Страница:
Маша закрыла глаза. Сейчас, сейчас… Надо только сосредоточиться, привести мысли в порядок — ох, не кружилась бы ещё так сильно голова, зачем, дура, столько ревела, ну ничего, сейчас, я справлюсь — сейчас я все пойму, расскажу Сашке, мы подумаем вместе и все обойдётся, только бы не заплакать снова, нет, не буду, ещё секунду… Ну почему всегда я должна все знать за всех, я не хочу быть сильной, пусть кто-то утешает и ободряет меня… Но никого нет, мама неизвестно где, Сашка ничего не знает, весь в своих закорючках, а девочка там… Моя девочка там…
— Да, девочка в реанимации, я там была, но меня не пустили, сказали прийти через час. Сколько сейчас времени? Без десяти шесть? Ну вот, через пятнадцать минут пойдём. Я не знаю, отчего это случилось, все было нормально, она кричала, я слышала, и баллов было восемь. Каких баллов — ну, ребёнка оценивают по десятибалльной шкале, шкала Апгар, так что восемь — совсем неплохо. Не знаю, что теперь делать, сейчас узнаем, что врачи скажут — то и будем. Сама? А что сама? Что со мной может случиться? Да лучше бы со мной что-то случилось, чем так…
До сих пор Маша говорила тихим монотонным голосом, отвечая на мужнины вопросы как автомат, но под конец не выдержала, слезы снова вытекли наружу, она уткнулась лицом в сашину майку и замолчала.
Саша тоже молчал. Может, это было и лучше, но Маше хотелось услышать хоть что-нибудь ободряющее, хотя бы, что тут никто не виноват. Почему-то казалось, что своим молчанием Сашка обвиняет её, Машу, в том, что случилось, что это именно она недосмотрела, сделала что-то не так. Маша и сама все время искала подспудно свою вину, но сама — это одно, а от кого-то, пусть даже от мужа, тем более от мужа…
Она поднялась со скамьи.
— Пойдём, пора уже. Тут не так просто, пока ещё доберёмся…
Чтобы церберша на входе не цеплялась к Саше, они вошли в здание через другой подъезд, ведущий в поликлинику — там, в толпе людей, никто вопросов не задавал. Ведомая своим новым чутьём, Маша чётко находила дорогу, безошибочно ориентируясь в безликих коридорах. Её самое удивляла эта открывшаяся способность — в обычной жизни Маше, напротив, был присущ полный «топографический кретинизм» — извечная способность интеллигентной женщины заблудиться в трех прямых углах. Наверное, Центр принял меня, и я теперь с ним срослась — мелькнула безумная мысль, но Маша от неё отмахнулась, потому что за последним пролётом лестницы, по которой они подымались, уже ждало их — и чем ждало, неизвестно — отделение реанимации новорождённых.
На этот раз их пустили внутрь. Давешняя тётечка, узнав Машу, молча взяла её за руку и провела по узкому коридорчику в какую-то вроде приёмной маленькую комнатушку, кивнула в сторону узкой скамеечки, стоявшей вдоль стены и вынула из шкафа белые халаты, зеленые бахилы, маски и шапочки на головы.
— Одевайтесь пока, я сейчас доктора позову.
Маша с Сашей стали торопливо натягивать выданную одежду, путаясь в завязках от бахил, и тут в комнатку вошла худенькая высокая женщина, довольно ещё молодая, с усталым добрым лицом.
— Здравтвуйте, меня зовут Ольга Викторовна, я ведущий врач вашей девочки…
Маша вскинулась было что-то спросить, но Ольга Викторовна сделала рукой останавливающий жест, дескать, не перебивайте, и Маша промолчала.
— Состояние ребёнка тяжёлое, в наличии синдром дыхательных расстройств, ателектаз лёгких, начинающаяся пневмония, была проведена интубация дыхательных путей, подключён аппарат «искусственные лёгкие», ребёнок получает…
Далее следовал перечень лекарств, состоящий из непонятных полулатинских названий. Маша слушала все это, как-то странно успокаиваясь, словно бы все эти медицинские термины, половину которых она не могла уяснить до конца, не могли иметь отношения ни к ней, ни к её ребёнку.
