Страница:
Удивлённая, Оля выбежала через знакомую дверь во двор. Соня. Пришла навещать, принесла громадный пакет черешни с рынка. У Оли чуть не сорвалось с языка: «Да зачем мне теперь?», но вовремя спохватилась, смолчала. Сели рядышком на скамеечку. Соня спрашивала про самочувствие, про выписку, получала односложные ответы, спрашивала что-то ещё… Разговор не клеился. Наконец Соня поднялась, погладила Олю по голове, попрощалась, обещав зайти завтра.
Вернувшись в палату, Оля щедро угостила соседок черешней. Те брали, немного смущаясь — лакомство было дорогое.
— Ешьте-ешьте, девочки, берите ещё, — подбадривала их Оля.
— Ты сама-то что не берёшь? — удивлялись они.
— Я потом.
Ближе к вечеру пришла мама. Зашла прямо в палату, тоже с кульком черешни.
«Сговорились они все, что ли?» — подумалось Оле. Потом они сидели на той же скамье, тоже молчали, но молчать с мамой было все-таки легче. «Может, рассказать, как мне плохо? — думала Оля. — Или не стоит, только расстрою её, а лучше все равно не станет…» Через двор медленно ковыляла Олина соседка Ирина на своих костылях, сбоку её поддерживал высокий парень в белой рубашке, видно было, как они смеются чему-то, легко и радостно. Олю опять пронзила волна острой зависти.
— Я пойду, мам, прилягу, устала что-то. Ты не мотайся ко мне завтра, тебе далеко, а со мной все в порядке. Миша придёт, и Соня, а в понедельник уже домой отпустят. — Сказала Оля искусственно бодрым голосом, сжигая корабли.
— Тебе точно ничего не нужно? Мы бы с папой тогда на дачу поехали.
— Да точно. Конечно, поезжайте, чего в Москве пылью дышать. Я бы тоже поехала.
— Ну ладно. Ты держись, не грусти тут, — мама поцеловала её и ушла.
Монотоннее больничных будней могут быть только выходные в больнице. И без того вялотекущая жизнь ещё больше замирает, не оживляемая обходами врачей, лечебными процедурами и суетой медсестёр.
Оля честно пыталась все эти дни учить термодинамику, памятуя о сдаче пропущенного экзамена, а также пытаясь занять мозги полезным делом. Миша приходил, как часы, два раза в день, они сидели в саду или прогуливались вокруг больничного здания, в основном молча, иногда обмениваясь ничего не значащими фразами об Олином экзамене или о грядущем стройотряде. Если не считать Мишиного молчания и обращённого внутрь взгляда, он больше не пытался сделать Оле больно, но все равно общение с ним напрягало. Честное слово, она испытывала облегчение, почти радость, когда он прощался, исчезал в больничных воротах, и можно было вернуться в палату.
Вообще в больнице было не так уж и плохо, если бы не соседки. Сами по себе они были Оле вполне симпатичны, она довольно быстро научилась общаться с ними так, что их вопросы о её семейной жизни не причиняли ей боли, скользя по поверхности, для чего пришлось просто придумать красивую легенду о неземной любви и слиянии душ (каковую легенду весьма украшали частые визиты мужа и долгое общение с ним), а если и присутствовало тут немного скрытого мазохизма — так что же? Но по-настоящему больно бывало Оле, когда девчонки обсуждали свои животы, сравнивая ощущения и выбирая имена будущим детям. В такие моменты, если не находилось благовидного предлога сбежать из палаты, Оля ниже нагибала голову над учебником и выкручивала себе под простыней палец, чтобы отвлечься.
Но все проходит, и в понедельник с утра, после обхода, Оля уже стояла в канцелярии, получая на руки больничный лист и узел со своим платьем. На платье обнаружились следы высохшей крови, но было вроде не очень заметно, а во дворе уже ждал Миша, да и делать было нечего — Оля решила, что сойдёт, быстро оделась и вышла, поклявшись в душе никогда сюда не возвращаться.
Когда по дороге домой они тряслись на задней площадке набитого троллейбуса, Миша, до тех пор молчавший, нагнулся к её уху и тихо, но отчётливо произнёс:
— Я всегда знал — ты шлюха, а у них детей не бывает.
Оля не ответила. Если Миша рассчитывал причинить ей новую боль, то он ошибся. У каждого существует предел, по достижении которого боль перестаёт ощущаться. Олина душа свой предел перешла.
Рядом с Мишей стояла не юная, зелёная девочка, а пожившая, крепко этой жизнью побитая женщина. Она хорошо расслышала сказанное, и хорошо запомнила услышанное.
Не причинив боли, не задев сознания, фраза, тем не менее, впечаталась в память. Она будет извлечена оттуда после, если понадобится, сейчас не время тратить силы на адекватный ответ. Сейчас женщина думала о другом.
Впереди её ждало многое. Тяжкое ожидание, упрёки мужа, многочисленные врачи, отчаяние и надежда и прочее, чего никто не может знать наперёд. Сейчас она твёрдо знала только одно: о будущей своей беременности, в наступлении которой ни на йоту не сомневалась, так вот, о будущей своей беременности до тех пор, пока это не станет всем очевидной, она не расскажет никогда никому.
Рассказ третий
Вернувшись в палату, Оля щедро угостила соседок черешней. Те брали, немного смущаясь — лакомство было дорогое.
— Ешьте-ешьте, девочки, берите ещё, — подбадривала их Оля.
— Ты сама-то что не берёшь? — удивлялись они.
— Я потом.
Ближе к вечеру пришла мама. Зашла прямо в палату, тоже с кульком черешни.
«Сговорились они все, что ли?» — подумалось Оле. Потом они сидели на той же скамье, тоже молчали, но молчать с мамой было все-таки легче. «Может, рассказать, как мне плохо? — думала Оля. — Или не стоит, только расстрою её, а лучше все равно не станет…» Через двор медленно ковыляла Олина соседка Ирина на своих костылях, сбоку её поддерживал высокий парень в белой рубашке, видно было, как они смеются чему-то, легко и радостно. Олю опять пронзила волна острой зависти.
— Я пойду, мам, прилягу, устала что-то. Ты не мотайся ко мне завтра, тебе далеко, а со мной все в порядке. Миша придёт, и Соня, а в понедельник уже домой отпустят. — Сказала Оля искусственно бодрым голосом, сжигая корабли.
