Бушков Александр Александрович. Стервятник

   — Ввинтился? — уверенно спросила Соня.
   — Ну малость, на два витка штопора... Это кто?
   — Человек. С товаром.
   — Товар — деньги, деньги — шлак... Забьешь, Софочка?
   — Перебьюсь.
   — А перепихнуться?
   — Перебьешься. Витек, если ты не в кондиции для бизнесов, так и спой...
   — Я, соска, всегда в кондиции... Кажи товар, человек. Во всем великолепии и в полном объеме.
   Родион переглянулся с Соней, она чуть заметно кивнула. На столе оказалась вся их сегодняшняя добыча — монеты отдельно, цепочки-кольца отдельно, лом в своем мешочке.
   — Надо же, какие вы сегодня загадочные, сколько натащили... — Витек удивительно ловко для своего состояния расставлял на столе стеклянные пузыречки. — Кого ломанули? Если частников, сразу поворачивайте оглобли. Отвечаете?
   — Иногородняя рыжева, браток, — наученный Соней, осклабился Родион. — И далекая...
   — Ну, главное, отвечаешь... Падайте пока, а хотите, потрахайтесь... — Витек положил наугад выбранную цепочку на блюдце, покапал на нее прозрачной жидкости, норовя попасть в разные места. Внимательно присмотрелся. — Не шипит, не ползет, следовательно, не наврали, товар надежный... Это сколько же я часов убью, чтобы каждую проверить, подумать страшно, а делать тем более...
   — Умелец... — поморщилась Соня. — Сбрось все в колбу...
   — Софочка, я ж тебя не учу, как за щеку брать у пьяного ежика... Ладно, что там колбы, я и так вижу... Торговаться будем?
   — Он цену знает, — сказала Соня. — Взвешивай.
   — Щас будут и весы... — он направился в другую комнату, чуть пошатываясь.
   Соня моментально прильнула к Родиону, отчаянно зашептала в ухо:
   — Осторожней, все не по правилам идет... Так и не поняв, в чем заключается нарушение правил, Родион насторожился, полностью полагаясь на нее. Пистолет был под курткой, слева, в кобуре с отстегнутым ремешком, патрон в ствол он загнал еще в машине, а сейчас с колотящимся сердцем отвел предохранитель. Торопливо отдернул руку, притворился, что чешет живот — показался Витек. Мимоходом выбросив руку, не глядя, крутнул колесико на панели магнитофона, и примолкшая было с их приходом импортная машина прямо-таки взвыла.
   — Ой, да сделай потише... — досадливо морщась, прокричала Соня сквозь грохот лязгающих ритмов.
   — Щас... — он сделал чуть потише. И резким движением вырвал руку из-за спины. Черный, местами обшарпанный наган нацелился в пустое пространство меж Родионом и Соней. Витек оскалился в глуповатой улыбке. Немая сцена.
   Впервые в жизни Родион стоял под прицелом боевого оружия — он как-то сразу поверил, что револьвер настоящий, такой уж у него был вид. Однако страха не испытал — только раздражение и злость. Дуло слегка переместилось в его сторону, вернулось к Соне. Веселым, плывущим голосом, растягивая каждую гласную, Витек сообщил:
   — А теперь быстренько пошевелили жопами и быстренько слиняли. Вы отдельно, а золото отдельно. Ну к чему тебе деньги, очкарик? А золото и совсем ни к городу, от него все и зло в этой жизни. Не тянешь ты на делового, так и не дрочи мозги...
   Соня не шелохнулась, глаза стали в пол-лица — и Родион окончательно уверился, что оружие настоящее, как-никак она знала этого типа, и даже... Злость достигла предела, но он, мельком удивившись собственному хладнокровию, словно со стороны услышал свой голос:
   — А в спину не жахнешь с большого ума, чудило?
   Витек, сняв указательный палец со спускового крючка и придерживая им барабан, приподнял дуло вверх, усмехнулся:
   — Кристально мыслит мушшына, не залупается. Шагайте, не буду ж я пол пачкать...
   Родион повернулся вправо, левым боком к хозяин так, чтобы пола ветровки заслонила его правую руку.
   Казалось, телом овладел кто-то чужой, посторонний. Оно словно знало все наперед и действовало с незнакомой, нелюдской собранностью. Действительность распалась на несколько молниеносных движений. Раз — рука вырывает пистолет из кобуры, два — поворачивает его к мишени, три — палец ложится на спуск...
   Выстрела за музыкой Родион так и не расслышал — только пистолет дернулся в руке.
