Брэндон Джей. Когда бессилен закон

   — Я думаю, из-за себя самого.
   — Хорошо, — сказал я, пытаясь изобрести какое-то убедительное объяснение. Обычно, когда мне это не удавалось, я отвечал фразой:
   — Быть может, упорство означает невиновность.
   — А что, если это действительно так? — спросил Генри.
   — Мистер Келер? Я Лоис Блэквелл. Я полагаю, нам уже давно следовало встретиться.
   Выражение усталости исчезло с лица Генри — он мигом позаботился о том, чтобы выглядеть умным и уверенным в себе.
   — Да, нам следовало сделать это. Не хотите ли вы...
   — Поговорить о деле? Да, хочу.
   Я почел своим долгом присоединиться к группе, когда они двинулись к выходу. Лоис обернулась и, увидев меня, изобразила удивление.
   — Тебе не стоит идти с нами, Марк. Я думаю, что для тебя это будет просто скучным повторением.
   Глаза ее были более выразительны, чем те радушные слова, которые она говорила. Я не стал возражать против того, что меня не взяли. Тем человеком, с которым я сейчас хотел поговорить, была Линда. Но рядом со мной ее уже не оказалось. Мне пришлось догонять ее.
   — Что между тобой и Норой? — спросил я.
   Линда наморщила нос.
   — Я и она...
   — ... слишком похожи, — закончил я. — Только находитесь по разные стороны барьера.
   — Нет. — В голосе Линды прозвучало даже большее отвращение, чем раньше. — Я думаю, что миз Браун никогда не смогла бы работать под началом другой женщины. Или мексиканца, в чем я уже не так уверена. Но уж точно, не под началом мексиканки.
   — Нора? Вот уж никогда бы о ней этого не подумал. В любом случае, послушай, Линда...
   — Я не собираюсь без толку торчать здесь весь день, — резко ответила Линда и торопливо зашагала прочь.
   Чем я обидел ее?

* * *

   Ничего не произошло, опять ничего не произошло, и опять не произошло ничего. Так обычно и шли все дела, но когда это судебное дело пошло как обычное, я испугался. Не посоветовавшись с Линдой или с кем бы то ни было, я позвонил Джавьеру Эскаланте. Он воспринял это очень радушно. Сразу же согласился встретиться со мной, оказавшись не настолько глупым, чтобы спрашивать о предмете предстоящей беседы. То, как он выбирал места для подобных встреч, доказывало, что он понимает ситуацию.
   — В десять я встречаюсь с клиентом, — сказал он. — Почему бы тебе не приехать за час до этого, тогда у нас было бы время поговорить?
   Я не знаю, кто был его клиентом, но местом встречи оказалась школа, что сначала поразило меня, а потом, когда я припарковался на автостоянке за школьным зданием, путь к которому предварительно указал мне Джавьер, показалось на редкость удачным. Школа была закрыта на летние каникулы. В девять часов тем июньским утром там, похоже, не было даже сторожей.
   Я стоял, прислонившись к капоту своего автомобиля, когда рядом затормозил «эльдорадо» Джавьера. Приветствие Джавьера казалось настолько непреднамеренным и дружеским, словно нас со всех сторон окружали люди. Я подумал о том, была ли приятная манера Джавьера естественной для его натуры или она просто прикрывала что-то более грубое. Мне показалось, что я могу это выяснить буквально за несколько минут.
   — Ну, каково снова оказаться в роли обвинителя, Джавьер?
   — В данном случае отвратительно, — ответил он сожалеющим тоном.
   — Рад слышать это. Тогда почему же дело, по всей видимости, движется к суду?
   Он просто взглянул на меня, удивленный моей непонятливостью.
   — Я не...
   — Генри говорит, что ты не пошел на снижение того, что предложил в первый раз. То есть тридцати лет. Ты, очевидно, можешь представить себе мое изумление. Я рассчитывал на то, что предложенный срок, как обычно, будет уменьшаться, пока не закончится полным закрытием судебного разбирательства.
