Страница:
Никто не шевельнулся в течение долгой безмолвной минуты. Как в таком большом и полном людей помещении могло быть до такой степени тихо? Впервые за все время я почувствовал вокруг себя присутствие окружавших. Я повернулся, и глаза мои встретились с глазами Лоис. Я протянул ей руку, она уже протягивала свою в ответ. Дина сидела между нами. Ей не следовало бы слышать все это. Она утратила прежнее выражение жадного, голодного любопытства к судебному процессу. Теперь она выглядела испуганной. Я почувствовал, как она дрожит. Наши с Лоис руки встретилась перед грудью Дины. Мы удержали ее на месте, иначе, думаю, Дина вскочила бы со своего места и что-нибудь крикнула. Она склонилась к нашим соединенным рукам.
— Папа, — прошептала она.
Бейлиф выводил присяжных из зала. Они опустили головы, снова смутившись общим вниманием. Или, может быть, преисполнившись чувством ответственности перед предстоящим. Двери за ними закрылись прежде, чем кто-нибудь из присутствующих шевельнулся.
Нора огибала угол коридора впереди. Увидев меня, она делано улыбнулась. Я поспешил за ней вдогонку. Нора остановилась, тоже не боясь конфронтации.
— Ты, как всегда, великолепно поработала, Нора. Но почему у меня было такое чувство, что Дэвид вовсе не тот человек которого тебе хотелось бы обвинять?
В выражении ее лица присутствовало какое-то особое самообладание. Я никогда не видел, чтобы Нора выглядела сомневающейся.
— Я обвиняю того, кто есть, — сказала она.
— Я по-прежнему сожалею, что ты используешь такое мастерство не для службы окружного прокурора. Мне не хотелось терять тебя.
Улыбка Норы блеснула удивлением.
— Разве она не сказала тебе, в чем дело?
Я объяснила ей.
Она смотрела на Линду. Я тоже взглянул на нее. На смуглых щеках Линды вспыхнули яркие красные пятна. Она ответила Норе долгим пристальным взглядом.
— Я объяснила ей, — повторила Нора, — что мне не нравится то, что должна делать женщина, чтобы продвинуться по службе в твоей администрации.
Погрузив нас в напряженное молчание, Нора пошла прочь.
Четыре часа. Я никогда не смогу понять присяжных. Как можно обсуждать что-то в течение четырех часов? У них должны были сохраниться разногласия, иначе они вернулись бы с вердиктом к ленчу. Если они затянули обсуждение на четыре часа, значит, кто-то из них колеблется. Они верили в одно, но позволяли, чтобы их убедили поверить в нечто другое. При подборе присяжных один из обычных вопросов — станет ли человек упорно стоять на своем, если обнаружит, что он единственный, кто голосует не так, как остальные? Всегда стараешься найти таких людей, которые скажут да. Но в реальной жизни все они отступают перед враждебно настроенным большинством.
Четыре часа — слишком много как для двенадцати человек, запертых в одной комнате, так и для тех, кто ожидает их возвращения. После двух часов поглядываний друг на друга и по сторонам — на стены, потолок и в газету — моя группа распалась. Генри и Линда сослались на дела. Дэвиду просто хотелось выйти из этой маленькой комнаты. Мне пришла в голову мысль: уж не думал ли он о побеге? Нет. Я точно знал, что он думает на этот счет.
Дверь на три четверти приоткрылась, и вошла Лоис, она остановилась, явно удивленная тем, что нашла меня одного.
— Где Дэвид?
— Он повел Дину в буфет, чтобы напоить ее кока-колой, но это было час назад. Вероятно, они попросту бродят сейчас по коридорам.
Лоис опустила свою сумочку на кресло. Она расстегнула жакет, сняла его, аккуратно повесила на спинку того же кресла, разгладила складки, затем подняла руки к волосам, направившись к стене так, как если бы собиралась посмотреться в зеркало, но изучив вместо этого мои сертификаты и фотографии, повернулась ко мне. Не заметно было, что она нервничает, но она не могла найти ничего достаточно ценного, что заняло ее дольше, чем на минуту.
— Как Генри сумел отговорить тебя вмешаться в это? — спросила она.
— Сказав мне правду. Что никакой пользы от этого не будет.
А вред не исключен.
— Он отлично поработал. Три часа.
Да. Это было достаточно долго, чтобы у меня снова появилась надежда. Надежда, если не на оправдательный приговор, то на то, что присяжные не придут к единому мнению. Если они не достигнут согласия, это будет означать повторный судебный процесс. Раз один состав присяжных не смог решить, виновен ли Дэвид, теперь обвинителям придется подумать над предложением. Скорее всего, они предложат условное освобождение. Дэвид пойдет на это. После такого опыта он за это ухватится.
— Три часа — это долго? — спросила Лоис.
— Похоже на то.
— Господи!
В конце концов она позволила своим рукам сомкнуться.
— Тебе было бы хуже, не имей ты возможности предпринять что-то для этого процесса.
Она закрыла глаза. На какое-то мгновение лицо ее расслабилось, обозначились складки вокруг глаз, носа и рта. Голос ее был приглушенным.
— Если бы три месяца назад кто-то сказал мне, что это так затянется, я бы подумала, что не вынесу...
Она находилась всего в нескольких футах от меня. Мне достаточно было лишь наклониться вперед и встать с кресла, чтобы Лоис оказалась совсем рядом. Я обнял ее за плечи, и она крепко прижалась ко мне. Я подумал, что она начнет плакать. Я говорил тихо, почти беззвучно — успокаивающий напев без слов.
Лоис обнимала меня так крепко, как она вряд ли делала это когда-нибудь в жизни. Долго. Дверь позади нее оставалась приоткрытой. Через какое-то время она распахнулась и вошла Линда. Она остановилась, совсем как недавно Лоис. Мне следовало что-то сказать, чтобы сгладить для нее неловкость, но я ничего не придумал и продолжал молчать и после того, как Линда быстро вышла, притворив за собою дверь.
Ничего. Ничья верность не абсолютна, подумал я. Всегда к ней что-то примешивается.
