выстрел был, виноват я, виноват… Лодка вошла в осоку, а с берега что-то сорвалось, зашумело, померещилось – гусь… Как же это случилось нехорошо, как неловко! Прости меня, журавушка, – пробормотал слезливо Георгий Евгеньевич, взял голову птицы, вглядываясь в белые пленки меж розовых обводий глаз, и поцеловал в перья. – За что же я тебя, красавицу? За что я тебя…
– Прекрати лазаря петь, гусь лапчатый, – проворчал Татарчук и, вмиг обворожительно расплываясь своим обширным лицом, приветственно потряс, покрутил в воздухе маленькими для своей массивной фигуры кистями, объяснил гостям с обаятельным простодушием: – Рукопожатие отменяется по причине грязных лап! Поклон и любовь вам в наших пенатах. Здоровкаться и пить на брудершафт потом будемо. Гайда всем мыть руки и спустимся перед сауной и обедом пропустить по рюмочке за здоровье уважаемых гостей. Почекайте… Мы зараз.
– Мы пока сходим к озеру, – сказал Дроздов.
Они спустились к воде, солнечной, но уже со студеным переливом у берегов, прозрачной перед холодами до донных камней, где скользили блики преломленного света. Они постояли на мостках, над шлепающими у свай моторными лодками; белел на скамьях, дрожал под ветерком прилипший, в кровавых пятнах пух.
Здесь, обдуваемые простором озера, теплом разыгравшегося сентябрьского дня, они молча слушали далекое кряканье уток в осоке островов; то и дело с рассекающим свистом прилетали к островам новые стаи, почти касаясь воды, без плеска садились в камышах, темнели, сквозили там подвижными силуэтами. И Дроздов, с еще окончательно не остывшей страстью охотника наблюдая утиное ныряние меж камышей, в раздумье сказал:
– Никак не предполагал здесь встретить Козина и Чернышева.
– Да, – ответила Валерия, вглядываясь в небо над озером. – Какая синь, какая там радость для птиц! – вздохнула она. – Дайте сигарету, свои я забыла в плаще.
– Не дам я вам сигарету. И сам не буду. Здесь грешно. Давайте просто подышим.
– Давайте подышим.
Дроздов оперся на перила, следя за колебанием светлых теней на дне, сказал:
– Мне действительно показалось, у Татарчука глазки не то медвежьи, не то кабаньи, умные, многоопытные, но манеры просто хохлацкого дяди из гущи. Любопытно. Вы ведь наверняка что-то о нем подробнее знаете по работе в Госплане?
– Чуть-чуть. Знаю, что этот крестьянский на вид дядя выписывает два американских технических журнала и для отдохновения читает детективы на английском языке. Честолюбие бонапартовское. Действительный член Академии наук. В Госплане его боялись, как… как древние греки боялись грома небесного. Если можно так сравнить. Но бывает душкой, когда начнет обвораживать. Веретенников, как будто его отражение, только в осколке зеркала изящной обработки. Я думаю: почему они все-таки выбрали вас, Игорь Мстиславович?
– Куда, Валерия?
– Они все связаны.
* * *
Татарчук, глыбой возвышаясь за столом, поражая своей физической внушительностью – мощными плечами и шеей, медвежьей неуклюжестью, ласково ободряющим лицом и маленькими, вспыхивающими простонародной хитростью глазами, производил впечатление человека общительного, отзывчивого, живого нрава, что никак не соответствовало до этого сложившемуся представлению Дроздова о нем, – в его манере говорить, в его переходах от русскою произношения к особенностям южной певучести, к некоему словесному лукавству не чувствовалось ни жестокости, ни честолюбия бонапартовского.– В вашем институте дуже много плотиноненавистников! Це так, Игорь Мстиславович? – похохатывая, Татарчук нарочно произнес вместо институт «ниститут» и опрокинул в изящный свой рот рюмку водки, стал закусывать ветчиной, обильно намазанной хреном. – А щоб тоби шлепнуло! Дуже продирает! – звучно хохотнул он, вытирая салфеткой слезы на веках. – Мой дид говорил следующее. То, що водка дорогая – це так. То, що вона горькая – це так. Но то, що вона вредная – це брехня. Ну, ще лупанем по стакашку ради настроения перед сауной. Тост такой будет. Слухайте. Мой дид из кубанских казаков род вел, шаровары носил поширше бульдозера. Так я, малесенький, его за шаровары дергал и спрашивал: дид, а дид, а що такэ казак? А он вот як говорит: казак чисто выбрит, глазом сокол и слегка во хмелю, а главное – що? Главное – должен проявлять большую любовь к родине, значит – к отчизне, и уважать свою жену. О! – Татарчук значительно поднял палец. – Вот що такое патриатизм! Десять заповедей – дегские цацки. Христианские максимы – щенки. Дид бывало первачка хватит, в огород выйдет и на всю станицу орет: «Хде моя сабля и хде мой конь, друга мои сердешные? Я без сабли – кобель дохлый. А без коня – прыщ на овце! Саблю мне!» А бабка, которую он очень уважал, с кочергой на него, как ангел с карающим мечом: «Ах, плюгавец! Я тоби покажу саблю, дикар облезлый». И дид молодым козлом сигал через плетень, только бегством и спасался. Так вот, пригубим чарку за то, щоб от оппонентов бегством не спасаться. Нехай не будет кочерег между наукой и технократами несчастными. Ваше здоровье и наше здоровье!