Страница:
– Вы уже? Так скороспешно? Не может быть, что вам в сауне не понравилось! Это же божественно!..
– Божественно и бесподобно, – ответил Дроздов словами Татарчука и спросил: – Как мне найти бассейн? Валерия Павловна там, вероятно?
– Одну минуточку, я вас провожу. Сегодня гостей обслуживаю я. Мы живем в век демократии. Это равенство установлено Никитой Борисовичем.
– Не надо провожать. Я найду. Так где?
– Рядом. Вот в эту дверь. И прямо по коридору. Простыню возьмите. – И повел носом, счастливо говоря: – Чувствуете, как пахнет? На кухне жарят уток. Бесподобно.
– И божественно, – добавил Дроздов.
С поразительной ясностью он помнил, как взял из белейшей стопки свежую простыню, накинул ее, пахнущую ветром, на горячее тело и, открыв дверь, пошел по матово освещенному коридору к бассейну – туда, куда показал Веретенников. «Что война вам даст, подумайте! Стрессы? Бессонные ночи? Инсульт? Инфаркт? Хотите сами укоротить себе жизнь?» – не выходило у него из головы, и пестро переменчивый голос напевно, назойливо и дурманно ввинчивался в сознание. – «Что в этом? Угроза? Предупреждение? Попытка намекнуть на то, что для меня за семью печатями?»
Уже раздумывая, говорить ли все Валерии, он шел в тишине по ковровой дорожке, мимо дверей с застекленными табличками – «бильярдная», «медсестра», «читальня» – и вдруг услышал откуда-то из пустоты мертвого, освещенного матовыми плафонами коридора странные звуки, похожие на стоны боли, неразборчивое захлебывающееся бормотание вперемежку с протяжными всхлипываниями. И тогда промелькнула догадка, что где-то здесь, за дверью, лежит никому сейчас не нужный Чернышов, лежит один, в пьяном беспамятстве («никогда не знал, что он втихую пьет») – и, неизвестно зачем убыстрив шаги, он увидел дверь с табличкой «массаж», откуда доносились эти нечленораздельные звуки, постучал, нажал на ручку и, оглушенный тут же хриплым криком: «Кто там?» – захлопнул дверь с такой поспешностью, точно хлестнули из комнаты выстрелы в упор.
Торопливо он дошел до конца коридора и лишь здесь, перед кафельно засиявшим полом бассейна, быстро оглянулся. Позади, где была массажная, – ни звука, ни движения. Безмолвие между закрытыми дверями царствовало под тусклыми плафонами. Спереди, где небесно и чисто мерцал кафель, сквозняком тянуло хвоей. Послышался гулкий плеск, и в воде появилась обтянутая по-детски купальной шапочкой голова Валерии, плывущей на спине, ноги равномерным движением ножниц разрезали воду, глаза неотрывно смотрели на Дроздова, явно обрадованные его приходу.
– Привет! Слышите, на улице ветер, а я здесь одна, как в океане.
Голос ее прозвучал эхом, отдаваясь от черных стекол, за которыми в свете электричества качались ветви сосен.
– Изредка приходит какая-то смазливая девица, спрашивает, как я себя чувствую и не надо ли мне что-нибудь. Без вас, признаться, мне немножко жутковато в этой пустыне.
Она подплыла к краю бассейна, схватилась за никелированные поручни. «Вы не рады мне?» Он, ничего не отвечая, видел сверху ее мокрые улыбающиеся губы, приоткрытые дыханием, ее слипшиеся стрелками ресницы, но совсем другое, нелепое, отталкивающее, вставало перед ним с жестокой очевидностью, свидетелем которой он стал минуту назад в длинном и безлюдном коридоре. Там, в раскрытую им дверь массажной он увидел то, что по неписаным мужским законам не хотел бы видеть… Тот, кто с раскинутыми ногами лежал в полумраке на ковре у топчана, издавая стонущие горловые всхлипы, судорожно вздернулся всем худым с выступавшими ребрами телом, обратив к открытой двери мертвецки страшное белыми глазами лицо, задрожавшее острой бородкой, отстранил обеими руками нагую, с повязанными зачем-то лентой волосами женщину, что стояла на коленях меж его раздвинутых костлявых ног и водила ртом по старчески вдавленному животу, молодые груди ее отвисали полновесно… Из комнаты закричали дико: «Кто там?» – и зубы оскалились в крике, хлестнувшем испугом и угрозой. И в желтоватом свете затененной настольной лампы бесстыдно мелькнули крутые бедра женщины, повалившейся на бок. Если он не ошибся, то эта молодая женщина с повязанными лентой волосами была похожа на одну из молчаливых официанток, накрывавших стол в каминной. Впрочем, это могло показаться: в женщине было что-то общее с молчаливой медсестрой, вошедшей в сауну к Чернышову. «Да имеет ли значение, что за женщина была в массажной!»
– Я под душ, а потом будем одеваться, – сказал безмятежным голосом Дроздов. – Кажется, душ направо? Где мы вообще раздевались?
Однако на долю секунды ему не удалось справиться с хмурым напряжением в лице, и она чутко подняла брови.
– В сауне ничего не случилось?
– Пока еще нет, – солгал он, справившись с собой. – Здесь у вас божественно и бесподобно, – механически употребил он слова Татарчука. – Вода пахнет хвоей. Как в лесном озере.
– И все-таки что-то случилось? – спросила Валерия, выходя по кафельным ступеням из бассейна. – Я чувствую по вашим глазам. Говорите.
По ее плечам сбегали капли. Он заметил, как эти капли скапливались меж сдавленных купальником грудей.
– Пустяки, – сказал он.
– Серьезно, пустяки?
– Серьезно. Если не считать того, что нам надо бы уехать из этой роскошной виллы, – ответил он, стараясь не глядеть на капельки в ложбинке на ее груди. – Уехать не мешало бы сейчас.
– Идемте в душ. Потом к себе в номера. Я готова уехать когда хотите.
И ничего не уточняя, она пошла впереди него по голубому кафелю, по краю бассейна, и он, нахмурившись, отвел глаза от ее плеч, от ее бедер, вспомнив то, несколько минут назад случайно увиденное в полумраке массажной, что подкатывало к горлу с тошнотной брезгливостью к той пухленькой женщине со светлой повязкой на темных волосах и к вдавленному под ребрами, как у покойника, коричневому животу Козина.
«Да на кой черт они мне оба – и этот развратный старик, и эта пухленькая, работающая в обслуге дома? Что мне за дело?» – думал он, надевая окутывающий теплом халат, предупредительно висевший напротив каждой кабины посреди зеркал и мохнатых полотенец. Завязывая поясок халата, он приблизил лицо к зеркалу, морщась, как от пережитого стыдливого неудобства, от злости на самого себя, – и в ту же секунду вздрогнул. В зеркале за спиной поползла, раздернулась цветная занавеска, возникло молоденькое женское лицо с подведенными синей тушью веками, отчего нечто преувеличенно порочное было в ее взгляде, который туманной волной пробежал по его спине. Он не успел сказать ни слова, а она в медлительном выжидании, показывая влажную полоску зубов, поправила волосы, невинно повязанные через белый лоб лентой, спросила с истомной беззащитностью:
– Вам ничего не надо? Вам помочь в чем-нибудь?