Доктор закончила, сделала паузу, затем кивнула Маше:
— Что вы хотели спросить?
— Ольга Викторовна, — выговорила Маша хриплым шёпотом (почему-то ей свело горло), — а если так, попроще, как там? Как она?
Маша имела в виду, конечно, тот самый главный вопрос:"Будет ли жить?", но произнести его ей было не по силам. Врач, впрочем, кажется, поняла.
— Ну что я могу вам сказать? Состояние, конечно, тяжёлое, у нас лёгких детишек нет, но при этом ваше положение далеко не худшее. Ребёнок стабилен, через машину, но дышит, потом, она все-таки почти доношенная, вес совершенно нормальный, хотя сейчас отеки большие, точно трудно сказать, но девочка крепенькая, и мы делаем все, что можем… Будем надеяться.
— Скажите, — Маша собралась с силой для нового вопроса, — а отчего такое могло произойти? Ведь все было нормально, и беременность, и роды, она кричала, как родилась. Почему?
— Ну, точно вам этого никто не скажет. Может быть ряд причин — роды были слишком быстрые, — Маша кивнула, соглашаясь, — ребёнок хоть и немного, а все-таки родился раньше срока, мало ли, что ещё.
— Там пуповина была на шее, — подсказала Маша.
— И это тоже могло сказаться, хотя навряд ли. Асфиксии-то как раз почти не было. Словом, теперь не скажешь, будем стараться справиться. Пойдёмте, я вам её покажу.
Маша совсем забыла, что Сашка тоже был здесь, и даже удивилась, услышав его вопрос:
— Скажите, доктор, мы можем что-нибудь сделать? Ну, я не знаю… Чем-то как-то помочь…
— Да, конечно, — доктор слегка улыбнулась. — Я собиралась вам об этом сказать чуть позже, но раз вы спросили… Из тех лекарств, что получает ваш ребёнок, есть одно — я напишу вам название — его больница не даёт, оно дорогое, и родители покупают сами. Вам мы пока переливаем, но как бы в долг, взяли пока из запасов, покупают же сразу на весь курс. Так вот, вы тоже найдите, оно довольно редко где бывает, и принесите как можно быстрее. Я вам напишу, и телефон справочной дам. Кстати, — добавила она, — у нас тут, прямо в здании, хорошая аптека, может быть, в ней как раз есть — неделю назад там кто-то покупал. Ну, пойдёмте.
Они проследовали за доктором вглубь отделения, та остановилась перед одной из дверей, подняла на лицо маску и жестом показала Маше с Сашей сделать то же.
За дверью был большой светлый зал, все стены его были уставлены медицинской аппаратурой, датчики, трубки, провода, а на некотором расстоянии от этих стен стояли один, два… восемь прозрачных пластиковых ящиков, закрытых со всех сторон. Ящики были опутаны проводами и трубками, и в каждом на чем-то белом и мягком неподвижно лежал крошечный розовый младенец. Зрелище было настолько фантасмагорическим, неожиданным и жутким, что Маша не сразу осознала, что один из этих младенцев — её собственный.
— Вот это — ваша, — указала вдруг Ольга Викторовна на третью справа коробку. — Посмотрите пока, я сейчас подойду, — и вышла.
Младенец — трудно было назвать его девочкой, мальчиком ли, — лежал, раскинувшись, на спине. Ножки, ручки — в стороны. Крохотные запястья были обмотаны матерчатыми манжетами, от них шли провода к разным датчикам на стене. Из носа, уголка рта, пупка торчали и уходили куда-то ещё пластиковые трубки. Головёнку охватывала ещё какая-то лента, из под неё тут и там торчали рыжие волосики.
— Смотри, Сашка, она рыжая, — удивлённо прошептала Маша. Муж не ответил.
У младенца был аккуратно очерченный ротик с капризно вздёрнутой верхней губой, носик-пуговка. Под глазами чернели жуткого вида синяки. Почему-то Маша отдельно заметила очень длинные, тонкие пальчики на руках и круглые розовые пятки.
Надо сказать, при всем обилии трубок и безобразии синяков, младенец не производил впечатления, будто вот-вот умрёт. Казалось, он просто спит, и трубки ему мешают — на мордочке было довольно хмурое выражение.