Лоис, казалось, не заметила Линды. Она немного отстранилась от меня, по-прежнему держа мои руки и глубоко дыша, но не заплакала.
— Если все сработает, этот путь будет лучшим, — сказала она. — Вот такое публичное оправдание. В этом ты был прав. Куда лучше, чем какие-нибудь закулисные интриги.
— Если все сработает... Но это не то, что имел в виду я.
Лоис кивнула.
— Как ты выдерживаешь такое ожидание? — вздохнула она.
— Ты лучше других знаешь как...
Она в последний раз сжала мою руку. Мы с нею обошли кабинет.
Через некоторое время пришел Генри. Вернулась и Линда. Все молчали. День постепенно перешел в ранний вечер. Я не представлял, что еще могли решать присяжные или какой путь избрать для решения. Существовало одно компромиссное решение, и они пошли на него.
Когда Уотлин получил этот вердикт, он слегка прихрюкнул. Его почти кислое выражение лица стало еще кислее. Он не посмотрел на меня и не сказал ни слова, а просто вернул документ бейлифу. Когда же вердикт снова оказался в руках старшины присяжных, Уотлин кивнул. Старшина начал читать, голос его заскрипел на первой паре слов, затем заметно окреп.
Внешние приличия были забыты. Судебный зал взорвался ревом. Дэвид слушал вердикт стоя. Я увидел, как он покачнулся — и в следующий момент каким-то образом оказался рядом с ним. Должно быть, я перепрыгнул через перила барьера. Дэвида я подхватил как раз в тот момент, когда он падал.
Глава 8
— Папа, — прошептала она.
Бейлиф выводил присяжных из зала. Они опустили головы, снова смутившись общим вниманием. Или, может быть, преисполнившись чувством ответственности перед предстоящим. Двери за ними закрылись прежде, чем кто-нибудь из присутствующих шевельнулся.
* * *
Только новички дожидаются в зале возвращения присяжных. Даже самое короткое заседание длится не менее часа. Эти присяжные по истечении часа обратились с просьбой прислать им сэндвичи. Я пошел разыскивать Уотлина, Линда была со мною. «Марк», — все, что сказала она, как только впервые после ухода присяжных увидела меня. Я кивнул. Линда не смогла бы прикоснуться ко мне, пока в суде присутствуют моя жена и дети. Ей было очень трудно не делать этого. Все, что могли, мы вложили в наши взаимные кивки. Линда последовала за мной в боковой коридор. Там было пусто.Нора огибала угол коридора впереди. Увидев меня, она делано улыбнулась. Я поспешил за ней вдогонку. Нора остановилась, тоже не боясь конфронтации.
— Ты, как всегда, великолепно поработала, Нора. Но почему у меня было такое чувство, что Дэвид вовсе не тот человек которого тебе хотелось бы обвинять?
В выражении ее лица присутствовало какое-то особое самообладание. Я никогда не видел, чтобы Нора выглядела сомневающейся.
— Я обвиняю того, кто есть, — сказала она.
— Я по-прежнему сожалею, что ты используешь такое мастерство не для службы окружного прокурора. Мне не хотелось терять тебя.
Улыбка Норы блеснула удивлением.
— Разве она не сказала тебе, в чем дело?
Я объяснила ей.
Она смотрела на Линду. Я тоже взглянул на нее. На смуглых щеках Линды вспыхнули яркие красные пятна. Она ответила Норе долгим пристальным взглядом.
— Я объяснила ей, — повторила Нора, — что мне не нравится то, что должна делать женщина, чтобы продвинуться по службе в твоей администрации.
Погрузив нас в напряженное молчание, Нора пошла прочь.
* * *
Присяжные отсутствовали в течение четырех мучительных часов. Мучительных потому, что они усилили наши надежды. Это было то, что заставляет адвоката защиты испытывать — в известной мере — чувство триумфа. «Я продержал их целых четыре часа!» Но для нашего дела это было не особенно хорошо. Генри выглядел попросту жалким. Мы все уселись кружком в моем кабинете и пустились в бесполезные рассуждения. Обычно считается, чем дольше отсутствуют присяжные, тем вероятнее, что они вынесут вердикт о невиновности. Если присяжные не могут прийти к согласию, то это означает, что у кого-то из них имеются сомнения. Но присяжные отсутствовали уже достаточно долго, для того чтобы разрешить всякие сомнения. Я все думал о том, что образ Дэвида, каким нарисовал его Генри, как очень молодого, испуганного, не способного совершить такой ужасный поступок был всего лишь мысленным. В то время как присяжные унесли с собою в совещательную комнату овеществленные образы избитого тела Менди Джексон.Четыре часа. Я никогда не смогу понять присяжных. Как можно обсуждать что-то в течение четырех часов? У них должны были сохраниться разногласия, иначе они вернулись бы с вердиктом к ленчу. Если они затянули обсуждение на четыре часа, значит, кто-то из них колеблется. Они верили в одно, но позволяли, чтобы их убедили поверить в нечто другое. При подборе присяжных один из обычных вопросов — станет ли человек упорно стоять на своем, если обнаружит, что он единственный, кто голосует не так, как остальные? Всегда стараешься найти таких людей, которые скажут да. Но в реальной жизни все они отступают перед враждебно настроенным большинством.
Четыре часа — слишком много как для двенадцати человек, запертых в одной комнате, так и для тех, кто ожидает их возвращения. После двух часов поглядываний друг на друга и по сторонам — на стены, потолок и в газету — моя группа распалась. Генри и Линда сослались на дела. Дэвиду просто хотелось выйти из этой маленькой комнаты. Мне пришла в голову мысль: уж не думал ли он о побеге? Нет. Я точно знал, что он думает на этот счет.
Дверь на три четверти приоткрылась, и вошла Лоис, она остановилась, явно удивленная тем, что нашла меня одного.
— Где Дэвид?
— Он повел Дину в буфет, чтобы напоить ее кока-колой, но это было час назад. Вероятно, они попросту бродят сейчас по коридорам.
