Булгаков Михаил Афанасьевич. Статьи, рассказы, наброски (сборник)

Булгаков Михаил
Статьи, рассказы, наброски (сборник)

   Михаил Булгаков
   Сборник. Статьи, рассказы, наброски
   * Михаил Булгаков. 1-ая детская коммуна
   Собр. соч. в 5 т. Т.2. М.: Худож. лит., 1992.
   OCR Гуцев В.Н.
   Одна из руководительниц в пальто и калошах стояла в вестибюле и говорила:
   - Заведующий поехал на заседание, а Сергей Федорович пошел по воинской повинности, и мне, как назло, сейчас нужно уходить. Такая досада... Как же тут быть? Впрочем, может быть, вам Леша все покажет?..
   Дискант с площадки лестницы отозвался:
   - Леша чинит замки.
   - Позовите Лешу!
   - Сейчас!
   И вверху дискант закричал:
   - Ле-еша!
   Послышались откуда-то издали сверху звуки пианино, а в ответ ему птичье пересвистыванье и писк. В вестибюле висел матовый с бронзой фонарь, было тихо и очень тепло, и, если бы не плакат, на котором с одной стороны был мощный корабль, с другой - паровоз, а посредине - "Знание все победит", казалось бы, что это вовсе не в коммуне, а дома, как в детстве, - в доме уютном и очень теплом.
   Леша пришел через несколько минут. Леша оказался председателем президиума детской коммуны - блондином-подростком в черных штанах и защитной куртке. В руках у него были старенькие замки. За Лешей тотчас вынырнул некто круглоголовый, стриженый и румяный. Из расспросов выяснилось, что это не кто иной, как
   - Кузьмик Евстафий, 13-ти лет.
   Кузьмик Евстафий был в серой куртке, коротких, серых же, штанах и по-домашнему совершенно босой.
   Леша повел в светлый зал - студию художественного творчества. Тут руководительница ушла, облегченно вздохнув, и на прощание сказала еще раз:
   - Они вам все объяснят...
   Студия - как музей. На стенах, столах, на подставках нет клочка места, где бы не было детских работ. Высоко на стене надпись:
   "Не сознание людей определяет их бытие, но напротив - общественная жизнь определяет их сознание".
   Под надписью ряды рисунков, а на широких подставках, сделанные из картона, палок и ваты, - снежные пространства и юрты, северные угрюмые люди в мехах и олени.
   - Какая жизнь у них, такой и бог, - говорит Леша. Это верно. При такой жизни хорошего бога не сочинишь, и бог северных некультурных людей безобразный, с дико-изумленными глазами, неумный, по-видимому, и мрачный, холодный северный бог на стене.
   Светает, товарищ,
   Работать пора
   Работы усиленной
   Требует край.
   Под четверостишием - завод имени Бухарина. Он электрифицирован! У картонного корпуса лампа. К ограде идут рабочие. И сразу видно, что они сознательные, потому что у одного из них в руках газета.
   Рядом макет: "Как жил рабочий раньше и теперь". В правой половине тьма, сумерки, мрачная печь, голый стол, теснота, нары. В левой - опрятная комната с занавесками, мебель, просторно и чисто.
   "Школа прежде и теперь". Прежняя школа под эмблемой: цепь, религиозная книжка, кнут; новая - под серпом и молотом. В старой школе выпиленные из дерева горбатые ученики уткнулись носами в парты и стоит сердитый учитель с палкой. В новой - парт нет. Там телескоп, там станки, рубанки, книги. И розоватый свет льется через огромные окна в новую просторную школу.
   - А вот некоторые девочки думают, что с партами лучше, по-прежнему, говорит Леша.
   Школа, фабрика, театр - нет угла жизни, который бы не отразился в рисунках и макетах, сотворенных детскими руками, в этой огромной комнате, где разбегаются глаза. Старшие ребята соорудили макеты к "Вию", младшие нагромоздили маленькие примитивные и наивные макеты с декорациями к пьесам, которые они видели.
   Стена полна рисунков карандашом и красками. И сверху гордо красуется надпись "Илюстрация".
   - А почему одно "л"?
   - А это малыш ошибся.