— Сашка, ну посмотри же, у неё такое лицо, как у тебя, когда от работы отвлекают. Совершенно твой ребёнок, ну, гляди…
Поскольку ответа опять не было, Маша оторвалась от ребёнка и глянула, что ж там с мужем-то происходит. Сашка стоял, отрешённо глядя в одну точку, и будто не слыша Маши.
— Только не хватало ещё, — пронеслось в голове, — не грохнулся бы тут в обморок, тогда и меня пускать перестанут. Сашка, — сказала она вслух. — Сашка, очнись немедленно! Слышишь, что говорю?
Муж посмотрел на неё, словно с трудом узнавая, но все же взял себя в руки.
— Маш, я пожалуй, выйду, — тихо произнёс он. — Я тебя лучше там подожду.
Маша не возражала. Строго говоря, ей было не до него. Она вдруг поняла, вернее, даже почувствовала, что хотя бы для относительного душевного спокойствия ей теперь нужно просто все время находиться здесь, что, когда она видит девочку, кошмар отступает, где-то за дверью остаются страшные слова и непонятные события, а здесь ребёнок, он просто спит в своей коробке, ему снятся сны, ничего ужасного не происходит, а трубки и датчики… Ну подумаешь, трубки, можно и с ними жить…
Ребёнок вдруг засопел, дёрнул ногой.
— Ш-ш, — улыбнулась Маша, — ш-ш, тише, маленький…
Вернулась Ольга Викторовна, посмотрела на Машу вопросительно.
— Мне надо уходить? — огорчилась она. — Ольга Викторовна, а когда ещё можно прийти? А можно, я буду тут что-нибудь делать, как-нибудь помогать?
— Нет, — покачала головой врач. — Помогать нам тут нельзя, но вы не волнуйтесь, у нас медсёстры замечательные, и врачи тоже.
— Ну ладно, а можно, я просто так, в уголку…
— Нет, милая — врач была мягка, но настойчива. — У нас тут реанимация все-таки. Прийти посмотреть можно, вот так, ближе к вечеру, когда поспокойней, а оставаться нельзя.
— А что ещё можно? — не сдавалась Маша.
— Молоко приносить можно, — сказала вдруг Ольга Викторовна. — Кормить-то мы их кормим. Только не прямо к нам, а относи на молочную кухню, они там стерилизуют и раздают, ты своё подписывай, ребёнку родное материнское молоко лучше.
— А если оно лучше, зачем его стерилизовать? — Маша не представляла, что в ней может быть столько настырности. — Я могу прийти, и прямо здесь нацедить, прямо куда надо, все будет стерильно, ведь ребёнку так же полезнее? Когда без стерилизатора?
Ольга Викторовна усмехнулась и снова покачала было головой, но, взглянув нечаянно Маше в глаза, вдруг согласилась.
— Ребёнку, действительно, лучше. Ну что ж, попробуем. Приходи завтра к двенадцати, чуть пораньше, в двенадцать кормление, я скажу сёстрам, что-нибудь придумаем. А сейчас надо идти.
Маша неохотно пошла за ней к выходу. На пороге она обернулась, поглядела ещё раз на свою коробку, потом пробежала глазами по остальным инкубаторам. Вдруг она поняла, что её ребёнок тут самый крупный, остальные детишки были совсем крохотными, Маше показалось, чуть ли не в два раза меньше, чем её девочка.
— Господи, — подумалось ей, — я-то убиваюсь, что же другим родителям делать?
В приёмной, пока Маша вылезала из халата, бахил и прочего, Ольга Викторовна принесла Саше листочек бумаги с написанным названием лекарства.
— И ещё, знаете, памперсов купите, — сказала она. — А вас — это уже Маше, — жду завтра к двенадцати. До свидания.
Маша с Сашей вышли из отделения. Оба молчали. На площадке лестницы они, не сговариваясь, привалились к стене у окна. Саша достал сигареты, закурил. Маша спрятала лицо в ладони. За пределами реанимационной палаты все страхи тут же вернулись.
— Я теперь понимаю, — сказала она неожиданно, — почему мама ко мне не зашла. После такого…
Она не договорила.
