Страница:
— Куда, куда? Лежи. Отдыхай пока, с тобой ещё не закончили.
Спорить совсем не хотелось. Маша послушно опустилась обратно, снова закрывая глаза, и только спросила:
— Все в порядке?
— Абсолютно, — ответила ей Татьяна Ивановна. — Слышишь, как орёт? Не хуже тебя.
— А кто? — задала тогда Маша главный вопрос.
— Девочка, — раздался бодрый ответ Веры Федоровны уже откуда-то издалека. — Отличная девочка, три сто, Апгар семь-восемь…
Эти слова отпечатались в машиной памяти чисто механически, тогда она не понимала даже их смысла, осознание придёт потом, когда она будет перебирать их, как чётки, ища спасения в каждом из звуков, оправдывая и пытаясь понять…
А тогда она не думала ни о чем, кроме счастливого: «Девочка», погружаясь в лёгкое полузабытьё… С ней ещё что-то делали, но больно уже не было, она, кажется, успела ещё раз спросить, все ли в порядке с ребёнком и получить положительный ответ, а потом её переложили с кресла на каталку и повезли, повезли…
Она пришла в себя какое-то время спустя. Собственно, «пришла в себя» — неточное определение, она все время была более-менее в сознании, просто не было ни сил, ни желания шевелиться и соображать. Из блаженной прострации её вывело ощущение холода. Особенно мёрзли ноги. Когда чувство некомфортности все-таки пересилило нежелание шевелиться, Маша, приподнялась на локтях и осмотрелась. Оказалось, она лежит на каталке неподалёку от родильного бокса, напротив неё — конторская стойка, за которой с другой стороны сидит и что-то быстро пишет молоденькая сестричка. А рядом с сестричкой стоит телефон.
Телефон! Машу как подбросило. Надо сейчас же позвонить своим, маме, Сашке. Они ничего не знают, а она тут дочку родила! Вот только как до него добраться… Каталка оказалась неожиданно высокой, а уверенность в надёжности собственных ног неожиданно слабой…
Машина возня привлекла внимание сестрички. Она поднялась, подошла к каталке, первым делом откинула одеяло с машиных ног, что-то проверила, и, будучи явно удовлетворённой результатом, спросила Машу:
— Проснулись? Как себя чувствуем?
— Хорошо, — честно ответила Маша. — Только холодно. Ноги мёрзнут.
— Сейчас я ещё одеяло дам. А чаю хотите горячего?
— Хочу. А можно? И ещё, знаете, — заторопилась Маша, — можно, я домой позвоню?
— Вообще-то больным не полагается… — с сомнением протянула сестричка.
— Я быстренько, — настаивала Маша, — и потом, я уже не больная, я тут дочку родила, знаете, как дочку хотела, сын-то у меня уже есть…
— Ладно, — засмеялась сестричка и подкатила Машу к стойке с телефоном. — Только, правда, недолго, а я пока чаю принесу.
Сестричка вышла, а Маша быстро набрала знакомый номер и уже через секунду разговаривала с мамой. Потом трубку взял папа, и тут Маша вдруг заметила на телефоне табличку с номером.
— Пап, — прервала она поток поздравлений, — возьми быстро карандаш и запиши, — она продиктовала номер, — скажи Сашке, пусть позвонит мне сюда. Когда он приезжает? И вообще, какое сегодня число?
— Шестое. Кажется. Сейчас вообще три часа ночи. Сашка вечером звонил, он сегодня и прилетает. Номер записал, сейчас позвоню ему, жди.
Довольная Маша повесила трубку и снова легла. Сестричка принесла ей чая в кружке с умилительным синим цветочком, и Маша пила его потихоньку, удивляясь, каким вкусным может быть больничный чай.
Внезапно зазвонил телефон. Сестричка сняла трубку, и по её удивлённо поднимающимся бровям Маша поняла, кто это звонит.
— Вы уверены? — недоуменно вопрошала сестричка в телефон. — Вы понимаете, куда звоните? Это родильное отделение, а не справочная…
Трубка клокотала что-то в ответ.
— Это меня, меня, — закричала Маша. — Ой, сестричка, миленькая, это мой муж, он из-за границы звонит, не вешайте трубку…
Сестричка недовольно пожала плечами, но трубку все-таки дала. Маша слушала захлёбывающийся где-то там вдалеке Сашкин голос, и на все отвечала только: «Угу». А что ещё говорить? Сашка уже знал, и что дочка, и даже все параметры, и что все хорошо. А Маша и всегда, что он её любит. После очередного машиного: «Угу» сестричка не выдержала и возопила:
— Да скажи ж ты ему хоть что-то по-человечески! Муж ей, такой везучей, в родилку звонит черт-те откуда, кому рассказать — не поверят, а она все «Угу» да «Угу»!
Маша засмеялась и стала прощаться с мужем.
— Я там тебе все написала дома, что ещё сделать, и мама все знает, и я тебя завтра жду.
— Да не завтра, сегодня, — поправил её Саша. — У меня самолёт через три часа. Привет.
Повесив трубку, Маша не стала ложиться, а наоборот, осторожно села, проверяя, на месте ли все части организма. Сестричка предусмотрительно откатила её подальше от телефона.
— Ты полежи, полежи пока, — сказала она, — скоро уже в палату отвезу.
Маша осмотрелась. Оказывается, кроме неё и сестрички, вокруг было полно народу. Не так далеко виднелся вход в родилку, туда кого-то вели, оттуда периодически выбегали врачи и медсёстры, рядом стояло несколько каталок, на которых лежали такие же, как Маша, отмучившиеся счастливицы. У одной на груди лежал довольно большой байковый свёрток — Маша не сразу поняла, что это младенчик.
— А где моя? Я тоже хочу! — потребовала она в пространство.
Откуда-то рядом с ней возникла Татьяна Ивановна.
— Как себя чувствуешь? — заботливо спросила она.
— Нормально, — ответила Маша. Новая мысль внезапно пришла ей в голову.
— Татьяна Ивановна, я так быстро рожала, наверное, вся порвалась?
— Ничуточки, — гордо ответила врач. — Как новенькая завтра бегать будешь.
— А можно мне ребёночка посмотреть? — кивнула Маша на соседнюю каталку.
Татьяна Ивановна чуть поморщилась.
— Нет, Маш, девочку уже унесли. Там педиатр небольшие проблемки с дыханием нашла, ты её завтра посмотришь.
— Но с ней все в порядке? — вскинулась Маша, внезапно встревожившись.
— Ну ты ж сама слышала, как кричит, — снова сказала Татьяна Ивановна, попрощалась и быстро ушла.
Хоть и говорят, что материнское сердце — вещун, но никаких настораживающих мыслей Маше в голову ни тогда, ни после, не приходило. Она была совершенно спокойна и довольна. И девочку родила, и сама не покалечилась — красота. Впрочем, у Маши по-другому и быть не могло.