— Тебе точно ничего не нужно? Мы бы с папой тогда на дачу поехали.
— Да точно. Конечно, поезжайте, чего в Москве пылью дышать. Я бы тоже поехала.
— Ну ладно. Ты держись, не грусти тут, — мама поцеловала её и ушла.
Монотоннее больничных будней могут быть только выходные в больнице. И без того вялотекущая жизнь ещё больше замирает, не оживляемая обходами врачей, лечебными процедурами и суетой медсестёр.
Оля честно пыталась все эти дни учить термодинамику, памятуя о сдаче пропущенного экзамена, а также пытаясь занять мозги полезным делом. Миша приходил, как часы, два раза в день, они сидели в саду или прогуливались вокруг больничного здания, в основном молча, иногда обмениваясь ничего не значащими фразами об Олином экзамене или о грядущем стройотряде. Если не считать Мишиного молчания и обращённого внутрь взгляда, он больше не пытался сделать Оле больно, но все равно общение с ним напрягало. Честное слово, она испытывала облегчение, почти радость, когда он прощался, исчезал в больничных воротах, и можно было вернуться в палату.
Вообще в больнице было не так уж и плохо, если бы не соседки. Сами по себе они были Оле вполне симпатичны, она довольно быстро научилась общаться с ними так, что их вопросы о её семейной жизни не причиняли ей боли, скользя по поверхности, для чего пришлось просто придумать красивую легенду о неземной любви и слиянии душ (каковую легенду весьма украшали частые визиты мужа и долгое общение с ним), а если и присутствовало тут немного скрытого мазохизма — так что же? Но по-настоящему больно бывало Оле, когда девчонки обсуждали свои животы, сравнивая ощущения и выбирая имена будущим детям. В такие моменты, если не находилось благовидного предлога сбежать из палаты, Оля ниже нагибала голову над учебником и выкручивала себе под простыней палец, чтобы отвлечься.
Но все проходит, и в понедельник с утра, после обхода, Оля уже стояла в канцелярии, получая на руки больничный лист и узел со своим платьем. На платье обнаружились следы высохшей крови, но было вроде не очень заметно, а во дворе уже ждал Миша, да и делать было нечего — Оля решила, что сойдёт, быстро оделась и вышла, поклявшись в душе никогда сюда не возвращаться.
Когда по дороге домой они тряслись на задней площадке набитого троллейбуса, Миша, до тех пор молчавший, нагнулся к её уху и тихо, но отчётливо произнёс:
— Я всегда знал — ты шлюха, а у них детей не бывает.
Оля не ответила. Если Миша рассчитывал причинить ей новую боль, то он ошибся. У каждого существует предел, по достижении которого боль перестаёт ощущаться. Олина душа свой предел перешла.
Рядом с Мишей стояла не юная, зелёная девочка, а пожившая, крепко этой жизнью побитая женщина. Она хорошо расслышала сказанное, и хорошо запомнила услышанное.
Не причинив боли, не задев сознания, фраза, тем не менее, впечаталась в память. Она будет извлечена оттуда после, если понадобится, сейчас не время тратить силы на адекватный ответ. Сейчас женщина думала о другом.
Впереди её ждало многое. Тяжкое ожидание, упрёки мужа, многочисленные врачи, отчаяние и надежда и прочее, чего никто не может знать наперёд. Сейчас она твёрдо знала только одно: о будущей своей беременности, в наступлении которой ни на йоту не сомневалась, так вот, о будущей своей беременности до тех пор, пока это не станет всем очевидной, она не расскажет никогда никому.
Рассказ третий
НИКОГДА НЕЛЬЗЯ ЗНАТЬ
Машу всегда все считали счастливой. В смысле везучей. Удачливой. Как будто везучесть — это такое же свойство человеческой натуры, как, например, глупость или скромность. Маша не особенно спорила с общественным мнением, хотя, слегка кокетничая сама с собой, всегда говорила: «А что я? Я как все, ничего такого». Потому что те вещи, которые кому-то могли, конечно, казаться сказочным везением, были для неё совершенно естественны.
Ей повезло родиться москвичкой. В хорошей, в том смысле, что полноценной, достаточно, но не чрезмерно обеспеченной семье, где мама и папа — с высшим образованием.
Потом, внешность. Не роковая красавица, на которую взглянул — и упал к ногам, но очень и очень ничего. Фигурка, белокурые волосы копной до плеч, яркие глаза — уже немало для нехитрого девичьего счастья, Маша же впридачу была ещё и не дурочка. Отличница с первого до десятого класса, гордость семьи и школы. Обычной средней школы, никакой не специальной, окончив каковую с золотой медалью легко, с первого раза, поступила в институт. Не МГИМО, не Университет, даже не ИнЯз, но и не совсем уж арбузолитейно-заборостроительный.
Институт, помимо диплома о высшем образовании, дал Маше некоторое количество разноплановых знаний, полезные знакомства и связи и, что, пожалуй, главное — замечательную компанию друзей.
Потом Маше ещё раз повезло, и она устроилась на работу, которая, почти не имея отношения к полученной в институте специальности, была интересна и для своего времени достаточно денежна. Называлось безумно красиво — редактор отдела переводов научно-технической литературы издательства «Мир» — не работа, а мечта, но главное было даже не в этом, а в том, что Маша её любила. И народ был в отделе хороший, и сама работа как процесс Маше нравилась. Каждое утро бежать на работу, как на праздник, а в выходные считать часы, оставшиеся до понедельника — разве не счастье?
Безусловно, жизнь никогда не стелится под ноги сплошной ковровой дорожкой, у всех случаются и взлёты, и падения, но Маша, которая считалась везучей и которой нравилось это свойство своей натуры, во-первых, старалась неудачи особенно окружающим не демонстрировать, а, во-вторых, научилась относиться к ним творчески.
Все неудачи, рассмотрев их попристальнее, можно разделить на те, что в какой-то мере зависят от твоего поведения, и те, что никак не зависят. Вот, например, если на улице с утра льёт дождь и вообще погода пакостная — ты ничего не можешь с этим поделать. А если ты выходишь из дома в такую погоду в любимом платье и туфлях на шпильке, и, отойдя два метра от подъезда, скользишь и падаешь в лужу, губя туалет безвозвратно — никто, кроме тебя, не виноват. Можно не грозить кулаком небу, самой надо было раньше думать.