Саша докурил, обнял Машу за плечи, повёл по лестнице вниз. Они вышли на улицу, на крыльце стали прощаться. Говорить об увиденном было невозможно, обсуждали текущие дела, пытаясь, как за соломинку, цепляться за осмысленность действий.
— Значит, ты завтра с утра ищешь лекарство, покупаешь памперсы и до двенадцати мне все это привозишь. Я тебя буду ждать до без двадцати. Подожди, — пришла Маше в голову светлая мысль, — тут же есть аптека, дай просто мне денег, я сама куплю с утра эти памперсы, тогда, если найдёшь лекарство — приедешь, а нет — нечего и таскаться. Я буду тебе звонить. И ещё, принеси хоть чего-нибудь пожрать съедобного, тут столовка, сам понимаешь, та ещё, а есть хочется, у меня же молоко приходит.
Тут Маше действительно сразу захотелось есть и заболела грудь. Она распрощалась с мужем чуть быстрее, чем, может быть, следовало ожидать — они, в конце концов, не виделись больше трех месяцев, — и рысью припустилась по ставшим почти родным коридорам домой, то есть в свою палату.
Сюзанка на неё напустилась.
— Ну где ж ты пропала, уже ужин кончился, нянька дежурная так ругалась, что тебя нет, хотела главврачу настучать, я ей сказала, чтоб закрывала она свою столовку, все равно это у них не еда. Я тут сижу-сижу, тебя нет, слова сказать не с кем. Чай будем пить?
— Будем, — ответила Маша. — Поесть чего-нибудь дашь?
— Да уж. Должен же кто-то это есть, протухнет ведь, а я не бочка. Они мне тут, посмотри, котлет каких-то натащили, и мать, и свекровка, все в кастрюлях дурацких, хоть бы договаривались, что ли… А вот торт, он вкусный, с ананасом, мой любимый, это муж постарался. А где ты была-то?
Рассказывать Сюзанке обо всем происшедшем было совершенно бесполезно, только душу травить. Маша сквозь набитый рот сплела ей что-то о приехавшем муже, с которым полгода не виделась, и соседку это совершенно удовлетворило. Она простила Маше вечернее отсутствие, свою скуку и объяснения с нянькой.
— Знаешь, им, этим нянькам, совершенно по фигу, кто где, мы хоть вообще поуходи. Ты ей дай просто пятёрку, она и заткнётся. Тем более завтра суббота, врачей не будет, она тебе за пятёрку мужа прямо сюда приведёт.
Весь этот трёп возымел неожиданное действие. Маша, вдруг отрешившись слегка от главной своей беды, внезапно осознала, что ведь действительно они с Сашкой сто лет не виделись, и, почитай, даже не поздоровались толком. А сейчас он сидит там один в пустой квартире, есть ему, наверное, нечего, на душе тоже не сладко… В конце концов, она всегда знала, что в бытовых вопросах муж не силён, это всегда была её сфера действия, кто ж мог подумать, что бытовые вопросы затянутся на шее таким узлом…
— Сюзан, я сейчас сбегаю быстренько, мужу позвоню, как он доехал там, — и выскочила из палаты.
Она на удивление быстро дозвонилась. Разговор получился бессодержательный, но после него у обоих посветлело на душе, потому что, в конце концов, даже когда каждому очень тяжело, вместе все же немного легче.
На обратном пути Маша зашла в молочную комнату, взяла баночку и под скептические Сюзанкины замечания расцедила перед сном окаменевшую грудь. Хотела отнести добытое молоко на молочную кухню, но сил уже не хватило, да и кухня, наверное, уже закрыта, подумалось ей… Завтра… Теперь все завтра…
Ночью ей приснился сон.
Она бежит по больничному коридору в своём больничном халате, ей нужно позвонить, она вбегает в какую-то комнату, а там сидят три медсёстры-ведьмы, и не дают ей телефон, гонят её, а позвонить почему-то жизненно важно, и Маша дерётся с ними, вырывает телефон, кричит:
— Я не уйду никуда, у меня ребёнок в реанимации.
И тут открывается дверь и в комнату входит Самый Главный, и с ним ассистент. Самый Главный похож немного на профессора, который осматривал Машу в родовой палате. Шум сразу стихает, и тётки, льстиво улыбаясь, говорят: «А вот наша Машенька».