Машиной соседкой по двухместной послеродовой палате оказалась та самая красивая девушка с косой, которую Маша видела в приёмном покое, Сюзанна. Она тоже благополучно родила дочку, это были её первые роды, и она была полна впечатлений. Они с Машей проговорили безостановочно часа два, причём каждая практически в режиме монолога. Насколько Маша помнила, после первых родов с ней тоже было нечто похожее, очевидно, это такой общеженский способ выхода из родового шока. Потом Маша решила встать и сходить умыться, благо умывальня — кран, душ и туалет — были в той же палате. Поход ей удался неожиданно легко — страшно было только первый раз оторваться от кровати. Вообще она чувствовала себя на удивление прилично, только очень хотелось пить. В умывальне Маша нашла литровую банку, наполнила водой из-под крана и выпила, не отрываясь. Наполнила снова и взяла с собой в палату, но по дороге снова выпила почти всю. Сюзанна уже спала, и во сне почему-то всхлипывала. Маша тоже легла и уснула.
Их разбудила нянечка, разносящая утренние градусники. Обе застонали и попытались укрыться в подушках, но та была неумолима:
— Вставайте, вставайте, через полчаса завтрак, потом обход. Привыкайте, вот как кормить начнут носить, чего делать-то будете?
Кормить! Маша подскочила на кровати. Действительно, ведь детишек приносят кормить. Интересно, пришло ли молоко? Маша пощупала грудь, та была горячей и твёрдой. Черт! Надо начинать расцеживать, а то мастит в момент заработаешь. С Колькой ей в своё время пришлось помучиться, молока было много, и больно поначалу было ужасно.
Нянечка вернулась за градусником, и Маша спросила:
— А когда кормить принесут? И мне чашка для сцеживания нужна стерильная.
— Чашку дам, — ответила нянечка, — А кормить принесут, как здорова будешь, у тебя вон температура тридцать семь и пять.
— Это от молока, — Маша ничуть не огорчилась. — А если все в порядке, то когда?
— Ну, может, завтра. Врача спроси. — И ушла.
После невкусного больничного завтрака Маша сходила в молочную комнату — была такая — и обзавелась там стерильной чашкой. Роль чашки, правда, выполняла майонезная баночка, но какая разница, главное, чтоб стерильная была, а эту Маша лично достала из стерилизатора. Пришла в палату, уселась поудобнее и занялась доильным процессом.
Не так-то это просто — извлечь молоко из отвыкшей трудиться груди. Но Маша не сдавалась, и минут через двадцать напряжённой работы — даже пальцы устали — в баночку стало по капле стекать сперва прозрачное голубоватое молозиво, а потом и настоящее, белое, густое молоко.
Надоив примерно полбаночки и почувствовав, что грудь снова стала мягкой, Маша на время прекратила процесс. Сюзанна, отказавшаяся подвергать себя экзекуции, скептически оглядела результат машиных трудов.
— И что, этого хватает? Как же малыш наедается?
— Да ты что? — рассмеялась Маша. — Это только сначала. Потом чем больше кормишь, тем больше молока приходит. Только сцеживать надо.
— Ну уж нет. Я лучше буду смесями кормить, чем так мучиться. Сейчас отличные смеси, водой развела — и готово.
Маша посмотрела на неё, как на дурную младшую сестрёнку. Сюзанна ей нравилась. Она была младше самой Маши лет на десять — другое, новорусское, поколение. Закончила школу, вышла замуж. Муж чем-то таким торговал, вроде машинами, но точно ей известно не было. Все это Маша узнала вчера во время их безумной беседы. Сюзанна не училась, не работала и не собиралась. Маше все это было странно и непривычно, но интересно. Как будто наблюдаешь за диковинным животным. Сюзанна даже внешне напоминала какое-то прелестное животное, вроде оленя — глаза, коса… Очень была красивая. Как с картины Веронезе. Маша сказала ей об этом, но комплимент пропал втуне — Сюзанна не знала, кто такой Веронезе. При этом она была доброй и ничуть не жадной. Вскоре после завтрака нянечка притащила в их палату две полные сумки — от Сюзанниных родственников, и та, разобрав их, немедленно начала закармливать Машу невиданными фруктами и французскими йогуртами, отдавая ей даже больше, чем ела сама. Так как завтрак был, прямо скажем, не ах, саму Машу никто пока не навестил, а есть хотелось, Маша принимала угощение с благодарностью, в душе понимая, что отдарить соседку равноценным образом не удастся — при всех их с Сашей достатках и заграничной жизни она половины продуктов в глаза не видала. Она даже попыталась сказать Сюзанне об этом, но та махнула рукой.
— Да перестань ты, я все равно всего не съем, они шлют, как безумные, а мне тут что — лопни? Сейчас, вот увидишь, ещё принесут.
Между тем Маша стала задумываться, где же её-то родные? Сашка ладно, он, может, и не долетел ещё, а мама? С вещами и едой? Хочется же, в конце концов, нормальный халат одеть, не говоря уж о рубашке и прочем. Как удалось выяснить, родственники даже сюда, в палату, могли пройти, стоило только «попросить» как следует, не скупясь, нянечку внизу. Мама должна была прийти, уж Маша-то свою маму знала. А вот не шла. Это было странно, но даже тогда не подумалось Маше ничего плохого.
А после обеда ей принесли пакет с вещами. Маша быстро разворошила его — халат, рубашка, тапочки… Ни записки, ничего.
— А там кто-нибудь внизу ждёт? — спросила удивлённая Маша нянечку, доставившую пакет.
— Да что ты, какое ждёт, — отмахнулась от неё та. — Пакет с утра лежит, его ж и не сдали по-человечески, сунули на стойку. Я уж пожалела, думаю, дай снесу…
Нянечка явно напрашивалась на гонорар за свой человеческий подвиг, но Маше было не до того. Она по-настоящему испугалась. Что должно было случиться с мамой — пакет был точно от мамы — чтобы та вот так бросила его и ушла? Не зашла, не написала записки, не подошла снизу к окну… Маша помнила, как все было прошлый раз — тогда, конечно, о визите родственников в палату нечего было и думать, времена были не те, но записки ей писали, и под окном все время кто-то стоял, и вообще… Нет, там явно что-то случилось. Но что? Она же разговаривала вечером, все было в порядке. Может, Сашка? Там самолёт… Да что она в конце концов гадает, надо сейчас же пойти и позвонить домой.Маша решительно поднялась, натянула халат, вышла в коридор и зашагала. Потом до неё дошло, что она, собственно, не знает, куда идти. Где тут телефон, и есть ли он вообще… В принципе должен быть, хотя бы телефон-автомат, но у неё и жетончика нет… Тут она поравнялась с сестринским постом, где сидела, читая журнал, пожилая медсестра.