Лоис опустила свою сумочку на кресло. Она расстегнула жакет, сняла его, аккуратно повесила на спинку того же кресла, разгладила складки, затем подняла руки к волосам, направившись к стене так, как если бы собиралась посмотреться в зеркало, но изучив вместо этого мои сертификаты и фотографии, повернулась ко мне. Не заметно было, что она нервничает, но она не могла найти ничего достаточно ценного, что заняло ее дольше, чем на минуту.
— Как Генри сумел отговорить тебя вмешаться в это? — спросила она.
— Сказав мне правду. Что никакой пользы от этого не будет.
А вред не исключен.
— Он отлично поработал. Три часа.
Да. Это было достаточно долго, чтобы у меня снова появилась надежда. Надежда, если не на оправдательный приговор, то на то, что присяжные не придут к единому мнению. Если они не достигнут согласия, это будет означать повторный судебный процесс. Раз один состав присяжных не смог решить, виновен ли Дэвид, теперь обвинителям придется подумать над предложением. Скорее всего, они предложат условное освобождение. Дэвид пойдет на это. После такого опыта он за это ухватится.
— Три часа — это долго? — спросила Лоис.
— Похоже на то.
— Господи!
В конце концов она позволила своим рукам сомкнуться.
— Тебе было бы хуже, не имей ты возможности предпринять что-то для этого процесса.
Она закрыла глаза. На какое-то мгновение лицо ее расслабилось, обозначились складки вокруг глаз, носа и рта. Голос ее был приглушенным.
— Если бы три месяца назад кто-то сказал мне, что это так затянется, я бы подумала, что не вынесу...
Она находилась всего в нескольких футах от меня. Мне достаточно было лишь наклониться вперед и встать с кресла, чтобы Лоис оказалась совсем рядом. Я обнял ее за плечи, и она крепко прижалась ко мне. Я подумал, что она начнет плакать. Я говорил тихо, почти беззвучно — успокаивающий напев без слов.
Лоис обнимала меня так крепко, как она вряд ли делала это когда-нибудь в жизни. Долго. Дверь позади нее оставалась приоткрытой. Через какое-то время она распахнулась и вошла Линда. Она остановилась, совсем как недавно Лоис. Мне следовало что-то сказать, чтобы сгладить для нее неловкость, но я ничего не придумал и продолжал молчать и после того, как Линда быстро вышла, притворив за собою дверь.
Ничего. Ничья верность не абсолютна, подумал я. Всегда к ней что-то примешивается.
Лоис, казалось, не заметила Линды. Она немного отстранилась от меня, по-прежнему держа мои руки и глубоко дыша, но не заплакала.
— Если все сработает, этот путь будет лучшим, — сказала она. — Вот такое публичное оправдание. В этом ты был прав. Куда лучше, чем какие-нибудь закулисные интриги.
— Если все сработает... Но это не то, что имел в виду я.
Лоис кивнула.
— Как ты выдерживаешь такое ожидание? — вздохнула она.
— Ты лучше других знаешь как...
Она в последний раз сжала мою руку. Мы с нею обошли кабинет.
Через некоторое время пришел Генри. Вернулась и Линда. Все молчали. День постепенно перешел в ранний вечер. Я не представлял, что еще могли решать присяжные или какой путь избрать для решения. Существовало одно компромиссное решение, и они пошли на него.
* * *
За долгие годы я подметил в судье Уоддле одну особенность. Бейлиф приносил ему вердикт, и судье необходимо было заглянуть туда, прежде чем документ опять передавался старшине присяжных для прочтения вслух. Когда судья одобрял решение присяжных, он обычно говорил: «Прочитайте вердикт!» — тем самым как бы принимая в этом участие. Приговор выносился в его суде — значит, частично он принадлежал и ему. Когда же решение присяжных ему не нравилось, судья, как правило, говорил так: «Прочитайте ваш вердикт», — и этим как бы отгораживался от подобного решения. Юристы, знакомые с системой, берут на заметку такие моменты. Однако, чтобы понять реакцию Уотлина, всегда нужно знать, как он относится к самому делу.Когда Уотлин получил этот вердикт, он слегка прихрюкнул. Его почти кислое выражение лица стало еще кислее. Он не посмотрел на меня и не сказал ни слова, а просто вернул документ бейлифу. Когда же вердикт снова оказался в руках старшины присяжных, Уотлин кивнул. Старшина начал читать, голос его заскрипел на первой паре слов, затем заметно окреп.
Внешние приличия были забыты. Судебный зал взорвался ревом. Дэвид слушал вердикт стоя. Я увидел, как он покачнулся — и в следующий момент каким-то образом оказался рядом с ним. Должно быть, я перепрыгнул через перила барьера. Дэвида я подхватил как раз в тот момент, когда он падал.
Глава 8
На той фазе судебного процесса, когда выносится приговор, всякая риторика стихает. Часто единственным по-настоящему спорным является вопрос о строгости наказания. Дело бывает вынесенным на суд только потому, что обвинение и защита не смогли достичь согласия. Первая фаза судебного процесса — это пробный выстрел обвинения, и лишь затем начинается реальный суд. Однако в деле Дэвида предварительная договоренность сторон в расчет не принималась. Спорным был вопрос о том, виновен подсудимый или невиновен. И ни одна из сторон не была удовлетворена тем, как присяжные этот вопрос решили.
Присяжные вроде бы пришли к решению в пользу Дэвида, найдя, что он был попросту спровоцирован. И в то же время они признали его виновным в совершении менее тяжкого преступления — обычного сексуального нападения. Другими словами, присяжные пришли к заключению, что он изнасиловал Менди Джексон, но не под угрозой смерти или серьезных телесных повреждений.
По существу это означало, что кто-то из присяжных сдался. Кто-то, может быть, и не один, голосовал за невиновность подсудимого несколько раз в течение дня, пока в конце концов кто-то другой не предложил компромисс — признать Дэвида виновным в совершении менее тяжкого преступления. Кто-то считал, что подсудимый невиновен, однако вместе с другими голосовал за его виновность. Я ненавижу присяжных. Я искал среди них лицо, выражающее недовольство и смущение собственной уступкой, но не сумел его найти.