   Под "илюстрацией" все что угодно. В красках: красноармеец продает цветок в день борьбы с туберкулезом. Покупают его два явных буржуя и буржуйка в мехах. Видел малыш такую сцену и нарисовал. "Охота зимой на зайца" представлена лихим охотником и зайцем, который перевернулся кверху ногами. Другой заяц сам летит на охотника. Рисунки, рисунки... Дальше детские поделки: валенки, перчатки, сумочки, рукоделье.
   - Это девочки делали.
   В теплом коридоре рядом со студией свистят и перекликаются птицы. Прыгают по жердочкам чижи и воробьи.
   И лишь открывается дверь в класс естествознания, рыжая белка с шорохом сбегает со стола, прыгает на Кузьмика Евстафия, цепляясь, заглядывает острой мордочкой в карман.
   В светлом классе - все жизнь. Побеги вербы в бутылках с водой заполнили их серебристыми корнями. Белка живет в настоящем дупле в верхнем этаже огромной клетки. В аквариумах плывут красноватые и золотистые рыбки. Двое аксолотлей, похожих на белых маленьких крокодилов, шевелят красноватыми мохнатыми ожерельями в тазу.
   - Они жили в аквариуме, да там на рыбок села болезнь - плесень, вот мы их перевели временно в таз, - объясняет естествовед Кузьмик Евстафий.
   По стенам - гербарии, коллекции бабочек, на стойках - минералы.
   В библиотеке - ковер, тишина, давно не виданный уют, богатство книг в застекленных шкафах. Две девочки сидят, читают. Лежат газеты на столах. Все звучит и звучит в отдалении пианино, и в зале со сценой занавес, за ним на деревянных подмостках декорации.
   И нигде нет взрослых, начинает казаться, что они и не нужны совсем в этой изумительной ребячьей республике - коммуне.
   В спальнях ребят внизу чистота поражающая.
   На спинках кроватей полотенца. На полу нет соринки.
   - Кто убирает у вас?
   - Сами. Вон расписание дежурств.
   В вестибюле в глубокой нише, в которую скупо льется свет из стеклянной пятиконечной звезды - розового окна, - электротехнический отдел. Мальчуган спускается по ступенькам к нише и начинает возиться с проводами. Вспыхивает свет в маленьком трамвае, и с гудением он начинает идти по рельсам. Трамвай как настоящий - с дугой, с мотором.
   Между двумя картонными семиэтажными стенами лифт. Пускают в него ток, и лифт, освещенный электрической лампой, ползет вверх. Дальше телеграф. Мальчуган стучит по клавише и объясняет мне, как устроен телеграф. Электрический звонок. Электромагниты.
   Все это ребята сооружали под руководством электротехника-руководителя.
   x x x
   Эта коммуна живет в особняке купца Шипкова на Полянке. В ней 65 ребят, мальчиков и девочек от 8 до 16 лет, большею частью сироты рабочих. В две смены, утреннюю и вечернюю, они учатся в соседних школах, а дома, у себя в коммуне, готовятся по различным предметам.
   Управляется эта коммуна детским самоуправлением. Есть семь комиссий-хозяйственная, бельевая, библио-санитарная, учетнораспределительная, инвентарная. Сверх того, была еще и "кролиководная". Образовалась она, как только коммунальные ребята поселили на чердаке кроликов. Но вслед за кроликами раздобыла коммуна лисицу. Дрянь лисица забралась на чердак и передушила всех кроликов, прикончив тем самым и кролиководную комиссию.
   Итак, от каждой из комиссий выделен один представитель в правление, а правление выделило президиум из трех человек. Во главе его и стоит этот самый Леша-блондин.
   Судя по тому, что видишь в шипковском особняке, Правление справляется со своей задачей не хуже, если не лучше взрослых. Ведает оно всем распорядком жизни. В его руках все грани ребячьей жизни. Зорким глазом смотрит правление за всем, вплоть до того, чтобы не сорили.
   - А если кто подсолнушки грызет, - говорит зловеще Кузьмик, - так его назначают на дежурство по кухне.
   Но не только подсолнушки в поле зрения ребячьего управления. Решают ребята и более сложные вопросы.