Маша кинулась к ней, говоря, что ей срочно нужно позвонить, а у неё нет жетона, и вообще что ей делать в такой ситуации. Сестра, строго посмотрев на неё, вдруг спросила:
— Ты из какой палаты?
Маша ответила.
— Тебя ночью привезли? — уточнила сестра.
Маша, не понимая, согласно кивнула.
— Звони, — решительно сказала медсестра, открывая тумбу стола и извлекая оттуда теелфонный аппарат. — Тебе, правда, нужно.
Все ещё не понимая, почему ей — нужно, но полная дурных предчувствий, Маша дрожащими руками набрала мамин номер. Гудок, ещё один.
Трубку сняла мама. Едва узнав Машу, не дав ей ещё сказать ни слова, она нервно, взволнованно спросила:
— Ну как там, что?
— Да все нормально, мам, — ответила опешившая Маша. — Что у вас-то происходит? Сашка долетел?
— Да, он уже к тебе поехал, — отмахнулась мама. — Там-то что?
— Где там, мам, — Машино недоумение начало переходить в раздражение. — Я не понимаю, ты о чем вообще?
— Чего ты не понимаешь? — рассердилась в свою очередь мама. — Где твой ребёнок?
— Как, то есть, где, — Маша вдруг поняла, что действительно не знает ответа на этот простой вопрос. — Ну, там где-нибудь, где положено. Нам ещё не носили кормить. Но с ней все в порядке, я видела, отличная девочка, восемь баллов, и Татьяна говорила…
Маша услышала, как мама вздохнула.
— Сейчас к тебе приедет Саша, — сказала она уже другим, очень ровным тоном. — И вы с ним пойдёте и найдёте ребёнка. Если сможешь, вечером мне позвонишь. — И отключилась.
Маша застыла с трубкой в руке. Сознание отказывалось работать и воспринимать происходящее. Явно случилось что-то ужасное, и это что-то, похоже, случилось с ней, с её девочкой, но этого просто не может быть, это немыслимо, такого не бывает. Она, Маша, видела девочку, и девочка кричала, значит, была живая, и Маше её показали, и там было восемь баллов, и… Да, но потом ребёнка не дали, и Татьяна говорила что-то про проблемы с дыханием, но это не прозвучало, как что-то серьёзное, она говорила — завтра. Стоп, чего гадать, надо сейчас же пойти и действительно найти девочку. Собственно, даже идти не надо, тут же, у сестры, и спросить…
Так Маша и сделала.
Сестра, сочувственно глянув на Машу (ох, не понравился Маше этот взгляд, лучше б уж наорала), перелистнула большую амбарную книгу, что-то проверила и сказала:
— На нашем этаже точно нету, пойди в интенсивную терапию, спроси там.
— А где это?
— Этажом выше, потом по коридору направо.
Маша побежала в указанном направлении. Лестница, коридор, нужное отделение за закрытой дверью. На стук вышла женщина в белом халате. Маша задала свой вопрос.
— Нет, — покачала головой женщина. — К нам не поступала.
— Вчера, вечером, — продолжала настаивать Маша.
— Да нет же, точно. У нас всего трое детишек, и все мальчики.
— А где же тогда моя? На этаже тоже нету…
— Надо, значит, в патологию идти. Это далеко. Подожди, — она дотронулась до машиной руки, — я позвоню туда. Как зовут?
— Никак пока. Я не знаю.
— Да не ребёнка, дурочка. Тебя как зовут? Как спрашивать?
Маша, плохо понимая, что происходит, назвала имя-фамилию. Женщина скрылась за дверью, потом возникла снова — Маша не знала, сколько времени прошло в промежутке — и объявила:
— Ну вот, я дозвонилась, там твой ребёночек. Девочка, три сто, пятьдесят сантиметров.
— Она… С ней все в порядке? — не смея надеяться, выдохнула Маша.
— Это я не знаю. Когда в порядке, сама понимаешь, в патологию не кладут. Иди туда, тебе скажут. Надо подняться на шестой этаж, это последний, там по коридору до конца, далеко, далеко, до другой лестницы, и по ней спустишься на третий. Там увидишь. Но девочка там.
Маша пустилась бежать по лестницам и коридорам. Здание было огромным, длинным и сложным. Снаружи оно выглядело более-менее обычно — серый бетонный параллелепипед, внутреннее же его строение, казалось, со внешним никак не соотносилось — два разных мира, разделённых больничным порогом. Этажи загадочным образом сливались, переходя один в другой, один раз лестница внезапно кончилась, и продолжение обнаружилось только за углом. Шестой этаж был сквозным — коридор шёл вдоль всего здания, ни поворотов, ни перегородок, с одной, левой, стороны — внешние окна, из которых падал серый мутный свет, с другой — непрерывная стена с бесконечными пластиковыми окошками в какие-то помещения. В одном из них, кажется, шла операция — горел яркий белый свет, что-то делали люди в масках, но Маша, гонимая собственной бедой, бежала мимо, не останавливаясь, не приглядываясь, так что, возможно, это видение мелькнуло только в её смятенном сознании.
Коридор наконец кончился. Окно в торце и чуть правее жёлтая дверь с надписью «выход». Три этажа промелькнули в одно мгновение, Маша толкнула очередную дверь и оказалась в нужном месте.
Нужное место представляло из себя небольшой закуток, нечто вроде лестничной площадки, с небольшим окошком в торце же и двумя застеклёнными, замазанными белой краской дверями чуть поодаль. На одной из них Маша увидела табличку с длинной надписью: «Отделение чего-то-там и тра-та-та патологии». Оно. Маша толкнула дверь. Тщетно. Она подёргала её сильнее, постучала, снова подёргала. Никакого ответа. «Бред какой-то, — подумалось Маше. — Туда же только что звонили. Куда они все подевались?» Она с силой застучала по проклятой двери, стекло задребезжало под рукой. Безрезультатно. «Черт знает что, пойду в другую дверь, спрошу, что тут происходит.»
Другая дверь — Маша в спешке даже не глянула, что на ней написано — открылась на первый же стук. Оттуда вышла тётечка в белом халате, уютная такая тётечка среднего возраста, посмотрела на Машу вопросительно.
— Скажите пожалуйста, — обратилась к ней Маша, — я вот тут в патологию пришла, у меня дочка там, а дверь закрыта, нет никого…
— Бог с тобой, деточка, — был ответ, — там и не может никого быть, патология закрылась на профилактику летнюю, уж три дня, как последнего ребёночка перевели.
— А как же я? — поразилась Маша. — А моя девочка? Да нет, вы что-то путаете, мы ж только что звонили, сказали, девочка в патологии.
— Так это про тебя звонили, — сказала тётечка. — Это к нам. Тут твоя девочка. Вчера, вечером привезли.
— Да, да, — подтвердила Маша, облегчённо радуясь, что наконец сошлись концы с концами и можно что-то связное выяснить. — Как она там? Можно посмотреть?