Вердикт ограничивал возможное наказание двадцатилетним сроком. Досудебное предложение обвиняющей стороны оказалось теперь лучшим, чего они могли достичь. Я был уверен, что Нора ненавидела присяжных не меньше моего. Единственной ее надеждой добиться максимально сурового приговора была попытка убедить их в том, что Дэвид совершил самое жестокое из возможных преступлений. У обвинения не было доказательств необходимости вынесения именно такого приговора. Они явно даже не смогли отыскать свидетеля, который подтвердил бы плохую репутацию Дэвида как незаконопослушного гражданина.
Обвиняющая сторона завершила свое выступление, не предоставив каких-либо новых улик.
Дэвид был в шоке. Ночь, прошедшая после вынесения вердикта, по-видимому, была для него ужасной. Он полулежал в кресле, словно полотенце, брошенное для сушки. Генри не смог бы вызвать его сегодня в качестве свидетеля, даже если бы захотел.
У него было множество других свидетелей. Те же, кто во время процесса свидетельствовали о Дэвиде как о заслуживающем доверия человеке, вернулись теперь, чтобы подтвердить, что он является достойным кандидатом на условное освобождение. Еще один момент, который Генри необходимо было усилить, состоял в том, чтобы показать, что Дэвид заслуживает такого приговора. Для этой цели он вызвал Лоис. Как и я, она изменила свою позицию по отношению к участию в процессе. Она сидела в свидетельском кресле, сжимая свою сумочку, и выглядела старше чем вчера. Когда Генри спросил ее, не обвинялся ли когда-нибудь Дэвид в уголовном преступлении, Лоис ответила:
— Он никогда и ни в чем не обвинялся. Его ни разу ни за что не арестовывали. Он никогда и ни в какие истории не попадал.
Она выпрямилась и взглянула в сторону обвинителей, как бы приглашая их попытаться опровергнуть сказанное.
Нора вступила в перекрестный допрос со словами:
— Итак, миссис Блэквелл, вы засвидетельствовали, что ваш сын никогда не имел каких-либо дел с полицией?
— Совершенно верно.
— Но ведь Дэвид не живет с вами, не так ли?
— Да.
— Он живет отдельно уже нескольких лет?
— Да.
— В таком случае вполне возможно...
Джавьер заставил себя вмешаться и наклонился ближе к Норе. Он положил свою ладонь на ее руку. Нора что-то прошептала ему в ответ, рука Джавьера напряглась. Было видно, как побелели костяшки его пальцев. Нора стряхнула его руку, нахмурилась, но сказала:
— У меня больше нет вопросов.
Единственным спорным моментом мог быть только вопрос о том, чего заслуживало данное преступление. Присяжные могли согласиться на условное освобождение лишь в том случае, если бы они приговорили Дэвида не больше, чем к десяти годам. Я опасался, что они придут на максимум. Я уже тысячу раз видел, как такое случалось. Присяжные обвиняют кого-то в менее серьезном преступлении, затем приходят в бешенство, узнав, что могут дать за это всего лишь двадцать лет. Словом, именно столько они ему и дали — двадцать.
Во время перерыва я прошел за барьер и положил руку на плечо Дэвида. Впервые за это утро я находился к нему так близко. Он поднял ко мне свое помертвевшее лицо, и в первый раз после объявления вердикта на нем появилось какое-то выражение. Дэвид зло посмотрел на меня.
— Почему ты допустил, чтобы я прошел через все это? — сказал он.
Меня буквально отбросило назад. Я отдернул руку от его плеча.
— Это невозможно было остановить, — ответил я.
Но Дэвид на меня уже не смотрел. Вид его снова стал отрешенным.
Я опять занял свое место, чтобы наблюдать за тем, как стороны выступают с аргументами по наказанию. От обвинения первым выступил Джавьер. Казалось, он сам разделял изумление Дэвида. Во время процесса Джавьер, как всегда, был в великолепной форме. На перекрестном допросе он сумел представить нелепой версию Дэвида, неплохим было и его заключительное слово. Тем не менее теперь он, казалось, утратил былой энтузиазм. Джавьер выглядел рассеянным. Он словно стряхнул с себя гнет судебного процесса и осознал, что натворил. Его финальное выступление прозвучало неубедительно. Максимального наказания в двадцать лет тюрьмы он запросил как-то даже небрежно.
— Максимум!? — воскликнул Генри.
Он сразу же вскочил, ошеломленный безрассудством обвиняющей стороны.
— Максимум? Для кого предусматриваем мы максимальный срок наказания? Для рецидивистов. Для людей, которые явно не способны к исправлению. Для тех, кого мы попросту хотим упрятать на такой долгий срок, на какой только возможно.
Он остановился напротив стола обвинителей. Аргумент Генри скорее был направлен против них, чем в защиту Дэвида.
— Представили они вам какое-нибудь доказательство того, что Дэвид не способен исправиться? — обратился Генри к присяжным. — Привели они вам какой-нибудь довод, почему вам нельзя присудить условное освобождение по данному делу?
Вы знаете, что нередко случается на судебных процессах? Присяжные голосуют за чью-то виновность, даже несмотря на то, что у них долгое время имелись сомнения по поводу версии подсудимого, а затем, когда наступает та часть процесса, которая связана с определением наказания, неожиданно выясняется, что у него были уже три судимости за подобные проступки. Они...
— Протест, — сказала Нора. — Адвокат приводит доводы лежащие за пределами доказательств по настоящему делу.
— Поддерживается. Оставайтесь в пределах протокола.
Генри чрезвычайно легко сменил аргументацию.
— Почему специальная часть судебного процесса отведена определению наказания? Для того чтобы обвиняющая сторона смогла привести новые доказательства, почему следует вынести подсудимому самый строгий приговор.
— Протест. Снова отступление от протокола.
— Отклоняется. Это аргумент.
Это было замечание, особенно любимое судьей, — объяснить свое решение, сделав несоответствие довода делу очевидным.