   Недавно мэр Лиона, Эррио, посетил коммуну. Он долго осматривал ее, объяснялся с ребятами через переводчика. Наконец, уезжая, вынул стомиллионную бумажку детям на конфеты. Но дети ее не взяли. Потом уже, чтоб не обидеть иностранца, составили тут же заседание, потолковали и постановили:
   - Взять и истратить на газеты и журналы.
   Правление улаживает все конфликты и ссоры между ребятами, лишь только они возникают.
   - А если кто ссорится... - внушительно начинает Кузьмик.
   Правление ведает назначением на дежурства, снабжением коммуны хлебом, наблюдением за кухней. Президиум ведет собрания. У президиума в руках нити ко всем комиссиям. И комиссии блестяще ведут библиотечное дело. Комиссии смотрят за санитарным состоянием коммуны. Благодаря им в чистоте, тепле живет ребяческая коммуна в шипковском особняке.
   - Работа наладилась, - говорит Леша. - Правление уже изживает себя. Оно слишком громоздко. Нам теперь достаточно трех человек президиума.
   Идем смотреть последнее, что осталось, - столовую в нижнем этаже, где ребятишки в 8 час. утра пьют чай, в два обедают. В столовой, как и всюду, чисто. На стене плакат: "Кто не работает, тот не ест".
   Опять в вестибюль с разрисованными стенами, с беззвучной лестницей с ковром. Опять прислушиваешься, как нежно и глухо сверху несутся звуки пианино - девочки играют в четыре руки - да птицы, снегири и чижи, гомонят в клетках, прыгают.
   И нужно прощаться с председателем президиума - Лешей и с знаменитым румяным кролиководом Кузьмиком Евстафием 13-ти лет.
   * Михаил Булгаков. Двуликий Чемс
   Собр. соч. в 5 т. Т.2. М.: Худож. лит., 1992.
   OCR Гуцев В.Н.
   На ст. Фастов ЧМС издал распоряжение о
   том, чтобы ни один служащий не давал
   корреспонденции в газеты без его
   просмотра.
   А когда об этом узнал корреспондент,
   ЧМС испугался и спрятал книгу
   распоряжений под замок.
   Рабкор 742
   - Я пригласил вас, товарищи, - начал Чемс, - с тем, чтобы сообщить вам пакость: до моего сведения дошло, что многие из вас в газеты пишут?
   Приглашенные замерли.
   - Не ожидал я этого от моих дорогих сослуживцев, - продолжал Чемс горько. - Солидные такие чиновники... то бишь служащие... И не угодно ли... Ай, ай, ай, ай, ай!
   И Чемсова голова закачалась, как у фарфорового кота.
   - Желал бы я знать, какой это пистолет наводит тень на нашу дорогую станцию? То есть ежели бы я это знал...
   Тут Чемс пытливо обвел глазами присутствующих.
   - Не товарищ ли это Бабкин?
   Бабкин позеленел, встал и сказал, прижимая руку к сердцу:
   - Ей-богу... честное слово... клянусь... землю буду есть... икону сыму... Чтоб я не дождался командировки на курорт... чтоб меня уволили по сокращению штатов... если это я!
   В речах его была такая искренность, сомневаться в которой было невозможно.
   - Ну, тогда, значит, Рабинович?
   Рабинович отозвался немедленно:
   - Здравствуйте! Чуть что, сейчас - Рабинович. Ну, конечно, Рабинович во всем виноват! Крушение было - Рабинович. Скорый поезд опоздал на восемь часов - тоже Рабинович. Спецодежду задерживают - Рабинович! Гинденбурга выбрали - Рабинович? И в газету писать - тоже Рабинович? А почему это я, Рабинович, а не он, Азеберджаньян?
   Азеберджаньян ответил:
   - Не ври, пожалста! У меня даже чернил нету в доме. Только красное азербейджанское вино.
   - Так неужели это Бандуренко? - спросил Чемс.
   Бандуренко отозвался:
   - Чтоб я издох!..
   - Странно. Полная станция людей, чуть не через день какая-нибудь этакая корреспонденция, а когда спрашиваешь: "кто?" - виновного нету. Что ж, их святой дух пишет?
   - Надо полагать, - молвил Бандуренко.
   - Вот я б этого святого духа, если бы он только мне попался! Ну, ладно. Иван Иваныч, читайте им приказ, и чтоб каждый расписался!