— Сейчас узнаю, подожди тут, — пообещала тётечка и исчезла, закрыв за собой сплошную белую дверь. Перед Машиными глазами оказалась темно-вишнёвого цвета табличка с чёткими золотисто-жёлтыми печатными буквами: «Отделение реанимации новорождённых».
Так и осталось неизвестным, сколько времени простояла окаменевшая от ужаса Маша перед этой дверью, но в конце концов она снова открылась, и та же тётечка, возникшая на пороге, произнесла:
— Там сейчас врачи работают, зайти нельзя, а ты приходи через часок, тогда и ребёночка посмотришь, и с доктором поговоришь. Сегодня Ольга Викторовна дежурит.
— Ольга Викторовна. — Автоматически повторила Маша, и вдруг вскинулась — А она, в смысле… девочка… — Тут Маша подавилась словом и договорить не смогла, но тётечка поняла её.
— Да господь с тобой, живая, конечно, что б она тут иначе была, — зажурчала успокоительно, — хорошая девочка, доношенная, вес вон — три сто, у нас знаешь, какие лежат — полтора кило, и тех выхаживаем. Ты вот что, ты приходи через час, все сама увидишь, и не реви смотри, молоко пропадёт. Молоко сцеживаешь?
— Угу, — кивнула Маша сквозь действительно набежавшие откуда-то слезы. — Сцеживаю.
— Вот давай, счас самое первое дело — молоко-то. Иди, поешь, после придёшь.
Маша медленно побрела в свою палату по бесконечным лестницам и переходам. Дорогу снова пришлось искать, как в первый раз, будто и не неслась тут, как одержимая, какие-то минуты назад. Правда, теперь ещё слезы мешали ориентироваться. Скоро Маша не выдержала, села на подоконник посреди очередного коридора, и заревела по-настоящему, даже не заревела — зарыдала, молча, беззвучно. Ни сил, ни мыслей не было, только слезы, они лились и лились, Маша давилась ими, всхлипывала, пытаясь загнать их обратно, но они выливались снова, стекали между пальцев, впитываясь в байковый рукав халата, которым она безуспешно пыталась вытирать глаза…
Потом слезы кончились. Легче не стало, страх и тоска, сжимающие горло, грудь, что-то ещё пониже — душу? — никуда не делись, просто слезы кончились. Маша ещё посидела, бесцельно глядя в окно перед собой, но ничего не различая в нем, попыталась собраться с мыслями.
— Ну подожди, ты ничего толком не знаешь, ребёнок жив, да, может, и страшного-то нет ничего, надо посмотреть сперва, а потом вдаваться в истерику, что толку от твоего рёва, — старалась она уговорить сама себя, а изнутри рвался животный вой:
— Что ничего, все уже случилось, если ничего страшного, так в реанимацию не кладут, если и живой, то неизвестно, здоровый ли, и вообще, какая разница, этого просто не должно быть, никак, никогда, это не со мной, я ничем не виновата, я не сделала ничего настолько ужасного, чтобы быть так наказанной, со мной такого быть не может, не может, не-е може-е-ет, НЕТ!
Откуда-то взялись новые слезы.
— Нельзя так сидеть, — пронеслась в гудящей, кружащейся голове здравая мысль. — Надо идти, и вообще надо как-то держаться, а то в самом деле молоко пропадёт.
Маша встала и потихоньку двинулась вдоль коридора. Коридор, поворот, лестница — она добралась до своей палаты. Прежде чем войти, зашла в умывальник, плеснула в лицо водой. Из зеркала глянули на неё красные заплаканные глаза.
— Не сметь, — злобно сказала Маша сама себе, предупреждая новый потоп. — Не сметь реветь, дура.
Вошла в палату. Сюзанка, соседка, кинулась к ней:
— Ой, Маш, ну где ж ты ходишь, к тебе тут муж приехал, внизу ждёт, вон записка!
Маша взяла клетчатый листочек, на котором Сашкиным чётким почерком стояли её фамилия и номер палаты, развернула. Сосредоточиться не получалось, слова упорно не желали складываться в осмысленные фразы. Лучшее, на что Маша оказалась способна среди потока обрывочных мыслей, это спросить у Сюзанки:
— Он сказал, внизу будет ждать?
— Ну не он, конечно, нянька сказала, будет ждать ответа, наверно, внизу, где ж ещё-то.
— Я сама схожу, — Маша повернулась к выходу.
— Маш, ты с ума сошла, куда ты пойдёшь, тебя не пустят. Какая-то ты не в себе, что с тобой?
— Схожу. — Повторила Маша и вышла в коридор.
Откуда-то среди путаницы мыслей и горького кома отчаяния в душе у Маши появилась почти волшебная способность безошибочно ориентироваться в хитросплетённых коридорах и переходах здания. Она не могла бы сказать, каким образом она знает, куда идти, на какую кнопку нажать в лифте и в какой поворот завернуть, но через пять минут, ни разу не замедлив хода и не сбившись с пути, она очутилась в приёмном холле на первом этаже. Маленькая незаметная дверь, через которую она вышла, находилась в пяти метрах — снаружи — от барьера, за которым цербером сидела нянька, принимающая передачи. Няньку со всех сторон атаковали счастливые родственники, да и вообще ей не было дела до того, что происходит перед барьером. Почти напротив дверки, прислонившись к простенку между окнами, стоял муж Саша.
Он не заметил жены, потому что, естественным образом, не ожидал такого её появления, и это дало Маше крошечную паузу, промельк секунды, чтобы попытаться поймать хоть какую-нибудь связную мысль.
— Господи, ну что я ему сейчас скажу? Впрочем, — и это была первая разумная мысль за последний час, — может быть, он что-то знает и сам мне расскажет?
И тут она уже оказалась рядом с мужем, носом ему в плечо, его рука на затылке, и на мгновение ей стало легче, что вот уже и не одна, а есть рядом кто-то, сильный, надёжный, в здравом уме, не отравленный больничным слабодушием…
И это было так уютно-обнадёживающе, что она с новыми силами оторвала лицо от спасительного плеча, глянула мужу в глаза, спросила:
— Саш, ты что-нибудь знаешь, ты понимаешь, что с нами происходит?
И чудо кончилось. Не сразу, не вмиг, муж никуда не исчез, и рука его была все так же тепла и отрадна, но дивная секундная лёгкость — что кто-то, не ты, сейчас решит все проблемы и отведёт беду рукой — стала меркнуть неумолимо, разгоняемая Сашкиными растерянными, путаными словами
— Маш, я тоже толком не в курсе, тёща сказала — ребёнок дышать не может, лежит тут где-то, чуть не в реанимации, это бардак какой-то, с тобой же все было в порядке, я ничего не понимаю…
Маша молчала. Они успели выйти из здания клиники на улицу, в тёплый июльский день, сели на лавочку во дворе. Под ногами на красновато-коричневой глинистой земле путались жёсткие стебли цикория, подмигивали голубым глазом цветка.