   Время остановилось.
   Родион ждал, что хозяин отлетит назад, словно от могучего удара невидимого кулака, — в кино всегда было именно так. Ничего похожего: на белой футболке в мгновение ока вдруг оказалось широкое багровое пятно, Витек нескончаемо долгий миг постоял в прежней позе, потом, неуловимо подсекшись, разжимая пальцы, конвульсивно подтягивая согнутые руки к груди, стал скрючиваться, горбиться, падать...
   Гремела музыка. Родион стоял с пистолетом в руке. Умом он понимал, что убил человека, но так и не мог поверить до конца. И не представлял, что же теперь делать — ведь нужно же что-то делать? Полагается делать что-то особое, не такое, убив человека?
   Соня прошла мимо него, бочком-бочком, не сводя глаз с лежащего, выключила магнитофон. Лицо у нее было застывшее и словно бы незнакомое. Осталась стоять возле стеклянного столика с черным «Грюндигом».
   Что-то ожило в нем, прошел паралич. Он нагнулся, отыскал гильзу и сунул в карман. Убитый лежал вниз лицом, и на спине, правее позвоночника, расползлось еще более широкое пятно — выходное отверстие. Немецкая машинка работала добротно.
   — Бог ты мой... — прошептала Соня. — Бо-ог ты мой...
   Охваченный на миг приступом нерассуждающей злости, Родион прицелился было ладонью отвесить ей пощечину, но Соня, мотнув головой, крикнула шепотом:
   — Иди ты! Никаких истерик... — и с застывшим лицом двинулась на кухню.
   — Ты чего? — глупо спросил Родион. Она почти спокойно отозвалась:
   — Нож поискать или что-то вроде, пулю выковырять из стены...
   Родион шагнул к столу и механическими движениями принялся запихивать золотые вещи обратно в мешочки. Появилась Соня с японской пикой для льда, длинной и трехгранной.
   Довольно быстро ему удалось выковырять смятый, тяжелый кусок свинца, наполовину выползшего из лопнувшей медной оболочки. Не обменявшись ни единым словом, не сговариваясь, они принялись выдвигать ящики старомодного письменного стола на гнутых ножках — будто так и полагалось себя вести согласно правилам хорошего тона.
   Добыча была, в общем, пустяковой — миллиона три в рублях, несколько стодолларовых бумажек... Вполне возможно, тщательный обыск принес бы гораздо больше — но столом они по некоему неписаному уговору и ограничились. Стерев отпечатки пальцев, вышли на лестницу, стараясь не ускорять шага, прошли вдоль розовых домиков, ступая с размеренной целеустремленностью роботов. Сели в машину, бессмысленно уставились перед собой. Смеркалось. К парку кучками стягивалось молодое поколение, не обращая внимания за старую «копейку».
   — Ну, и что теперь? — мертвым голосом спросил он.
   — А ничего, — глядя на него огромными сухими глазами, сказала Соня. — Ничего и не было... Кто нас видел? Или рыдать по нему прикажешь? Гандон подколотый... Кинуть хотел...
   Прислушавшись к собственным ощущениям, Родион сообразил, что ничего почти не испытывает — ни раскаяния, ни страха, ни тошноты. Мерзковато на душе — вот и все...
   — Поехали, — глядя перед собой, сказала Соня. — К тебе, на ту квартиру. Мне выпить надо, иначе не удержусь, орать начну на весь город, накатывает отходняк...
   ...Домой он попал к полуночи, после нескольких часов, проведенных с Соней в «разбойничьей берлоге» нельзя сказать, что верная сообщница раскисла или особенно печалилась — но настроение упало до нуля, ниже нижнего, и она долго просидела на диване, уставясь в остранство, то и дело пригубливая коньячок. Потом немного отошла, дело кончилось слиянием тел на том диване — продолжительно и молча, без единого слова. В конце концов она немного повеселела, они даже обсудили преспокойно свои шансы выскользнуть сухими из воды и сошлись на том, что шансов насчитывается девяносто девять из ста — деформированная пуля брошена в реку, никто их не видел на месте преступления, а круг общения незадачливого подпольного ювелира, по заверениям Сони, велик и необъятен, и милиция в нем увязнет, как в болоте. Единственной эпитафией покойному стало брошенное мельком замечание и (когда она полностью восстановила душевное равновесие):
   — Не прыгал бы с наганом, остался бы живой...