   Иван Иваныч встал и прочитал:
   - "Объявляю служащим вверенного мне... мною замечено... обращаю внимание... недопустимость... и чтоб не смели, одним словом..."
   x x x
   С тех пор станция Фастов словно провалилась сквозь землю. Молчание.
   - Странно, - рассуждали в столице, - большая такая станция, а между тем ничего не пишут. Неужели там у них никаких происшествий нет? Надо будет послать к ним корреспондента.
   x x x
   Вошел курьер и сказал испуганно:
   - Там до вас, товарищ Чемс, корреспондент приехал.
   - Врешь, - сказал Чемс, бледнея, - не было печали! То-то мне всю ночь снились две большие крысы... Боже мой, что теперь делать?.. Гони его в шею... То бишь проси его сюда... Здрасьте, товарищ... Садитесь, пожалуйста. В кресло садитесь, пожалуйста. На стуле вам слишком твердо будет. Чем могу служить? Приятно, приятно, что заглянули в наши отдаленные Палестины!
   - Я к вам приехал связь корреспондентскую наладить.
   - Да господи! Да боже ж мой! Да я же полгода бьюсь, чтобы наладить ее, проклятую. А она не налаживается. Уж такой народ. Уж до чего дикий народ, я вам скажу по секрету, прямо ужас. Двадцать тысяч раз им твердил: "Пишите, черти полосатые, пишите!" Ни черта они не пишут, только пьянствуют. До чего дошло: несмотря на то, что я перегружен работой, как вы сами понимаете, дорогой товарищ, сам им предлагал: "Пишите, говорю, ради всего святого, я сам вам буду исправлять корреспонденции, сам помогать буду, сам отправлять буду, только пишите, чтоб вам ни дна ни покрышки". Нет, не пишут! Да вот я вам сейчас их позову, полюбуйтесь сами на наше фастовское народонаселение. Курьер, зови служащих ко мне в кабинет.
   Когда все пришли, Чемс ласково ухмыльнулся одной щекой корреспонденту, а другой служащим и сказал:
   - Вот, дорогие товарищи, зачем я вас пригласил. Извините, что отрываю от работы. Вот товарищ корреспондент прибыл из центра просить вас, товарищи, чтобы вы, товарищи, не ленились корреспондировать нашим столичным товарищам. Неоднократно я уже просил вас, товарищи...
   - Это не мы! - испуганно ответили Бабкин, Рабинович, Азеберджаньян и Бандуренко.
   - Зарезали, черти! - про себя воскликнул Чемс и продолжал вслух, заглушая ропот народа: - Пишите, товарищи, умоляю вас, пишите! Наша союзная пресса уже давно ждет ваших корреспонденций, как манны небесной, если можно так выразиться? Что же вы молчите?..
   Народ безмолвствовал.
   * Михаил Булгаков. Работа достигает 30 градусов
   Собр. соч. в 5 т. Т.2. М.: Худож. лит., 1992.
   OCR Гуцев В.Н.
   Общее собрание транспортной комячейки
   ст. Троицк Сам.-Злат. не состоялось 20
   апреля, так как некоторые партийцы
   справляли Пасху с выпивкой и избиением
   жен.
   Когда это происшествие обсуждалось на
   ближайшем собрании, выступил член бюро
   ячейки и секретарь месткома и заявил, что
   пить можно, но надо знать и уметь как.
   Рабкор Зубочистка
   Одинокий человек сидел в помещении комячейки на ст. Икс и тосковал.
   - В высшей степени странно. Собрание назначено в 5 часов, а сейчас половина девятого. Что-то ребятишки стали опаздывать.
   Дверь впустила еще одного.
   - Здравствуй, Петя, - сказал вошедший, - кворум изображаешь? Изображай. Голосуй, Петро!
   - Ничего не понимаю, - отозвался первый. - Банкина нету, Кружкина нет.
   - Банкин не придет.
   - Почему?
   - Он пьян.
   - Не может быть!
   - И Кружкин не придет.
   - Почему?
   - Он пьян.
   - Ну, а где ж остальные?
   Наступило молчание. Вошедший стукнул себя пальцем по галстуку.
   - Неужели?