Так вот, у Маши было это ценное умение определять степень собственной вины в случившихся неудачах и относиться к ним соответственно. Странным образом, если тебе удаётся понять, что в произошедшем твоей вины всегда хотя бы половина, пережить случившееся бывает гораздо легче. Это относится даже к тем несчастьям, которые при правильном отношении не поворачиваются к тебе своей положительной стороной. Очень многие поворачиваются, стоит только эту положительную сторону разглядеть. И в любом случае, житейский опыт вещь полезная.
Тут можно возразить, что на своих ошибках учатся только дураки, что есть святая правда. Все наши прошлые, настоящие и будущие ошибки уже не только кем-то когда-то совершены, но даже описаны в литературе. Причём в классической. К сожалению, нужная книжка не всегда попадается под руку (или, вернее, на глаза) в критический момент жизни. Читаешь, бывало, задним числом, и думаешь — вот, прочесть бы это года три назад, сколько глупостей бы не натворила…
Вернёмся к Маше. Её личная жизнь была богатой — она была замужем в третий раз. Каждый следующий муж был, по общему мнению, лучше предыдущего, поэтому считалось, что и здесь ей везёт. Подобному мнению способствовало и то, что удачливая Маша каждый раз выходила замуж сразу после предыдущего развода, последний раз просто до смешного — штампы о разводе и новом браке стояли в паспорте одним числом. С одной стороны, это было проявлением такой всеобщей женской мудрости — не разводись, не имея «запасного аэродрома», а с другой — личного Машиного отношения к вопросам семьи и брака. Ей просто претило быть разведённой, что бы ни думали об этом феминистки.
Но два развода — это два развода, и какой ценой они даются, знала только сама Маша. Ну, может, ещё самая близкая с институтских времён подружка Леля. От первого, студенческого, брака у Маши был сын — и снова как хорошо, говорили все: сама молодая, и уже такой большой ребёнок. А возня с этим ребёнком, бессонные ночи, стирки и беготня за кефиром по детским кухням вместо подготовки к экзаменам, которые все равно надо сдавать — кто же помнит такие мелочи.
Третий брак у Маши был действительно очень счастливым, без дураков. Для обоих он был не первым, у каждого уже были дети, и такой паритет очень упрощал отношения. Муж Саша, красавец с золотым характером, программист высокого класса, хоть и старше на шесть лет, в житейских вопросах был достаточно непрактичен, знал это за собой и предоставлял Маше вести хозяйство по её усмотрению, не вмешиваясь и не критикуя по мелочам, что тоже способствовало установлению семейной гармонии.
Поскольку муж, как уже было сказано, был программистом, и программистом хорошим, то работу он мог себе выбирать, и по понятным причинам экономического характера выбирал её за границей. Контракт здесь, контракт там, тут год, здесь два, Маша везде ездила с ним — они немало помотались по разным странам. Такой образ жизни тоже не мог не вызывать зависти окружающих: — «Живёт, как сыр в масле, катается по заграницам, слов нет».
За свою интересную жизнь Маша заплатила любимой работой, отсутствием постоянного места жительства и существованием на чемоданах, а также проблемами детского образования. На самом деле жизнь состоит в основном именно из этого, остальное не более, чем красивая рамка. В целом Машина жизнь отличалась от жизни офицерской жены (кому придёт в голову завидовать офицерской жене?) только пунктами назначения. Трудно спорить, Париж, безусловно, привлекательней Урюпинска, но если ты сидишь в этом Париже в нетопленой полупустой квартире, учишь вместе с ребёнком орфограмму номер один о правописании безударных гласных в середине слова, не видишь мужа целыми днями, а, кроме него, тебе особенно не с кем словом перемолвиться, потому что французский ты ещё не выучила, то, право, различия не столь уж велики.
Маша мало кому описывала эти стороны своей жизни, только, может быть, родным и Лельке, близкой подружке, оставаясь для остальных вечной счастливицей.
Все равно бесполезно объяснять, что по уровню своего благосостояния они с Сашей устойчиво относятся только к среднему классу — на жизнь хватает, на роскошь нет, проблемы у каждого свои, а отсутствие стабильной крыши над головой не напрягает только в студенческие годы…
— Мы — безродные космополиты, — шутя, описывал Саша их образ жизни, и был стопроцентно прав, особенно в части безродности.
Тем не менее, если брать картину в целом, Маша была довольна. Они с Сашей любили и понимали друг друга, какие-то деньги в семье водились, ребёнок рос, обучался и радовал, Саша только что продлил ещё на год контракт в небольшой, но симпатичной ближневосточной стране, где они прожили предыдущий год, и это придавало жизни хоть какую-то определённость…
И тут оказалось, что Маша беременна. В принципе возможность дальнейшего увеличения семьи обсуждалась и раньше, но все больше в сослагательном наклонении будущего времени, связывая это с получением Сашей какой-нибудь более постоянной работы в какой-нибудь более конкретной стране, а также решением жилищного вопроса. Дети никогда не заводятся вовремя, что не мешает им быть желанными. В конце концов, решили Маша с Сашей, живём втроём, проживём вчетвером, момент, конечно, на оптимальный, но и не самый плохой, год стабильной жизни впереди просматривается, а там видно будет. Все равно когда-то пришлось бы, отчего не сейчас. Кроме того, в маленькой восточной стране аборты все равно были запрещены государством, так что и вариантов особенных не было.
Что касается Маши, она ещё до всех этих дискуссий про себя решила, что ребёнку — быть. Ей тридцать два, времени впереди не очень много, работы все равно нет и не предвидится, кому здесь нужен её прекрасный русский язык, и все равно через год уезжать. Старший ребёнок вырос — почти одиннадцать, а маленького хочется ужасно.
Она, конечно, с Сашей советовалась, с наисерьезнейшим видом взвешивала и обсуждала те и эти возможности, но чего хочет женщина — того хочет Бог, и все было решено, как надо.
Ещё Маше очень нравилось, что рожать она будет не в Москве, а за границей.
Воспоминания о первых родах до сих пор вызывали в ней содрогание, несмотря на то, что она — счастливица — рожала недолго, не покалечилась, и мальчик получился на десять баллов. А что роддом был, скажем так, не идеально чист, и акушерки обращались… неласково, и мужа туда не пускали — это, в сущности, мелочи. К сожалению, такие мелочи тоже отравляют воспоминания, и теперь Маша радовалась, что вот, родит, как белая женщина, в чистоте и комфорте, муж будет сидеть рядом и держать за руку, а врачи —разговаривать с придыханием, всемерно способствуя появлению на свет нового человека.