— Обвинение имело все возможности, — продолжал Генри. — Оно не смогло ничего сделать в течение основной части процесса, но на этом этапе могло бы собрать все самое плохое о моем клиенте. Можно было доказать наличие у него прошлых судимостей за другие преступления. Можно было доказать, что мой клиент имеет дурную репутацию незаконопослушного гражданина. Но разве обвинители сделали это? Разве они что-нибудь вам предъявили? Нет. Это именно тот случай, который просто взывает к условному освобождению...
Генри перефразировал свое собственное доказательство для этой части процесса, продемонстрировав тем самым, что если бы Дэвид на самом деле совершил такое преступление, то это пришло бы в полнейшее противоречие со всей его прошлой жизнью. Он не заслуживал того, чтобы его отправили в тюрьму вместе со злостными преступниками. При этом Генри ловко намекнул на то, как много времени понадобилось самим присяжным, чтобы вынести обвинительный вердикт. У присяжных, должно быть, тоже имелись некоторые сомнения. И с такими сомнениями в виновности Дэвида они вдруг отправят его в тюрьму? Могут ли они решиться на такое?
Генри убедил меня. Мне подумалось, что он убедил и присяжных. Пока не начала говорить Нора. Она медленно, словно держа на плечах непомерную ношу, поднялась со своего места. Но этой ношей была вовсе не необходимость утверждать что-то, чему она сама не верила. Тяжесть ноши заключалась в том, чтобы убедить присяжных сделать то, что, по ее мнению, было необходимо. Она говорила медленно, но постепенно голос ее набирал силу.
— Настоящее дело основано на двух показаниях, одинаково данных под присягой. Менди пришла сюда и рассказала вам, что этот человек ее изнасиловал. Он расцарапал ей кожу, покрыл синяками ее лицо, разорвал на ней одежду и потом набросился на нее и взял силой. Она собрала все свое мужество, пришла сюда и рассказала вам, что он сделал с ней наихудшее, что только мужчина может сделать с женщиной. И затем этот человек, этот добропорядочный гражданин, возлюбленный сын и ценный работник — этот обвиняемый поднялся на свидетельское место и заявил, что он не делал этого, что Менди попросту выдумала сумасшедшую историю.
Хорошо, вы решали, кому из них верить. Своим вердиктом вы сказали: «Мы верим тебе, Менди. Мы верим, что он изнасиловал тебя. Мы верим, что ты была избита, запугана, опозорена и оскорблена».
Ну а теперь, что вы собираетесь сказать ей вашим вердиктом уже на этой стадии процесса? Неужели вы намереваетесь заявить: «Мы верим, что он сделал с тобой это, но мы считаем, что его преступление заслуживает лишь условного осуждения. Мы думаем, что за такой поступок он должен будет раз в месяц являться к чиновнику, надзирающему за условно осужденными, должен будет заплатить небольшой штраф и уже никогда не совершит преступления, поскольку мы сделали все, что необходимо, чтобы удержать его от этого?» Неужели вы собираетесь сказать ей: «Мы думаем, что он сделал это с тобой, Менди, но мы хотим дать ему возможность выбраться из столь сложной ситуации, всего лишь заплатив за это штраф и внося ежемесячную пошлину, как за какую-нибудь просроченную библиотечную книгу?»...
Затем Нора обратилась к присяжным с особой просьбой. Она, по ее словам, не могла сказать им почему, но просила их приговорить Дэвида к сроку не менее пятнадцати лет и одного дня. Она не могла объяснить им значение этого дополнительного дня. Затем она назвала им то, чего хотела в действительности: максимального наказания для обвиняемого. Двадцати лет тюрьмы.
Значение пятнадцати с одним днем заключалось в том, что человек, получивший пятнадцать лет или меньше, имел право оставаться на свободе под залог, пока его дело рассматривалось в апелляционном суде. Нора не могла объяснить этого присяжным, но она просила их проследить, чтобы осужденный был отправлен прямиком в тюрьму, пока Верховный суд не решит, честным ли был процесс по его делу. Мне хотелось крикнуть через весь зал: «Нет... Подарите ему эту малость, немного свободы хотя бы сейчас! Не забирайте его пока!»
На этот раз присяжным не понадобилось так много времени чтобы принять решение. Они дали Норе то, чего она хотела. Она приговорили Дэвида к шестнадцати годам тюремного заключения.
— Что ты намерен делать? — спросила Лоис.
— Подам ходатайство о новом процессе.
— Судья дал разрешение?
— Нет.
Лоис подошла и встала прямо напротив меня.
— В таком случае, что ты сделаешь из того, что стоит предпринять?
Я не хотел поддерживать любительские надежды на меня, как на человека, способного даровать чудесное избавление. Лоис вела себя точно так же, как многие матери моих клиентов, которым я вынужден был говорить, что все кончено.
— Лоис, ничего больше сделать нельзя. Присяжные признали его виновным и приговорили к тюремному заключению. Я не могу изменить этого. Может быть, через апелляцию, но, честно говоря, я не нахожу ничего, что можно было бы обжаловать...
— Я говорю не об апелляции.
Наступила долгая пауза, хотя Лоис не двигалась. Я не поднимал на нее глаз.
— Что сделал бы ты, если бы считал его невиновным? — в конце концов спросила она.
В лице ее промелькнуло что-то, пробудившее во мне память о женщине, которую я когда-то знал. Она кого-то мне напомнила. Мне понадобилось время, чтобы осознать, что этой женщиной была сама Лоис, только двадцать лет назад, когда она была молодой матерью. Словно холодная снежная корка застыла на том забытом уже лице.
— Я не считаю, что он виновен, — устало сказал я. — Но это не...
— Но ты не знаешь, что он невиновен. Марк, подумай о Дэвиде. Обо всей его жизни. О его первом свидании. Помнишь, как он говорил, что у него жар, и он не может прийти? Он женился на первой же девушке, с которой стал встречаться, потому что он боится девушек. Он не делал этого, Марк.
Я не думал, что мне когда-нибудь придется произносить подобную речь перед собственной женой, — это после всех тех моих стычек с истеричными клиентами, о которых я ей рассказывал. Ни одна из тех историй явно не задержалась в ее памяти.