Спорить совсем не хотелось. Маша послушно опустилась обратно, снова закрывая глаза, и только спросила:
— Все в порядке?
— Абсолютно, — ответила ей Татьяна Ивановна. — Слышишь, как орёт? Не хуже тебя.
— А кто? — задала тогда Маша главный вопрос.
— Девочка, — раздался бодрый ответ Веры Федоровны уже откуда-то издалека. — Отличная девочка, три сто, Апгар семь-восемь…
Эти слова отпечатались в машиной памяти чисто механически, тогда она не понимала даже их смысла, осознание придёт потом, когда она будет перебирать их, как чётки, ища спасения в каждом из звуков, оправдывая и пытаясь понять…
А тогда она не думала ни о чем, кроме счастливого: «Девочка», погружаясь в лёгкое полузабытьё… С ней ещё что-то делали, но больно уже не было, она, кажется, успела ещё раз спросить, все ли в порядке с ребёнком и получить положительный ответ, а потом её переложили с кресла на каталку и повезли, повезли…
Она пришла в себя какое-то время спустя. Собственно, «пришла в себя» — неточное определение, она все время была более-менее в сознании, просто не было ни сил, ни желания шевелиться и соображать. Из блаженной прострации её вывело ощущение холода. Особенно мёрзли ноги. Когда чувство некомфортности все-таки пересилило нежелание шевелиться, Маша, приподнялась на локтях и осмотрелась. Оказалось, она лежит на каталке неподалёку от родильного бокса, напротив неё — конторская стойка, за которой с другой стороны сидит и что-то быстро пишет молоденькая сестричка. А рядом с сестричкой стоит телефон.
Телефон! Машу как подбросило. Надо сейчас же позвонить своим, маме, Сашке. Они ничего не знают, а она тут дочку родила! Вот только как до него добраться… Каталка оказалась неожиданно высокой, а уверенность в надёжности собственных ног неожиданно слабой…
Машина возня привлекла внимание сестрички. Она поднялась, подошла к каталке, первым делом откинула одеяло с машиных ног, что-то проверила, и, будучи явно удовлетворённой результатом, спросила Машу:
— Проснулись? Как себя чувствуем?
— Хорошо, — честно ответила Маша. — Только холодно. Ноги мёрзнут.
— Сейчас я ещё одеяло дам. А чаю хотите горячего?
— Хочу. А можно? И ещё, знаете, — заторопилась Маша, — можно, я домой позвоню?
— Вообще-то больным не полагается… — с сомнением протянула сестричка.
— Я быстренько, — настаивала Маша, — и потом, я уже не больная, я тут дочку родила, знаете, как дочку хотела, сын-то у меня уже есть…
— Ладно, — засмеялась сестричка и подкатила Машу к стойке с телефоном. — Только, правда, недолго, а я пока чаю принесу.
Сестричка вышла, а Маша быстро набрала знакомый номер и уже через секунду разговаривала с мамой. Потом трубку взял папа, и тут Маша вдруг заметила на телефоне табличку с номером.
— Пап, — прервала она поток поздравлений, — возьми быстро карандаш и запиши, — она продиктовала номер, — скажи Сашке, пусть позвонит мне сюда. Когда он приезжает? И вообще, какое сегодня число?
— Шестое. Кажется. Сейчас вообще три часа ночи. Сашка вечером звонил, он сегодня и прилетает. Номер записал, сейчас позвоню ему, жди.
Довольная Маша повесила трубку и снова легла. Сестричка принесла ей чая в кружке с умилительным синим цветочком, и Маша пила его потихоньку, удивляясь, каким вкусным может быть больничный чай.
Внезапно зазвонил телефон. Сестричка сняла трубку, и по её удивлённо поднимающимся бровям Маша поняла, кто это звонит.
— Вы уверены? — недоуменно вопрошала сестричка в телефон. — Вы понимаете, куда звоните? Это родильное отделение, а не справочная…
Трубка клокотала что-то в ответ.
— Это меня, меня, — закричала Маша. — Ой, сестричка, миленькая, это мой муж, он из-за границы звонит, не вешайте трубку…
Сестричка недовольно пожала плечами, но трубку все-таки дала. Маша слушала захлёбывающийся где-то там вдалеке Сашкин голос, и на все отвечала только: «Угу». А что ещё говорить? Сашка уже знал, и что дочка, и даже все параметры, и что все хорошо. А Маша и всегда, что он её любит. После очередного машиного: «Угу» сестричка не выдержала и возопила:
— Да скажи ж ты ему хоть что-то по-человечески! Муж ей, такой везучей, в родилку звонит черт-те откуда, кому рассказать — не поверят, а она все «Угу» да «Угу»!
Маша засмеялась и стала прощаться с мужем.
— Я там тебе все написала дома, что ещё сделать, и мама все знает, и я тебя завтра жду.
— Да не завтра, сегодня, — поправил её Саша. — У меня самолёт через три часа. Привет.
Повесив трубку, Маша не стала ложиться, а наоборот, осторожно села, проверяя, на месте ли все части организма. Сестричка предусмотрительно откатила её подальше от телефона.
— Ты полежи, полежи пока, — сказала она, — скоро уже в палату отвезу.
Маша осмотрелась. Оказывается, кроме неё и сестрички, вокруг было полно народу. Не так далеко виднелся вход в родилку, туда кого-то вели, оттуда периодически выбегали врачи и медсёстры, рядом стояло несколько каталок, на которых лежали такие же, как Маша, отмучившиеся счастливицы. У одной на груди лежал довольно большой байковый свёрток — Маша не сразу поняла, что это младенчик.
— А где моя? Я тоже хочу! — потребовала она в пространство.
Откуда-то рядом с ней возникла Татьяна Ивановна.
— Как себя чувствуешь? — заботливо спросила она.
— Нормально, — ответила Маша. Новая мысль внезапно пришла ей в голову.
— Татьяна Ивановна, я так быстро рожала, наверное, вся порвалась?
— Ничуточки, — гордо ответила врач. — Как новенькая завтра бегать будешь.
— А можно мне ребёночка посмотреть? — кивнула Маша на соседнюю каталку.
Татьяна Ивановна чуть поморщилась.
— Нет, Маш, девочку уже унесли. Там педиатр небольшие проблемки с дыханием нашла, ты её завтра посмотришь.
— Но с ней все в порядке? — вскинулась Маша, внезапно встревожившись.
— Ну ты ж сама слышала, как кричит, — снова сказала Татьяна Ивановна, попрощалась и быстро ушла.
Хоть и говорят, что материнское сердце — вещун, но никаких настораживающих мыслей Маше в голову ни тогда, ни после, не приходило. Она была совершенно спокойна и довольна. И девочку родила, и сама не покалечилась — красота. Впрочем, у Маши по-другому и быть не могло.