С быстротой застигнутого врасплох, чувствуя зябкий ветерок на щеках, он повернулся к ней, едва удерживаясь на границе вежливости:
– А чем вы можете мне помочь, прелестная незнакомка?
– Вы злитесь на беззащитную девушку?
Она вошла, мягко качнув плечами, и, застенчиво опустив опоясанную лентой голову перед ним в позе девической стыдливости, рывком потянула поясок на его халате, развязывая узел, стеснительно развела полы своего халата и сделала шажок к нему, слегка изгибаясь, приникая к его ногам коленями.
«Пожалуй, только дурак сомневался бы на моем месте», – проскользнуло у Дроздова, и, как будто смеясь над собой, с натянутой шутливостью изображая избалованного ловеласа, он привлек ее за узкие бедра, сказал развязно:
– В другой раз, беззащитная женщина, сейчас я неспособен.
– Со мной вы будете способны, дурачок.
– Уходите. Сейчас же!
– Уходить? Мне? Я не по вкусу вам?
– Немедленно уходите.
– Игорь Мстиславович! – послышался издали зовущий голос Валерии. – Вы готовы? Я вас жду.
Он очнулся. Дом наваждений… Нет, ее не было здесь, этой женщины, она не развязывала узелок на халате, не прижималась к нему плоским животом – колыхнулась цветная занавеска, мотнулись перетянутые лентой молодые волосы, мелькнули под мохнатым халатом сильные икры, и все исчезло. Дроздов, соображая, что же было в кабине минуту назад, и уже злясь на нелепость случившегося сейчас, потрогал распущенный поясок халата и раздраженно затянул его, услышав шаги возле кабины.
«Что за глупейшее состояние, как будто кто-то играет со мной».
– Я вас жду, – повторил голос Валерии в коридоре, а когда он вышел, она сказала с таинственным озорством: – Не кажется ли вам, что в этом доме много прислуги? Причем девочки все смазливенькие. Как мне привиделось, одна из этих цирцей интересовалась и вашей кабиной. По-моему, очень недурна. Вы целы? Вам не кажется, что мы с вами находимся в Древнем Риме? Представьте, какая-то очаровательная черноглазая красавица вошла ко мне тоже и предлагала мне классический массаж и педикюр. По-моему, что-то было похоже на искушение. Как это вам?
– Пожалуй, Рима много. Времен упадка и супов из языков фламинго, – постарался не очень ловко отшутиться Дроздов и прибавил серьезнее: – Самое разумное, если мы смоемся отсюда немедленно. И незаметно. Не знаю, как вам, а мне что-то не очень тут… Нас приручают, милая Валерия.
– Я знаю: в атаке, чтобы выжить, надо вперед. Пошли. Другого выхода нет. Вы слышите, что там за торжество?
Она взяла его под руку и, смело двигаясь, задевая его полой халата в тесноте коридора, повела под матовыми плафонами, мимо кабинок, к прямоугольнику света впереди, откуда доносились звуки пианино, и не поющие, а нестройно вскрикивающие голоса, хлопанье ладошей в ритм этих речитативных выкриков. «Зачем все-таки я приехал сюда и именно с Валерией?» – подумал он, заранее испытывая усталость перед чужим весельем и фальшивыми разговорами, перед оплетающей логикой Татарчука и перед ожиданием первого взгляда Козина, некоторое время назад устрашающе-яростно закричавшего в кабине: «Кто там?» – но уже не владыки в гневе Козина, а смешного, распростертого на полу в бессилии вернуть превышенные удовольствия и, несмотря на громовой крик свой, ставшего униженным, немощным. «Должно быть, я могу утешиться тем, что видел его в унизительном положении. Но почему-то это не радует меня».
– Что вы нахмурились? – дошел до него голос Валерии, и она локтем дружески притиснула его локоть. – Вижу, вы совсем не рады, что я соблазнила вас поехать сюда. Почему вы поддались соблазну?
– Пожалуй, во всем виноват я… Но без вас, Валерия, я бы не поехал.
Он приостановился, неожиданным нежным нажимом потянул ее к себе, она без сопротивления быстро повернула голову, и он, намереваясь поцеловать ее в щеку, как позволял эту платоническую шалость в Крыму, вдруг случайно скользнул губами по ее не успевшим улыбнуться губам и сейчас же увидел ее удивленно расширенные глаза.
– Что-то у вас не получилось.
– Исправлюсь потом, – хмуро сказал Дроздов.
– Ка-ак? Как это потом? Кто вам разрешит исправление таких ошибок?
– Вы хотите сейчас?
– Я не хочу.
Они стояли посредине пустынного коридора в мертвенном свете плафонов, таком же неживом, как вдавленный живот и ребра Козина, а впереди в залитом электричеством проеме не прекращались выкрики соединенных голосов, визгливые звуки пианино, ритмичное похлопывание ладоней. Валерия, не убирая улыбку из глаз, смотрела на него, как бы разрешая и не разрешая исправить ошибку, и он на минуту почувствовал тоскливое отчаяние, какое бывало у него прежде в бессмысленных обстоятельствах. Действительно, для чего он здесь в этом «охотничьем домике» со своей нерасположенностью к саунам, бассейнам, массажам, застольям в обществе малознакомых людей, упивающихся банными развлечениями и одержимо занятыми едой, питьем, служебными судьбами и вместе страстями. И для чего она здесь со своей легкой и милой ему насмешливостью, лишняя вблизи властей предержащих, этих деловых мужчин, всему обученной женской прислуги, этих сомнительных массажных комнат и кабинок?
– Нам надо уезжать, Валерия.
– И только? – спросила она.
– Что «только»?
– Вот сюда поцелуйте. И все исправите. – Она пальцем показала на уголок губ. – А я вас спасу в предбаннике.
Ей не удалось спасти его в предбаннике, заполненном возбужденным шумом, незнакомыми хорошо одетыми людьми с массивными перстнями на пухлых руках, пьющими за столом, пышно заваленным зеленью, закусками, горками жареных уток на больших блюдах среди бутылок и графинчиков, рюмок и бокалов.
В центре стола поблескивал гладко выбритой головой небольшого роста человек с крахмально-белым волевым лицом, белизна которого особенно подчеркивалась чернотой лохматых бровей, – и Дроздов мгновенно узнал Сергея Сергеевича Битвина. Он держал рюмку и движением этой рюмки останавливал чрезмерный гул вокруг себя, чересчур громкое ликование и, тронутый, одновременно обращал за подмогой свои стальные, покоренные общим восторгом глаза на академика Козина; тот сидел напротив, делал вид, что занят сосредоточенным отдиранием от зажаренной утки темно-золотистой ножки, и только насупленно кивал.