— Лоис, знаешь, сколько раз я уже слышал это? Каждый божий день кто-нибудь говорит: «Он не мог сделать этого, он всегда был хорошим мальчиком».
Она почти закричала:
— Не говори мне об этом своем проклятом суде! Это не уголовное дело номер такой-то — это твой сын. Подумай, Марк, черт побери, подумай! Отключись от воспоминаний о том, что случается постоянно. Это мальчик, которого ты знаешь. Подумай о нем! Он-не-мог-сделать-этого. Неужели ты не понимаешь?
Почему я должна объяснять тебе, какой наш Дэвид? — продолжила она после паузы, став спокойнее, но не с меньшей настойчивостью. — Я понимаю, у тебя, должно быть, застряло в мозгу, что он виновен, но как же ты мог допустить, чтобы подобная мысль пустила там корни? Поверь мне, если ты не веришь ему. Я знаю, что Дэвид невиновен. Дина знает. Знаем так, как если бы обе были там.
Мы пристально смотрели друг на друга. Не было смысла говорить что-либо. Дом, казалось, погрузился в мертвенную тишину, как только затих ее назойливый голос. Я встал. Лоис не отступила, поэтому мне пришлось обойти ее, чтобы добраться до шкафчика со спиртным. Она следовала за мной по пятам. Когда она заговорила, голос ее был таким же, как всегда.
— Давай вернемся к моему вопросу. Что ты сделал бы, если бы был уверен в его невиновности?
— В любом случае сделать ничего нельзя. Если бы мы что-то могли...
— Я говорю не о законных способах. — Она обошла вокруг, чтобы заглянуть мне в лицо. — Что, если бы обвинение согласилось удовлетворить ходатайство о новом процессе?
— Они никогда не согласятся на это.
— Не они, Марк, а ты. Ты возглавляешь прокуратуру. Ты пригласил двух обвинителей со стороны, но именно твой департамент представил обвинение против него. Что, если бы ты удовлетворил это ходатайство?
Я на какое-то время задумался над этим. Нора наверняка заявит протест, это ее право, но она же не служит в прокуратуре. Я мог бы отстранить ее, как Никсон отстранил Арчибальда Кокса. Мне это будет стоить того же, что и Никсону, но какая разница? Вот только сработает ли это?
Присяжные вроде бы пришли к решению в пользу Дэвида, найдя, что он был попросту спровоцирован. И в то же время они признали его виновным в совершении менее тяжкого преступления — обычного сексуального нападения. Другими словами, присяжные пришли к заключению, что он изнасиловал Менди Джексон, но не под угрозой смерти или серьезных телесных повреждений.
По существу это означало, что кто-то из присяжных сдался. Кто-то, может быть, и не один, голосовал за невиновность подсудимого несколько раз в течение дня, пока в конце концов кто-то другой не предложил компромисс — признать Дэвида виновным в совершении менее тяжкого преступления. Кто-то считал, что подсудимый невиновен, однако вместе с другими голосовал за его виновность. Я ненавижу присяжных. Я искал среди них лицо, выражающее недовольство и смущение собственной уступкой, но не сумел его найти.
Вердикт ограничивал возможное наказание двадцатилетним сроком. Досудебное предложение обвиняющей стороны оказалось теперь лучшим, чего они могли достичь. Я был уверен, что Нора ненавидела присяжных не меньше моего. Единственной ее надеждой добиться максимально сурового приговора была попытка убедить их в том, что Дэвид совершил самое жестокое из возможных преступлений. У обвинения не было доказательств необходимости вынесения именно такого приговора. Они явно даже не смогли отыскать свидетеля, который подтвердил бы плохую репутацию Дэвида как незаконопослушного гражданина.
Обвиняющая сторона завершила свое выступление, не предоставив каких-либо новых улик.
Дэвид был в шоке. Ночь, прошедшая после вынесения вердикта, по-видимому, была для него ужасной. Он полулежал в кресле, словно полотенце, брошенное для сушки. Генри не смог бы вызвать его сегодня в качестве свидетеля, даже если бы захотел.
У него было множество других свидетелей. Те же, кто во время процесса свидетельствовали о Дэвиде как о заслуживающем доверия человеке, вернулись теперь, чтобы подтвердить, что он является достойным кандидатом на условное освобождение. Еще один момент, который Генри необходимо было усилить, состоял в том, чтобы показать, что Дэвид заслуживает такого приговора. Для этой цели он вызвал Лоис. Как и я, она изменила свою позицию по отношению к участию в процессе. Она сидела в свидетельском кресле, сжимая свою сумочку, и выглядела старше чем вчера. Когда Генри спросил ее, не обвинялся ли когда-нибудь Дэвид в уголовном преступлении, Лоис ответила:
— Он никогда и ни в чем не обвинялся. Его ни разу ни за что не арестовывали. Он никогда и ни в какие истории не попадал.
Она выпрямилась и взглянула в сторону обвинителей, как бы приглашая их попытаться опровергнуть сказанное.
Нора вступила в перекрестный допрос со словами:
— Итак, миссис Блэквелл, вы засвидетельствовали, что ваш сын никогда не имел каких-либо дел с полицией?
— Совершенно верно.
— Но ведь Дэвид не живет с вами, не так ли?
— Да.
— Он живет отдельно уже нескольких лет?
— Да.
— В таком случае вполне возможно...
Джавьер заставил себя вмешаться и наклонился ближе к Норе. Он положил свою ладонь на ее руку. Нора что-то прошептала ему в ответ, рука Джавьера напряглась. Было видно, как побелели костяшки его пальцев. Нора стряхнула его руку, нахмурилась, но сказала:
— У меня больше нет вопросов.
Единственным спорным моментом мог быть только вопрос о том, чего заслуживало данное преступление. Присяжные могли согласиться на условное освобождение лишь в том случае, если бы они приговорили Дэвида не больше, чем к десяти годам. Я опасался, что они придут на максимум. Я уже тысячу раз видел, как такое случалось. Присяжные обвиняют кого-то в менее серьезном преступлении, затем приходят в бешенство, узнав, что могут дать за это всего лишь двадцать лет. Словом, именно столько они ему и дали — двадцать.