   - Я не буду скрывать от себя русскую горькую правду, - пояснил второй, - все пьяны. И Горошков, и Сосискин, и Мускат, и Корнеевский, и кандидат Горшаненко. Закрывай, Петя, собрание!
   Они потушили лампу и ушли во тьму.
   x x x
   Праздники кончились, поэтому собрание было полноводно.
   - Дорогие товарищи! - говорил Петя с эстрады, - считаю, что такое положение дел недопустимо. Это позор! В день Пасхи я лично сам видел нашего уважаемого товарища Банкина, каковой Банкин вез свою жену...
   - Гулять я ее вез, мою птичку, - елейным голосом отозвался Банкин.
   - Довольно оригинально вы везли, Банкин! - с негодованием воскликнул Петя. - Супруга ваша ехала физиономией по тротуару, а коса ее находилась в вашей уважаемой правой руке!
   Ропот прошел среди непьющих.
   - Я хотел взять локон ее волос на память! - растерянно крикнул Банкин, чувствуя, как партбилет колеблется в его кармане.
   - Локон? - ядовито спросил Петя, - я никогда не видел, чтобы при взятии локона на память женщину пинали ногами в спину на улице!
   - Это мое частное дело, - угасая, ответил Банкин, ясно ощущая ледяную руку укома на своем билете. Ропот прошел по собранию.
   - Это, по-вашему, частное дело? Нет-с, дорогой Банкин, это не частное! Это свинство!!
   - Прошу не оскорблять! - крикнул наглый Банкин
   - Вы устраиваете скандалы в публичном месте и этим бросаете тень на всю ячейку! И подаете дурной пример кандидатам и беспартийным! Значит, когда Мускат бил стекла в своей квартире и угрожал зарезать свою супругу, - и это частное дело? А когда я встретил Кружкина в пасхальном виде, то есть без правого рукава и с заплывшим глазом?! А когда Горшаненко на всю улицу крыл всех встречных по матери - это частное дело?!
   - Вы подкапываетесь под нас, товарищ Петя, - неуверенно крикнул Банкин. Ропот прошел по собранию.
   - Товарищи. Позвольте мне слово, - вдруг звучным голосом сказал Всемизвестный {имя его да перейдет в потомство), - я лично против того, чтобы этот вопрос ставить на обсуждение. Это отпадает, товарищи. Позвольте изложить точку зрения. Тут многие дебатируют: можно ли пить? В общем и целом пить можно, но только надо знать, как пить!
   - Вот именно!! - дружно закричали на алкогольной крайней правой.
   Непьющие ответили ропотом.
   - Тихо надо пить, - объявил Всемизвестный.
   - Именно! - закричали пьющие, получив неожиданное подкрепление.
   - Купил ты, к примеру, три бутылки, - продолжал Всемизвестный, - и...
   - Закуску!!
   - Тиш-ше!!
   - Да, и закуску...
   - Огурцами хорошо закусывать...
   - Тиш-ше!..
   - Пришел домой, -продолжал Всемизвестный, - занавески на окнах спустил, чтобы шпионские глаза не нарушили домашнего покоя, пригласил приятеля, жена тебе селедочку очистит, сел, пиджак снял, водочку поставил под кран, чтобы она немножко озябла, а затем, значит, не спеша, на один глоток налил...
   - Однако, товарищ Всемизвестный! - воскликнул пораженный Петя, - что вы такое говорите?!
   - И никому ты не мешаешь, и никто тебя не трогает, - продолжал Всемизвестный. - Ну, конечно, может у тебя выйти недоразумение с женой, после второй бутылки, скажем. Так не будь же ты ослом. Не тащи ты ее за волосы на улицу! Кому это нужно? Баба любит, чтобы ее били дома. И не бей ты ее по физиономии, потому что на другой день баба ходит по всей станции с синяками - и все знают. Бей ты ее по разным сокровенным местам! Небось не очень-то пойдет хвастаться.
   - Браво?! - закричали Банкин, Закускин и Кo. Аплодисменты загремели на водочной стороне. Встал Петя и сказал:
   - За все свое время я не слыхал более возмутительной речи, чем ваша, товарищ Всемизвестный, и имейте в виду, что я о ней сообщу в "Гудок". Это неслыханное безобразие!!