   Он вежливо улыбнулся. Теперь ко мне относились как к клиенту.
   — Если бы только надежды родителей могли диктовать ход дел! К несчастью, в данном деле...
   — Что же «к несчастью» в этом деле, Джавьер? Я проложил тебе путь с абсолютной точностью. Я недели твержу прессе, какое это пустяковое дело. Никто и ухом не повел бы, если бы ты согласился и закрыл его.
   — Марк, — чуть потеплев, он протянул ко мне руку, — если бы существовала хоть малейшая возможность объявить показания свидетельницы неправдоподобными, я бы сделал это. Поверь мне. Но такой возможности не было. Я уверен, что ты уже познакомился с ее биографией. Она безупречна. А ее версия... преступления слишком обычна. В ней нет никаких изъянов. И большое жюри пришло к тому же мнению.
   — Я знал, что нельзя будет договориться с Норой, — сказал я. — Воскреси Джона Кеннеди вместе с Мартином Лютером Кингом и поручи Норе обвинить их обоих в организации собственных убийств, она вцепилась бы и им в глотки. Но я думал, что уж ты-то по крайней мере поймешь, в чем тут суть. Я думал, что ты сообразишь, что это не просто уголовное дело. Ведь для тебя это и средства к существованию. Ты ведь еще занимаешься адвокатской практикой, не так ли, Джавьер? Это то, что дает тебе деньги на твой автомобиль и твой офис, на школу для детей и твои великолепные костюмы. После этого дела такой заработок может стать затруднительным для тебя. В следующий раз, когда ты появишься в прокуратуре с подзащитным, задержанным за вождение в нетрезвом виде, обвинение наверняка предложит ему за это девяносто девять лет тюрьмы. И пойдем дальше. Я не стану беспокоиться насчет ответного удара, Джавьер. Но ты сам знаешь, каковы помощники окружного прокурора. Если ты выиграешь такой громкий процесс, как этот, направленный, как им всем покажется, лично против их босса, все они обязательно захотят испробовать на тебе свои силы. Никто и никогда уже не предложит тебе хорошей сделки. Мне не хочется думать о том, что произойдет, как только клиенты начнут понимать, что ты больше не можешь добиться прекращения какого-либо дела и даже не в состоянии заключить более-менее приличное соглашение. Здесь множество других адвокатов, которые могут заниматься этим. И они это сделают. Неужели такие мысли не приходили тебе в голову?
   Джавьер смотрел на меня так, словно решал, говорить ли мне о том, что я нахожусь в двух шагах от совершения должностного преступления. Как бы то ни было, моя речь ни на йоту не прибавила ему волнения. Он попросту пытался решить: говорить или не говорить мне... о чем-то. Внезапно я почувствовал, что в самый разгар июльского утра в этом тенистом местечке меня пробирает озноб.
   — Возможно, это недолго будет иметь для меня какое-то значение, — сказал Джавьер.
   — Господи, помилуй! Джавьер, уж не унаследовал ли ты громадного состояния?
   — Нет, — медленно произнес он. — Ничего... сколько-нибудь значительного.
   — О, Бог мой! Тогда что пообещал тебе Хью, Джавьер?
   — Ничего, Марк. Что же он мог предложить мне? Разве только свою поддержку.
   — Его поддержку?
   Я понял, что имелось в виду, чем это могло быть, но продолжал изображать свое невежество, как будто такое непонимание могло что-то изменить. Губернатор и Хью принадлежали к одной политической партии, а я к другой. Несмотря на то, что Хью Рейнолдс проиграл мне выборы, внутри своей партии он по-прежнему сохранял определенное влияние. Он не был глупцом, а потому за четыре года своей работы окружным прокурором оказал немало самых разных услуг. У него были должники. Все эти мысли пробежали в моем уме, но я все же потребовал, чтобы вопрос бы прояснен.
   — Для чего тебе нужна его поддержка?
