Страница:
— Ирочка, Ирочка, подожди, дослушай меня, я не собираюсь тебя бросать, я хотела предложить, наоборот, следующий вариант. Об искуственном оплодотворении слышала? О детях «из пробирки»? У нас в Центре уже несколько лет очень успешно этим занимаются, два десятка детишек выросло, знаешь, наверное? Ну вот. Только это все сложно, и тяжело, и шансы все-таки не стопроцентные, и я думала дать тебе время, где-то полгода, передохнуть, и посоветоваться с мужем, и потом, вдруг чудо случится… Кстати, Ирочка, о муже. Вообще-то мы, прежде чем лечить женщину, всегда сперва обследуем на бесплодие мужа, но ты к нам пришла уже откуда-то, и мне казалось, уже с бумажками, а тут я что-то не могу справки про мужа найти. Может, она у тебя где-то?
— Нет, Елена Игоревна, у меня нет. У меня её вообще нет, я первый раз о таком слышу. Но знаете, с ним все в порядке, он абсолютно здоров, и у него…ну… — слова о том, что у Славы был ребёнок, застряли комом у Ирочке в горле, но врач кивнула головой понимающе, и продолжи
— Конечно, Ирочка, но ты пойми, я без такой просто бумажки не могу тебя направить. Я, по-хорошему, и лечить-то тебя без неё права не имела. Но это совсем несложный анализ, не больно, ничего. Ты тут у нас сколько всего вытерпела, не сравнить. Ты пока отдыхай, в санаторий опять съезди, а муж за это время пусть зайдёт, сдаст, и я буду направление оформлять. Там ещё очередь какая-то будет, так что сильно затягивать с этим не надо.
По выходе из больницы Ирочка первые несколько дней, как, впрочем, и каждый раз, завертелась в круговороте вольной жизни. Слава, родители, работа, пёстрая череда событий различного масштаба, от похода в магазин до приёма гостей — все это увлекало. по контрасту с однообразными больничными буднями и занимало голову целиком. Тем более, на работе серьёзно встал вопрос об Ирочкином увольнении — сколько фирма может мириться с её, пусть даже наиуважительнейшими, отлучками? Ирочка, неожиданно легко для себя самой, согласилась уйти, и тут же, тоже неожиданно, получила сразу несколько предложений работы на дому, так называемой халтуры. Что было приятней всего, так это то, что халтура щедро оплачивалась, так что она и в деньгах почти не теряла, не говоря о сознании собственной ценности. Халтура была, конечно, проявлением Олеговой заботы, он предвидел её увольнение, и позаботился о наведении мостов. Компьютерный человек, а вот поди же…
Но бури пролетели и улеглись, жизнь устаканилась, вошла в колею, и Ирочка снова оказалась лицом к лицу со своими проблемами. Она и не забывала о них никогда, в фоновом режиме это всегда сидело в мозгу, но тут в проблему вовлекался Слава, а это было уже далеко за пределами обычного.
Нельзя сказать, что Слава совсем уж безразлично относился к Ирочкиным стремлениям, он, как примерный муж, исправно навещал её в больнице, отвозил-забирал на машине, покорно выслушивал её рассказы о больничных буднях и тонкостях лечения, но все это как-то чуть отстраненно, так, что Ирочка не могла отделаться от ощущения, что Слава воспринимает её мучения несколько вчуже, а его действия вызваны не искренним желанием помочь ей, а скорее осознанием того, что так положено. Жену положено любить и навещать в больнице. Точка. Положено вместе с ней хотеть ребёнка. Положено её поддерживать — он и поддерживает, хотя сам с гораздо большим бы удовольствием занимался бы сейчас изготовлением из титановой пластины горного крюка номер семнадцать.
Поэтому, прежде чем начинать со Славой разговор об искусственном зачатиии, Ирочка ещё и ещё раз обдумала вопрос сама, желая окончательно убедиться в серьёзности своих намерений, ведь, чем глубже убеждена в чем-то сама, тем легче заставить поверить в это другого. Все-таки была в таком способе зачатия некая искусственность, да что там — некая, сплошная просто синтетика, ей, конечно, хотелось бы не так. А с другой стороны, генетически все в порядке, ребёнок, безусловно, её и Славин, а что какие-то клетки соединились не в одном, а в другом месте — что с того? Носить-то она будет сама. Ирочка снова представила, как у неё внутри будут скрестись крошечные ручки… Конечно, это только её ребёнок, никаких вопросов, и все-таки, все-таки…Совершенно неясно, как Слава ещё это воспримет, с его правильностью и некоторым пуританством воззрений. И посоветоваться-то ни с кем нельзя, ведь о таком способе зачатия, если они на это решатся, никто не должен знать, зачем ребёнку на всю жизнь клеймо. Доктор сказала, можно ещё подождать, может, и стоит? Но опять же, время идёт, чуда можно ждать вечно и не дождаться, а ей уже тридцать два…Не Бог весть сколько, рожают и позже, даже и первый раз, но и с пробиркой тоже, наверное, чем моложе, тем лучше… И ещё этот Славин анализ… Почему-то Ирочка, кроме прочих сомнений, ещё отдельно опасалась заговаривать с ним именно об анализе.
Предчувствия её не обманули. Слава достаточно скептически отнёсся к самой идее получения ребёнка искусственным способом, долго хмурился и кривился, говоря, что все эти врачебные штучки ему непонятны, да и зачем это все, когда есть традиционный способ, но Ирочкины объяснения на грани слез своё дело сделали, и в принципе он дал себя уговорить. Но когда Ирочка только заикнулась о необходимости сдачи спермы на анализ, Слава взвился. Он долго и смешанно распространялся о том, что сама она, если ей уж так надо, может до бесконца играть в эти игры, считать себя сколько угодно больной и несчастной, но он, Слава, никакого участия в этом принимать не будет, он знает точно, что он нормальный здоровый мужик, что у него все в норме, что ни на какие унизительные для человеческого и мужского достоинства процедуры он не дастся, что, если на то пошло, то не надо ему никаких детей, и вообще, если быть до конца откровенным, то нет никаких сомнений, кто тут бесплоден, как раз у него, у Славы, ребёнок был, и тому есть свидетели, вот Алина может подтвердить. Наконец он выдохся, замолчал, ушёл в свою комнату и закрыл за собой дверь.
Ирочка потихоньку приходила в себя. Она ожидала, конечно, негативной реакции, но чтоб такой… И с чего он так разорался? Сначала она испытывала по поводу происшедшего простое удивление. Потом задумалась. По мере мысленного прокручивания в голове Славиного монолога дивный образ любимого мужа, трепетно лелеемый в душе все эти годы, как-то померк и слинял, недоумение переросло в обиду, а далее — в откровенную злость. Какого черта! Можно подумать, она сидит себе дома на диване, и от скуки гоняет его по врачам. Да столько, сколько она за эти годы перенесла, ни один мужик не выдержит. Спелеолог хренов! Особенно больно было вспоминать, как он ссылался на Алину. У Ирочки давно не было к ней никаких тёмных чувств, но сейчас упоминание о том, как она была беременна от Славы, резануло по живому.