– К нам приехал, к нам приехал Сергей Сергеич дорогой! – с цыганским надрывом пел, выкрикивал Веретенников и ударял по клавишам пианино так, что рукава халата взметались крыльями, при этом глянцевито причесанную голову он артистически забрасывал назад. – К нам приехал, к нам приехал!..
– А ну, все разом! Все хором! – командовал, похохатывая, Татарчук из-за стола. – Поприветствуем нашего партийного лидера! Все! Хором!..
Татарчук, весь багрово-банный, в распахнутом на гигантской груди халате, грузно приподымался за столом, отчего маленькие звериные ушки его прижимались, и с дразнящей насмешкой дирижировал рюмкой перед рюмкой Сергея Сергеевича. Справа от Татарчука, глубоко уйдя шеей в воротник халата, сутулился, словно вконец измятый, заплаканный Чернышев, дрожащей рукой он тоже подымал рюмку, бормочуще повторял: «Спасибо вам, спасибо, спасибо», – но не лез чокаться, соразмеряя степень неравенства. Он только заискивающе умолял искательными глазами академика Козина, видимо, каждую минуту вспоминая свое рабское уничижение в сауне, и не мог справиться с лицом. Это было выше его сил – лицо не подчинялось ему, оно подергивалось, оно лоснилось испариной отраженного ужаса. Но никто не обращал на него внимания, на это оробелое «спасибо», а губы его все продолжали бормотать никому не нужную благодарность.
«Каким же образом оказался здесь Битвин? Он приехал сюда только сейчас? Что это за люди с перстнями? Понимаю ли я что-нибудь до конца?» – болезненно прошло в сознании Дроздова, и в ту же секунду он столкнулся взглядом со встречными взглядами, выразившими разные чувства: глаза Битвина, обежав с ног до головы фигуру Валерии, не скрыли поощрительное мужское одобрение, молниеносный ненавидящий взгляд Козина прорезал его насквозь бритвенными лезвиями, и теперь ясно было, что академик не простит ему массажную комнату никогда.
– А знаете, Филимон Ильич, бассейн здесь прекрасен, вы были правы, – внезапно для себя выговорил Дроздов, и непредвиденная фраза была фальшивой, явно подсознательной, но он сказал ее, точно ничего не произошло и ничего неприятного не должно было произойти между ними в естественной обстанозке отдыха. – Да, вы правы: чудесный бассейн.
– Я не говорил ничего подобного, – просипел горловым шепотом Козин и, как окурок, брезгливо ткнул необъеденную утиную ножку в блюдо. Его опущенные щитки желтых век вздрогнули, но не открылись, лицо сузилось, стало вместе с бородкой остроугольным, и Дроздов вновь подумал: «Тут, кажется, мои отношения прояснены исчерпывающе».
– К нам приехал, к нам приехал Сергей Сергеич дорогой!.. – по-цыгански упоенно выкрикивал Веретенников и перекатывал лакированные глаза.
– Весьма рад вас видеть здесь, – свежим голосом сказал Битвин, энергично подходя с рюмкой к Дроздову и кавалерски склоняя бритую голову перед Валерией. – И вас, очаровательная…
– Меня зовут Валерия Павловна, – подсказала она непринужденно и одарила светской улыбкой.
– И вас, очаровательная Валерия Павловна, – галантно повторил Битвин, скользя по ее фигуре цепким взглядом, и Дроздову показалось, что он либо неумело играет кавалера, либо не вполне трезв. – Надеюсь, вы не плохо чувствуете себя, Игорь Мстиславович, в этом богоданном раю… вместе с Валерией Павловной?.. – обратился он не без обычной живости, но в живости этой и в «богоданном раю» был заметный пережим нетрезвого человека, которому необходимо быть трезвым. – Что такое? Что такое? – игриво продолжал Битвин, поворачиваясь к сидящим за столом. – Я стою с рюмкой… а ваши уважаемые гости?.. Мы должны сию минуту исправить ошибку!.. Немедленно, будьте добры, наполните рюмки и бокалы!
Вокруг послышались веселые крики: «Рюмки! Девочки, дайте чистые рюмки и бокалы!» – и накатывающейся волной возникло суетливое движение, смешались голоса, смех, умиленные восклицания Чернышова, оглушительно заиграл туш Веретенников, засновали передники официанток, рядами засверкали рюмки и бокалы на подносе. И подле Валерии, лаская хмельной хитрецой всезнающих глаз, возвысилась медведеподобная глыба Татарчука, самолично раскупорившего шампанское; кто-то из новых гостей наготове держал бутылку коньяка, поспешно наполнялись через край бокалы и рюмки на покачнувшемся подносе, который с испуганным смешком еле удержала девица в наколке; Веретенников отчаяннее заиграл туш, отчего бравурно зазвенело в ушах; Битвин, жестом приглашая выпить, поднял рюмку, глядя со значительной серьезностью на ноги Валерии, взявшей бокал шампанского, сказал:
– Я понимаю отлично… Тарутина, который хотел рюмку заменить вашей туфелькой. Что это за знаменитая золотая туфелька, покажите нам.
– Золотых туфелек нет. Имеем спортивные шлепанцы, – засмеялась Валерия и выставила правую ногу в резиновой «вьетнамке». – Сказка про Золушку кончилась.
– Жаль, что мы не во всем находим взаимопонимание, глубокоуважаемые коллеги, – проговорил Битвин несоответственно тому, что говорил секунду назад, резко опрокинул рюмку в рот и с молодеческим даже размахом бросил ее, брызнувшую осколками, в пылающий камин. – Рюмки бьют об пол за удачу, – сказал он непогрешимо. – Но сказка кончилась, и все вы без туфелек.
Он склонил покрытую испариной голову перед Валерией, нетвердо сделал поворот на каблуках и пошел к столу, где двое из прибывших с ним гостей уважительно подхватили его и посадили на центральное место рядом с молчаливым Козиным. Сейчас же две юные официантки нежными феями появились справа и слева позади него и насупленного академика, с женственной плавностью наполняя им рюмки. И Татарчук, пышущий сквозь мохнатый халат влажным жаром разогретого тела, поддерживая под локти Валерию и Дроздова, повел их к столу, смешливо убеждая:
– Сидайте, любезные гости, напротив лидера, полулидера, подлидера, хо-хо, извиняйте, Сергей Сергеевич. Беседуйте.
– Расслабьтесь, – глядя в стол, сказал болезненно Битвин. – Поговорим потом.
«В словах Татарчука какая-то издевка над Битвиным. Что это значит?»