   Джавьер откашлялся:
   — Как ты знаешь, судья Васкуэз уходит в отставку до окончания своего срока. Его здоровье...
   — О, мой Бог! Значит, Хью пообещал тебе место судьи.
   — Ну, не совсем в такой форме.
   Джавьеру было неприятно, что я называю вещи своими именами. Между джентльменами должно существовать понимание.
   — В той самой беседе, где он сообщил, что собирается назначить тебя обвинителем Дэвида?
   — Да. По сути дела это так. Но здесь не подразумевалось что-то вроде услуги за услугу, какого-то компромисса. Мы просто...
   — Конечно, нет, Джавьер. Но теперь ты не отваживаешься закрыть дело Дэвида, потому что это может показаться скандальным, а наш губернатор не назначает оскандалившихся адвокатов на вакантные судейские посты. — О Господи! Если бы я знал, что Хью имеет в кармане нечто вроде этого...
   — Это ничего не значит, — сказал Джавьер. — Одно не имеет никакого отношения к другому. Дело будет рассмотрено на судебном процессе, как и положено. Если позиции обвинения настолько шатки, как ты говоришь, то Дэвида оправдают.
   — Ты хочешь сказать, что они дадут тебе место судьи, даже если ты и не отправишь моего сына в тюрьму?
   — Марк!
   — Черт побери, Джавьер! У меня нет ничего, что я мог бы предложить тебе взамен. Но есть ли что-нибудь там? Может быть, через пару лет я смогу выйти на кого-то и что-нибудь для тебя добыть. Возможно...
   — Марк... — Голос его был сочувствующим. — Не пытайся насадить нашу систему на вертел. Она работает. Пусть Дэвид расскажет свою версию на суде. Правда обязательно выйдет наружу. Пока еще не изобрели лучшего механизма для выяснения истины, чем...
   — Не пытайся пичкать меня подобной чепухой! За кого ты меня принимаешь? Я что, студентик-юрист? Мне не нужны твои лекции по гражданскому праву. Я знаю, что такое судебные процессы. Это мясорубки для изготовления колбасы. Они предназначены для того, чтобы делать фарш из обвиняемых.
   — Оправдательные приговоры выносятся у нас каждую неделю.
   — Каждый месяц — может быть. В случаях с мелкими правонарушениями, где действительно существует презумпция невиновности, потому что у обвинения не особенно много доказательств. Но только не в уголовном суде! Когда присяжные входят в этот суд, они смотрят на бедного злосчастного сукина сына, сидящего там, и первое, что приходит им всем в голову: «Интересно, что он натворил?» Они смотрят на обвиняемого, как на марсианина. Присяжные не допускают, чтобы для него могла существовать презумпция невиновности, они не считают его даже частью рода человеческого. Господи, Джавьер, как ты вообще можешь...
   Неожиданно я согнулся так, будто он ударил меня кулаком в живот. Несколько секунд мне казалось, что меня вот-вот стошнит. Джавьер похлопал меня по спине.
   — Не переживай ты так, — донесся до меня его голос. — Она сработает. Я уверен, что система сработает, как положено. Суду известны способы докапываться до правды.
   Я выпрямился.
   — Ты действительно так думаешь, Джавьер? Но сам ты доверил бы ей своего сына?
   Он начал бочком отступать от меня.
   — У меня назначена встреча в этом здании. Если существует что-то, что я мог бы сделать, чтобы тебе стало легче...
   Он пятился назад, роняя на ходу слова.
   Очередной приступ тисками сжал мой желудок. Джавьер для меня был потерян. Нора неприступна. Кто же еще остался? Я продолжал думать. И приходил в отчаянье.
   Суд. Мой Бог! Значит, суд!

* * *

   Я вошел в судебный зал при полном параде: костюм, галстук, портфель, начищенные черные ботинки. Дэвид робко следовал за мной. Он тоже был в парадном костюме. Я остановился, чтобы включить свет. Когда вспыхнул первый ряд люстр, вид судебного зала мне понравился: зал был мрачен и пуст. Но затем я продолжил щелканье выключателями и делал это до тех пор, пока все вокруг не засияло полудневным светом, как в комнате для допросов.