Немного погодя, когда острая злость улеглась, до Ирочки вдруг дошло, что если Слава не сдаст этот самый анализ, ей не видать направления как своих ушей. Мечта, подошедшая так близко к реальности, на глазах растворялась и таяла. Нелепость происходящего так поразила Ирочку, что некоторое время она ходила, как в тумане, даже не задумываясь, можно ли что-то предпринять. Потом озадачилась. Наиболее простым способом ей показалось уговорить-таки Славу, и она сделала новую попытку. Результат был тем же, разве что крику чуть меньше, зато ссылок на Алину — больше. Ирочка опять разозлилась, правда, способности соображать при этом не потеряла.
Она стала думать, уже невзирая ни на своё отношение к Славе, ни на остатки сентиментальности. Не до того. Раз война, то как на войне. Почему, собственно, невинная просьба вызывает у него столько воплей? Ну не хочешь, так и скажи, чего орать? А не потому ли он орёт, что сам не уверен в своей состоятельности? Для мужиков-то это нож острый. Да, но Алина… Ведь там действительно было, медицинский факт, она сама почти видела. Стоп-стоп-стоп, а что было-то? Алина делала аборт. Слава был в то время с нею, но кто сказал, что он был один? У них там, помнится, были сложности в отношениях, и замуж она за него отказалась, а Алина никогда не жаловалась на недостаток поклонников.
Интересно получается. Ведь, если аборт был не от Славы, значит, козырей у него больше нет, и, значит, можно будет триумфально загнать его на анализ. Да, но если результат и впрямь будет отрицательный, то что тогда толку? А очень даже, для таких случаев существуют донорские банки спермы, так что не страшно. И возразить ничего не сможет, никуда не денется.
Итак, дело за малым. Надо выяснить все до конца. Вот когда Ирочка пожалела, что Алина живёт теперь в другом полушарии, ведь не будешь же писать все это в письме. Или по телефону. Да такое и в глаза-то спросить трудно, а уж так… Ирочка решила взяться пока за Соню с Мариной, дружили все близко, может, что и мелькнёт.
Но не зря говорят, Бог помогает плачущим. Ирочка позвонила Соне, то-се, разговор ни о чем, как только женщины умеют, и вдруг:
— Слушай, ты знаешь, тут ведь Алька скоро приезжает, месяца на два, где-то к Новому году должна.
Ирочка настолько искренне обрадовалась, что Соня даже слегка удивилась, но, тем не менее, было решено и подписано встретиться всем вместе, семьями, вот как только, так сразу.
И ведь действительно встретились. Дело было у Сони, в её большой, по такому случаю тщательно убранной квартире. Ирочка со Славой немного опоздали, и к их приходу от уборки остались только лёгкие следы, её вообще хватило ненадолго, ни одна уборка не вынесет пятерых детей разных возрастов, да ещё возбуждённых встречей. Но в целом обстановка была мирной. Мужья, не будучи раньше знакомыми, вели разговоры на общие автомобильно-компьютерные темы, Соня с Мариной суетились вокруг стола, Алина…
Все же Ирочка ждала встречи с Алиной не без душевного трепета. Тут и теперешнее играло роль, и былое. Ирочка ещё опасалась, как поведёт себя Слава при этой встрече, колебалась даже, брать ли его вообще, но решила, что пусть, даже если его это выведет из равновесия, тем легче будет его потом обработать. Но Слава вёл себя просто никак, поздоровался с Алиной, как с незнакомой, и примкнул к мужской части общества.
Алина не сильно изменилась за прошедшие годы, слегка поправилась, рассталась с копной кудрей, сменив их на безупречную короткую стрижку, да, пожалуй, стала потише, поспокойнее, воздух вокруг неё уже не начинал гудеть и вибрировать. На первый взгляд, таким образом, страшно не казалась, можно было бы и поговорить, но всему своё время.
Ближе к концу вечера, захватив бутылку вишнёвого ликёра и блюдо с пирожными, дамы сбежали от мужей и детей на кухню, где завязалась и потекла чудесная ненавязчивая беседа. Кто не знает эти женские беседы, разговоры обо всем и ни о чем, которые постороннему мужскому уху всегда покажутся невыносимой пустой болтовнёй, и из которых любая женщина почерпнёт больше полезной информации, чем из Британской энциклопедии. Улучив минутку, Ирочка негромко предложила Алине встретиться на днях, поболтать ещё.
— Да с удовольствием, — ответила та. — Я тебе дам телефон. Давай хоть завтра, я как раз парней к маме отвезу. Где-то после обеда, только не поздно.
Они назначили встречу в центре, на Пушкинской площади, в скверике напротив памятника, через Тверскую. Летом там работает фонтан и полно народу, а сейчас, по Ирочкиным прикидкам, не должно быть толпы, и разминуться будет трудно.
Ирочка пришла чуть раньше, присела на скамью, ещё раз репетируя про себя нужные фразы, и почти тут же издали увидела приближающуюся Алину. Волнения насчёт выбора места были напрасны, Алина в любой толпе не осталась бы незамеченной. Белый пушистый полушубок, ярко-алый шарф вокруг головы, и, главное, стремительный летящий шаг выделял её однозначно. Почему-то она была в тёмных очках на пол-лица. Когда Ирочка спросила её об этом, та рассмеялась:
— Представляешь, такое идиотство, воздух родины разъедает мне глаза. Слезятся, ничего не могу поделать. Столько чаду в воздухе… Но вообще все очень здорово, так все изменилось, прямо Европа.
Так, болтая, в медленно опускающихся синевато-серых зимних сумерках они шли не спеша по Тверской к центру. Болтала в основном Алина, рассказывала о своей тамошней жизни, сетовала на проблемы детского образования, обсуждала одежду встречных дам. Ирочка отвечала в основном междометиями, судорожно стараясь поймать благоприятный момент для того, главного, вопроса, ради которого все и было затеяно.
Наконец, зашли в небольшое кафе, сняли шубы, сели. Мгновенно возникший официант был отправлен Алиною за кофе с яблочным пирогом, а сама она тут же стала ностальгически вспоминать, как пекла, бывало, этот яблочный пирог своими руками по студенческим временам чуть ли не из гнилой картошки, и как Слава его (пирог) любил.
— Кстати, слушай, я все хочу спросить, чего ты детей-то не заводишь? Славка был бы счастлив, он чудный мужик, и отец замечательный. Ты не обижайся на меня, я совершенно ничего такого в виду не имею, но просто как-то странно.