Ей даже сон приснился, как она рожает, лежит на удобном диване в прекрасном светлом зале с огромными окнами и видом на сад, рядом две сиделки, угощают её чем-то вкусным, она требует позвать мужа, а ей отвечают, что с радостью, да он вот уехал по неоотлжным служебным делам.
— Ах так, — кричит во сне Маша. — Уехал! Воообще тогда не буду рожать, делайте что хотите.
А вокруг все забегали, заволновались… Уговаривают… Красота. Маша даже проснулась от удовольствия.
Но ничего нельзя знать наверняка, пока не увидишь своими глазами. На поверку местная медицина не выглядела столь прекрасной, как во сне. И помещения были потеснее, и народу в очередях было будь здоров, и врач никаких восторгов не выражал… Осмотрел, сказал, все в порядке (естественно, а у Маши по-другому и быть не могло), дал направление на анализы, выписал витамины и велел зайти через месяц. Осматривал, правда, на ультразвуковом мониторе, техника на грани фантастики, но и только-то. Впрочем, Маша ничего больше пока и не хотела, чего хотеть на сроке в два месяца, она и к врачу-то пошла скорее из желания посмотреть, как тут все устроено.
А потом начался токсикоз. Не просто так токсикоз, когда с утра вырвешь, и живёшь как человек — к этому Маше было не привыкать, у неё вообще рвота по утрам была первым признаком беременности, что в первый раз, что сейчас. Тут был токсикоз, как надо. И утром, и через час, ещё и ещё, а если, не дай Бог, что-то съешь в промежутке…
Маша опять пошла к врачу. Тот выслушал её с мрачным видом, изучил результаты анализов и заявил, что с ней все в порядке, а токсикоз — обычное явление и исчезнет сам по себе к концу третьего месяца. После Машиных уверений, что, может, это и обычное явление, но сил никаких нет, врач полез в стол, извлёк медицинский справочник, полистал его и велел продолжать приём витаминов и пить больше жидкости. С тем Маша и ушла.
Она и рада была бы пить больше жидкости, да даже, может, и ела бы что-нибудь, если бы удавалось. Но увы. Даже при одной мысли о том, что в квартире есть кухня, где готовится еда, начинались мучительные спазмы в желудке. Скоро у Маши не осталось сил на сколько-нибудь осмысленное существование, она лежала пластом, периодически только наклоняясь к тазику, который бессменно поселился под кроватью.
Так прошёл третий месяц беременности, за ним четвёртый. Облегчения не наступало. Эскулап отказывался предпринять что-либо, объясняя Маше, что все её беды от того, что она злонамеренно не принимает витамины и пьёт мало жидкости. На пятом месяце беременности Маша весила на семь килограммов меньше, чем до неё, из цветущей женщины превратившись в скелет, обтянутый бледно-зеленой кожей.
«Господи, — думала Маша, — как только меня муж ещё терпит, я даже сама себе отвратительна».
Муж Саша, между тем, был на высоте. Поскольку Маша превратилась в лежачую больную, на него помимо основной работы свалились домашнее хояйство и заботы об уже имеющемся ребёнке. Саша, который всегда был вечно погружён в какие-то свои вычисления, отчего производил на непосвящённых впечатление слегка не от мира сего, начал бегать по магазинам и детским кружкам, освоил азы кулинарии (даже съедобные супы научился варить) и навыки больничной сиделки. А в промежутках между этой разнообразной деятельностью — и это потрясало Машу больше всего — он, присев на краешек кровати, убедительно рассказывал жене, или тому, что от неё осталось, как он её любит и что все будет хорошо.
К середине пятого месяца беременности и третьего месяца нескончаемого кошмара Маша поняла, что больше так жить нельзя. Добравшись до врача, она села в его кабинете на стул и тихо, но решительно заявила, что скоро умрёт, и если немедленно не будут предприняты решительные меры, то она уже никуда отсюда не уйдёт, а будет ждать смерти прямо здесь. Если хочет, пусть вызывает полицию. Врач не рискнул связываться с полицией, злобно пробурчал что-то на своём загадочном языке, и дал направление в местный госпиталь.
Из госпиталя, где она провела сутки, Маша вернулась с двумя яркими впечатлениями.
Первым было то, что для решения проблемы токсикоза, от которого она за три месяца чуть не загнулась, потребовалось шесть часов и две капельницы физиологического раствора, то есть примерно два литра солёной воды. В Москве такую процедуру можно было проделать амбулаторно в районной поликлинике, не доводя беременную женщину до полусмерти.
Вторым впечатлением было посещение родильного отделения. Маша со своей капельницей лежала в крошечной палате напротив входа в вышеназванное оделение и имела возможность наблюдать за его жизнью. Больше всего обстановка родильного отделения напомнила ей Киевский вокзал в Москве.
Рождение ребёнка — большое радостное событие. По этому поводу все родственники и друзья (а семьи на Востоке немалые) считают своим долгом навестить роженицу в больнице. Теперь, если учесть, что палата — на восемь человек, и вокруг каждой постели толпятся родные и близкие, включая детей и стариков, можно вообразить себе всю красоту картины.
На фоне впечатлений от увиденного Машины мечты о родах за границей как-то поблекли, а палата на четырех человек в Московском роддоме, куда не пускают никаких близких, стала казаться ей просто чудом асептики и антисептики.
Будучи женщиной решительной, Маша вывод из всего произошедшего сделала единственный — рожать здесь она не будет, а поедет домой, причём чем скорей, тем лучше.
На то, чтобы убедить Сашу в правильности своего решения (несмотря ни на что, он был принципиально против разделения семьи), заказать билеты, собраться и все такое, ушло недели две. К концу первой недели токсикоз начал понемногу отвоёвывать оставленные позиции, и о грядущем полёте Маша думала с лёгким ужасом.
За два дня до отлёта Маша проснулась среди ночи. Внутри неё что-то легонько трепетало, очень нежно, словно маленькая птичка в ладони. Биение было мимолётно, трепыхнулось — и замерло. По срокам ребёнок имел право на первое шевеление, и Маша разбудила Сашу. «Слушай, — велела она ему. — Вроде бы зашевелился». Сонный Саша прижался ухом к животу, ничего не расслышал и снова заснул. Ребёнок, судя по всему, тоже, и больше никаких признаков жизни пока не проявлял.