   — Эти скамьи, вероятно, будут сегодня переполнены, — сказал я. — Может быть, и нет, но, скорее, все-таки будут в связи с таким делом, как твое. Я думаю, ты удивишься, как легко не обращать на них внимания. Их окажется немного, едва ты перестанешь об этом беспокоиться. Останутся только твой адвокат, обвинители и присяжные. В этом зале они будут у тебя практически под боком. Будут ближе кого бы то ни было. Лучше всего смотреть на них. Я замечал, что свидетели стараются смотреть прямо перед собой, поглядывая туда лишь краешком глаза, как будто смотреть на присяжных — какое-то преступление. Смотри на них. Именно они — твоя аудитория. Сядь на свое место.
   Дэвид неуверенно поднялся на одну ступеньку свидетельского места и сел так, будто кресло было установлено на крышке люка. Он поерзал, взглянул на воображаемых присяжных и смутился.
   — Удобно?
   — Нет.
   — Нет. И не должно быть. Ради Бога, не старайся быть непринужденным, когда на самом деле окажешься здесь. Ничто не вызывает у присяжных такой неприязни, как высокомерие.
   Я поставил на стол обвинителей свой портфель и достал из него папку с досье, адвокатский блокнот и ручку. Разложил все это.
   — Когда Генри станет опрашивать тебя, обвинители будут делать записи. Великое множество записей. Тебя это не должно беспокоить. Иногда они, услышав твой ответ, начнут что-то быстро записывать, а ты можешь решить, что сказал что-нибудь не так, и попытаешься вернуться назад, чтобы внести дополнения. Так вот — ни в коем случае не делай этого. Игнорируй их. Иногда они ведут себя так просто для того, чтобы заставить тебя разволноваться.
   Дэвид покачал головой.
   — Я обвинитель, — сказал я. — Смотри на меня. Генри только что перестал тебя опрашивать и передал обвинению. То есть мне. Теперь ты мой. Смотри на меня. Старайся не выглядеть спокойным, ничего страшного, если ты будешь немного волноваться. Но ведь тебе нечего скрывать. Концентрируй внимание на вопросах. Не говори того, о чем тебя не спрашивают. Если тебя спросили о чем-то таком, что может тебе навредить, что нуждается в более подробном объяснении, доверь Генри попросить тебя об этом объяснении, когда он перейдет к повторному опросу. И не выпаливай свои ответы. Дай ему время заявить протест, если в том будет необходимость.
   — Мне нечего скрывать, и вместе с тем я должен быть краток в своих ответах, — сказал Дэвид. — И не говорить ничего, кроме того, о чем меня спросят.
   — Да, я знаю, что здесь имеется противоречие. Но что бы ты ни делал... главное — не показывай своей агрессивности. Это преступление связано с проявлением страсти...
   — Которую я не проявлял.
   — Им нужно, чтобы присяжные увидели тебя взбешенным. Это все равно что проиграть для них сцену насилия. Что бы ни случилось, не показывай... своего бешенства.
   Итак, мы начинаем. Ты только что рассказал свою историю. Ты не беспокоишься об этом, потому что в конце концов ты рассказывал ее со своей точки зрения. Не расслабляйся. Это не финал. До финала еще очень далеко. Я сижу здесь. Я Нора Браун. Я смотрю на тебя, как на нечто, оставленное паршивым псом на моем ковре. Ты, возможно, убедил всех в зале, но ты не убедил меня. Я твой злейший враг. Будь со мною корректен.
   — Па...
   — Доброе утро, мистер Блэквелл. Мое имя Нора Браун. Я представляю здесь интересы штата Техас. У меня тоже имеются к вам кое-какие вопросы, если вы не возражаете.
   — Я не возражаю...