Тут Ирочка, решив про себя, что лучше момента все равно не будет, зажмурилась на секунду и бухнула:
— Скажи мне пожалуйста, вот ты тогда ещё аборт делала, это было от Славы или нет?
Мне нужно знать.
Алина слегка отпрянула. Медленно подняла руку, сняла тёмные очки. В её светло-серых глазах Ирочка увидела яростный, обжигающий холод, содрогнулась внутренне, но взгляда не отвела. Она, не раскрывая рта, пыталась объяснить Алине, что не хочет её обидеть, что ей действительно это важно, что это не касается ни Алининой жизни, ни её давних отношений со Славой, что это нужно только ей, Ире, ради её несуществующего ребёнка, ради…
Никто не знал, сколько длилась эта пауза, пока они сверлили друг друга взглядом, во всяком случае официант успел подать злосчастный пирог и исчезнуть, но вот ярость в Алининых глазах стала постепенно исчезать, давая место пониманию, лицо смягчалось, теплело, наконец, Алина прикрыла глаза, кивнула и тихо сказала:
— Я поняла. Хорошо. Я тебе скажу. Но ты уверена, что хочешь услышать ответ?
Ирочка молча наклонила голову.
— А ты точно знаешь, какой ответ ты хочешь услышать?
— Да. То, что есть. Что было. Аль, мне правда очень важно это знать.
— Это был его ребёнок.
— Ты уверена? Ошибки не может быть?
— Абсолютно. Ты можешь думать что хочешь, но у меня никогда не бывало двоих одновременно, так что и вариантов нет. Это то, что ты хотела знать? Я тебя успокоила?
Тут что-то щёлкнуло у Ирочки внутри, лопнул многолетний нарыв страха, тяжёлым комом сидящий в душе и мешающий жить. Господи, чего она боялась все эти годы? Алины? При чем тут Алина? Ну, бывшая Славкина баба, ну, красивая, но совершенно посторонняя и ни капли не демоническая. Сидит напротив, пирог вон ест, крошки на шубе. Ведь не она же мешала мне жить все эти годы, ведь это я сама, со своими дурацкими страхами, этого не надо, того боюсь, насочиняла себе пугал, распихала по всем углам и дрожала всю жизнь, глаза боялась поднять, подумать как следует… Алина… Никто не делает жизнь за нас, только мы сами, мы сами… Себя не надо бояться, собственных страхов, собственных мыслей… Ведь так все просто — спросила, получила ответ, можно жить дальше, только подумать, подумать…
Новые, лёгкие мысли рванулись потоком. Ирочка сбивчиво, не следя за плавностью текста, а только стараясь не разреветься, поведала Алине о том, зачем она её расспрашивала, и о предложении врача, и о Славином отказе делать анализы, и как она устала от всего этого, о своей дурацкой ревности и о многом другом, о том, о чем и задуматься-то толком все эти годы боялась…
— Надо же, Господи, глупость какая! Да даже если у него был десяток детей, что это даёт? Он все лазает? Чего ж ты хочешь? Там может быть все, что угодно, и обморожения, и излучения, да просто стрессы какие. Ой, мужики! Слов нет. А ещё ведь, небось, сутки просиживает за компьютером…Слушай, мне кажется, надо, чтобы с ним поговорил об этом мужик, понимаешь? Не ты, а именно мужик, так, как бы между прочим, невзначай. Есть у него какой-нибудь друг, или кто-то, кому бы он верил? Ну и попроси его тихонько, ведь это святое дело. А там, глядишь, все и наладится, ведь их тоже лечат. Как мне тебя жалко, Господи, я представляю, что ты вынесла, мне это не вчуже знакомо, у меня ведь тоже было… — горячо вторила ей совсем не страшная, не чужая, а близкая и все-все понимающая Алина.
И так они долго сидели, непрерывно что-то говоря и постоянно перебивая друг дружку, внезапно сроднившись душами, и делились, делились, делились знаниями и судьбами, сливаясь в потоке сознания, бескорыстно обмениваясь тем лучшим, что составляет женскую суть каждой из нас..
Когда они наконец распрощались, на улице было совсем темно и морозно. Ирочка спустилась в метро, доехала, вышла опять на поверхность. В бархатном небе прямо над головой блестела одинокая звезда. Ирочка привычно повернула к собору, зашла внутрь. По краешку, вдоль стены, подошла к образу Богородицы, постояла, склонив голову, затем подняла глаза к лику. В полумраке, перебиваемом золотистыми бликами свечей, Богородица смотрела так же строго и прямо, но в её печальных очах теплился, теплился лёгкий отблеск неизбывной женской надежды.
Рассказ второй
— Нет, Елена Игоревна, у меня нет. У меня её вообще нет, я первый раз о таком слышу. Но знаете, с ним все в порядке, он абсолютно здоров, и у него…ну… — слова о том, что у Славы был ребёнок, застряли комом у Ирочке в горле, но врач кивнула головой понимающе, и продолжи
— Конечно, Ирочка, но ты пойми, я без такой просто бумажки не могу тебя направить. Я, по-хорошему, и лечить-то тебя без неё права не имела. Но это совсем несложный анализ, не больно, ничего. Ты тут у нас сколько всего вытерпела, не сравнить. Ты пока отдыхай, в санаторий опять съезди, а муж за это время пусть зайдёт, сдаст, и я буду направление оформлять. Там ещё очередь какая-то будет, так что сильно затягивать с этим не надо.
По выходе из больницы Ирочка первые несколько дней, как, впрочем, и каждый раз, завертелась в круговороте вольной жизни. Слава, родители, работа, пёстрая череда событий различного масштаба, от похода в магазин до приёма гостей — все это увлекало. по контрасту с однообразными больничными буднями и занимало голову целиком. Тем более, на работе серьёзно встал вопрос об Ирочкином увольнении — сколько фирма может мириться с её, пусть даже наиуважительнейшими, отлучками? Ирочка, неожиданно легко для себя самой, согласилась уйти, и тут же, тоже неожиданно, получила сразу несколько предложений работы на дому, так называемой халтуры. Что было приятней всего, так это то, что халтура щедро оплачивалась, так что она и в деньгах почти не теряла, не говоря о сознании собственной ценности. Халтура была, конечно, проявлением Олеговой заботы, он предвидел её увольнение, и позаботился о наведении мостов. Компьютерный человек, а вот поди же…
Но бури пролетели и улеглись, жизнь устаканилась, вошла в колею, и Ирочка снова оказалась лицом к лицу со своими проблемами. Она и не забывала о них никогда, в фоновом режиме это всегда сидело в мозгу, но тут в проблему вовлекался Слава, а это было уже далеко за пределами обычного.