Накануне вылета её снова рвало по десять раз в день, и в самолёт она предусмотрительно набрала с собой огромное количество пластиковых пакетов. Но они не понадобились. За всю дорогу Машу вырвало единственный раз — уже по приземлении, в аэропорту Шереметьево, и на этом токсикоз кончился, как отрезало.
Уже потом врач в женской консультации объяснила Маше, что токсикоз такой силы был, скорее всего, проявлением акклиматизации, незаметной для здорового человека. С этим оставалось только согласиться, тем более, что в глубине души Маша всегда считала беременность тяжёлой болезнью.
Итак, Маша с пузом и сыном Коленькой стали жить после долгого перерыва в своей московской квартире. Квартира осталась Маше от бабушки как раз незадолго до Колиного рождения, в глазах всех знакомых став ещё одним свидетельством невероятной Машкиной везучести: ещё двадцати лет нету, а уже отдельная квартира.
Коля пошёл в школу, и Маша наконец вздохнула с облегчением — не надо было больше отвечать за детское образование. Выяснилось кстати, что образован ребёнок был ничуть не хуже регулярно учившихся сверстников (Маша страшно собой гордилась).
Стоял конец марта, но было холодно и полно снега. Маша, не видевшая нормальной зимы уже несколько лет, с удовольствием гуляла по утрам в небольшом скверике около дома, покупала себе в огромном количестве газеты и книжки на родном языке и наслаждалась звучавшей повсюду русской речью. Ей, после перерыва оказавшейся снова дома, нравилась даже привычная ругань продавцов в магазинах, тем более что продукты перестали быть дефицитом, покупка еды не была больше борьбой за выживание, были бы только деньги. Деньги были, даже на треть Сашкиной зарплаты в Москве можно было жить, ни в чем себе не отказывая.
Вообще в Москве Маше нравилось. Тут были родители, масса знакомых и друзей, по всем она успела соскучиться. Колька был пристроен, когда не в школе, то ездил по бабушкам, поэтому проблемы свободного времени не возникало. Чувствовала она себя прекрасно, как и не лежала в лёжку четыре месяца. Наоборот, была настолько бодрой, что тихое домашнее существование казалось ей тесно, и Маша стала искать, куда бы направить энергию.
Вопрос — о, вечное везение — решился неожиданно быстро и сам собой. Среди многих визитов Маша зашла навестить свою бывшую работу, где была встречена с распростёртыми объятьями. Ей там не только по-человечески обрадовались, но вдруг предложили поработать — издательство стало частным предприятием, заказов было полно, а Маша по старой памяти считалась хорошим редактором. Но, несмотря на заманчивость предложения, ходить каждый день в офис показалось ей утомительным, и Маша ограничилась надомной вычиткой и правкой подстрочников. За это платили деньги, правда, очень небольшие, на жизнь их количество никак не влияло, просто было ужасно приятно наконец снова почувствовать себя полноправным членом общества, приносящим в дом получку.
Словом, жизнь была прекрасна и удивительна. Омрачало её только отсутствие мужа. Маша, уезжая вопреки Сашиным уговорам, где-то в глубине души даже немного радовалась предстоящей разлуке, полагая, что будет только полезно, если Сашка немного отдохнёт от вида полудохлой жены, да и вообще она не представляла себе, что ей будет так его не хватать. Не то чтобы они никогда не раставались за прошедшие годы, периодически то Саша ездил в короткие командировки, то Маша выбиралась с Колькой в Москву навестить родителей на месяц-другой, но эти разлуки были лёгкими, только украшающими семейное бытие.
Сейчас все было по-другому. То ли из-за того, что Сашка ухаживал за ней все последние месяцы, как за малым ребёнком, то ли беременность сказывалась таким неожиданным образом, но Маша жутко скучала по мужу. Иногда, особенно вечерами, когда сын засыпал у себя в комнате, и Маша оставалась сама с собой, просто плакать хотелось от одиночества, так было себя жалко, беременную, неприкаянную. Днём такое тоже иногда бывало, когда, например, Маша останавливалась перемолвиться словом с бабушками у подъезда. Бабушки Машу прекрасно знали, как знали всех, живущих по соседству, знали и Сашу и Колю, но все равно, при виде их Маше безотчётно хотелось втянуть живот, спррятать его от любопытных глаз и сочувственных шепотков. Почему-то было стыдно ходить беременной без мужа, глупо, иррационально, муж-то имелся, но тем не менее. Маша вдыхала, убирая пузо поглубже, расправляла куртку попросторнее. Поскольку ходила она в основном в брюках (нечеловеческое счастье, да здравствует западная цивилизация — брюки для беременных!), то можно было тешить себя надеждой, что на посторонний взгляд ты кажешься просто в меру упитанной, но при этом симпатичной дамой. Все равно ужасно хотелось, чтобы Сашка оказался рядом, чтобы пройти с ним мимо бабушек гордо, под руку, пузом вперёд. Но днём ладно, от бабушек можно уйти, а вот вечерами…
Ей повезло родиться москвичкой. В хорошей, в том смысле, что полноценной, достаточно, но не чрезмерно обеспеченной семье, где мама и папа — с высшим образованием.
Потом, внешность. Не роковая красавица, на которую взглянул — и упал к ногам, но очень и очень ничего. Фигурка, белокурые волосы копной до плеч, яркие глаза — уже немало для нехитрого девичьего счастья, Маша же впридачу была ещё и не дурочка. Отличница с первого до десятого класса, гордость семьи и школы. Обычной средней школы, никакой не специальной, окончив каковую с золотой медалью легко, с первого раза, поступила в институт. Не МГИМО, не Университет, даже не ИнЯз, но и не совсем уж арбузолитейно-заборостроительный.
Институт, помимо диплома о высшем образовании, дал Маше некоторое количество разноплановых знаний, полезные знакомства и связи и, что, пожалуй, главное — замечательную компанию друзей.