Машиной соседкой по двухместной послеродовой палате оказалась та самая красивая девушка с косой, которую Маша видела в приёмном покое, Сюзанна. Она тоже благополучно родила дочку, это были её первые роды, и она была полна впечатлений. Они с Машей проговорили безостановочно часа два, причём каждая практически в режиме монолога. Насколько Маша помнила, после первых родов с ней тоже было нечто похожее, очевидно, это такой общеженский способ выхода из родового шока. Потом Маша решила встать и сходить умыться, благо умывальня — кран, душ и туалет — были в той же палате. Поход ей удался неожиданно легко — страшно было только первый раз оторваться от кровати. Вообще она чувствовала себя на удивление прилично, только очень хотелось пить. В умывальне Маша нашла литровую банку, наполнила водой из-под крана и выпила, не отрываясь. Наполнила снова и взяла с собой в палату, но по дороге снова выпила почти всю. Сюзанна уже спала, и во сне почему-то всхлипывала. Маша тоже легла и уснула.
Их разбудила нянечка, разносящая утренние градусники. Обе застонали и попытались укрыться в подушках, но та была неумолима:
— Вставайте, вставайте, через полчаса завтрак, потом обход. Привыкайте, вот как кормить начнут носить, чего делать-то будете?
Кормить! Маша подскочила на кровати. Действительно, ведь детишек приносят кормить. Интересно, пришло ли молоко? Маша пощупала грудь, та была горячей и твёрдой. Черт! Надо начинать расцеживать, а то мастит в момент заработаешь. С Колькой ей в своё время пришлось помучиться, молока было много, и больно поначалу было ужасно.
Нянечка вернулась за градусником, и Маша спросила:
— А когда кормить принесут? И мне чашка для сцеживания нужна стерильная.
— Чашку дам, — ответила нянечка, — А кормить принесут, как здорова будешь, у тебя вон температура тридцать семь и пять.
— Это от молока, — Маша ничуть не огорчилась. — А если все в порядке, то когда?
— Ну, может, завтра. Врача спроси. — И ушла.
После невкусного больничного завтрака Маша сходила в молочную комнату — была такая — и обзавелась там стерильной чашкой. Роль чашки, правда, выполняла майонезная баночка, но какая разница, главное, чтоб стерильная была, а эту Маша лично достала из стерилизатора. Пришла в палату, уселась поудобнее и занялась доильным процессом.
Не так-то это просто — извлечь молоко из отвыкшей трудиться груди. Но Маша не сдавалась, и минут через двадцать напряжённой работы — даже пальцы устали — в баночку стало по капле стекать сперва прозрачное голубоватое молозиво, а потом и настоящее, белое, густое молоко.
Надоив примерно полбаночки и почувствовав, что грудь снова стала мягкой, Маша на время прекратила процесс. Сюзанна, отказавшаяся подвергать себя экзекуции, скептически оглядела результат машиных трудов.
— И что, этого хватает? Как же малыш наедается?
— Да ты что? — рассмеялась Маша. — Это только сначала. Потом чем больше кормишь, тем больше молока приходит. Только сцеживать надо.
— Ну уж нет. Я лучше буду смесями кормить, чем так мучиться. Сейчас отличные смеси, водой развела — и готово.
Маша посмотрела на неё, как на дурную младшую сестрёнку. Сюзанна ей нравилась. Она была младше самой Маши лет на десять — другое, новорусское, поколение. Закончила школу, вышла замуж. Муж чем-то таким торговал, вроде машинами, но точно ей известно не было. Все это Маша узнала вчера во время их безумной беседы. Сюзанна не училась, не работала и не собиралась. Маше все это было странно и непривычно, но интересно. Как будто наблюдаешь за диковинным животным. Сюзанна даже внешне напоминала какое-то прелестное животное, вроде оленя — глаза, коса… Очень была красивая. Как с картины Веронезе. Маша сказала ей об этом, но комплимент пропал втуне — Сюзанна не знала, кто такой Веронезе. При этом она была доброй и ничуть не жадной. Вскоре после завтрака нянечка притащила в их палату две полные сумки — от Сюзанниных родственников, и та, разобрав их, немедленно начала закармливать Машу невиданными фруктами и французскими йогуртами, отдавая ей даже больше, чем ела сама. Так как завтрак был, прямо скажем, не ах, саму Машу никто пока не навестил, а есть хотелось, Маша принимала угощение с благодарностью, в душе понимая, что отдарить соседку равноценным образом не удастся — при всех их с Сашей достатках и заграничной жизни она половины продуктов в глаза не видала. Она даже попыталась сказать Сюзанне об этом, но та махнула рукой.
— Да перестань ты, я все равно всего не съем, они шлют, как безумные, а мне тут что — лопни? Сейчас, вот увидишь, ещё принесут.
Между тем Маша стала задумываться, где же её-то родные? Сашка ладно, он, может, и не долетел ещё, а мама? С вещами и едой? Хочется же, в конце концов, нормальный халат одеть, не говоря уж о рубашке и прочем. Как удалось выяснить, родственники даже сюда, в палату, могли пройти, стоило только «попросить» как следует, не скупясь, нянечку внизу. Мама должна была прийти, уж Маша-то свою маму знала. А вот не шла. Это было странно, но даже тогда не подумалось Маше ничего плохого.
А после обеда ей принесли пакет с вещами. Маша быстро разворошила его — халат, рубашка, тапочки… Ни записки, ничего.
— А там кто-нибудь внизу ждёт? — спросила удивлённая Маша нянечку, доставившую пакет.
— Да что ты, какое ждёт, — отмахнулась от неё та. — Пакет с утра лежит, его ж и не сдали по-человечески, сунули на стойку. Я уж пожалела, думаю, дай снесу…
Нянечка явно напрашивалась на гонорар за свой человеческий подвиг, но Маше было не до того. Она по-настоящему испугалась. Что должно было случиться с мамой — пакет был точно от мамы — чтобы та вот так бросила его и ушла? Не зашла, не написала записки, не подошла снизу к окну… Маша помнила, как все было прошлый раз — тогда, конечно, о визите родственников в палату нечего было и думать, времена были не те, но записки ей писали, и под окном все время кто-то стоял, и вообще… Нет, там явно что-то случилось. Но что? Она же разговаривала вечером, все было в порядке. Может, Сашка? Там самолёт… Да что она в конце концов гадает, надо сейчас же пойти и позвонить домой.Маша решительно поднялась, натянула халат, вышла в коридор и зашагала. Потом до неё дошло, что она, собственно, не знает, куда идти. Где тут телефон, и есть ли он вообще… В принципе должен быть, хотя бы телефон-автомат, но у неё и жетончика нет… Тут она поравнялась с сестринским постом, где сидела, читая журнал, пожилая медсестра.
Маша кинулась к ней, говоря, что ей срочно нужно позвонить, а у неё нет жетона, и вообще что ей делать в такой ситуации. Сестра, строго посмотрев на неё, вдруг спросила:
— Ты из какой палаты?