Нельзя сказать, что Слава совсем уж безразлично относился к Ирочкиным стремлениям, он, как примерный муж, исправно навещал её в больнице, отвозил-забирал на машине, покорно выслушивал её рассказы о больничных буднях и тонкостях лечения, но все это как-то чуть отстраненно, так, что Ирочка не могла отделаться от ощущения, что Слава воспринимает её мучения несколько вчуже, а его действия вызваны не искренним желанием помочь ей, а скорее осознанием того, что так положено. Жену положено любить и навещать в больнице. Точка. Положено вместе с ней хотеть ребёнка. Положено её поддерживать — он и поддерживает, хотя сам с гораздо большим бы удовольствием занимался бы сейчас изготовлением из титановой пластины горного крюка номер семнадцать.
Поэтому, прежде чем начинать со Славой разговор об искусственном зачатиии, Ирочка ещё и ещё раз обдумала вопрос сама, желая окончательно убедиться в серьёзности своих намерений, ведь, чем глубже убеждена в чем-то сама, тем легче заставить поверить в это другого. Все-таки была в таком способе зачатия некая искусственность, да что там — некая, сплошная просто синтетика, ей, конечно, хотелось бы не так. А с другой стороны, генетически все в порядке, ребёнок, безусловно, её и Славин, а что какие-то клетки соединились не в одном, а в другом месте — что с того? Носить-то она будет сама. Ирочка снова представила, как у неё внутри будут скрестись крошечные ручки… Конечно, это только её ребёнок, никаких вопросов, и все-таки, все-таки…Совершенно неясно, как Слава ещё это воспримет, с его правильностью и некоторым пуританством воззрений. И посоветоваться-то ни с кем нельзя, ведь о таком способе зачатия, если они на это решатся, никто не должен знать, зачем ребёнку на всю жизнь клеймо. Доктор сказала, можно ещё подождать, может, и стоит? Но опять же, время идёт, чуда можно ждать вечно и не дождаться, а ей уже тридцать два…Не Бог весть сколько, рожают и позже, даже и первый раз, но и с пробиркой тоже, наверное, чем моложе, тем лучше… И ещё этот Славин анализ… Почему-то Ирочка, кроме прочих сомнений, ещё отдельно опасалась заговаривать с ним именно об анализе.
Предчувствия её не обманули. Слава достаточно скептически отнёсся к самой идее получения ребёнка искусственным способом, долго хмурился и кривился, говоря, что все эти врачебные штучки ему непонятны, да и зачем это все, когда есть традиционный способ, но Ирочкины объяснения на грани слез своё дело сделали, и в принципе он дал себя уговорить. Но когда Ирочка только заикнулась о необходимости сдачи спермы на анализ, Слава взвился. Он долго и смешанно распространялся о том, что сама она, если ей уж так надо, может до бесконца играть в эти игры, считать себя сколько угодно больной и несчастной, но он, Слава, никакого участия в этом принимать не будет, он знает точно, что он нормальный здоровый мужик, что у него все в норме, что ни на какие унизительные для человеческого и мужского достоинства процедуры он не дастся, что, если на то пошло, то не надо ему никаких детей, и вообще, если быть до конца откровенным, то нет никаких сомнений, кто тут бесплоден, как раз у него, у Славы, ребёнок был, и тому есть свидетели, вот Алина может подтвердить. Наконец он выдохся, замолчал, ушёл в свою комнату и закрыл за собой дверь.
Ирочка потихоньку приходила в себя. Она ожидала, конечно, негативной реакции, но чтоб такой… И с чего он так разорался? Сначала она испытывала по поводу происшедшего простое удивление. Потом задумалась. По мере мысленного прокручивания в голове Славиного монолога дивный образ любимого мужа, трепетно лелеемый в душе все эти годы, как-то померк и слинял, недоумение переросло в обиду, а далее — в откровенную злость. Какого черта! Можно подумать, она сидит себе дома на диване, и от скуки гоняет его по врачам. Да столько, сколько она за эти годы перенесла, ни один мужик не выдержит. Спелеолог хренов! Особенно больно было вспоминать, как он ссылался на Алину. У Ирочки давно не было к ней никаких тёмных чувств, но сейчас упоминание о том, как она была беременна от Славы, резануло по живому.
Немного погодя, когда острая злость улеглась, до Ирочки вдруг дошло, что если Слава не сдаст этот самый анализ, ей не видать направления как своих ушей. Мечта, подошедшая так близко к реальности, на глазах растворялась и таяла. Нелепость происходящего так поразила Ирочку, что некоторое время она ходила, как в тумане, даже не задумываясь, можно ли что-то предпринять. Потом озадачилась. Наиболее простым способом ей показалось уговорить-таки Славу, и она сделала новую попытку. Результат был тем же, разве что крику чуть меньше, зато ссылок на Алину — больше. Ирочка опять разозлилась, правда, способности соображать при этом не потеряла.
Она стала думать, уже невзирая ни на своё отношение к Славе, ни на остатки сентиментальности. Не до того. Раз война, то как на войне. Почему, собственно, невинная просьба вызывает у него столько воплей? Ну не хочешь, так и скажи, чего орать? А не потому ли он орёт, что сам не уверен в своей состоятельности? Для мужиков-то это нож острый. Да, но Алина… Ведь там действительно было, медицинский факт, она сама почти видела. Стоп-стоп-стоп, а что было-то? Алина делала аборт. Слава был в то время с нею, но кто сказал, что он был один? У них там, помнится, были сложности в отношениях, и замуж она за него отказалась, а Алина никогда не жаловалась на недостаток поклонников.
Интересно получается. Ведь, если аборт был не от Славы, значит, козырей у него больше нет, и, значит, можно будет триумфально загнать его на анализ. Да, но если результат и впрямь будет отрицательный, то что тогда толку? А очень даже, для таких случаев существуют донорские банки спермы, так что не страшно. И возразить ничего не сможет, никуда не денется.
Итак, дело за малым. Надо выяснить все до конца. Вот когда Ирочка пожалела, что Алина живёт теперь в другом полушарии, ведь не будешь же писать все это в письме. Или по телефону. Да такое и в глаза-то спросить трудно, а уж так… Ирочка решила взяться пока за Соню с Мариной, дружили все близко, может, что и мелькнёт.
Но не зря говорят, Бог помогает плачущим. Ирочка позвонила Соне, то-се, разговор ни о чем, как только женщины умеют, и вдруг:
— Слушай, ты знаешь, тут ведь Алька скоро приезжает, месяца на два, где-то к Новому году должна.
Ирочка настолько искренне обрадовалась, что Соня даже слегка удивилась, но, тем не менее, было решено и подписано встретиться всем вместе, семьями, вот как только, так сразу.