   - Очень я тебя боюсь, - ответил Всемизвестный. - Сообщай!
   И конец истории потонул в выкриках собрания.
   * Михаил Булгаков. Три копейки
   Собр. соч. в 5 т. Т.2. М.: Худож. лит., 1992.
   OCR Гуцев В.Н.
   Старший стрелочник станции Орехово явился получать свое жалованье.
   Плательщик щелкнул на счетах и сказал ему так:
   - Жалованье: вам причитается - 25 р. 80 к. (щелк!). Кредит в ТПО с вас 12 р. 50 к. (щелк!). "Гудок" - 65 коп. (щелк). Кредит Москвошвей - 12 р. 50 к. На школу - 12 коп.
   Итого вам причитается на руки... (щелк! щелк!) Т-р-и к-о-п-е-й-к-и. По-лу-чи-те.
   Стрелочник покачнулся, но не упал, потому что сзади него вырос хвост.
   - Вам чего? - спросил стрелочник, поворачиваясь.
   - Я - МОПР, - сказал первый.
   - Я - друг детей, - сказал второй.
   - Я - касса взаимопомощи, - третий.
   - Я - профсоюз, - четвертый.
   - Я - Доброхим, - пятый.
   - Я - Доброфлот, - шестой.
   - Тэк-с, - сказал стрелочник. - Вот, братцы, три копейки, берите и делите, как хотите. И тут он увидал еще одного.
   - Чего? - спросил стрелочник коротко.
   - На знамя, - ответил коротко спрошенный. Стрелочник снял одежу и сказал:
   - Только сами сшейте, а сапоги - жене.
   И еще один был.
   - На бюст! - сказал еще один.
   Голый стрелочник немного подумал, потом сказал:
   - Берите, братцы, вместо бюста меня. Поставите на подоконник.
   - Нельзя, - ответили ему, - вы - непохожий...
   - Ну, тогда как хотите, - ответил стрелочник и вышел.
   - Куда ты идешь голый? - спросили его.
   - К скорому поезду, - ответил стрелочник.
   - Куды ж поедешь в таком виде?
   - Никуды я не поеду, - ответил стрелочник, - посижу до следующего месяца. Авось начнут вычитать по-человечески. Как указано в законе.
   * Михаил Булгаков. Сорок сороков
   Собр. соч. в 5 т. Т.2. М.: Худож. лит., 1992.
   OCR Гуцев В.Н.
   Решительно скажу: едва
   Другая сыщется столица как Москва.
   Панорама первая. Голые времена
   Панорама первая была в густой тьме, потому что въехал я в Москву ночью. Это было в конце сентября 1921-го года. По гроб моей жизни не забуду ослепительного фонаря на Брянском вокзале и двух фонарей на Дорогомиловском мосту, указывающих путь в родную столицу. Ибо, что бы ни происходило, что бы вы ни говорили, Москва - мать, Москва - родной город. Итак, первая панорама: глыба мрака и три огня.
   Затем Москва показалась при дневном освещении, сперва в слезливом осеннем тумане, в последующие дни в жгучем морозе. Белые дни и драповое пальто. Драп, драп. О, чертова дерюга! Я не могу описать, насколько я мерз. Мерз и бегал. Бегал и мерз.
   Теперь, когда все откормились жирами и фосфором, поэты начинают писать о том, что это были героические времена. Категорически заявляю, что я не герой. У меня нет этого в натуре. Я человек обыкновенный - рожденный ползать, - и, ползая по Москве, я чуть не умер с голоду. Никто кормить меня не желал. Все буржуи заперлись на дверные цепочки и через щель высовывали липовые мандаты и удостоверения. Закутавшись в мандаты, как в простыни, они великолепно пережили голод, холод, нашествие "чижиков", трудгужналог и т. под. напасти. Сердца их стали черствы, как булки, продававшиеся тогда под часами на углу Садовой и Тверской.
   К героям нечего было и идти. Герои были сами голы, как соколы, и питались какими-то инструкциями и желтой крупой, в которой попадались небольшие красивые камушки вроде аметистов.