Маша ответила.
— Тебя ночью привезли? — уточнила сестра.
Маша, не понимая, согласно кивнула.
— Звони, — решительно сказала медсестра, открывая тумбу стола и извлекая оттуда теелфонный аппарат. — Тебе, правда, нужно.
Все ещё не понимая, почему ей — нужно, но полная дурных предчувствий, Маша дрожащими руками набрала мамин номер. Гудок, ещё один.
Трубку сняла мама. Едва узнав Машу, не дав ей ещё сказать ни слова, она нервно, взволнованно спросила:
— Ну как там, что?
— Да все нормально, мам, — ответила опешившая Маша. — Что у вас-то происходит? Сашка долетел?
— Да, он уже к тебе поехал, — отмахнулась мама. — Там-то что?
— Где там, мам, — Машино недоумение начало переходить в раздражение. — Я не понимаю, ты о чем вообще?
— Чего ты не понимаешь? — рассердилась в свою очередь мама. — Где твой ребёнок?
— Как, то есть, где, — Маша вдруг поняла, что действительно не знает ответа на этот простой вопрос. — Ну, там где-нибудь, где положено. Нам ещё не носили кормить. Но с ней все в порядке, я видела, отличная девочка, восемь баллов, и Татьяна говорила…
Маша услышала, как мама вздохнула.
— Сейчас к тебе приедет Саша, — сказала она уже другим, очень ровным тоном. — И вы с ним пойдёте и найдёте ребёнка. Если сможешь, вечером мне позвонишь. — И отключилась.
Маша застыла с трубкой в руке. Сознание отказывалось работать и воспринимать происходящее. Явно случилось что-то ужасное, и это что-то, похоже, случилось с ней, с её девочкой, но этого просто не может быть, это немыслимо, такого не бывает. Она, Маша, видела девочку, и девочка кричала, значит, была живая, и Маше её показали, и там было восемь баллов, и… Да, но потом ребёнка не дали, и Татьяна говорила что-то про проблемы с дыханием, но это не прозвучало, как что-то серьёзное, она говорила — завтра. Стоп, чего гадать, надо сейчас же пойти и действительно найти девочку. Собственно, даже идти не надо, тут же, у сестры, и спросить…
Так Маша и сделала.
Сестра, сочувственно глянув на Машу (ох, не понравился Маше этот взгляд, лучше б уж наорала), перелистнула большую амбарную книгу, что-то проверила и сказала:
— На нашем этаже точно нету, пойди в интенсивную терапию, спроси там.
— А где это?
— Этажом выше, потом по коридору направо.
Маша побежала в указанном направлении. Лестница, коридор, нужное отделение за закрытой дверью. На стук вышла женщина в белом халате. Маша задала свой вопрос.
— Нет, — покачала головой женщина. — К нам не поступала.
— Вчера, вечером, — продолжала настаивать Маша.
— Да нет же, точно. У нас всего трое детишек, и все мальчики.
— А где же тогда моя? На этаже тоже нету…
— Надо, значит, в патологию идти. Это далеко. Подожди, — она дотронулась до машиной руки, — я позвоню туда. Как зовут?
— Никак пока. Я не знаю.
— Да не ребёнка, дурочка. Тебя как зовут? Как спрашивать?
Маша, плохо понимая, что происходит, назвала имя-фамилию. Женщина скрылась за дверью, потом возникла снова — Маша не знала, сколько времени прошло в промежутке — и объявила:
— Ну вот, я дозвонилась, там твой ребёночек. Девочка, три сто, пятьдесят сантиметров.
— Она… С ней все в порядке? — не смея надеяться, выдохнула Маша.
— Это я не знаю. Когда в порядке, сама понимаешь, в патологию не кладут. Иди туда, тебе скажут. Надо подняться на шестой этаж, это последний, там по коридору до конца, далеко, далеко, до другой лестницы, и по ней спустишься на третий. Там увидишь. Но девочка там.
Маша пустилась бежать по лестницам и коридорам. Здание было огромным, длинным и сложным. Снаружи оно выглядело более-менее обычно — серый бетонный параллелепипед, внутреннее же его строение, казалось, со внешним никак не соотносилось — два разных мира, разделённых больничным порогом. Этажи загадочным образом сливались, переходя один в другой, один раз лестница внезапно кончилась, и продолжение обнаружилось только за углом. Шестой этаж был сквозным — коридор шёл вдоль всего здания, ни поворотов, ни перегородок, с одной, левой, стороны — внешние окна, из которых падал серый мутный свет, с другой — непрерывная стена с бесконечными пластиковыми окошками в какие-то помещения. В одном из них, кажется, шла операция — горел яркий белый свет, что-то делали люди в масках, но Маша, гонимая собственной бедой, бежала мимо, не останавливаясь, не приглядываясь, так что, возможно, это видение мелькнуло только в её смятенном сознании.
Коридор наконец кончился. Окно в торце и чуть правее жёлтая дверь с надписью «выход». Три этажа промелькнули в одно мгновение, Маша толкнула очередную дверь и оказалась в нужном месте.
Нужное место представляло из себя небольшой закуток, нечто вроде лестничной площадки, с небольшим окошком в торце же и двумя застеклёнными, замазанными белой краской дверями чуть поодаль. На одной из них Маша увидела табличку с длинной надписью: «Отделение чего-то-там и тра-та-та патологии». Оно. Маша толкнула дверь. Тщетно. Она подёргала её сильнее, постучала, снова подёргала. Никакого ответа. «Бред какой-то, — подумалось Маше. — Туда же только что звонили. Куда они все подевались?» Она с силой застучала по проклятой двери, стекло задребезжало под рукой. Безрезультатно. «Черт знает что, пойду в другую дверь, спрошу, что тут происходит.»
Другая дверь — Маша в спешке даже не глянула, что на ней написано — открылась на первый же стук. Оттуда вышла тётечка в белом халате, уютная такая тётечка среднего возраста, посмотрела на Машу вопросительно.
— Скажите пожалуйста, — обратилась к ней Маша, — я вот тут в патологию пришла, у меня дочка там, а дверь закрыта, нет никого…
— Бог с тобой, деточка, — был ответ, — там и не может никого быть, патология закрылась на профилактику летнюю, уж три дня, как последнего ребёночка перевели.
— А как же я? — поразилась Маша. — А моя девочка? Да нет, вы что-то путаете, мы ж только что звонили, сказали, девочка в патологии.
— Так это про тебя звонили, — сказала тётечка. — Это к нам. Тут твоя девочка. Вчера, вечером привезли.
— Да, да, — подтвердила Маша, облегчённо радуясь, что наконец сошлись концы с концами и можно что-то связное выяснить. — Как она там? Можно посмотреть?