   — Заткнись! Не смей острить в ответ на ее ироничный тон. Пусть она будет дурочкой. Если глупцами будете выглядеть вы оба, то выиграет она, потому что судят тебя, а не ее. Она еще не задала свой вопрос, так что и ты не говори ничего. Мистер Блэквелл, в какое время Менди Джексон в тот вечер пришла т работу?
   — Я не знаю.
   — Вы не знакомы с ее рабочим расписанием?
   — Нет.
   — Вы впервые задержались в офисе так поздно?
   — Нет.
   — Вы делаете это часто?
   — Время от времени.
   — Менди пришла на службу до того, как вы остались один во всем учреждении.
   — Я уверен, что да.
   — Вы уверены, или она действительно пришла раньше?
   — Да, она пришла раньше.
   — Следовательно, вы знали, что она работает по вечерам?
   — Я знал, что иногда так бывало. Мне не было известно, являлось ли это ее обычной рабочей сменой.
   — Вы заметили ее, когда она вошла в кабинет?
   — Собственно говоря, нет, пока она не подошла к моему столу.
   — Вы были так увлечены своей работой, что даже не почувствовали, что в кабинете присутствует другой человек?
   — Разумеется, я видел, что вошла уборщица. Не думаю, что я даже осознавал, которая из них, пока она ко мне не приблизилась.
   — Вы заметили, в чем она была одета?
   — Она была в обычной одежде уборщицы: в темной юбке и белой блузке.
   — Мистер Блэквелл. Пожалуйста, выслушайте мой вопрос. Я не спрашиваю вас о том, что вы помните сейчас. Я спрашиваю, что видели вы в тот вечер. Вы заметили, как она была одета?
   — Я не обратил особого внимания...
   — Мистер Блэквелл!
   — Да! Я это заметил.
   — Благодарю вас. Та ее белая блузка, была ли она застегнута до самого верха или находилась в расстегнутом состоянии?
   Дэвид какое-то мгновение смотрел поверх моей головы.
   — Она была расстегнута.
   — Блузка была полностью расстегнута, когда уборщица подошла к вам?
   — Нет. Я подумал, что вы... Нет, просто немного расстегнута, как рубашка с открытым воротом.
   — Значит, просто с открытой шеей. Одна пуговица, две пуговицы, три пуговицы? Сколько их было расстегнуто?
   — Две, мне кажется.
   Я сделал запись в блокноте.
   — Вы обратили внимание, какие на ней были туфли? Теннисные, на каблуках...
   — Нет.
   Я кивнул, показывая, что он ответил правильно. Дэвид на секунду расслабился.
   — Что вы скажете о ее юбке? Она была обтягивающей или свободной?
   — Не совсем свободной.
   — Следовательно, обтягивающей?
   — Да, совершенно верно, думаю, что так.
   Дэвид подался в мою сторону. Он не хотел больше ошибочных ответов.
   — Юбка была на кнопке, или на молнии, или же там было и то и другое?
   — На кнопке или... — медленно проговорил он. — Я не уверен.
   — Подумайте над этим. Когда вы просунули руку за пояс ее юбки, когда потянули за него, там щелкнула кнопка или разъехалась молния?
   — Ни то, ни другое. — Дэвид вспыхнул.
   — Ни то, ни другое? Вы хотите сказать, что юбка вообще не расстегивалась?
   — Я ее не расстегивал.
   — Ладно, хорошо. Когда она сама расстегнула ее, — сказал я насмешливо, — там оказались кнопки или молния?
   — Я не знаю. Я не приглядывался к ее одежде.
   — Да, но если выражаться более аккуратно, вы не приглядывались только к ее ногам, мистер Блэквелл. Ведь вы же абсолютно точно помните, сколько пуговиц расстегнула она на своей блузке, не так ли?
   — Нет!
   — Нет? Однако вы только что сказали нам сколько. Так когда же вы солгали?