И ведь действительно встретились. Дело было у Сони, в её большой, по такому случаю тщательно убранной квартире. Ирочка со Славой немного опоздали, и к их приходу от уборки остались только лёгкие следы, её вообще хватило ненадолго, ни одна уборка не вынесет пятерых детей разных возрастов, да ещё возбуждённых встречей. Но в целом обстановка была мирной. Мужья, не будучи раньше знакомыми, вели разговоры на общие автомобильно-компьютерные темы, Соня с Мариной суетились вокруг стола, Алина…
Все же Ирочка ждала встречи с Алиной не без душевного трепета. Тут и теперешнее играло роль, и былое. Ирочка ещё опасалась, как поведёт себя Слава при этой встрече, колебалась даже, брать ли его вообще, но решила, что пусть, даже если его это выведет из равновесия, тем легче будет его потом обработать. Но Слава вёл себя просто никак, поздоровался с Алиной, как с незнакомой, и примкнул к мужской части общества.
Алина не сильно изменилась за прошедшие годы, слегка поправилась, рассталась с копной кудрей, сменив их на безупречную короткую стрижку, да, пожалуй, стала потише, поспокойнее, воздух вокруг неё уже не начинал гудеть и вибрировать. На первый взгляд, таким образом, страшно не казалась, можно было бы и поговорить, но всему своё время.
Ближе к концу вечера, захватив бутылку вишнёвого ликёра и блюдо с пирожными, дамы сбежали от мужей и детей на кухню, где завязалась и потекла чудесная ненавязчивая беседа. Кто не знает эти женские беседы, разговоры обо всем и ни о чем, которые постороннему мужскому уху всегда покажутся невыносимой пустой болтовнёй, и из которых любая женщина почерпнёт больше полезной информации, чем из Британской энциклопедии. Улучив минутку, Ирочка негромко предложила Алине встретиться на днях, поболтать ещё.
— Да с удовольствием, — ответила та. — Я тебе дам телефон. Давай хоть завтра, я как раз парней к маме отвезу. Где-то после обеда, только не поздно.
Они назначили встречу в центре, на Пушкинской площади, в скверике напротив памятника, через Тверскую. Летом там работает фонтан и полно народу, а сейчас, по Ирочкиным прикидкам, не должно быть толпы, и разминуться будет трудно.
Ирочка пришла чуть раньше, присела на скамью, ещё раз репетируя про себя нужные фразы, и почти тут же издали увидела приближающуюся Алину. Волнения насчёт выбора места были напрасны, Алина в любой толпе не осталась бы незамеченной. Белый пушистый полушубок, ярко-алый шарф вокруг головы, и, главное, стремительный летящий шаг выделял её однозначно. Почему-то она была в тёмных очках на пол-лица. Когда Ирочка спросила её об этом, та рассмеялась:
— Представляешь, такое идиотство, воздух родины разъедает мне глаза. Слезятся, ничего не могу поделать. Столько чаду в воздухе… Но вообще все очень здорово, так все изменилось, прямо Европа.
Так, болтая, в медленно опускающихся синевато-серых зимних сумерках они шли не спеша по Тверской к центру. Болтала в основном Алина, рассказывала о своей тамошней жизни, сетовала на проблемы детского образования, обсуждала одежду встречных дам. Ирочка отвечала в основном междометиями, судорожно стараясь поймать благоприятный момент для того, главного, вопроса, ради которого все и было затеяно.
Наконец, зашли в небольшое кафе, сняли шубы, сели. Мгновенно возникший официант был отправлен Алиною за кофе с яблочным пирогом, а сама она тут же стала ностальгически вспоминать, как пекла, бывало, этот яблочный пирог своими руками по студенческим временам чуть ли не из гнилой картошки, и как Слава его (пирог) любил.
— Кстати, слушай, я все хочу спросить, чего ты детей-то не заводишь? Славка был бы счастлив, он чудный мужик, и отец замечательный. Ты не обижайся на меня, я совершенно ничего такого в виду не имею, но просто как-то странно.
Тут Ирочка, решив про себя, что лучше момента все равно не будет, зажмурилась на секунду и бухнула:
— Скажи мне пожалуйста, вот ты тогда ещё аборт делала, это было от Славы или нет?
Мне нужно знать.
Алина слегка отпрянула. Медленно подняла руку, сняла тёмные очки. В её светло-серых глазах Ирочка увидела яростный, обжигающий холод, содрогнулась внутренне, но взгляда не отвела. Она, не раскрывая рта, пыталась объяснить Алине, что не хочет её обидеть, что ей действительно это важно, что это не касается ни Алининой жизни, ни её давних отношений со Славой, что это нужно только ей, Ире, ради её несуществующего ребёнка, ради…
Никто не знал, сколько длилась эта пауза, пока они сверлили друг друга взглядом, во всяком случае официант успел подать злосчастный пирог и исчезнуть, но вот ярость в Алининых глазах стала постепенно исчезать, давая место пониманию, лицо смягчалось, теплело, наконец, Алина прикрыла глаза, кивнула и тихо сказала:
— Я поняла. Хорошо. Я тебе скажу. Но ты уверена, что хочешь услышать ответ?
Ирочка молча наклонила голову.
— А ты точно знаешь, какой ответ ты хочешь услышать?
— Да. То, что есть. Что было. Аль, мне правда очень важно это знать.
— Это был его ребёнок.
— Ты уверена? Ошибки не может быть?
— Абсолютно. Ты можешь думать что хочешь, но у меня никогда не бывало двоих одновременно, так что и вариантов нет. Это то, что ты хотела знать? Я тебя успокоила?
Тут что-то щёлкнуло у Ирочки внутри, лопнул многолетний нарыв страха, тяжёлым комом сидящий в душе и мешающий жить. Господи, чего она боялась все эти годы? Алины? При чем тут Алина? Ну, бывшая Славкина баба, ну, красивая, но совершенно посторонняя и ни капли не демоническая. Сидит напротив, пирог вон ест, крошки на шубе. Ведь не она же мешала мне жить все эти годы, ведь это я сама, со своими дурацкими страхами, этого не надо, того боюсь, насочиняла себе пугал, распихала по всем углам и дрожала всю жизнь, глаза боялась поднять, подумать как следует… Алина… Никто не делает жизнь за нас, только мы сами, мы сами… Себя не надо бояться, собственных страхов, собственных мыслей… Ведь так все просто — спросила, получила ответ, можно жить дальше, только подумать, подумать…
Новые, лёгкие мысли рванулись потоком. Ирочка сбивчиво, не следя за плавностью текста, а только стараясь не разреветься, поведала Алине о том, зачем она её расспрашивала, и о предложении врача, и о Славином отказе делать анализы, и как она устала от всего этого, о своей дурацкой ревности и о многом другом, о том, о чем и задуматься-то толком все эти годы боялась…
— Надо же, Господи, глупость какая! Да даже если у него был десяток детей, что это даёт? Он все лазает? Чего ж ты хочешь? Там может быть все, что угодно, и обморожения, и излучения, да просто стрессы какие. Ой, мужики! Слов нет. А ещё ведь, небось, сутки просиживает за компьютером…Слушай, мне кажется, надо, чтобы с ним поговорил об этом мужик, понимаешь? Не ты, а именно мужик, так, как бы между прочим, невзначай. Есть у него какой-нибудь друг, или кто-то, кому бы он верил? Ну и попроси его тихонько, ведь это святое дело. А там, глядишь, все и наладится, ведь их тоже лечат. Как мне тебя жалко, Господи, я представляю, что ты вынесла, мне это не вчуже знакомо, у меня ведь тоже было… — горячо вторила ей совсем не страшная, не чужая, а близкая и все-все понимающая Алина.