Главный смотрит на Машу суровыми глазами и вопрошает:
— Чего ты хочешь?
— У меня ребёнок в реанимации, — говорит Маша, которая хоть и боится Главного, но знает, что уходить нельзя.
А Главный протягивает руку назад, и ассистент уже с готовностью подаёт ему папку — историю болезни, и Главный смотрит её, переворачивает странички, и Маша ждёт в нетерпении…
— Случай, конечно, трудный, — произносит в раздумьи Главный, — но жить она будет…
И дальше все закружилось, как это бывает во сне, и Маша проснулась, как бы и не просыпаясь, и помнила только это:
— Случай, конечно, трудный. Но жить она будет.
И утром, проснувшись, она помнила эту фразу, и на душе было спокойно, будто бы и взаправду её дело разобрали в высшей инстанции и обжалованию решение не подлежит. Маша гордилась собой, что вот не струсила, не ушла, кто бы там без неё стал разбираться с её делом, злые тётки затёрли бы в суёте — а так Главный посмотрел, и как он сказал — так и будет.
В утренней больничной суёте — завтрак, уборка, обход — время летело неожиданно быстро. Сцеживаться Маша не стала, решила оставить побольше молока к двенадцати часам, а вот вчерашнее надо было отнести. Она надписала на листочке бумаги свою фамилию и палату ребёнка — «реанимация новорождённых, 3 этаж» прикрыла баночку и побежала на молочную кухню.
В коридоре перед кухней ей встретилась женщина с такой же баночкой в руках, лицо её было Маше почему-то знакомо. Женщина поздоровалась с ней, и тут Маша её узнала — это была Ира, Маша видела её в приёмном покое, она мучилась схватками, и срок у неё был — тридцать недель.
— Ты как? — кинулась Маша с расспросами. — Кто у тебя?
— Мальчик. Кило семьсот. — Лицо Иры стало расплываться в слезах. — Он там, в кювезе, в реанимации.
— У меня тоже… — Маша указала на баночку в своей руке. — В реанимации. Девочка.
К глазам подступили слезы.
— Ты только не реви, — быстро сказала ей Ира. — А то я тоже начну. У тебя хоть срок нормальный, а у меня — тридцать недель, семи месяцев нету. — Она отвернулась.
— А что врачи говорят? — Дурацкий вопрос, конечно, но надо было что-то спросить, потому что Маша невольно чувствовала себя немного виноватой, как это всегда бывает, когда у кого-то положение хуже твоего. Глупо, конечно, что значит — хуже, всех их выровняли эти слова — реанимация новорождённых, и все равно где-то в глубине билась надежда — а вот у нас хоть срок нормальный, значит, и шансов больше, мы не крайние ещё…
— Да что они скажут… Работаем, не волнуйтесь, мамаша… — Ира махнула рукой. Тебя когда выписывают?
Маша даже не задумывалась ещё на тему выписки, не до того было — так и сказала.
— А я в понедельник попрошусь. Не могу я тут, сил нет смотреть, как девчонкам кормить носят. Чувствую себя нормально, чего сидеть-то.
— А ребёнок? — спросила Маша.
— Приходить буду. Мне тут недалеко. Все равно пускают только раз в день, на десять минут посмотреть. Ладно, счастливо тебе, я пойду.
Ира ушла. Маша постояла немного, размышляя. Первой, тайной, мыслью было, естественно, то, что её-то пускают на дольше, и кормить вот дают, пусть через трубки какие-то, но ведь не гонят, и, значит, её ситуация не самая плохая и есть, есть надежда, что все ещё выправится. «Не сглазить бы», — тут же осекла Маша сама себя, и, чтобы отвлечься, усилием воли стала думать о чем-то другом. Выписка. В этом действительно есть смысл. Чего сидеть в больнице, когда можно быть дома с Сашкой. Кормить, конечно, придётся ездить, зато не надо будет скрываться от нянек, да и еда дома лучше, а ездить не так уж и далеко. Ира говорила — в понедельник, а сегодня что?
— Какой у нас день сегодня? — спросила Маша у нянечки на молочной кухне.