Потом Маше ещё раз повезло, и она устроилась на работу, которая, почти не имея отношения к полученной в институте специальности, была интересна и для своего времени достаточно денежна. Называлось безумно красиво — редактор отдела переводов научно-технической литературы издательства «Мир» — не работа, а мечта, но главное было даже не в этом, а в том, что Маша её любила. И народ был в отделе хороший, и сама работа как процесс Маше нравилась. Каждое утро бежать на работу, как на праздник, а в выходные считать часы, оставшиеся до понедельника — разве не счастье?
Безусловно, жизнь никогда не стелится под ноги сплошной ковровой дорожкой, у всех случаются и взлёты, и падения, но Маша, которая считалась везучей и которой нравилось это свойство своей натуры, во-первых, старалась неудачи особенно окружающим не демонстрировать, а, во-вторых, научилась относиться к ним творчески.
Все неудачи, рассмотрев их попристальнее, можно разделить на те, что в какой-то мере зависят от твоего поведения, и те, что никак не зависят. Вот, например, если на улице с утра льёт дождь и вообще погода пакостная — ты ничего не можешь с этим поделать. А если ты выходишь из дома в такую погоду в любимом платье и туфлях на шпильке, и, отойдя два метра от подъезда, скользишь и падаешь в лужу, губя туалет безвозвратно — никто, кроме тебя, не виноват. Можно не грозить кулаком небу, самой надо было раньше думать.
Так вот, у Маши было это ценное умение определять степень собственной вины в случившихся неудачах и относиться к ним соответственно. Странным образом, если тебе удаётся понять, что в произошедшем твоей вины всегда хотя бы половина, пережить случившееся бывает гораздо легче. Это относится даже к тем несчастьям, которые при правильном отношении не поворачиваются к тебе своей положительной стороной. Очень многие поворачиваются, стоит только эту положительную сторону разглядеть. И в любом случае, житейский опыт вещь полезная.
Тут можно возразить, что на своих ошибках учатся только дураки, что есть святая правда. Все наши прошлые, настоящие и будущие ошибки уже не только кем-то когда-то совершены, но даже описаны в литературе. Причём в классической. К сожалению, нужная книжка не всегда попадается под руку (или, вернее, на глаза) в критический момент жизни. Читаешь, бывало, задним числом, и думаешь — вот, прочесть бы это года три назад, сколько глупостей бы не натворила…
Вернёмся к Маше. Её личная жизнь была богатой — она была замужем в третий раз. Каждый следующий муж был, по общему мнению, лучше предыдущего, поэтому считалось, что и здесь ей везёт. Подобному мнению способствовало и то, что удачливая Маша каждый раз выходила замуж сразу после предыдущего развода, последний раз просто до смешного — штампы о разводе и новом браке стояли в паспорте одним числом. С одной стороны, это было проявлением такой всеобщей женской мудрости — не разводись, не имея «запасного аэродрома», а с другой — личного Машиного отношения к вопросам семьи и брака. Ей просто претило быть разведённой, что бы ни думали об этом феминистки.
Но два развода — это два развода, и какой ценой они даются, знала только сама Маша. Ну, может, ещё самая близкая с институтских времён подружка Леля. От первого, студенческого, брака у Маши был сын — и снова как хорошо, говорили все: сама молодая, и уже такой большой ребёнок. А возня с этим ребёнком, бессонные ночи, стирки и беготня за кефиром по детским кухням вместо подготовки к экзаменам, которые все равно надо сдавать — кто же помнит такие мелочи.
Третий брак у Маши был действительно очень счастливым, без дураков. Для обоих он был не первым, у каждого уже были дети, и такой паритет очень упрощал отношения. Муж Саша, красавец с золотым характером, программист высокого класса, хоть и старше на шесть лет, в житейских вопросах был достаточно непрактичен, знал это за собой и предоставлял Маше вести хозяйство по её усмотрению, не вмешиваясь и не критикуя по мелочам, что тоже способствовало установлению семейной гармонии.
Поскольку муж, как уже было сказано, был программистом, и программистом хорошим, то работу он мог себе выбирать, и по понятным причинам экономического характера выбирал её за границей. Контракт здесь, контракт там, тут год, здесь два, Маша везде ездила с ним — они немало помотались по разным странам. Такой образ жизни тоже не мог не вызывать зависти окружающих: — «Живёт, как сыр в масле, катается по заграницам, слов нет».
За свою интересную жизнь Маша заплатила любимой работой, отсутствием постоянного места жительства и существованием на чемоданах, а также проблемами детского образования. На самом деле жизнь состоит в основном именно из этого, остальное не более, чем красивая рамка. В целом Машина жизнь отличалась от жизни офицерской жены (кому придёт в голову завидовать офицерской жене?) только пунктами назначения. Трудно спорить, Париж, безусловно, привлекательней Урюпинска, но если ты сидишь в этом Париже в нетопленой полупустой квартире, учишь вместе с ребёнком орфограмму номер один о правописании безударных гласных в середине слова, не видишь мужа целыми днями, а, кроме него, тебе особенно не с кем словом перемолвиться, потому что французский ты ещё не выучила, то, право, различия не столь уж велики.
Маша мало кому описывала эти стороны своей жизни, только, может быть, родным и Лельке, близкой подружке, оставаясь для остальных вечной счастливицей.
Все равно бесполезно объяснять, что по уровню своего благосостояния они с Сашей устойчиво относятся только к среднему классу — на жизнь хватает, на роскошь нет, проблемы у каждого свои, а отсутствие стабильной крыши над головой не напрягает только в студенческие годы…
— Мы — безродные космополиты, — шутя, описывал Саша их образ жизни, и был стопроцентно прав, особенно в части безродности.
Тем не менее, если брать картину в целом, Маша была довольна. Они с Сашей любили и понимали друг друга, какие-то деньги в семье водились, ребёнок рос, обучался и радовал, Саша только что продлил ещё на год контракт в небольшой, но симпатичной ближневосточной стране, где они прожили предыдущий год, и это придавало жизни хоть какую-то определённость…
И тут оказалось, что Маша беременна. В принципе возможность дальнейшего увеличения семьи обсуждалась и раньше, но все больше в сослагательном наклонении будущего времени, связывая это с получением Сашей какой-нибудь более постоянной работы в какой-нибудь более конкретной стране, а также решением жилищного вопроса. Дети никогда не заводятся вовремя, что не мешает им быть желанными. В конце концов, решили Маша с Сашей, живём втроём, проживём вчетвером, момент, конечно, на оптимальный, но и не самый плохой, год стабильной жизни впереди просматривается, а там видно будет. Все равно когда-то пришлось бы, отчего не сейчас. Кроме того, в маленькой восточной стране аборты все равно были запрещены государством, так что и вариантов особенных не было.