И так они долго сидели, непрерывно что-то говоря и постоянно перебивая друг дружку, внезапно сроднившись душами, и делились, делились, делились знаниями и судьбами, сливаясь в потоке сознания, бескорыстно обмениваясь тем лучшим, что составляет женскую суть каждой из нас..
Когда они наконец распрощались, на улице было совсем темно и морозно. Ирочка спустилась в метро, доехала, вышла опять на поверхность. В бархатном небе прямо над головой блестела одинокая звезда. Ирочка привычно повернула к собору, зашла внутрь. По краешку, вдоль стены, подошла к образу Богородицы, постояла, склонив голову, затем подняла глаза к лику. В полумраке, перебиваемом золотистыми бликами свечей, Богородица смотрела так же строго и прямо, но в её печальных очах теплился, теплился лёгкий отблеск неизбывной женской надежды.
Рассказ второй
НИКОМУ НЕ РАССКАЖЕШЬ
Оля вышла замуж очень рано, в восемнадцать лет. Как говорила мама: «Выскочила на свою голову». Действительно, непонятно было, к чему такая спешка, красивая, умная девочка, второй курс института, поклонников хоть отбавляй, живи да радуйся. Нет, надо замуж. И ладно бы, по безумной любви, глупо, но случается, так и такого ведь тоже у неё не было…
А что было? Был Миша, мальчик из той же группы, никакой не красавец, просто хороший мальчик из хорошей семьи, отличник в очках. Умный, тут ничего не скажешь, с блестящим интеллектом, стихи писал неплохие, о литературе мог разговаривать часами — заслушаешься, да и в науке подавал надежды, но главное — у него-то Оля была настоящей, первой любовью, которая только и бывает в восемнадцать лет, это и подкупало.
И ещё семья. Сказать: «из хорошей семьи» — мало, там ещё какая была семья. Начать с бабушки — именитого профессора психологии, с кафедрой в Университете, с книжками, с монографиями… Потом мама, филолог, умеренная диссидентка с вытекающими последствиями, потом папа… Папа, впрочем, будучи крупным чиновником партийно-советского аппарата, разведясь с мамой тому уж несколько лет, жил отдельно, вспоминая семью пару раз в месяц заказами из привилегированных буфетов. Подачка от властей, пустяк, а приятно — такое мясо, как привозил шофёр на «Волге» с госномером раз в две недели, в Олиной семье, если удавалось однажды в год достать, то хранили в морозилке месяцами, сберегая до больших праздников. Но Бог с ним, с мясом, не в мясе счастье. Большая квартира в Тихом центре, просторные комнаты, высокие потолки, книги, книги… Тамиздат, Самиздат, постоянные и многочисленные сборища (не очень подходит это слово для определения тех, кто там собирался — такого количества интересных людей, зашедших просто на вечерок, Оля не видела за всю свою предыдущую жизнь), разговоры, передачи, звонки из-за границы… Все это происходило в дивной атмосфере таинственности и полузапретности, в ней, как в сигаретном дыму, плавало ощущение того, что происходит что-то очень важное, не сиюминутно-, а общечеловеческое, все это было приправлено остротой потенциальной опасности, неясно, как и от кого происходящей, но от этого не менее обжигающей. Забавно, что эта полуконспиративная обстановка перемежалась лёгкой, почти детской беспечностью — прийти мог практически кто хотел, телефонного звонка и рекомендации: «Я друг такого-то», было абсолютно достаточно, чтобы получить приглашение. Да, собственно, и вся их институтская компания — человек шесть, приходила совершенно свободно, усаживалась где-то в уголке прямо на пол, и жадно внимала, боясь пропустить частичку захватывающего действа.
С таких посиделок, собственно, и начался их с Мишей роман. Сначала приходили всей компанией, потом Миша стал звать Олю чаще, одну, и как можно было отказаться от этого — что в юности бывает слаще, чем чувство избранности и сопричастности. Миша приносил самиздатовские книжки, слепые копии на папиросной бумаге, их надо было читать тайно, Оля глотала их за ночь — быстрота чтения, счастливый дар, — возвращала, и после, гуляя где-то узкими аллейками бульваров, они взахлёб, но вполголоса, прочитанное обсуждали. Наверное, в этом не было ничего реально опасного — все-таки уже прошли времена, когда за такую книгу могли действительно посадить, в крайнем разе выгнать из института, да и кто стал бы шпионить за двумя влюблёнными детьми, но, чтобы понимать это, надо не быть влюблённым ребёнком, да и на картинку смотреть через призму десятилетий, а тогда…
Словом, Оля влюбилась не в собственно Мишу, а в весь Мишу окружающий мир, который ей, девочке из предместья, казался загадочно-прекрасным, как сверкающий шар на ёлке в новогоднюю ночь…
Девочка из предместья… Ну не деревня же, в конце концов, да, конечная станция метро, да, четверть часа автобусом, и автобуса подождать минут двадцать, да, одноликие новостройки, но и там тоже люди живут. Семья Олина, если смотреть непредвзято, была ничуть не хуже — родители научные работники, кандидаты, технари, — та же интеллигенция, даже общие знакомые обнаружились в семьях после, когда дело подошло к самой свадьбе. И книги те же, и мысли, в общем-то, те же, только больше не вслух, и…
Словом, мезальянса не наблюдалось, родители познакомились, взаимно понравились, сдружились, все шло прекрасно, и только Олина мама, негромко и ненастойчиво, где тут настаивать, быть бы услышанной, говорила ей иногда, смахивая незаметно слезу: «Доченька, ну куда ты торопишься, не спеши, подожди — не надо».
Надо — не надо, куда там, паровоз летел вперёд неудержимо. Подали заявление (работница ЗАГСА, только глянув на них, спросила с ужасом: «А пятьдесят копеек на гербовую марку у вас есть?» И потом: «А мама знает?»). День им назначили — шестое ноября, накануне праздника (а следующая возможная дата была через месяц). Оля расстроилась было — не любила она этот праздник, но после решила — все к лучшему, можно будет вместо всенародного торжества отмечать семейное. Друзья тоже ругались — осенью цветы и так дороги, а под праздник втрое.