— Проснулась, — засмеялась та. — Суббота нынче с утра была.
Суббота. Значит, ещё два дня здесь, а потом домой. Обидно, что наступили дурацкие выходные, так бы она спокойно могла выписаться хоть сегодня — чувствовала Маша себя отлично, будто и не рожала. «Господи, — мелькнуло в голове. — Да пусть бы лучше я вся порвалась, а с девочкой было бы нормально». Привычным усилием запретив себе развивать эту мысль, она вернулась в палату.
В палате Татьяна Ивановна осматривала Сюзанку. Маша села на свою постель, Татьяна Ивановна подошла к ней.
— Как себя чувствуешь, Машенька? Давай-ка я тебя посмотрю.
На глаза снова навернулись слезы.
— Да я-то отлично, Татьяна Ивановна, — вырвалось у Маши. — Как корова. А вот девочка…
— Знаю, Машенька. — ответила врач. — Я там утром была. С девочкой все не так страшно, она довольно крепенькая, врачи там у нас хорошие. Я ещё попрошу, чтобы тебя пускали почаще, все обойдётся потихоньку.
— Я сегодня кормить пойду, — всхлипнула Маша. — В двенадцать.
— И правильно, — подтвердила Татьяна Ивановна. — Это сейчас самое важное. А осмотреть я тебя все равно должна. Ложись-ка как следует.
После осмотра Маша спросила про выписку.
— Я бы тебя хоть сейчас выписала, но ты подумай. Если тебе кормить разрешают, тебе здесь будет удобнее. И не ездить, и полежать есть где между кормлениями. Ты можешь тут на неделю остаться, я бы на твоём месте не рвалась бы домой.
— У меня муж там, и вообще…
— Да я понимаю. Но бумажки лучше в понедельник делать, ты уж дождись. И с кормлением определишься. А решишь — в понедельник пойдёшь домой, без вопросов.
После ухода врача Маша задумалась. Может, и правда, подождать неделю. Сашка не маленький, а тут все-таки к девочке ближе… Видно будет.
— Слушай, — спросила вдруг Сюзанка, — Ты сколько ей будешь платить?
Маша совсем забыла про этот аспект своей больничной жизни. А ведь и правда, платить надо, она ведь так и договаривалась. И Вере Федоровне…
— Не знаю. А ты что думаешь?
— Я —то? Я с Верой Федоровной договаривалась, я только ей буду. Долларов двести. И ещё, наверное, цветы куплю. А тебе, конечно, и Татьяне тоже надо, вон она как с тобой носится. Давай к Вере вместе пойдём.
Пойти решили в понедельник, теперь ещё надо было не забыть сказать Сашке, чтобы принёс завтра деньги. Вере Федоровне Маша решила заплатить сотню, а Татьяне Ивановне побольше — триста. Может, придётся ещё просить её о чем-то, связанном с девочкой, надо, чтобы она не обижалась.
Время подходило к двенадцати, и Маша стала собираться. Собственно, собираться было почти нечего, вымыла грудь, предупредила Сюзанку и пошла. Лестницы, коридоры, заветная дверь.
Машу встретила молоденькая и страшно деловитая сестричка.
— Здрасьте, я — Света, одевайте халат, косынку и идите за мной.
Света привела её не в детскую палату, как надеялась Маша, а в пустую комнату, где стояли две детских пустых кроватки — не обычных, а пластиковых, прозрачных, как корытца на высоких ножках. Ещё там стоял письменный стол и рядом с ним чёрное кресло из дерматина.
— Садитесь сюда, — указала ей Света. — Сейчас пробирку принесу. Вам мыться нужно?
— Вообще-то я мылась, — ответила Маша, — но я с тех пор к вам пришла, наверное, лучше ещё раз?
— Вон раковина, — указала Света. — Тогда и мыло принесу.
Действительно, у входа в комнату был ещё крошечный закуток с раковиной. Маша зашла туда, расстегнула халат и рубашку и тщательно вымыла принесённым мылом оба соска. Света ждала её с пробиркой, заткнутой комком марли.
Маша подошла к креслу, держа вымытую грудь на весу и ощущая себя хирургом перед операцией.