   Родион считал, что лучше и придумать невозможно. да он приехал домой, жена и дочь уже спали, и он долго проторчал в прихожей перед высоким зеркалом в узорной раме (ярлычок «куплено Ликой»), старательно пытаясь отыскать на своей усталой физиономии некаинову печать, отличавшую бы его от мирных обывателей но ничего не усмотрел. Самый обычный человек. Произнесенное мысленно слово «убийца» после повторения столько раз стало напоминать бессмысленный набор , причудливый и нелепый. Он не чувствовал себя убийцей, такие дела. Он вынужден был защищаться. Осталось сознание собственной правоты — и прежнего сходства над замороченными людишками из толпы, слишком пугливыми и слабыми, чтобы нарушать закон, не говоря уж о том, чтобы пристрелить врага, дившего на тебя оружие...
   Пистолет он чистил и смазывал с каким-то новым чувством: как ни крути, до сегодняшнего «Зауэр» был игрушкой, и лишь теперь стал орудием смерти...

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Вендетта по-шантарски

   Повстречались они, и не узнали друг друга. Поначалу.
   ...Родион в глубине души не переставал удивляться тому, как быстро и не без некоторого небрежного изящества он стал полноправным хозяином темно-вишневого «Форда-скорпио» — хоть и семи годочков от роду, но вполне ухоженного и способного пробегать до «капиталки» совершенно ненужное шантарскому Робин Гуду количество километров, немногим уступавшее окружности земного шара. Наслушавшись жутких историй об автомобильной мафии, он, договорившись по телефону сдавшим объявление продавцом, поехал на встречу, имея кобуру с «Зауэром» под джинсовой рубашкой навыпуск (Соня с десятью тысячами баксов в сумочке обреталась на квартире Самсона, ожидая звонка), но нашел по указанному адресу не притон с кидалами, а небольшую респектабельную контору, с владельцем каковой у него даже отыскались общие знакомые. Выяснилось, хозяин, ушедший в бизнес с погибельного по нынешним временам поста директора кукольного театра, на новом поприще сделал не в пример более ослепительную карьеру — настолько, что собрался менять заслуженного «Скорпиона» на новенького импозантного «Тельца», то бишь «Тауруса». Немного смущаясь по старой памяти от того, что приходится обсуждать такие вещи вслух, господа бывшие интеллигенты все же довольно быстро договорились, какую сумму проставят в договоре, а какая перейдет из рук в руки, не тревожа компьютеры налогового ведомства. Сошлись на том, что налоговая полиция и без их денежек с голоду не подохнет, а потому в документах «Форд» предстал совершеннейшим инвалидом, грудой ржавого железа, неведомо каким чудом еще способной самостоятельно двигаться, да и то не во всяком направлении, а потому и оцененной в пятнадцать миллионов рублями.
   Правда, экс-кукольник, мужичок контактный и компанейский, до самого последнего момента опасался неожиданностей точно так же, как и Родион, и прихватил с собой неразговорчивого детинушку, отрекомендованного менеджером по связям с прессой (по некоему странному совпадению последний, подобно Родиону, носил джинсовую рубашку навыпуск, и временами под ней явственно обозначалась немаленькая выпуклость).
   Обошлось. Одарили друг друга туманно-уголовно-дипломатическими намеками на возможные неприятности, ждущие того из партнеров, кто вздумает сжульничать. Выбрали нотариуса, кинув жребий — чтобы не нарваться на «подставку». Кинули жребий вторично — на банк, в котором будут проверять доллары. И занялись делом.
   Когда после всех перипетий деньги перешли из рук в руки до последней бумажки, а хмурые стриженые молодцы так и не появились, высокие договаривающиеся стороны, обменявшись понимающими взглядами, облегченно вздохнули, расплылись в улыбке и почувствовали себя крайне неловко из-за всего, что за эти три часа один успел подумать о другом (и наоборот). Теперь, оставив позади треволнения, каждый из них понимал, что судьба свела его с милейшим и честнейшим человеком. Кукольник простер любезность до того, что в течение сорока пяти минут устроил Родиону оформление в ГАИ (по знакомству это обошлось в мизернейшую сумму).
   Одним словом, все хорошо, что хорошо кончается. В пятнадцать часов сорок пять минут по шантарскому времени, на четыре часика опережавшему столичное согласно вращению Земли, господин Родион Петрович Раскатников ехал себе не спеша по проспекту Мира (бывшему проспекту Сталина), опустив стекло до упора, небрежно положив локоть на дверцу, пребывая в самом прекрасном расположении духа. Хотелось, чтобы его жизнерадостную физиономию за рулем американской тачки видело побольше народу. Он понимал, что желание этаким вот образом самоутвердиться выглядит чуточку детским, но ничего не мог с собой поделать.