— Сейчас узнаю, подожди тут, — пообещала тётечка и исчезла, закрыв за собой сплошную белую дверь. Перед Машиными глазами оказалась темно-вишнёвого цвета табличка с чёткими золотисто-жёлтыми печатными буквами: «Отделение реанимации новорождённых».
Так и осталось неизвестным, сколько времени простояла окаменевшая от ужаса Маша перед этой дверью, но в конце концов она снова открылась, и та же тётечка, возникшая на пороге, произнесла:
— Там сейчас врачи работают, зайти нельзя, а ты приходи через часок, тогда и ребёночка посмотришь, и с доктором поговоришь. Сегодня Ольга Викторовна дежурит.
— Ольга Викторовна. — Автоматически повторила Маша, и вдруг вскинулась — А она, в смысле… девочка… — Тут Маша подавилась словом и договорить не смогла, но тётечка поняла её.
— Да господь с тобой, живая, конечно, что б она тут иначе была, — зажурчала успокоительно, — хорошая девочка, доношенная, вес вон — три сто, у нас знаешь, какие лежат — полтора кило, и тех выхаживаем. Ты вот что, ты приходи через час, все сама увидишь, и не реви смотри, молоко пропадёт. Молоко сцеживаешь?
— Угу, — кивнула Маша сквозь действительно набежавшие откуда-то слезы. — Сцеживаю.
— Вот давай, счас самое первое дело — молоко-то. Иди, поешь, после придёшь.
Маша медленно побрела в свою палату по бесконечным лестницам и переходам. Дорогу снова пришлось искать, как в первый раз, будто и не неслась тут, как одержимая, какие-то минуты назад. Правда, теперь ещё слезы мешали ориентироваться. Скоро Маша не выдержала, села на подоконник посреди очередного коридора, и заревела по-настоящему, даже не заревела — зарыдала, молча, беззвучно. Ни сил, ни мыслей не было, только слезы, они лились и лились, Маша давилась ими, всхлипывала, пытаясь загнать их обратно, но они выливались снова, стекали между пальцев, впитываясь в байковый рукав халата, которым она безуспешно пыталась вытирать глаза…
Потом слезы кончились. Легче не стало, страх и тоска, сжимающие горло, грудь, что-то ещё пониже — душу? — никуда не делись, просто слезы кончились. Маша ещё посидела, бесцельно глядя в окно перед собой, но ничего не различая в нем, попыталась собраться с мыслями.
— Ну подожди, ты ничего толком не знаешь, ребёнок жив, да, может, и страшного-то нет ничего, надо посмотреть сперва, а потом вдаваться в истерику, что толку от твоего рёва, — старалась она уговорить сама себя, а изнутри рвался животный вой:
— Что ничего, все уже случилось, если ничего страшного, так в реанимацию не кладут, если и живой, то неизвестно, здоровый ли, и вообще, какая разница, этого просто не должно быть, никак, никогда, это не со мной, я ничем не виновата, я не сделала ничего настолько ужасного, чтобы быть так наказанной, со мной такого быть не может, не может, не-е може-е-ет, НЕТ!
Откуда-то взялись новые слезы.
— Нельзя так сидеть, — пронеслась в гудящей, кружащейся голове здравая мысль. — Надо идти, и вообще надо как-то держаться, а то в самом деле молоко пропадёт.
Маша встала и потихоньку двинулась вдоль коридора. Коридор, поворот, лестница — она добралась до своей палаты. Прежде чем войти, зашла в умывальник, плеснула в лицо водой. Из зеркала глянули на неё красные заплаканные глаза.
— Не сметь, — злобно сказала Маша сама себе, предупреждая новый потоп. — Не сметь реветь, дура.
Вошла в палату. Сюзанка, соседка, кинулась к ней:
— Ой, Маш, ну где ж ты ходишь, к тебе тут муж приехал, внизу ждёт, вон записка!
Маша взяла клетчатый листочек, на котором Сашкиным чётким почерком стояли её фамилия и номер палаты, развернула. Сосредоточиться не получалось, слова упорно не желали складываться в осмысленные фразы. Лучшее, на что Маша оказалась способна среди потока обрывочных мыслей, это спросить у Сюзанки:
— Он сказал, внизу будет ждать?
— Ну не он, конечно, нянька сказала, будет ждать ответа, наверно, внизу, где ж ещё-то.
— Я сама схожу, — Маша повернулась к выходу.
— Маш, ты с ума сошла, куда ты пойдёшь, тебя не пустят. Какая-то ты не в себе, что с тобой?
— Схожу. — Повторила Маша и вышла в коридор.
Откуда-то среди путаницы мыслей и горького кома отчаяния в душе у Маши появилась почти волшебная способность безошибочно ориентироваться в хитросплетённых коридорах и переходах здания. Она не могла бы сказать, каким образом она знает, куда идти, на какую кнопку нажать в лифте и в какой поворот завернуть, но через пять минут, ни разу не замедлив хода и не сбившись с пути, она очутилась в приёмном холле на первом этаже. Маленькая незаметная дверь, через которую она вышла, находилась в пяти метрах — снаружи — от барьера, за которым цербером сидела нянька, принимающая передачи. Няньку со всех сторон атаковали счастливые родственники, да и вообще ей не было дела до того, что происходит перед барьером. Почти напротив дверки, прислонившись к простенку между окнами, стоял муж Саша.
Он не заметил жены, потому что, естественным образом, не ожидал такого её появления, и это дало Маше крошечную паузу, промельк секунды, чтобы попытаться поймать хоть какую-нибудь связную мысль.
— Господи, ну что я ему сейчас скажу? Впрочем, — и это была первая разумная мысль за последний час, — может быть, он что-то знает и сам мне расскажет?
И тут она уже оказалась рядом с мужем, носом ему в плечо, его рука на затылке, и на мгновение ей стало легче, что вот уже и не одна, а есть рядом кто-то, сильный, надёжный, в здравом уме, не отравленный больничным слабодушием…
И это было так уютно-обнадёживающе, что она с новыми силами оторвала лицо от спасительного плеча, глянула мужу в глаза, спросила:
— Саш, ты что-нибудь знаешь, ты понимаешь, что с нами происходит?
И чудо кончилось. Не сразу, не вмиг, муж никуда не исчез, и рука его была все так же тепла и отрадна, но дивная секундная лёгкость — что кто-то, не ты, сейчас решит все проблемы и отведёт беду рукой — стала меркнуть неумолимо, разгоняемая Сашкиными растерянными, путаными словами
— Маш, я тоже толком не в курсе, тёща сказала — ребёнок дышать не может, лежит тут где-то, чуть не в реанимации, это бардак какой-то, с тобой же все было в порядке, я ничего не понимаю…
Маша молчала. Они успели выйти из здания клиники на улицу, в тёплый июльский день, сели на лавочку во дворе. Под ногами на красновато-коричневой глинистой земле путались жёсткие стебли цикория, подмигивали голубым глазом цветка.