А шум за столом нарастал, становился хаотичнее, горячее, бессмысленнее, все громче гудели голоса, все чаще хлопали пробки шампанского, открываемого с кавалергардским мастерством Веретенниковым (бутылка юлой раскручивалась на полу, дном ударялась об пол, и пробка выстреливала в потолок), все явственнее звучал, рассыпался колокольцами смех девиц в наколках, а их настойчиво и щедро угощали шампанским на разных концах стола, уже разрушенного, залитого, неопрятного, – ив какую-то минуту Дроздов увидел, что Битвина нет за столом, что в самом воздухе что-то изменилось, затуманилось, повернулось, стало дробиться меж бутылок, разрушенных закусок, осоловелых лиц, сигаретного дыма, снятых пиджаков, спущенных галстуков, среди разговоров и хохота, между почтительно замершим в ловящем внимании Чернышевым и сурово-высокомерным Козиным, среди воркующего тенора Веретенникова и раздраженного голоса Татарчука, внушительным стуком пальца по краю стола доказывающего кому-то из приехавших гостей:
– Щука отливает икру в середине апреля! Знать надо! Налим мечет икру в январе. В протоке – там течение, холодная вода – ловля ночью. Он подо льдом нерестится. Знать надо, если уж вы рыбарь галилейский!
– Да я приехал к вам не на рыбалку, а как к себе домой пришел. Я вместе с Сергеем Сергеевичем…
– Где он? – с неудовольствием спросил Татарчук. – Он мне нужен.
– В массажной, наверно, Никита Борисович. Разрешите позвать?
– Позвать, немедленно позвать!
– Мы сейчас уйдем по-английски, – шепнула Валерия. – Сначала я, потом вы. По-моему, достаточно…
– Умница вы.
Когда через полчаса они спустились с вещами на притемненный первый этаж, Дроздов услышал из за двери в столовую железно бухающие звуки рока, мужские голоса, женские вскрики и смех и, не одолев любопытства, осторожно приоткрыл дверь. В зале были погашены люстры, горели лишь несколько бра, накрытые прозрачной зеленой материей, и будто в зеленовато-мутной воде двигались, прыгали босиком по ковру в сумасшедшем ритме белеющие фигуры, как ожившие статуи в лунном парке; проступали на диванах полунагие тела, и кто-то огромный в распахнутом халате, с бутылкой шампанского в руке, обезумело вскрикивая: «Раз живем, раз живем!» – глыбой пошатывался посреди танцующих, пытаясь выделывать слоновьими ногами затейливые кренделя.
Битвина здесь не было.
Глава восемнадцатая
– Божественно и бесподобно, – ответил Дроздов словами Татарчука и спросил: – Как мне найти бассейн? Валерия Павловна там, вероятно?
– Одну минуточку, я вас провожу. Сегодня гостей обслуживаю я. Мы живем в век демократии. Это равенство установлено Никитой Борисовичем.
– Не надо провожать. Я найду. Так где?
– Рядом. Вот в эту дверь. И прямо по коридору. Простыню возьмите. – И повел носом, счастливо говоря: – Чувствуете, как пахнет? На кухне жарят уток. Бесподобно.
– И божественно, – добавил Дроздов.
С поразительной ясностью он помнил, как взял из белейшей стопки свежую простыню, накинул ее, пахнущую ветром, на горячее тело и, открыв дверь, пошел по матово освещенному коридору к бассейну – туда, куда показал Веретенников. «Что война вам даст, подумайте! Стрессы? Бессонные ночи? Инсульт? Инфаркт? Хотите сами укоротить себе жизнь?» – не выходило у него из головы, и пестро переменчивый голос напевно, назойливо и дурманно ввинчивался в сознание. – «Что в этом? Угроза? Предупреждение? Попытка намекнуть на то, что для меня за семью печатями?»
Уже раздумывая, говорить ли все Валерии, он шел в тишине по ковровой дорожке, мимо дверей с застекленными табличками – «бильярдная», «медсестра», «читальня» – и вдруг услышал откуда-то из пустоты мертвого, освещенного матовыми плафонами коридора странные звуки, похожие на стоны боли, неразборчивое захлебывающееся бормотание вперемежку с протяжными всхлипываниями. И тогда промелькнула догадка, что где-то здесь, за дверью, лежит никому сейчас не нужный Чернышов, лежит один, в пьяном беспамятстве («никогда не знал, что он втихую пьет») – и, неизвестно зачем убыстрив шаги, он увидел дверь с табличкой «массаж», откуда доносились эти нечленораздельные звуки, постучал, нажал на ручку и, оглушенный тут же хриплым криком: «Кто там?» – захлопнул дверь с такой поспешностью, точно хлестнули из комнаты выстрелы в упор.
Торопливо он дошел до конца коридора и лишь здесь, перед кафельно засиявшим полом бассейна, быстро оглянулся. Позади, где была массажная, – ни звука, ни движения. Безмолвие между закрытыми дверями царствовало под тусклыми плафонами. Спереди, где небесно и чисто мерцал кафель, сквозняком тянуло хвоей. Послышался гулкий плеск, и в воде появилась обтянутая по-детски купальной шапочкой голова Валерии, плывущей на спине, ноги равномерным движением ножниц разрезали воду, глаза неотрывно смотрели на Дроздова, явно обрадованные его приходу.
– Привет! Слышите, на улице ветер, а я здесь одна, как в океане.
Голос ее прозвучал эхом, отдаваясь от черных стекол, за которыми в свете электричества качались ветви сосен.
– Изредка приходит какая-то смазливая девица, спрашивает, как я себя чувствую и не надо ли мне что-нибудь. Без вас, признаться, мне немножко жутковато в этой пустыне.
Она подплыла к краю бассейна, схватилась за никелированные поручни. «Вы не рады мне?» Он, ничего не отвечая, видел сверху ее мокрые улыбающиеся губы, приоткрытые дыханием, ее слипшиеся стрелками ресницы, но совсем другое, нелепое, отталкивающее, вставало перед ним с жестокой очевидностью, свидетелем которой он стал минуту назад в длинном и безлюдном коридоре. Там, в раскрытую им дверь массажной он увидел то, что по неписаным мужским законам не хотел бы видеть… Тот, кто с раскинутыми ногами лежал в полумраке на ковре у топчана, издавая стонущие горловые всхлипы, судорожно вздернулся всем худым с выступавшими ребрами телом, обратив к открытой двери мертвецки страшное белыми глазами лицо, задрожавшее острой бородкой, отстранил обеими руками нагую, с повязанными зачем-то лентой волосами женщину, что стояла на коленях меж его раздвинутых костлявых ног и водила ртом по старчески вдавленному животу, молодые груди ее отвисали полновесно… Из комнаты закричали дико: «Кто там?» – и зубы оскалились в крике, хлестнувшем испугом и угрозой. И в желтоватом свете затененной настольной лампы бесстыдно мелькнули крутые бедра женщины, повалившейся на бок. Если он не ошибся, то эта молодая женщина с повязанными лентой волосами была похожа на одну из молчаливых официанток, накрывавших стол в каминной. Впрочем, это могло показаться: в женщине было что-то общее с молчаливой медсестрой, вошедшей в сауну к Чернышову. «Да имеет ли значение, что за женщина была в массажной!»