Что касается Маши, она ещё до всех этих дискуссий про себя решила, что ребёнку — быть. Ей тридцать два, времени впереди не очень много, работы все равно нет и не предвидится, кому здесь нужен её прекрасный русский язык, и все равно через год уезжать. Старший ребёнок вырос — почти одиннадцать, а маленького хочется ужасно.
Она, конечно, с Сашей советовалась, с наисерьезнейшим видом взвешивала и обсуждала те и эти возможности, но чего хочет женщина — того хочет Бог, и все было решено, как надо.
Ещё Маше очень нравилось, что рожать она будет не в Москве, а за границей.
Воспоминания о первых родах до сих пор вызывали в ней содрогание, несмотря на то, что она — счастливица — рожала недолго, не покалечилась, и мальчик получился на десять баллов. А что роддом был, скажем так, не идеально чист, и акушерки обращались… неласково, и мужа туда не пускали — это, в сущности, мелочи. К сожалению, такие мелочи тоже отравляют воспоминания, и теперь Маша радовалась, что вот, родит, как белая женщина, в чистоте и комфорте, муж будет сидеть рядом и держать за руку, а врачи —разговаривать с придыханием, всемерно способствуя появлению на свет нового человека.
Ей даже сон приснился, как она рожает, лежит на удобном диване в прекрасном светлом зале с огромными окнами и видом на сад, рядом две сиделки, угощают её чем-то вкусным, она требует позвать мужа, а ей отвечают, что с радостью, да он вот уехал по неоотлжным служебным делам.
— Ах так, — кричит во сне Маша. — Уехал! Воообще тогда не буду рожать, делайте что хотите.
А вокруг все забегали, заволновались… Уговаривают… Красота. Маша даже проснулась от удовольствия.
Но ничего нельзя знать наверняка, пока не увидишь своими глазами. На поверку местная медицина не выглядела столь прекрасной, как во сне. И помещения были потеснее, и народу в очередях было будь здоров, и врач никаких восторгов не выражал… Осмотрел, сказал, все в порядке (естественно, а у Маши по-другому и быть не могло), дал направление на анализы, выписал витамины и велел зайти через месяц. Осматривал, правда, на ультразвуковом мониторе, техника на грани фантастики, но и только-то. Впрочем, Маша ничего больше пока и не хотела, чего хотеть на сроке в два месяца, она и к врачу-то пошла скорее из желания посмотреть, как тут все устроено.
А потом начался токсикоз. Не просто так токсикоз, когда с утра вырвешь, и живёшь как человек — к этому Маше было не привыкать, у неё вообще рвота по утрам была первым признаком беременности, что в первый раз, что сейчас. Тут был токсикоз, как надо. И утром, и через час, ещё и ещё, а если, не дай Бог, что-то съешь в промежутке…
Маша опять пошла к врачу. Тот выслушал её с мрачным видом, изучил результаты анализов и заявил, что с ней все в порядке, а токсикоз — обычное явление и исчезнет сам по себе к концу третьего месяца. После Машиных уверений, что, может, это и обычное явление, но сил никаких нет, врач полез в стол, извлёк медицинский справочник, полистал его и велел продолжать приём витаминов и пить больше жидкости. С тем Маша и ушла.
Она и рада была бы пить больше жидкости, да даже, может, и ела бы что-нибудь, если бы удавалось. Но увы. Даже при одной мысли о том, что в квартире есть кухня, где готовится еда, начинались мучительные спазмы в желудке. Скоро у Маши не осталось сил на сколько-нибудь осмысленное существование, она лежала пластом, периодически только наклоняясь к тазику, который бессменно поселился под кроватью.
Так прошёл третий месяц беременности, за ним четвёртый. Облегчения не наступало. Эскулап отказывался предпринять что-либо, объясняя Маше, что все её беды от того, что она злонамеренно не принимает витамины и пьёт мало жидкости. На пятом месяце беременности Маша весила на семь килограммов меньше, чем до неё, из цветущей женщины превратившись в скелет, обтянутый бледно-зеленой кожей.
«Господи, — думала Маша, — как только меня муж ещё терпит, я даже сама себе отвратительна».
Муж Саша, между тем, был на высоте. Поскольку Маша превратилась в лежачую больную, на него помимо основной работы свалились домашнее хояйство и заботы об уже имеющемся ребёнке. Саша, который всегда был вечно погружён в какие-то свои вычисления, отчего производил на непосвящённых впечатление слегка не от мира сего, начал бегать по магазинам и детским кружкам, освоил азы кулинарии (даже съедобные супы научился варить) и навыки больничной сиделки. А в промежутках между этой разнообразной деятельностью — и это потрясало Машу больше всего — он, присев на краешек кровати, убедительно рассказывал жене, или тому, что от неё осталось, как он её любит и что все будет хорошо.
К середине пятого месяца беременности и третьего месяца нескончаемого кошмара Маша поняла, что больше так жить нельзя. Добравшись до врача, она села в его кабинете на стул и тихо, но решительно заявила, что скоро умрёт, и если немедленно не будут предприняты решительные меры, то она уже никуда отсюда не уйдёт, а будет ждать смерти прямо здесь. Если хочет, пусть вызывает полицию. Врач не рискнул связываться с полицией, злобно пробурчал что-то на своём загадочном языке, и дал направление в местный госпиталь.
Из госпиталя, где она провела сутки, Маша вернулась с двумя яркими впечатлениями.
Первым было то, что для решения проблемы токсикоза, от которого она за три месяца чуть не загнулась, потребовалось шесть часов и две капельницы физиологического раствора, то есть примерно два литра солёной воды. В Москве такую процедуру можно было проделать амбулаторно в районной поликлинике, не доводя беременную женщину до полусмерти.
Вторым впечатлением было посещение родильного отделения. Маша со своей капельницей лежала в крошечной палате напротив входа в вышеназванное оделение и имела возможность наблюдать за его жизнью. Больше всего обстановка родильного отделения напомнила ей Киевский вокзал в Москве.
Рождение ребёнка — большое радостное событие. По этому поводу все родственники и друзья (а семьи на Востоке немалые) считают своим долгом навестить роженицу в больнице. Теперь, если учесть, что палата — на восемь человек, и вокруг каждой постели толпятся родные и близкие, включая детей и стариков, можно вообразить себе всю красоту картины.