   — Где в этот момент находится мой адвокат? — спросил Дэвид, разворачиваясь в кресле. — Почему он ничего не говорит?
   — Потому что не было ни одного вопроса, по поводу которого можно было бы заявить протест. Позвольте спросить вас, мистер Блэквелл, это событие явилось необычным в вашей жизни?
   — Когда?
   — Позвольте напомнить вам то, о чем вы свидетельствовали во время прямого опроса. («Протест, ваша честь! Вопрос неточен». — «Протест поддерживается».) Когда эта женщина подошла к вам и начала срывать с себя одежду, это было для вас экстраординарным событием?
   — Да.
   — Не из тех, которые происходят каждую неделю?
   — Нет.
   — И не каждый месяц?
   — Нет.
   — И фактически никогда не происходят?
   — Да.
   — Чему вы улыбаетесь, мистер Блэквелл?
   — Мысли, что нечто подобное может случаться каждую неделю.
   — Да, это звучит неправдоподобно, не правда ли? Что вы чувствовали, когда это произошло? («Протест, ваша честь! Чувства моего клиента не имеют отношения к делу».)
   Я поднялся с места.
   — По всей вероятности, все же имеют, ваша честь. На обвинение одновременно с другими фактами возложено бремя показать умственное состояние обвиняемого в момент совершения преступления. Протест, на мой взгляд, должен быть отклонен.
   Дэвид привстал в кресле. Он явно не мог дождаться, когда эта воображаемая перепалка закончится и он сможет ответить на заданный ему вопрос.
   — Я был потрясен.
   — Напуганы? Шокированы? Я не совсем отчетливо представляю, что означает слово «потрясен».
   — Да. Оба эти значения.
   — Вы подошли и помогли ей снять ее одежду?
   — Никогда в жизни! Я остался на своем месте.
   — За письменным столом?
   — Да.
   — Вот так-так! И вам не пришло в голову, что привлекательная женщина — вы ведь находили ее привлекательной, не так ли? — «она срывает передо мной свою одежду, происходит нечто такое, о чем я мечтал с четырнадцати лет, — так почему бы мне не броситься и не помочь ей?»
   — Нет. Я отступил даже еще дальше, как мне думается.
   — Как далеко?
   — Футов на десять, пятнадцать. Я не уверен в точности.
   Я демонстративно сделал очередную запись.
   — Ударяла ли она вас когда-нибудь, мистер Блэквелл?
   — Ударяла? Нет.
   Дэвид, казалось, был смущен этим заданным без всякого перехода вопросом.
   — Может быть, «ударяла» не совсем подходящее слово. Наносила ли она вам каким-нибудь образом удар рукой?
   — Нет, не думаю. Па? Я рассказывал тебе...
   — Надеюсь, вы помните свидетельство медицинской экспертизы, мистер Блэквелл, что частицы вашей кожи были обнаружены под ногтями Менди Джексон?
   — О, да! Один раз она оцарапала меня.
   — За что же? («Протест, ваша честь. Это призыв к высказыванию предположения».) В таком случае просто ответьте, мистер Блэквелл. Как она могла оцарапать вас? Как могло ей это удаться, если она находилась от вас в пятнадцати футах?
   — Был один момент, когда я подходил ближе.
   — Как близко? Два фута от нее? Один фут? Какой же длины у нее рука? Как близко вы подошли к женщине, которая так напугала вас, мистер Блэквелл?
   — Я был в двух футах... я не знаю, я подошел и взял ее за руку...
   — Нет! — вскочил я с места. — Нет! Не позволяй ей сбивать тебя с твоей версии происшедшего. Видишь, что она делает? Заставляет тебя принять определенную позицию, потому что ты стараешься отвечать на вопрос так, как, по-твоему, нужно ответить, затем, спустя две минуты, ты вынужден сказать это уже совсем по-другому, и внезапно она передвигает тебя на пятнадцать футов через всю комнату — и вот ты уже лжец! Так где же правда? То, что вы сказали нам пять минут назад, или то, что вы рассказываете теперь? Что является ложью, мистер Блэквелл?