– Я под душ, а потом будем одеваться, – сказал безмятежным голосом Дроздов. – Кажется, душ направо? Где мы вообще раздевались?
Однако на долю секунды ему не удалось справиться с хмурым напряжением в лице, и она чутко подняла брови.
– В сауне ничего не случилось?
– Пока еще нет, – солгал он, справившись с собой. – Здесь у вас божественно и бесподобно, – механически употребил он слова Татарчука. – Вода пахнет хвоей. Как в лесном озере.
– И все-таки что-то случилось? – спросила Валерия, выходя по кафельным ступеням из бассейна. – Я чувствую по вашим глазам. Говорите.
По ее плечам сбегали капли. Он заметил, как эти капли скапливались меж сдавленных купальником грудей.
– Пустяки, – сказал он.
– Серьезно, пустяки?
– Серьезно. Если не считать того, что нам надо бы уехать из этой роскошной виллы, – ответил он, стараясь не глядеть на капельки в ложбинке на ее груди. – Уехать не мешало бы сейчас.
– Идемте в душ. Потом к себе в номера. Я готова уехать когда хотите.
И ничего не уточняя, она пошла впереди него по голубому кафелю, по краю бассейна, и он, нахмурившись, отвел глаза от ее плеч, от ее бедер, вспомнив то, несколько минут назад случайно увиденное в полумраке массажной, что подкатывало к горлу с тошнотной брезгливостью к той пухленькой женщине со светлой повязкой на темных волосах и к вдавленному под ребрами, как у покойника, коричневому животу Козина.
«Да на кой черт они мне оба – и этот развратный старик, и эта пухленькая, работающая в обслуге дома? Что мне за дело?» – думал он, надевая окутывающий теплом халат, предупредительно висевший напротив каждой кабины посреди зеркал и мохнатых полотенец. Завязывая поясок халата, он приблизил лицо к зеркалу, морщась, как от пережитого стыдливого неудобства, от злости на самого себя, – и в ту же секунду вздрогнул. В зеркале за спиной поползла, раздернулась цветная занавеска, возникло молоденькое женское лицо с подведенными синей тушью веками, отчего нечто преувеличенно порочное было в ее взгляде, который туманной волной пробежал по его спине. Он не успел сказать ни слова, а она в медлительном выжидании, показывая влажную полоску зубов, поправила волосы, невинно повязанные через белый лоб лентой, спросила с истомной беззащитностью:
– Вам ничего не надо? Вам помочь в чем-нибудь?
С быстротой застигнутого врасплох, чувствуя зябкий ветерок на щеках, он повернулся к ней, едва удерживаясь на границе вежливости:
– А чем вы можете мне помочь, прелестная незнакомка?
– Вы злитесь на беззащитную девушку?
Она вошла, мягко качнув плечами, и, застенчиво опустив опоясанную лентой голову перед ним в позе девической стыдливости, рывком потянула поясок на его халате, развязывая узел, стеснительно развела полы своего халата и сделала шажок к нему, слегка изгибаясь, приникая к его ногам коленями.
«Пожалуй, только дурак сомневался бы на моем месте», – проскользнуло у Дроздова, и, как будто смеясь над собой, с натянутой шутливостью изображая избалованного ловеласа, он привлек ее за узкие бедра, сказал развязно:
– В другой раз, беззащитная женщина, сейчас я неспособен.
– Со мной вы будете способны, дурачок.
– Уходите. Сейчас же!
– Уходить? Мне? Я не по вкусу вам?
– Немедленно уходите.
– Игорь Мстиславович! – послышался издали зовущий голос Валерии. – Вы готовы? Я вас жду.
Он очнулся. Дом наваждений… Нет, ее не было здесь, этой женщины, она не развязывала узелок на халате, не прижималась к нему плоским животом – колыхнулась цветная занавеска, мотнулись перетянутые лентой молодые волосы, мелькнули под мохнатым халатом сильные икры, и все исчезло. Дроздов, соображая, что же было в кабине минуту назад, и уже злясь на нелепость случившегося сейчас, потрогал распущенный поясок халата и раздраженно затянул его, услышав шаги возле кабины.
«Что за глупейшее состояние, как будто кто-то играет со мной».
– Я вас жду, – повторил голос Валерии в коридоре, а когда он вышел, она сказала с таинственным озорством: – Не кажется ли вам, что в этом доме много прислуги? Причем девочки все смазливенькие. Как мне привиделось, одна из этих цирцей интересовалась и вашей кабиной. По-моему, очень недурна. Вы целы? Вам не кажется, что мы с вами находимся в Древнем Риме? Представьте, какая-то очаровательная черноглазая красавица вошла ко мне тоже и предлагала мне классический массаж и педикюр. По-моему, что-то было похоже на искушение. Как это вам?
– Пожалуй, Рима много. Времен упадка и супов из языков фламинго, – постарался не очень ловко отшутиться Дроздов и прибавил серьезнее: – Самое разумное, если мы смоемся отсюда немедленно. И незаметно. Не знаю, как вам, а мне что-то не очень тут… Нас приручают, милая Валерия.
– Я знаю: в атаке, чтобы выжить, надо вперед. Пошли. Другого выхода нет. Вы слышите, что там за торжество?
Она взяла его под руку и, смело двигаясь, задевая его полой халата в тесноте коридора, повела под матовыми плафонами, мимо кабинок, к прямоугольнику света впереди, откуда доносились звуки пианино, и не поющие, а нестройно вскрикивающие голоса, хлопанье ладошей в ритм этих речитативных выкриков. «Зачем все-таки я приехал сюда и именно с Валерией?» – подумал он, заранее испытывая усталость перед чужим весельем и фальшивыми разговорами, перед оплетающей логикой Татарчука и перед ожиданием первого взгляда Козина, некоторое время назад устрашающе-яростно закричавшего в кабине: «Кто там?» – но уже не владыки в гневе Козина, а смешного, распростертого на полу в бессилии вернуть превышенные удовольствия и, несмотря на громовой крик свой, ставшего униженным, немощным. «Должно быть, я могу утешиться тем, что видел его в унизительном положении. Но почему-то это не радует меня».
– Что вы нахмурились? – дошел до него голос Валерии, и она локтем дружески притиснула его локоть. – Вижу, вы совсем не рады, что я соблазнила вас поехать сюда. Почему вы поддались соблазну?
– Пожалуй, во всем виноват я… Но без вас, Валерия, я бы не поехал.