   Я оказался как раз посредине обеих групп, и совершенно ясно и просто предо мною лег лотерейный билет с надписью - смерть. Увидев его, я словно проснулся. Я развил энергию, неслыханную, чудовищную. Я не погиб, несмотря на то что удары сыпались на меня градом, и при этом с двух сторон. Буржуи гнали меня, при первом же взгляде на мой костюм, в стан пролетариев. Пролетарии выселяли меня с квартиры на том основании, что если я и не чистой воды буржуй, то, во всяком случае, его суррогат. И не выселили. И не выселят. Смею вас заверить. Я перенял защитные приемы в обоих лагерях. Я оброс мандатами, как собака шерстью, и научился питаться мелкокоротной разноцветной кашей. Тело мое стало худым и жилистым, сердце железным, глаза зоркими. Я - закален.
   Закаленный, с удостоверениями в кармане, в драповой дерюге, я шел по Москве и видел панораму. Окна были в пыли. Они были заколочены. Но кое-где уже торговали пирожками. На углах обязательно помещалась вывеска "Распределитель N...". Убейте меня, и до сих пор не знаю, что в них распределяли. Внутри не было ничего, кроме паутины и сморщенной бабы в шерстяном платке с дырой на темени. Баба, как сейчас помню, взмахивала руками и сипло бормотала:
   - Заперто, заперто, и никого, товарищ, нетути!
   И после этого провалилась в какой-то люк.
   --------
   Возможно, что это были героические времена, но это были голые времена.
   Панорама вторая. Сверху вниз
   На самую высшую точку в центре Москвы я поднялся в серый апрельский день. Это была высшая точка - верхняя платформа на плоской крыше дома бывшего Нирензее, а ныне Дома Советов в Гнездниковском переулке. Москва лежала, до самых краев видная, внизу. Не то дым, не то туман стлался над ней, но сквозь дымку глядели бесчисленные кровли, фабричные трубы и маковки сорока сороков. Апрельский ветер дул на платформы крыши, на ней было пусто, как пусто на душе. Но все же это был уже теплый ветер. И казалось, что он задувает снизу, что тепло подымается от чрева Москвы. Оно еще не ворчало, как ворчит грозно и радостно чрево больших, живых городов, но снизу, сквозь тонкую завесу тумана, подымался все же какой-то звук. Он был неясен, слаб, но всеобъемлющ. От центра до бульварных колец, от бульварных колец далеко, до самых краев, до сизой дымки, скрывающей подмосковные пространства.
   - Москва звучит, кажется, - неуверенно сказал я, наклоняясь над перилами.
   - Это - нэп, - ответил мой спутник, придерживая шляпу.
   - Брось ты это чертово слово! - ответил я. - Это вовсе не нэп, это сама жизнь. Москва начинает жить.
   На душе у меня было радостно и страшно. Москва начинает жить, это было ясно, но буду ли жить я? Ах, это были еще трудные времена. За завтрашний день нельзя было поручиться. Но все же я и подобные мне не ели уже крупы и сахарину. Было мясо на обед. Впервые за три года я не "получил" ботинки, а "купил" их; они были не вдвое больше моей ноги, а только номера на два.
   Внизу было занятно и страшновато. Нэпманы уже ездили на извозчиках, хамили по всей Москве. Я со страхом глядел на их лики и испытывал дрожь при мысли, что они заполняют всю Москву, что у них в кармане золотые десятки, что они меня выбросят из моей комнаты, что они сильные, зубастые, злобные, с каменными сердцами.
   И, спустившись с высшей точки в гущу, я начал жить опять. Они не выбросили. И не выбросят, смею уверить.
   Внизу меня ждала радость, ибо нет нэпа без добра: баб с дырами на темени выкинули всех до единой. Паутина исчезла, в окнах кое-где горели электрические лампочки и гирляндами висели подтяжки.
   Это был апрель 1922 года.
   Панорама третья. На полный ход
   В июльский душный вечер я вновь поднялся на кровлю того же девятиэтажного нирензеевского дома. Цепями огней светились бульварные кольца, и радиусы огней уходили к краям Москвы. Пыль не достигала сюда, но звук достиг. Теперь это был явственный звук: Москва ворчала, гудела внутри. Огни, казалось, трепетали, то желтые, то белые огни в черно-синей ночи. Скрежет шел от трамваев, они звякали внизу, и, глухо, вперебой, с бульвара неслись звуки оркестров.