   От верной Сони удалось отделаться сравнительно легко. Вполне возможно, она подозревала, что ей сказали не всё, но без всяких дискуссий согласилась вернуться в «разбойничью пещеру». Родион видел, что ей немного муторно и грустно: как ни храбрилась, а вчерашнее печальное событие царапнуло душу сильнее, чем пыталась показать. Сам он, вот удивительно, не испытывал не то что угрызений совести — ни малейших эмоций. Видимо, дело еще и в том, что для него убитый им человек был совершенно чужим, увиденным впервые, и потому представал в памяти чуть ли не зыбким, бестелесным персонажем полузабытого сна. И был кругом виноват — Родион пришел к нему с честной сделкой, вовсе не хотел такого вот финала... Главное, не осталось никаких следов и зацепок — комок свинца в покореженной медной оболочке давно уже покоился на дне Шантары километрах в двадцати от города, никто не видел их выходящими из квартиры, так что нет нужды заботиться об изощренном алиби. Он читал где-то, что чаще всего у невиновного и не бывает алиби...
   Добросовестно попытался вызвать у себя хотя бы бледную тень эмоций — волнения, переживания, душевный дискомфорт... Черта с два, ничего не получалось. Поразмыслив, он пришел к выводу, что нет никаких оснований считать себя монстром — в конце концов, ему пришлось защищать свою и Сонину жизнь от сбрендившего нахала, не способного честно вести дела. И не более того. Как говорил герой известного мультфильма — прости, любимая, так получилось...
   Светило солнце, вокруг не было уже ни снега, ни серой грязи. Как ни рискованно загадывать наперед (шантарская погода порой выкидывала и не такие кунштюки, причудливо метаясь меж жарой и заморозками), есть подозрения, что теплынь установилась... От избытка чувств он притормозил, погудел собравшейся переходить дорогу девчонке — на первый взгляд, забывшей надеть юбку под коротенькую коричневую кожанку. Девчонка привычно ощетинилась, но увидев за рулем не черномазого джигита, а вполне славянскую физиономию, вполне дружелюбно показала язык и прошествовала по «зебре» с видом добропорядочной недотроги, так ни разу и не оглянувшись.
   Свернув направо, он проехал еще немного и остановился возле очередной шантарской достопримечательности — белоснежного театра оперы и балета, украшенного по фасаду замысловатейшими фигурами из кованого железа, изображавшими то ли стилизованных муз, то ли предъявленные в четырех измерениях творческие искания главного дирижера (тональность фа-мажор плюс похмельные вопли соседа за тонкой стенкой).
   Как и многие другие памятники архитектуры, театр сей был обязан своим появлением на свет женской прелести и мужской страсти. Во времена развитого социализма первый секретарь Шантарского обкома тов. Федянко, пребывая за пару тысяч километров от своего удельного княжества, встретил очаровательную балерину, с ходу добился своего, но не остыл, а наоборот, воспылал еще сильнее. Прелестная Одиллия (а может, и Одетта, такие мелочи давно забылись) ничего не имела против долгого романа, но категорически отказывалась переезжать в город, где не могла бы порхать по сцене. Федянко, хоть и партократ, был мужиком деятельным — и потому, не долго думая, в каких-то две недели добился от Москвы немаленьких средств на возведение очередного очага культуры. Очаг возвели «под ключ» с невероятнейшей быстротой, опровергавшей любые вопли вражьих радиоголосов о неспособности коммунистических вождей к созидательному труду. Его торжественное открытие уже без всяких стараний со стороны тов. Федянко привлекло внимание средств массовой информации — как ни крути, а подобных дворцов в Сибири насчитывалось не так уж много. Балетная дива, прекрасно понимая, что будет тут примой, кокетливо улыбалась в объективы, тов. Федянко веско цедил правильные слова о скором превращении Сибири в край высокой культуры, полдюжины импортных прогрессивных журналистов лениво черкали в блокнотах, прикидывая, какими яствами их нынче накормят от пуза.