Во время перерыва я прошел за барьер и положил руку на плечо Дэвида. Впервые за это утро я находился к нему так близко. Он поднял ко мне свое помертвевшее лицо, и в первый раз после объявления вердикта на нем появилось какое-то выражение. Дэвид зло посмотрел на меня.
— Почему ты допустил, чтобы я прошел через все это? — сказал он.
Меня буквально отбросило назад. Я отдернул руку от его плеча.
— Это невозможно было остановить, — ответил я.
Но Дэвид на меня уже не смотрел. Вид его снова стал отрешенным.
Я опять занял свое место, чтобы наблюдать за тем, как стороны выступают с аргументами по наказанию. От обвинения первым выступил Джавьер. Казалось, он сам разделял изумление Дэвида. Во время процесса Джавьер, как всегда, был в великолепной форме. На перекрестном допросе он сумел представить нелепой версию Дэвида, неплохим было и его заключительное слово. Тем не менее теперь он, казалось, утратил былой энтузиазм. Джавьер выглядел рассеянным. Он словно стряхнул с себя гнет судебного процесса и осознал, что натворил. Его финальное выступление прозвучало неубедительно. Максимального наказания в двадцать лет тюрьмы он запросил как-то даже небрежно.
— Максимум!? — воскликнул Генри.
Он сразу же вскочил, ошеломленный безрассудством обвиняющей стороны.
— Максимум? Для кого предусматриваем мы максимальный срок наказания? Для рецидивистов. Для людей, которые явно не способны к исправлению. Для тех, кого мы попросту хотим упрятать на такой долгий срок, на какой только возможно.
Он остановился напротив стола обвинителей. Аргумент Генри скорее был направлен против них, чем в защиту Дэвида.
— Представили они вам какое-нибудь доказательство того, что Дэвид не способен исправиться? — обратился Генри к присяжным. — Привели они вам какой-нибудь довод, почему вам нельзя присудить условное освобождение по данному делу?
Вы знаете, что нередко случается на судебных процессах? Присяжные голосуют за чью-то виновность, даже несмотря на то, что у них долгое время имелись сомнения по поводу версии подсудимого, а затем, когда наступает та часть процесса, которая связана с определением наказания, неожиданно выясняется, что у него были уже три судимости за подобные проступки. Они...
— Протест, — сказала Нора. — Адвокат приводит доводы лежащие за пределами доказательств по настоящему делу.
— Поддерживается. Оставайтесь в пределах протокола.
Генри чрезвычайно легко сменил аргументацию.
— Почему специальная часть судебного процесса отведена определению наказания? Для того чтобы обвиняющая сторона смогла привести новые доказательства, почему следует вынести подсудимому самый строгий приговор.
— Протест. Снова отступление от протокола.
— Отклоняется. Это аргумент.
Это было замечание, особенно любимое судьей, — объяснить свое решение, сделав несоответствие довода делу очевидным.
— Обвинение имело все возможности, — продолжал Генри. — Оно не смогло ничего сделать в течение основной части процесса, но на этом этапе могло бы собрать все самое плохое о моем клиенте. Можно было доказать наличие у него прошлых судимостей за другие преступления. Можно было доказать, что мой клиент имеет дурную репутацию незаконопослушного гражданина. Но разве обвинители сделали это? Разве они что-нибудь вам предъявили? Нет. Это именно тот случай, который просто взывает к условному освобождению...
Генри перефразировал свое собственное доказательство для этой части процесса, продемонстрировав тем самым, что если бы Дэвид на самом деле совершил такое преступление, то это пришло бы в полнейшее противоречие со всей его прошлой жизнью. Он не заслуживал того, чтобы его отправили в тюрьму вместе со злостными преступниками. При этом Генри ловко намекнул на то, как много времени понадобилось самим присяжным, чтобы вынести обвинительный вердикт. У присяжных, должно быть, тоже имелись некоторые сомнения. И с такими сомнениями в виновности Дэвида они вдруг отправят его в тюрьму? Могут ли они решиться на такое?
Генри убедил меня. Мне подумалось, что он убедил и присяжных. Пока не начала говорить Нора. Она медленно, словно держа на плечах непомерную ношу, поднялась со своего места. Но этой ношей была вовсе не необходимость утверждать что-то, чему она сама не верила. Тяжесть ноши заключалась в том, чтобы убедить присяжных сделать то, что, по ее мнению, было необходимо. Она говорила медленно, но постепенно голос ее набирал силу.
— Настоящее дело основано на двух показаниях, одинаково данных под присягой. Менди пришла сюда и рассказала вам, что этот человек ее изнасиловал. Он расцарапал ей кожу, покрыл синяками ее лицо, разорвал на ней одежду и потом набросился на нее и взял силой. Она собрала все свое мужество, пришла сюда и рассказала вам, что он сделал с ней наихудшее, что только мужчина может сделать с женщиной. И затем этот человек, этот добропорядочный гражданин, возлюбленный сын и ценный работник — этот обвиняемый поднялся на свидетельское место и заявил, что он не делал этого, что Менди попросту выдумала сумасшедшую историю.
Хорошо, вы решали, кому из них верить. Своим вердиктом вы сказали: «Мы верим тебе, Менди. Мы верим, что он изнасиловал тебя. Мы верим, что ты была избита, запугана, опозорена и оскорблена».
Ну а теперь, что вы собираетесь сказать ей вашим вердиктом уже на этой стадии процесса? Неужели вы намереваетесь заявить: «Мы верим, что он сделал с тобой это, но мы считаем, что его преступление заслуживает лишь условного осуждения. Мы думаем, что за такой поступок он должен будет раз в месяц являться к чиновнику, надзирающему за условно осужденными, должен будет заплатить небольшой штраф и уже никогда не совершит преступления, поскольку мы сделали все, что необходимо, чтобы удержать его от этого?» Неужели вы собираетесь сказать ей: «Мы думаем, что он сделал это с тобой, Менди, но мы хотим дать ему возможность выбраться из столь сложной ситуации, всего лишь заплатив за это штраф и внося ежемесячную пошлину, как за какую-нибудь просроченную библиотечную книгу?»...