На фоне впечатлений от увиденного Машины мечты о родах за границей как-то поблекли, а палата на четырех человек в Московском роддоме, куда не пускают никаких близких, стала казаться ей просто чудом асептики и антисептики.
Будучи женщиной решительной, Маша вывод из всего произошедшего сделала единственный — рожать здесь она не будет, а поедет домой, причём чем скорей, тем лучше.
На то, чтобы убедить Сашу в правильности своего решения (несмотря ни на что, он был принципиально против разделения семьи), заказать билеты, собраться и все такое, ушло недели две. К концу первой недели токсикоз начал понемногу отвоёвывать оставленные позиции, и о грядущем полёте Маша думала с лёгким ужасом.
За два дня до отлёта Маша проснулась среди ночи. Внутри неё что-то легонько трепетало, очень нежно, словно маленькая птичка в ладони. Биение было мимолётно, трепыхнулось — и замерло. По срокам ребёнок имел право на первое шевеление, и Маша разбудила Сашу. «Слушай, — велела она ему. — Вроде бы зашевелился». Сонный Саша прижался ухом к животу, ничего не расслышал и снова заснул. Ребёнок, судя по всему, тоже, и больше никаких признаков жизни пока не проявлял.
Накануне вылета её снова рвало по десять раз в день, и в самолёт она предусмотрительно набрала с собой огромное количество пластиковых пакетов. Но они не понадобились. За всю дорогу Машу вырвало единственный раз — уже по приземлении, в аэропорту Шереметьево, и на этом токсикоз кончился, как отрезало.
Уже потом врач в женской консультации объяснила Маше, что токсикоз такой силы был, скорее всего, проявлением акклиматизации, незаметной для здорового человека. С этим оставалось только согласиться, тем более, что в глубине души Маша всегда считала беременность тяжёлой болезнью.
Итак, Маша с пузом и сыном Коленькой стали жить после долгого перерыва в своей московской квартире. Квартира осталась Маше от бабушки как раз незадолго до Колиного рождения, в глазах всех знакомых став ещё одним свидетельством невероятной Машкиной везучести: ещё двадцати лет нету, а уже отдельная квартира.
Коля пошёл в школу, и Маша наконец вздохнула с облегчением — не надо было больше отвечать за детское образование. Выяснилось кстати, что образован ребёнок был ничуть не хуже регулярно учившихся сверстников (Маша страшно собой гордилась).
Стоял конец марта, но было холодно и полно снега. Маша, не видевшая нормальной зимы уже несколько лет, с удовольствием гуляла по утрам в небольшом скверике около дома, покупала себе в огромном количестве газеты и книжки на родном языке и наслаждалась звучавшей повсюду русской речью. Ей, после перерыва оказавшейся снова дома, нравилась даже привычная ругань продавцов в магазинах, тем более что продукты перестали быть дефицитом, покупка еды не была больше борьбой за выживание, были бы только деньги. Деньги были, даже на треть Сашкиной зарплаты в Москве можно было жить, ни в чем себе не отказывая.
Вообще в Москве Маше нравилось. Тут были родители, масса знакомых и друзей, по всем она успела соскучиться. Колька был пристроен, когда не в школе, то ездил по бабушкам, поэтому проблемы свободного времени не возникало. Чувствовала она себя прекрасно, как и не лежала в лёжку четыре месяца. Наоборот, была настолько бодрой, что тихое домашнее существование казалось ей тесно, и Маша стала искать, куда бы направить энергию.
Вопрос — о, вечное везение — решился неожиданно быстро и сам собой. Среди многих визитов Маша зашла навестить свою бывшую работу, где была встречена с распростёртыми объятьями. Ей там не только по-человечески обрадовались, но вдруг предложили поработать — издательство стало частным предприятием, заказов было полно, а Маша по старой памяти считалась хорошим редактором. Но, несмотря на заманчивость предложения, ходить каждый день в офис показалось ей утомительным, и Маша ограничилась надомной вычиткой и правкой подстрочников. За это платили деньги, правда, очень небольшие, на жизнь их количество никак не влияло, просто было ужасно приятно наконец снова почувствовать себя полноправным членом общества, приносящим в дом получку.
Словом, жизнь была прекрасна и удивительна. Омрачало её только отсутствие мужа. Маша, уезжая вопреки Сашиным уговорам, где-то в глубине души даже немного радовалась предстоящей разлуке, полагая, что будет только полезно, если Сашка немного отдохнёт от вида полудохлой жены, да и вообще она не представляла себе, что ей будет так его не хватать. Не то чтобы они никогда не раставались за прошедшие годы, периодически то Саша ездил в короткие командировки, то Маша выбиралась с Колькой в Москву навестить родителей на месяц-другой, но эти разлуки были лёгкими, только украшающими семейное бытие.
Сейчас все было по-другому. То ли из-за того, что Сашка ухаживал за ней все последние месяцы, как за малым ребёнком, то ли беременность сказывалась таким неожиданным образом, но Маша жутко скучала по мужу. Иногда, особенно вечерами, когда сын засыпал у себя в комнате, и Маша оставалась сама с собой, просто плакать хотелось от одиночества, так было себя жалко, беременную, неприкаянную. Днём такое тоже иногда бывало, когда, например, Маша останавливалась перемолвиться словом с бабушками у подъезда. Бабушки Машу прекрасно знали, как знали всех, живущих по соседству, знали и Сашу и Колю, но все равно, при виде их Маше безотчётно хотелось втянуть живот, спррятать его от любопытных глаз и сочувственных шепотков. Почему-то было стыдно ходить беременной без мужа, глупо, иррационально, муж-то имелся, но тем не менее. Маша вдыхала, убирая пузо поглубже, расправляла куртку попросторнее. Поскольку ходила она в основном в брюках (нечеловеческое счастье, да здравствует западная цивилизация — брюки для беременных!), то можно было тешить себя надеждой, что на посторонний взгляд ты кажешься просто в меру упитанной, но при этом симпатичной дамой. Все равно ужасно хотелось, чтобы Сашка оказался рядом, чтобы пройти с ним мимо бабушек гордо, под руку, пузом вперёд. Но днём ладно, от бабушек можно уйти, а вот вечерами…