   Кадры подобрали быстро, беззастенчиво переманивая со всех концов страны приличными зарплатами и квартирами (для размещения творческого народа пришлось быстренько воздвигнуть неподалеку от театра красивую девятиэтажку). Одна беда: консервативные шантарцы в театр хаживали плохо, что на оперу, что на балет, порой девочек из кордебалета или оперных статистов на сцене бывало поболее, чем зрителей в огромном зале, терявшихся на его полутемных просторах, словно горсть горошин в пустом товарном вагоне. Забрел как-то приобщиться к культуре классик Мустафьев — но, облопавшись в антракте коньячку, все второе действие аккомпанировал маленьким лебедям и прочей фауне ядреным храпом. Прима нажаловалась покровителю, и тот, не раздумывая, использовал все свои столичные связи, чтобы Мустафьев не получил к круглой дате Героя Социалистического Труда. Удостоившись вместо Золотой Звезды вульгарного Трудового Красного Знамени, Мустафьев прежестоко обиделся на родную партию и впоследствии, с началом перестройки, как-то автоматически проскочил в пострадавшие от Советской власти (но перед тем, как прогреметь матерущим антикоммунистом, успел еще выклянчить вожделенную звездочку у Горби). Попутно пострадал и поэт-прихлебатель Равиль Солнышкин, которого иногда первый секретарь прихватывал с собой на «ближнюю дачку», где милостиво дозволял похлебать водочки от пуза и попользоваться официантками поплоше. Честно отрабатывая барские милости, Солнышкин от большого ума сравнил тов. Федянко с королем Людвигом Баварским, как известно, построившим для выступлений своей пассии Лолы Монтес огромаднейший театр. Сравнение первому секретарю сначала понравилось несказанно (он и в самом деле чудил в шантарской вотчине с королевским размахом и замысловатостью), но потом, к своему ужасу, он узнал от дочки-студентки, что Людвиг Баварский был полным и законченным шизофреником, и, обидевшись, больше Солнышкина к господскому столу не допускал...
   Все эти воспоминания лениво проплывали у Родиона в голове, пока он от нечего делать обозревал прилегающую площадь. Ирина, всегда пунктуальная, сегодня куда-то запропастилась. Вдобавок на то место, где она должна была стоять, приперлась молодая особа самого плебейского облика — куцая джинсовая юбчонка с четырьмя симметричными разрезами, черная китайская майка, якобы от Версаче, дешевые узорчатые колготки и устрашающих габаритов бижутерия из ядовито-алой пластмассы. То ли проститутка без сутенера, то ли приехавшая искать счастья в губернский град дочка пьющего комбайнера из дальнего села, спрятавшая глаза за огромными черными очками.
   Фигурка, правда, была отличная. От нечего делать Родион довольно долго созерцал ее с вяловатым сексуальным интересом — а она нетерпеливо прохаживалась, то и дело зыркая на часы.
   В какой-то миг он вдруг опознал Ирину в этой дешевой биксе. Присмотревшись, понял, что ему не почудилось. Посигналил. Она отвернулась — забавно совместились плебейский облик и гордая стать новоявленной дворянки, словно вспомнив что-то, обернулась к машине. И быстро направилась к ней знакомой походкой.
   Плюхнувшись на сиденье, быстро поцеловала в щеку, вернула точеным плечиком:
   — Хорошо ты замаскировался, я и не узнала сначала...
   — Взаимно, — сказал Родион. — Значит, богатые будем, а?
   Потянулся снять с нее очки, но она отстранилась, мотнула головой:
   — Поехали. Куда-нибудь за город, в безлюдье. У меня три часа... уже два пятьдесят четыре.
   — Ну, это масса времени... — беззаботно пожал он плечами, отъезжая от кромки тротуара.
   — Я бы не сказала... Уйму дел надо перелопатить, — нетерпеливо потеребила объемистую дешевенькую сумку. — Откуда у тебя такой экипаж?
   — Заработал вот.
   — А хвостов следом не тянется из-за твоей... работы?
   — Бог миловал.
   — Я серьезно.
   — И я, — сказал Родион. — Убедился на собственном опыте, что новичкам всегда везет. Теперь главное — не зарваться и спрыгнуть вовремя с поезда...
   — Прекрасно, что ты это понимаешь... — ее голос моментально утратил появившуюся было настороженность. — Глупо будет, если провалишься потом на какой-то мелочи...
   — Не занимаюсь я, ты знаешь, мелочами, — сказал он гордо.
   — Хочется верить...
   Миновав длиннющий мост, он продолжал ехать прямо — к зеленевшим впереди сопкам, чьи склоны,словно коростой, были покрыты россыпью дешевеньких дачек. В плане губернский град Шантарск больше всего напоминал длиннющий меч — километров тридцати в длину, но чуть ли не вдесятеро меньше в ширину. Уже через четверть часа мощная машина оставила позади дома и асфальт, запетляла по широкой немощеной дороге среди сосен.