Затем Нора обратилась к присяжным с особой просьбой. Она, по ее словам, не могла сказать им почему, но просила их приговорить Дэвида к сроку не менее пятнадцати лет и одного дня. Она не могла объяснить им значение этого дополнительного дня. Затем она назвала им то, чего хотела в действительности: максимального наказания для обвиняемого. Двадцати лет тюрьмы.
Значение пятнадцати с одним днем заключалось в том, что человек, получивший пятнадцать лет или меньше, имел право оставаться на свободе под залог, пока его дело рассматривалось в апелляционном суде. Нора не могла объяснить этого присяжным, но она просила их проследить, чтобы осужденный был отправлен прямиком в тюрьму, пока Верховный суд не решит, честным ли был процесс по его делу. Мне хотелось крикнуть через весь зал: «Нет... Подарите ему эту малость, немного свободы хотя бы сейчас! Не забирайте его пока!»
На этот раз присяжным не понадобилось так много времени чтобы принять решение. Они дали Норе то, чего она хотела. Она приговорили Дэвида к шестнадцати годам тюремного заключения.
* * *
Лоис пришла той ночью ко мне в кабинет. Она, должно быть, решила, что раз я ее не ждал, то я ее и не вижу. Я сидел в самом глубоком из кресел. Мой стакан был пуст, и я сожалел, что не могу наполнить его, не двигаясь с места. Перед моими глазами неотступно стояло лицо Дэвида, обернувшегося к нам, когда бейлиф уводил его в тюрьму. Я подумал, что Дэвид выбросится из окна, но бейлиф уже закреплял наручники прямо на рукавах его синего костюма. Дэвид выглядел ошеломленным. Его глаза округлились. Он смотрел на меня, словно умоляя остановить все это. Его глаза. Его глаза были теперь повсюду.— Что ты намерен делать? — спросила Лоис.
— Подам ходатайство о новом процессе.
— Судья дал разрешение?
— Нет.
Лоис подошла и встала прямо напротив меня.
— В таком случае, что ты сделаешь из того, что стоит предпринять?
Я не хотел поддерживать любительские надежды на меня, как на человека, способного даровать чудесное избавление. Лоис вела себя точно так же, как многие матери моих клиентов, которым я вынужден был говорить, что все кончено.
— Лоис, ничего больше сделать нельзя. Присяжные признали его виновным и приговорили к тюремному заключению. Я не могу изменить этого. Может быть, через апелляцию, но, честно говоря, я не нахожу ничего, что можно было бы обжаловать...
— Я говорю не об апелляции.
Наступила долгая пауза, хотя Лоис не двигалась. Я не поднимал на нее глаз.
— Что сделал бы ты, если бы считал его невиновным? — в конце концов спросила она.
В лице ее промелькнуло что-то, пробудившее во мне память о женщине, которую я когда-то знал. Она кого-то мне напомнила. Мне понадобилось время, чтобы осознать, что этой женщиной была сама Лоис, только двадцать лет назад, когда она была молодой матерью. Словно холодная снежная корка застыла на том забытом уже лице.
— Я не считаю, что он виновен, — устало сказал я. — Но это не...
— Но ты не знаешь, что он невиновен. Марк, подумай о Дэвиде. Обо всей его жизни. О его первом свидании. Помнишь, как он говорил, что у него жар, и он не может прийти? Он женился на первой же девушке, с которой стал встречаться, потому что он боится девушек. Он не делал этого, Марк.
Я не думал, что мне когда-нибудь придется произносить подобную речь перед собственной женой, — это после всех тех моих стычек с истеричными клиентами, о которых я ей рассказывал. Ни одна из тех историй явно не задержалась в ее памяти.
— Лоис, знаешь, сколько раз я уже слышал это? Каждый божий день кто-нибудь говорит: «Он не мог сделать этого, он всегда был хорошим мальчиком».
Она почти закричала:
— Не говори мне об этом своем проклятом суде! Это не уголовное дело номер такой-то — это твой сын. Подумай, Марк, черт побери, подумай! Отключись от воспоминаний о том, что случается постоянно. Это мальчик, которого ты знаешь. Подумай о нем! Он-не-мог-сделать-этого. Неужели ты не понимаешь?
Почему я должна объяснять тебе, какой наш Дэвид? — продолжила она после паузы, став спокойнее, но не с меньшей настойчивостью. — Я понимаю, у тебя, должно быть, застряло в мозгу, что он виновен, но как же ты мог допустить, чтобы подобная мысль пустила там корни? Поверь мне, если ты не веришь ему. Я знаю, что Дэвид невиновен. Дина знает. Знаем так, как если бы обе были там.
Мы пристально смотрели друг на друга. Не было смысла говорить что-либо. Дом, казалось, погрузился в мертвенную тишину, как только затих ее назойливый голос. Я встал. Лоис не отступила, поэтому мне пришлось обойти ее, чтобы добраться до шкафчика со спиртным. Она следовала за мной по пятам. Когда она заговорила, голос ее был таким же, как всегда.
— Давай вернемся к моему вопросу. Что ты сделал бы, если бы был уверен в его невиновности?
— В любом случае сделать ничего нельзя. Если бы мы что-то могли...
— Я говорю не о законных способах. — Она обошла вокруг, чтобы заглянуть мне в лицо. — Что, если бы обвинение согласилось удовлетворить ходатайство о новом процессе?
— Они никогда не согласятся на это.
— Не они, Марк, а ты. Ты возглавляешь прокуратуру. Ты пригласил двух обвинителей со стороны, но именно твой департамент представил обвинение против него. Что, если бы ты удовлетворил это ходатайство?
Я на какое-то время задумался над этим. Нора наверняка заявит протест, это ее право, но она же не служит в прокуратуре. Я мог бы отстранить ее, как Никсон отстранил Арчибальда Кокса. Мне это будет стоить того же, что и Никсону, но какая разница? Вот только сработает ли это?