Стали готовить свадьбу, все как положено, чтобы гости, чтобы костюм жениха, белое платье (Оля покупать не хотела, говорила: «Я буду в джинсах», но номер не вышел — купили). От собственно свадьбы остался у Ольги среди всей суеты только набор отрывочных воспоминаний: прогулка пешком до ЗАГСа в длинном белом платье по ноябрьской слякоти, пронзительно-голубой бархат одежды дамы-распорядительницы, ни дать, ни взять — театральный занавес, и на нем золотой герб на цепи посреди пуза, кольцо, упорно не желающее налезать на палец, роскошный букет свежих тюльпанов, который принесли друзья из группы — где только достали в ноябре месяце, родительская квартира, очищенная от привычной мебели и уставленная разнокалиберными столами, крики «Горько» и тягостное ощущение себя в качестве фигуры речи — застольной невесты…
Они с Мишей не высидели всего положенного торжественного церемониала, смотались тихонько где-то в перерыве между горячим и десертом… Ночь тоже как-то выпала из памяти, а вот утро следующего дня…
Утром Оля проснулась рано, с гудящей слегка головой после некрепкого, разрывистого сна (и день накануне был нелёгкий, и спится на непривычном месте тяжело), тихо поднялась, не будя Мишу, подошла к окну… Мишина комната была небольшой, вытянутой в длину, разложенный диван перегораживал её почти целиком, только и умещался ещё письменный стол в углу под книжными полками, и сразу начинался широкий мраморный подоконник — преддверие заоконного мира…
Снаружи стоял серый день. Дождик-не дождик — серый туман низко и влажно висел за окном. Рядом рос огромный старый тополь, голый, тоже серый и по-осеннему мокрый, ветки его доставали с той стороны до стекла, сквозь них виднелся желтовато-же-серый кирпичный дом напротив. Оттуда почему-то слышались плавные звуки рояля…
Все эти серые дом, тополь, и даже рояль — показались Ольге до того непривычными и чужими, что первой, самой непосредственной реакцией её был испуг. «Где я? Зачем я здесь?» И сразу за ним пришло осознание, что да, она там, где и должна быть, здесь её место, и это теперь навсегда. Игра окончилась, ловушка захлопнулась. Она ещё прошептала вслух, совсем по-детски: «Мама, я хочу домой», но тут зашевелился на диване Миша, мгновенно пронеслась в голове мысль: «Но Мишка-то в чем виноват, это только я такая дура, главное — не показывать виду», и, повернувшись лицом в комнату, она шагнула к дивану с улыбкой: «Доброе утро».
Потом, растворясь в суёте будней, это первое её тягостное чувство исчезло практически бесследно, в доме толклись люди, со свекровью у неё сложились лёгкие, дружеские отношения, почти родство душ, родители навещали её достаточно часто, словом, жизнь текла, находя для себя приемлемое русло. Иногда только, случайно оставаясь одна в этой огромной, так и не ставшей для неё своей квартире, она подходила к окну, смотрела на тополь и снова чувствовала себя совершенно чужой и ненужной здесь. В доме напротив, очевидно, жил музыкант, потому что звуки рояля не были случайным явлением, а наоборот, слышались достаточно часто. Само по себе это было приятно, и только под настроение, по ассоциации, нагоняло тоску.
Молодые жили, совершенно предоставлены сами себе. Вообще все обитатели этого дома жили крайне обособленно — каждый жил в своей комнате, приходил-уходил, ел и спал, абсолютно не соотносясь с остальными, и Оле, в семье которой совместные весёлые ужины были даже не традицией, а чем-то настолько естественным, что и задумываться об этом не приходилось, это раздельное существование казалось по меньшей мере странным. Бабушку-профессора она естественным образом побаивалась, поэтому, сохраняя пиетет, общение с ней сводила к вежливым репликам при встречах; но свекровь, Соню (это обращение — Соня, по имени, но на «вы» — было выработано в результате долгих обсуждений, как компромисс между просто «Соней», «мамой», и по имени-отчеству), она всегда встречала с радостью, на открываемую Соней дверь выбегала из комнаты, здоровалась, брала сумку, ставила на кухне чайник или грела ужин, рассказывая о событиях дня. Обсуждение актуальных вещей перерастало в общий трёп, из кухни — «Пойдём, покурим», — они перемещались в Сонину комнату, свекровь закуривала (курение на другой территории бабушкою строжайше запрещалось), Ольга устраивалась рядом, продолжая беседу. Соня с удивлением говорила потом Олиным родителям: «С появлением Олечки мне просто хочется приходить домой».
А что было? Был Миша, мальчик из той же группы, никакой не красавец, просто хороший мальчик из хорошей семьи, отличник в очках. Умный, тут ничего не скажешь, с блестящим интеллектом, стихи писал неплохие, о литературе мог разговаривать часами — заслушаешься, да и в науке подавал надежды, но главное — у него-то Оля была настоящей, первой любовью, которая только и бывает в восемнадцать лет, это и подкупало.
И ещё семья. Сказать: «из хорошей семьи» — мало, там ещё какая была семья. Начать с бабушки — именитого профессора психологии, с кафедрой в Университете, с книжками, с монографиями… Потом мама, филолог, умеренная диссидентка с вытекающими последствиями, потом папа… Папа, впрочем, будучи крупным чиновником партийно-советского аппарата, разведясь с мамой тому уж несколько лет, жил отдельно, вспоминая семью пару раз в месяц заказами из привилегированных буфетов. Подачка от властей, пустяк, а приятно — такое мясо, как привозил шофёр на «Волге» с госномером раз в две недели, в Олиной семье, если удавалось однажды в год достать, то хранили в морозилке месяцами, сберегая до больших праздников. Но Бог с ним, с мясом, не в мясе счастье. Большая квартира в Тихом центре, просторные комнаты, высокие потолки, книги, книги… Тамиздат, Самиздат, постоянные и многочисленные сборища (не очень подходит это слово для определения тех, кто там собирался — такого количества интересных людей, зашедших просто на вечерок, Оля не видела за всю свою предыдущую жизнь), разговоры, передачи, звонки из-за границы… Все это происходило в дивной атмосфере таинственности и полузапретности, в ней, как в сигаретном дыму, плавало ощущение того, что происходит что-то очень важное, не сиюминутно-, а общечеловеческое, все это было приправлено остротой потенциальной опасности, неясно, как и от кого происходящей, но от этого не менее обжигающей. Забавно, что эта полуконспиративная обстановка перемежалась лёгкой, почти детской беспечностью — прийти мог практически кто хотел, телефонного звонка и рекомендации: «Я друг такого-то», было абсолютно достаточно, чтобы получить приглашение. Да, собственно, и вся их институтская компания — человек шесть, приходила совершенно свободно, усаживалась где-то в уголке прямо на пол, и жадно внимала, боясь пропустить частичку захватывающего действа.