   — Давай сначала разделаемся с житейскими мелочами, — сказала Ирина чуть напряженно. — Собрали мне кое-что о твоей благоверной, не столь уж трудно оказалось.
   — И что? — жадно спросил Родион.
   — Да ничего интересного. Есть любовник. Материалов у меня с собой нет, потом скажу, куда тебе поехать... Давай о вещах посерьезнее, хорошо?
   Ее голос был напряженным, временами чуть срывался. Ирина наконец-то сняла массивные дешевенькие очки, глаза казались бездонными — синяя пропасть, озаренная изнутри далекими непонятными зарницами, то ли мирными закатами, то ли отсветом отдаленных пожаров. Глядя на нее, Родион лишний раз преисполнился мужского самодовольства — и оттого, что такая женщина стала его любовницей, и оттого еще, что ничуть не потерял головы, не угодил под каблук.
   — Скованная ты какая-то... — протянул он.
   — Да неужели? — отозвалась она с ноткой язвительности. — Знаешь ли, впервые приходится планировать не просто убийство, а безвременную кончину собственного мужа. Нечто новое. Весьма даже непривычное, я бы сказала. Столько лет прожили, еще с Советской власти... но не жалко, ничуть. Непривычно просто. Родик... — Она помолчала. — Совершенно уверен, что сможешь...
   — Я вчера застрелил человека, — неожиданно для себя сознался он, глядя ей в глаза.
   Синяя пропасть осталась столь же бездонной.
   — Правда? — спросила она спокойно. И ответила сама себе: — Правда, с таким лицом не врут... Как все вышло?
   — Буднично. Он с большой долей вероятности охотно застрелил бы меня сам. А потому и угрызений совести нет. Ни малейших. Это тебе не безвинному прохожему в спину пальнуть...
   — Я не это хотела сказать... скверно сформулировала, видимо. Тебя будут искать?
   — Искать-то будут, — сказал он тихо. — Но, я тебе ручаюсь, следов и зацепок не осталось. Не переживай, я смогу. Все будет нормально.
   — Ох, как хочется верить... — впервые за все время их знакомства в Иринином голосе слышалась растерянность, женская слабость. — Посмотри фотографии и хорошенько запомни эту рожу.
   — Вполне благообразный дяденька.
   — Ага, — рассмеялась она с горькой иронией. — Вроде гестаповского Мюллера. Заверяю тебя, интеллекта и хитрости не меньше, чем было у Мюллера. Он у муженька заведует службой безопасности. И частенько отирается на Кутеванова. Допускаю даже, что там могут оказаться его люди, замаскированные под мирных клерков. Ты это обязательно должен учесть. И в случае чего, коли придется столкнуться лицом к лицу — вали без колебаний. Если он тебя засечет за работой, считай, провалимся оба. Отыщет. Нет, снимки ты мне верни... Запомнил?
   — Накрепко.
   — Молодец... Фотографии сделаны неделю назад, узнаешь легко... — Она вытащила из сумки два тяжелых на вид пакета. — Ты как-то говорил, что служил в армии и бывал на сборах? Значит, сможешь снять смазку?
   — Конечно, — сказал он.
   Вытащил из одного пакета толстый цилиндрический глушитель и три обоймы.
   — Патронов хватит? — озабоченно и насквозь буднично спросила Ирина, словно отправляла его в магазин за постным маслом и пересчитывала деньги. — Мне объяснили, нужно пристрелять...
   — Ну, на это дело и обоймы хватит. Мне с ним не Столетнюю войну мыкать... — обронил Родион со знанием дела.
   Подстелив на колени носовой платок, осторожно достал из шуршащей промасленной бумаги тяжелый «ТТ», покрытый густым слоем смазки. Советского производства, вариант «красно-коричневый». К сподвижникам товарища Зюганова этот термин не имел ровным счетом никакого отношения, просто отечественные «ТТ» выпускались в трех вариантах окраски: красно-коричневый, серо-черный и сине-голубой. А на последних сборах, четыре года назад (тогда уже накатила волна заказных убийств), крепенько выпивший с Родионом прапорщик объяснил, за что так любят господа киллеры Тульский Токарева — дело даже не в надежности, пистолет «ТТ» практически невозможно отследить, в отличие от «Макарки». Учета в свое время не велось, неизвестно, сколько всего их выпущено, сколько до сих пор лежит на складах в заводской смазке...