Он приостановился, неожиданным нежным нажимом потянул ее к себе, она без сопротивления быстро повернула голову, и он, намереваясь поцеловать ее в щеку, как позволял эту платоническую шалость в Крыму, вдруг случайно скользнул губами по ее не успевшим улыбнуться губам и сейчас же увидел ее удивленно расширенные глаза.
– Что-то у вас не получилось.
– Исправлюсь потом, – хмуро сказал Дроздов.
– Ка-ак? Как это потом? Кто вам разрешит исправление таких ошибок?
– Вы хотите сейчас?
– Я не хочу.
Они стояли посредине пустынного коридора в мертвенном свете плафонов, таком же неживом, как вдавленный живот и ребра Козина, а впереди в залитом электричеством проеме не прекращались выкрики соединенных голосов, визгливые звуки пианино, ритмичное похлопывание ладоней. Валерия, не убирая улыбку из глаз, смотрела на него, как бы разрешая и не разрешая исправить ошибку, и он на минуту почувствовал тоскливое отчаяние, какое бывало у него прежде в бессмысленных обстоятельствах. Действительно, для чего он здесь в этом «охотничьем домике» со своей нерасположенностью к саунам, бассейнам, массажам, застольям в обществе малознакомых людей, упивающихся банными развлечениями и одержимо занятыми едой, питьем, служебными судьбами и вместе страстями. И для чего она здесь со своей легкой и милой ему насмешливостью, лишняя вблизи властей предержащих, этих деловых мужчин, всему обученной женской прислуги, этих сомнительных массажных комнат и кабинок?
– Нам надо уезжать, Валерия.
– И только? – спросила она.
– Что «только»?
– Вот сюда поцелуйте. И все исправите. – Она пальцем показала на уголок губ. – А я вас спасу в предбаннике.
Ей не удалось спасти его в предбаннике, заполненном возбужденным шумом, незнакомыми хорошо одетыми людьми с массивными перстнями на пухлых руках, пьющими за столом, пышно заваленным зеленью, закусками, горками жареных уток на больших блюдах среди бутылок и графинчиков, рюмок и бокалов.
В центре стола поблескивал гладко выбритой головой небольшого роста человек с крахмально-белым волевым лицом, белизна которого особенно подчеркивалась чернотой лохматых бровей, – и Дроздов мгновенно узнал Сергея Сергеевича Битвина. Он держал рюмку и движением этой рюмки останавливал чрезмерный гул вокруг себя, чересчур громкое ликование и, тронутый, одновременно обращал за подмогой свои стальные, покоренные общим восторгом глаза на академика Козина; тот сидел напротив, делал вид, что занят сосредоточенным отдиранием от зажаренной утки темно-золотистой ножки, и только насупленно кивал.
– К нам приехал, к нам приехал Сергей Сергеич дорогой! – с цыганским надрывом пел, выкрикивал Веретенников и ударял по клавишам пианино так, что рукава халата взметались крыльями, при этом глянцевито причесанную голову он артистически забрасывал назад. – К нам приехал, к нам приехал!..
– А ну, все разом! Все хором! – командовал, похохатывая, Татарчук из-за стола. – Поприветствуем нашего партийного лидера! Все! Хором!..
Татарчук, весь багрово-банный, в распахнутом на гигантской груди халате, грузно приподымался за столом, отчего маленькие звериные ушки его прижимались, и с дразнящей насмешкой дирижировал рюмкой перед рюмкой Сергея Сергеевича. Справа от Татарчука, глубоко уйдя шеей в воротник халата, сутулился, словно вконец измятый, заплаканный Чернышев, дрожащей рукой он тоже подымал рюмку, бормочуще повторял: «Спасибо вам, спасибо, спасибо», – но не лез чокаться, соразмеряя степень неравенства. Он только заискивающе умолял искательными глазами академика Козина, видимо, каждую минуту вспоминая свое рабское уничижение в сауне, и не мог справиться с лицом. Это было выше его сил – лицо не подчинялось ему, оно подергивалось, оно лоснилось испариной отраженного ужаса. Но никто не обращал на него внимания, на это оробелое «спасибо», а губы его все продолжали бормотать никому не нужную благодарность.
«Каким же образом оказался здесь Битвин? Он приехал сюда только сейчас? Что это за люди с перстнями? Понимаю ли я что-нибудь до конца?» – болезненно прошло в сознании Дроздова, и в ту же секунду он столкнулся взглядом со встречными взглядами, выразившими разные чувства: глаза Битвина, обежав с ног до головы фигуру Валерии, не скрыли поощрительное мужское одобрение, молниеносный ненавидящий взгляд Козина прорезал его насквозь бритвенными лезвиями, и теперь ясно было, что академик не простит ему массажную комнату никогда.
– А знаете, Филимон Ильич, бассейн здесь прекрасен, вы были правы, – внезапно для себя выговорил Дроздов, и непредвиденная фраза была фальшивой, явно подсознательной, но он сказал ее, точно ничего не произошло и ничего неприятного не должно было произойти между ними в естественной обстанозке отдыха. – Да, вы правы: чудесный бассейн.
– Я не говорил ничего подобного, – просипел горловым шепотом Козин и, как окурок, брезгливо ткнул необъеденную утиную ножку в блюдо. Его опущенные щитки желтых век вздрогнули, но не открылись, лицо сузилось, стало вместе с бородкой остроугольным, и Дроздов вновь подумал: «Тут, кажется, мои отношения прояснены исчерпывающе».
– К нам приехал, к нам приехал Сергей Сергеич дорогой!.. – по-цыгански упоенно выкрикивал Веретенников и перекатывал лакированные глаза.
– Весьма рад вас видеть здесь, – свежим голосом сказал Битвин, энергично подходя с рюмкой к Дроздову и кавалерски склоняя бритую голову перед Валерией. – И вас, очаровательная…
– Меня зовут Валерия Павловна, – подсказала она непринужденно и одарила светской улыбкой.
– И вас, очаровательная Валерия Павловна, – галантно повторил Битвин, скользя по ее фигуре цепким взглядом, и Дроздову показалось, что он либо неумело играет кавалера, либо не вполне трезв. – Надеюсь, вы не плохо чувствуете себя, Игорь Мстиславович, в этом богоданном раю… вместе с Валерией Павловной?.. – обратился он не без обычной живости, но в живости этой и в «богоданном раю» был заметный пережим нетрезвого человека, которому необходимо быть трезвым. – Что такое? Что такое? – игриво продолжал Битвин, поворачиваясь к сидящим за столом. – Я стою с рюмкой… а ваши уважаемые гости?.. Мы должны сию минуту исправить ошибку!.. Немедленно, будьте добры, наполните рюмки и бокалы!