   — Но я должен буду перестроиться, как только она...
   — Да, как только ты дашь ей ответ, с которого она хотела начать. Вот почему тебе необходимо ответить правильно с первого же раза. Не пытайся говорить то, что, по твоему мнению, хорошо звучит, давай правильный ответ.
   — Не это ли мы делаем сейчас, выдумывая лучшую версию?
   — Да, именно это мы делаем, потому что никто не помнит вещи абсолютно точно.
   — Особенно, если он лжет, правильно, па?
   — Но если ты не будешь этого делать, она скажет: «Почему же вы не помните, мистер Блэквелл? Разве это был не экстраординарный случай, мистер Блэквелл? Вы находились в сильном смущении? Или была какая-то иная эмоция, затуманившая вашу способность к восприятию, мистер Блэквелл? Может быть, похоть? Страсть к подчинению себе другого человека?»
   — Па...
   — Я не твой отец, я проклятый обвинитель, там у меня не будет возможности сказать ни единого слова. Когда она начнет спрашивать тебя со страшной скоростью, когда она станет загонять тебя в подставленные ею же ловушки, я буду вон там — черт бы все это побрал! — среди других болванов на галерее. Вот почему ты должен усвоить это, Дэвид, потому ято, когда придет время, я не смогу подсказывать тебе ответы. Я буду вне дела. Я буду...
   У меня перехватило дыхание. Я облокотился на стол. Дэвид спустился со свидетельского места. Он кое-что перенял из моей техники. Он задал вопрос, оказавшийся для меня совершенно неожиданным.
   — Почему мы вообще должны делать это, отец? Это что-то вроде наглядного урока? Ты же говорил, что суда никогда не будет.
   — Я не говорил этого. Твоя мать, возможно, говорила. А я сделал все, что мог, для того чтобы его не было, и проиграл. Вот почему мы должны делать это. Потому что все теперь зависит от тебя, Дэвид.
   Он подождал, пока я закончу говорить, затем высказал претензию, что так нам этого делать не стоило.
   — Ты полагал, что это пробудит во мне интерес к правосудию? Ты думаешь, что после всего этого я пойду в юридическую школу?
   Я выпрямился и взглянул на него.
   — Юридическая школа? Я никогда не хотел, чтобы ты учился на юриста. Адвокатов здесь и без того черт знает сколько. Меня не волновало, чем именно ты занимался.
   — Нет? Тебя это не волновало, правда? Я мог стать дворником, физиком-ядерщиком или анархистом, ведь так? Потому что к тому времени у тебя уже появился ребенок, который был именно таким, как тебе хотелось.
   — Извини, Дэвид, я неточно выразился. Я не имел в виду, что мне это было безразлично, я хотел сказать, что позволил тебе решить самому. Мне хотелось...
   — В таком случае зачем же ты это сказал? Ты солгал тогда или ты лжешь теперь?
   Я никогда бы не поверил, что Дэвид способен был обернуть против меня мои же собственные слова. Я осознал, что, в сущности, никогда по-настоящему не понимал, как умен Дэвид. Он всегда был таким ненавязчивым. Стоя там, я жалел, что не мог мгновенно сбросить двадцать лет, прожив их по-другому, так, чтобы и я и Дэвид стали совсем другими, чтобы мы с ним могли стоять где-то в ином месте, а не в том, где находились и вести остроумную беседу, смеясь и похлопывая друг друга по плечу.
   — Сын... — беспомощно начал я.
   Дэвид выпустил струю воздуха сквозь свои плотно сжатые губы и отвернулся.
   — Не надо. Не начинай утешать меня. Я всего лишь... — пробормотал он.
   Стоя в десяти или, быть может, в пятнадцати футах от меня, он заплакал.
   — Я всего лишь хотел... Знаешь, мне кажется, что ты еще никогда не уделял мне столько времени, и вышло так, что приходится тратить его на это.