С таких посиделок, собственно, и начался их с Мишей роман. Сначала приходили всей компанией, потом Миша стал звать Олю чаще, одну, и как можно было отказаться от этого — что в юности бывает слаще, чем чувство избранности и сопричастности. Миша приносил самиздатовские книжки, слепые копии на папиросной бумаге, их надо было читать тайно, Оля глотала их за ночь — быстрота чтения, счастливый дар, — возвращала, и после, гуляя где-то узкими аллейками бульваров, они взахлёб, но вполголоса, прочитанное обсуждали. Наверное, в этом не было ничего реально опасного — все-таки уже прошли времена, когда за такую книгу могли действительно посадить, в крайнем разе выгнать из института, да и кто стал бы шпионить за двумя влюблёнными детьми, но, чтобы понимать это, надо не быть влюблённым ребёнком, да и на картинку смотреть через призму десятилетий, а тогда…
Словом, Оля влюбилась не в собственно Мишу, а в весь Мишу окружающий мир, который ей, девочке из предместья, казался загадочно-прекрасным, как сверкающий шар на ёлке в новогоднюю ночь…
Девочка из предместья… Ну не деревня же, в конце концов, да, конечная станция метро, да, четверть часа автобусом, и автобуса подождать минут двадцать, да, одноликие новостройки, но и там тоже люди живут. Семья Олина, если смотреть непредвзято, была ничуть не хуже — родители научные работники, кандидаты, технари, — та же интеллигенция, даже общие знакомые обнаружились в семьях после, когда дело подошло к самой свадьбе. И книги те же, и мысли, в общем-то, те же, только больше не вслух, и…
Словом, мезальянса не наблюдалось, родители познакомились, взаимно понравились, сдружились, все шло прекрасно, и только Олина мама, негромко и ненастойчиво, где тут настаивать, быть бы услышанной, говорила ей иногда, смахивая незаметно слезу: «Доченька, ну куда ты торопишься, не спеши, подожди — не надо».
Надо — не надо, куда там, паровоз летел вперёд неудержимо. Подали заявление (работница ЗАГСА, только глянув на них, спросила с ужасом: «А пятьдесят копеек на гербовую марку у вас есть?» И потом: «А мама знает?»). День им назначили — шестое ноября, накануне праздника (а следующая возможная дата была через месяц). Оля расстроилась было — не любила она этот праздник, но после решила — все к лучшему, можно будет вместо всенародного торжества отмечать семейное. Друзья тоже ругались — осенью цветы и так дороги, а под праздник втрое.
Стали готовить свадьбу, все как положено, чтобы гости, чтобы костюм жениха, белое платье (Оля покупать не хотела, говорила: «Я буду в джинсах», но номер не вышел — купили). От собственно свадьбы остался у Ольги среди всей суеты только набор отрывочных воспоминаний: прогулка пешком до ЗАГСа в длинном белом платье по ноябрьской слякоти, пронзительно-голубой бархат одежды дамы-распорядительницы, ни дать, ни взять — театральный занавес, и на нем золотой герб на цепи посреди пуза, кольцо, упорно не желающее налезать на палец, роскошный букет свежих тюльпанов, который принесли друзья из группы — где только достали в ноябре месяце, родительская квартира, очищенная от привычной мебели и уставленная разнокалиберными столами, крики «Горько» и тягостное ощущение себя в качестве фигуры речи — застольной невесты…
Они с Мишей не высидели всего положенного торжественного церемониала, смотались тихонько где-то в перерыве между горячим и десертом… Ночь тоже как-то выпала из памяти, а вот утро следующего дня…
Утром Оля проснулась рано, с гудящей слегка головой после некрепкого, разрывистого сна (и день накануне был нелёгкий, и спится на непривычном месте тяжело), тихо поднялась, не будя Мишу, подошла к окну… Мишина комната была небольшой, вытянутой в длину, разложенный диван перегораживал её почти целиком, только и умещался ещё письменный стол в углу под книжными полками, и сразу начинался широкий мраморный подоконник — преддверие заоконного мира…
Снаружи стоял серый день. Дождик-не дождик — серый туман низко и влажно висел за окном. Рядом рос огромный старый тополь, голый, тоже серый и по-осеннему мокрый, ветки его доставали с той стороны до стекла, сквозь них виднелся желтовато-же-серый кирпичный дом напротив. Оттуда почему-то слышались плавные звуки рояля…
Все эти серые дом, тополь, и даже рояль — показались Ольге до того непривычными и чужими, что первой, самой непосредственной реакцией её был испуг. «Где я? Зачем я здесь?» И сразу за ним пришло осознание, что да, она там, где и должна быть, здесь её место, и это теперь навсегда. Игра окончилась, ловушка захлопнулась. Она ещё прошептала вслух, совсем по-детски: «Мама, я хочу домой», но тут зашевелился на диване Миша, мгновенно пронеслась в голове мысль: «Но Мишка-то в чем виноват, это только я такая дура, главное — не показывать виду», и, повернувшись лицом в комнату, она шагнула к дивану с улыбкой: «Доброе утро».
Потом, растворясь в суёте будней, это первое её тягостное чувство исчезло практически бесследно, в доме толклись люди, со свекровью у неё сложились лёгкие, дружеские отношения, почти родство душ, родители навещали её достаточно часто, словом, жизнь текла, находя для себя приемлемое русло. Иногда только, случайно оставаясь одна в этой огромной, так и не ставшей для неё своей квартире, она подходила к окну, смотрела на тополь и снова чувствовала себя совершенно чужой и ненужной здесь. В доме напротив, очевидно, жил музыкант, потому что звуки рояля не были случайным явлением, а наоборот, слышались достаточно часто. Само по себе это было приятно, и только под настроение, по ассоциации, нагоняло тоску.
Молодые жили, совершенно предоставлены сами себе. Вообще все обитатели этого дома жили крайне обособленно — каждый жил в своей комнате, приходил-уходил, ел и спал, абсолютно не соотносясь с остальными, и Оле, в семье которой совместные весёлые ужины были даже не традицией, а чем-то настолько естественным, что и задумываться об этом не приходилось, это раздельное существование казалось по меньшей мере странным. Бабушку-профессора она естественным образом побаивалась, поэтому, сохраняя пиетет, общение с ней сводила к вежливым репликам при встречах; но свекровь, Соню (это обращение — Соня, по имени, но на «вы» — было выработано в результате долгих обсуждений, как компромисс между просто «Соней», «мамой», и по имени-отчеству), она всегда встречала с радостью, на открываемую Соней дверь выбегала из комнаты, здоровалась, брала сумку, ставила на кухне чайник или грела ужин, рассказывая о событиях дня. Обсуждение актуальных вещей перерастало в общий трёп, из кухни — «Пойдём, покурим», — они перемещались в Сонину комнату, свекровь закуривала (курение на другой территории бабушкою строжайше запрещалось), Ольга устраивалась рядом, продолжая беседу. Соня с удивлением говорила потом Олиным родителям: «С появлением Олечки мне просто хочется приходить домой».