— Значит, так, — говорила Света, помогая ей сесть и подстилая под грудь чистую хрустящую марлевую прокладку — Пробирка стерильная, молоко тоже. Надо, чтоб оно попало в пробирку, ничего больше не касаясь. Сами сможете, или я помогу?
— Лучше помогите, — попросила Маша. — Хотя бы первый раз, а то я боюсь. Пробирка ещё такая узкая.
— Давайте. Значит, так — я держу пробирку, а вы сцеживайте. Первые капли не надо, их вон в марлю, а в пробирку струйку.
Маша сжала грудь, стараясь не коснуться соска пальцем, оттуда вдруг вырвалась весёлая струйка, миновала пробирку и забрызгала светин халат.
— Ничего-ничего, — подбодрила Света. — Нормально. Сейчас я точней подставлю.
Со второго раза все попало, куда надо, и Маша, приноровившись, быстро нацедила с полпробирки.
— Так, — остановила её Света, приподнимая пробирку и глядя на деления. — двадцать грамм. Хватит.
— Как хватит? — огорчилась Маша. — У меня ещё молока-то полно.
— Ну и хорошо, — ответила Света, затыкая пробирку марлей. — В три снова придёте. Или сцедите, на кухню сдайте, молоко всегда нужно.
— Я сдам, — закивала Маша. — И в три приду.
— Вот и чудненько. Я тогда вам тут все положу прямо, и мыло, и пробирку. Двадцать грамм нацедите, я заберу.
— Свет, — робко спросила Маша, — А можно мне на неё глянуть? Хоть немножко.
— Сейчас лучше не надо. Там врачи, и вообще. Лучше в три. А ещё лучше в шесть. Я тогда вам покажу, как мы их кормим.
Маша успела пообедать и сходить позвонить мужу, впрочем, безуспешно. Сашки дома не было. До трех часов оставался примерно час времени, и, чтобы провести его с толком, Маша решила наведаться в местную аптеку.
Она легко нашла путь — аптека помещалась в том же здании, во внешнем крыле. В неё вело два входа — внутренний, которым и пришла Маша, и внешний, более парадный, с улицы. На площадке перед ним теснились роскошные машины.
Содержимое аптеки Машу потрясло. Ей приходилось за границей бывать и в аптеках, и в детских магазинах, но такого великолепия в таких количествах и разнообразии, собранного в одном месте, видеть не приходилось. Тут было все, что может понадобиться — нет, не ребёнку, а обожающим родственникам, и даже то, что никаким родственникам в голову не придёт. Коляски, кроватки, креслица, подставочки и подложечки, соски, пустышки, бутылочки и чашечки, разнообразнейшие одёжки и игрушки, а чуть подальше, у двери — небольшой загон детских автомобильчиков.
Маша с некоторым трудом разыскала среди всего этого памперсы нужного размера (для девочки, возраст меньше трех месяцев) и, все ещё ошарашенная, направилась в кассу — платить. Касса вплотную прилегала к собственно аптеке — большому киоску с лекарствами, и Маша справилась там о необходимом препарате. Он там был — что совершенно не было удивительно на окружающем фоне — но стоил довольно дорого. Денег у Маши не было с собой не было — Саша оставил вчера только на памперсы, кроме того, она не знала, нашёл ли лекарство муж, поэтому она договорилась с аптекаршей — та была сама любезность — что лекарство ей отложат до вечера, а она потом зайдёт.
— Да, девочка в реанимации, я там была, но меня не пустили, сказали прийти через час. Сколько сейчас времени? Без десяти шесть? Ну вот, через пятнадцать минут пойдём. Я не знаю, отчего это случилось, все было нормально, она кричала, я слышала, и баллов было восемь. Каких баллов — ну, ребёнка оценивают по десятибалльной шкале, шкала Апгар, так что восемь — совсем неплохо. Не знаю, что теперь делать, сейчас узнаем, что врачи скажут — то и будем. Сама? А что сама? Что со мной может случиться? Да лучше бы со мной что-то случилось, чем так…
До сих пор Маша говорила тихим монотонным голосом, отвечая на мужнины вопросы как автомат, но под конец не выдержала, слезы снова вытекли наружу, она уткнулась лицом в сашину майку и замолчала.