Вокруг послышались веселые крики: «Рюмки! Девочки, дайте чистые рюмки и бокалы!» – и накатывающейся волной возникло суетливое движение, смешались голоса, смех, умиленные восклицания Чернышова, оглушительно заиграл туш Веретенников, засновали передники официанток, рядами засверкали рюмки и бокалы на подносе. И подле Валерии, лаская хмельной хитрецой всезнающих глаз, возвысилась медведеподобная глыба Татарчука, самолично раскупорившего шампанское; кто-то из новых гостей наготове держал бутылку коньяка, поспешно наполнялись через край бокалы и рюмки на покачнувшемся подносе, который с испуганным смешком еле удержала девица в наколке; Веретенников отчаяннее заиграл туш, отчего бравурно зазвенело в ушах; Битвин, жестом приглашая выпить, поднял рюмку, глядя со значительной серьезностью на ноги Валерии, взявшей бокал шампанского, сказал:
– Я понимаю отлично… Тарутина, который хотел рюмку заменить вашей туфелькой. Что это за знаменитая золотая туфелька, покажите нам.
– Золотых туфелек нет. Имеем спортивные шлепанцы, – засмеялась Валерия и выставила правую ногу в резиновой «вьетнамке». – Сказка про Золушку кончилась.
– Жаль, что мы не во всем находим взаимопонимание, глубокоуважаемые коллеги, – проговорил Битвин несоответственно тому, что говорил секунду назад, резко опрокинул рюмку в рот и с молодеческим даже размахом бросил ее, брызнувшую осколками, в пылающий камин. – Рюмки бьют об пол за удачу, – сказал он непогрешимо. – Но сказка кончилась, и все вы без туфелек.
Он склонил покрытую испариной голову перед Валерией, нетвердо сделал поворот на каблуках и пошел к столу, где двое из прибывших с ним гостей уважительно подхватили его и посадили на центральное место рядом с молчаливым Козиным. Сейчас же две юные официантки нежными феями появились справа и слева позади него и насупленного академика, с женственной плавностью наполняя им рюмки. И Татарчук, пышущий сквозь мохнатый халат влажным жаром разогретого тела, поддерживая под локти Валерию и Дроздова, повел их к столу, смешливо убеждая:
– Сидайте, любезные гости, напротив лидера, полулидера, подлидера, хо-хо, извиняйте, Сергей Сергеевич. Беседуйте.
– Расслабьтесь, – глядя в стол, сказал болезненно Битвин. – Поговорим потом.
«В словах Татарчука какая-то издевка над Битвиным. Что это значит?»
А шум за столом нарастал, становился хаотичнее, горячее, бессмысленнее, все громче гудели голоса, все чаще хлопали пробки шампанского, открываемого с кавалергардским мастерством Веретенниковым (бутылка юлой раскручивалась на полу, дном ударялась об пол, и пробка выстреливала в потолок), все явственнее звучал, рассыпался колокольцами смех девиц в наколках, а их настойчиво и щедро угощали шампанским на разных концах стола, уже разрушенного, залитого, неопрятного, – ив какую-то минуту Дроздов увидел, что Битвина нет за столом, что в самом воздухе что-то изменилось, затуманилось, повернулось, стало дробиться меж бутылок, разрушенных закусок, осоловелых лиц, сигаретного дыма, снятых пиджаков, спущенных галстуков, среди разговоров и хохота, между почтительно замершим в ловящем внимании Чернышевым и сурово-высокомерным Козиным, среди воркующего тенора Веретенникова и раздраженного голоса Татарчука, внушительным стуком пальца по краю стола доказывающего кому-то из приехавших гостей:
– Щука отливает икру в середине апреля! Знать надо! Налим мечет икру в январе. В протоке – там течение, холодная вода – ловля ночью. Он подо льдом нерестится. Знать надо, если уж вы рыбарь галилейский!
– Да я приехал к вам не на рыбалку, а как к себе домой пришел. Я вместе с Сергеем Сергеевичем…
– Где он? – с неудовольствием спросил Татарчук. – Он мне нужен.
– В массажной, наверно, Никита Борисович. Разрешите позвать?
– Позвать, немедленно позвать!
– Мы сейчас уйдем по-английски, – шепнула Валерия. – Сначала я, потом вы. По-моему, достаточно…
– Умница вы.
Когда через полчаса они спустились с вещами на притемненный первый этаж, Дроздов услышал из за двери в столовую железно бухающие звуки рока, мужские голоса, женские вскрики и смех и, не одолев любопытства, осторожно приоткрыл дверь. В зале были погашены люстры, горели лишь несколько бра, накрытые прозрачной зеленой материей, и будто в зеленовато-мутной воде двигались, прыгали босиком по ковру в сумасшедшем ритме белеющие фигуры, как ожившие статуи в лунном парке; проступали на диванах полунагие тела, и кто-то огромный в распахнутом халате, с бутылкой шампанского в руке, обезумело вскрикивая: «Раз живем, раз живем!» – глыбой пошатывался посреди танцующих, пытаясь выделывать слоновьими ногами затейливые кренделя.
Битвина здесь не было.
Глава восемнадцатая
Он лежал на краю огромной воронки, ослепляемый раскаленными трассами очередей, пронзающими ночь вместе с окриками немцев. Немцы в рост шли по полю, поочередно проверяя изуродованные бомбежкой позиции орудий, короткими очередями добивая раненых в ровиках. Сначала между очередями доносились стоны, потом стихли, и его дрожью била мысль о последних предсмертных секундах, о том, что он остался один в безвыходном положении, что сейчас над ним вырастет фигура в ненавистной каске, роковая настигнет, как удар, команда: «Хенде хох!» – и его поднимут и беспощадно пристрелят на краю воронки, куда он переполз от разбитого орудия.
«Не хочу умирать, только жить… Спаси и пронеси», – начал повторять он про себя то ли слышанную им когда-то в детстве, то ли пришедшую неизвестно откуда молитву, но при опаляющем свете ракеты над головой раздался задохнувшийся крик, топот сапог, он увидел огромную фигуру, бегущую впереди к воронке, и тогда он, тоже дико крича от разрывающего горло защитного безумия, выпустил длинную очередь в эту глухо екнувшую на бегу фигуру. Немец упал на колени, захрипел, сделал всем телом судорожное движение к нему и, темной грудой увлекая его за собой, обдавая смрадным запахом пота, скатился в воронку. И многотонная обвальная тишина упала с неба, придавила их обоих. И, выдираясь из тяжкой толщи духоты, он услышал мычащий стон, затем воронку окатил огонь ракеты и перед самым лицом всплыло синее, без кровинки, лицо раненого, его жадно хватающий воздух рот, замызганный артиллерийский погон. Блеснула медаль на разорванной пулями гимнастерке, сплошь черной на груди, – и, еще не веря, он узнал того, в кого выпустил очередь. Это был старший сержант Колосков, командир орудия, стоявшего слева. «Ты?.. Меня?..» – с кровавой пеной выхрипнул Колосков и, лежа на спине, заворочал предсмертно стеклянными глазами, его большие губы, все лицо перекошенное кричало о чем-то, просило сделать что-то, чего не мог сделать сам.
И в ужасе хватая руками его грудь, залитую вязким и теплым, обдающим тошнотно-железистым запахом, он слипающимися пальцами попытался и не находил силы достать индивидуальный пакет или нажать на спусковой крючок автомата, чтобы кончить мучения Колоскова. «Я убил его…» – молотом ударяло в висках, жаркая пелена застилала глаза, и он уже плохо различал фосфорическое сверканье трасс над воронкой, а со стороны немцев приближались голоса, все громче, все оглушительнее, рядом зашелестела трава над головой и разом голоса смолкли… Чьи-то глаза, готовые к жестокости, нацеленно смотрели на него сверху.
И он с тем же криком отчаяния рванулся к автомату, но слипшиеся в крови пальцы обессилели, не смогли поднять оружие, нащупать спусковой крючок, да и диска с патронами не было. Он выронил автомат, впиваясь ногтями в землю, выкарабкался из воронки, сумасшедшими скачками бросился в противоположную сторону – и со всего размаха грудью напоролся на огненную пулеметную очередь.
«Смерть! Кто убил меня?» – мелькнул чей-то крик в ушах в тот момент, когда навстречу копьем вылетела пулеметная очередь с бруствера окопа и в красных вспышках запрыгало искаженное ненавистью и смехом, страшное стеклянными глазами лицо Колоскова, прижатое сизой щекой к ложе. – «Как он оказался за пулеметом? Ведь он мертв. Он мстил мне?» И с меркнущим сознанием он еще корчился, силился вытащить огненное копье из груди, застрявшее в ребрах, а когда с хрустом вытащил окровавленное острие и отбросил его, сверху из темноты нависло, загораживая звезды, толстое, распаренное лицо с обворожительной улыбкой убийцы, сосискообразные пальцы протянулись к его горлу, и, истекая кровью, подброшенный какой-то чудовищной силой, он встал на колени, а лицо смело придвинулось, выжидая с враждебной самонадеянностью: «Ну, что, подыхаешь, герой? А надо бы всем вам!..» «Ах, ничтожество!» Он вскрикивал, матерился, взвизгивал даже, ударяя с наслаждением по этому большому мясистому лицу, по этим маленьким звериным ушкам, но лицо не отклонялось, не изменяло выражение, непробиваемо добродушное, только ушки порозовели, покрытые каплями, а сосискообразные пальцы тянулись, клещами охватывали его горло. И умертвляемый железными пальцами, он никак не мог высвободиться и дышал тяжко, с хрипом (а язык, толстый, неподатливый, удушливым комком выдавливал мычание), не в силах выхватить из памяти вспыхивающие зелеными огоньками жалкие осколки мольбы: «… Предали… Я умираю…»
«Не хочу умирать, только жить… Спаси и пронеси», – начал повторять он про себя то ли слышанную им когда-то в детстве, то ли пришедшую неизвестно откуда молитву, но при опаляющем свете ракеты над головой раздался задохнувшийся крик, топот сапог, он увидел огромную фигуру, бегущую впереди к воронке, и тогда он, тоже дико крича от разрывающего горло защитного безумия, выпустил длинную очередь в эту глухо екнувшую на бегу фигуру. Немец упал на колени, захрипел, сделал всем телом судорожное движение к нему и, темной грудой увлекая его за собой, обдавая смрадным запахом пота, скатился в воронку. И многотонная обвальная тишина упала с неба, придавила их обоих. И, выдираясь из тяжкой толщи духоты, он услышал мычащий стон, затем воронку окатил огонь ракеты и перед самым лицом всплыло синее, без кровинки, лицо раненого, его жадно хватающий воздух рот, замызганный артиллерийский погон. Блеснула медаль на разорванной пулями гимнастерке, сплошь черной на груди, – и, еще не веря, он узнал того, в кого выпустил очередь. Это был старший сержант Колосков, командир орудия, стоявшего слева. «Ты?.. Меня?..» – с кровавой пеной выхрипнул Колосков и, лежа на спине, заворочал предсмертно стеклянными глазами, его большие губы, все лицо перекошенное кричало о чем-то, просило сделать что-то, чего не мог сделать сам.
И в ужасе хватая руками его грудь, залитую вязким и теплым, обдающим тошнотно-железистым запахом, он слипающимися пальцами попытался и не находил силы достать индивидуальный пакет или нажать на спусковой крючок автомата, чтобы кончить мучения Колоскова. «Я убил его…» – молотом ударяло в висках, жаркая пелена застилала глаза, и он уже плохо различал фосфорическое сверканье трасс над воронкой, а со стороны немцев приближались голоса, все громче, все оглушительнее, рядом зашелестела трава над головой и разом голоса смолкли… Чьи-то глаза, готовые к жестокости, нацеленно смотрели на него сверху.
И он с тем же криком отчаяния рванулся к автомату, но слипшиеся в крови пальцы обессилели, не смогли поднять оружие, нащупать спусковой крючок, да и диска с патронами не было. Он выронил автомат, впиваясь ногтями в землю, выкарабкался из воронки, сумасшедшими скачками бросился в противоположную сторону – и со всего размаха грудью напоролся на огненную пулеметную очередь.
«Смерть! Кто убил меня?» – мелькнул чей-то крик в ушах в тот момент, когда навстречу копьем вылетела пулеметная очередь с бруствера окопа и в красных вспышках запрыгало искаженное ненавистью и смехом, страшное стеклянными глазами лицо Колоскова, прижатое сизой щекой к ложе. – «Как он оказался за пулеметом? Ведь он мертв. Он мстил мне?» И с меркнущим сознанием он еще корчился, силился вытащить огненное копье из груди, застрявшее в ребрах, а когда с хрустом вытащил окровавленное острие и отбросил его, сверху из темноты нависло, загораживая звезды, толстое, распаренное лицо с обворожительной улыбкой убийцы, сосискообразные пальцы протянулись к его горлу, и, истекая кровью, подброшенный какой-то чудовищной силой, он встал на колени, а лицо смело придвинулось, выжидая с враждебной самонадеянностью: «Ну, что, подыхаешь, герой? А надо бы всем вам!..» «Ах, ничтожество!» Он вскрикивал, матерился, взвизгивал даже, ударяя с наслаждением по этому большому мясистому лицу, по этим маленьким звериным ушкам, но лицо не отклонялось, не изменяло выражение, непробиваемо добродушное, только ушки порозовели, покрытые каплями, а сосискообразные пальцы тянулись, клещами охватывали его горло. И умертвляемый железными пальцами, он никак не мог высвободиться и дышал тяжко, с хрипом (а язык, толстый, неподатливый, удушливым комком выдавливал мычание), не в силах выхватить из памяти вспыхивающие зелеными огоньками жалкие осколки мольбы: «… Предали… Я умираю…»