Саша тоже молчал. Может, это было и лучше, но Маше хотелось услышать хоть что-нибудь ободряющее, хотя бы, что тут никто не виноват. Почему-то казалось, что своим молчанием Сашка обвиняет её, Машу, в том, что случилось, что это именно она недосмотрела, сделала что-то не так. Маша и сама все время искала подспудно свою вину, но сама — это одно, а от кого-то, пусть даже от мужа, тем более от мужа…
Она поднялась со скамьи.
— Пойдём, пора уже. Тут не так просто, пока ещё доберёмся…
Чтобы церберша на входе не цеплялась к Саше, они вошли в здание через другой подъезд, ведущий в поликлинику — там, в толпе людей, никто вопросов не задавал. Ведомая своим новым чутьём, Маша чётко находила дорогу, безошибочно ориентируясь в безликих коридорах. Её самое удивляла эта открывшаяся способность — в обычной жизни Маше, напротив, был присущ полный «топографический кретинизм» — извечная способность интеллигентной женщины заблудиться в трех прямых углах. Наверное, Центр принял меня, и я теперь с ним срослась — мелькнула безумная мысль, но Маша от неё отмахнулась, потому что за последним пролётом лестницы, по которой они подымались, уже ждало их — и чем ждало, неизвестно — отделение реанимации новорождённых.
На этот раз их пустили внутрь. Давешняя тётечка, узнав Машу, молча взяла её за руку и провела по узкому коридорчику в какую-то вроде приёмной маленькую комнатушку, кивнула в сторону узкой скамеечки, стоявшей вдоль стены и вынула из шкафа белые халаты, зеленые бахилы, маски и шапочки на головы.
— Одевайтесь пока, я сейчас доктора позову.
Маша с Сашей стали торопливо натягивать выданную одежду, путаясь в завязках от бахил, и тут в комнатку вошла худенькая высокая женщина, довольно ещё молодая, с усталым добрым лицом.
— Здравтвуйте, меня зовут Ольга Викторовна, я ведущий врач вашей девочки…
Маша вскинулась было что-то спросить, но Ольга Викторовна сделала рукой останавливающий жест, дескать, не перебивайте, и Маша промолчала.
— Состояние ребёнка тяжёлое, в наличии синдром дыхательных расстройств, ателектаз лёгких, начинающаяся пневмония, была проведена интубация дыхательных путей, подключён аппарат «искусственные лёгкие», ребёнок получает…
Далее следовал перечень лекарств, состоящий из непонятных полулатинских названий. Маша слушала все это, как-то странно успокаиваясь, словно бы все эти медицинские термины, половину которых она не могла уяснить до конца, не могли иметь отношения ни к ней, ни к её ребёнку.
Доктор закончила, сделала паузу, затем кивнула Маше:
— Что вы хотели спросить?
— Ольга Викторовна, — выговорила Маша хриплым шёпотом (почему-то ей свело горло), — а если так, попроще, как там? Как она?
Маша имела в виду, конечно, тот самый главный вопрос:"Будет ли жить?", но произнести его ей было не по силам. Врач, впрочем, кажется, поняла.
— Ну что я могу вам сказать? Состояние, конечно, тяжёлое, у нас лёгких детишек нет, но при этом ваше положение далеко не худшее. Ребёнок стабилен, через машину, но дышит, потом, она все-таки почти доношенная, вес совершенно нормальный, хотя сейчас отеки большие, точно трудно сказать, но девочка крепенькая, и мы делаем все, что можем… Будем надеяться.
— Скажите, — Маша собралась с силой для нового вопроса, — а отчего такое могло произойти? Ведь все было нормально, и беременность, и роды, она кричала, как родилась. Почему?
— Ну, точно вам этого никто не скажет. Может быть ряд причин — роды были слишком быстрые, — Маша кивнула, соглашаясь, — ребёнок хоть и немного, а все-таки родился раньше срока, мало ли, что ещё.
— Там пуповина была на шее, — подсказала Маша.
— И это тоже могло сказаться, хотя навряд ли. Асфиксии-то как раз почти не было. Словом, теперь не скажешь, будем стараться справиться. Пойдёмте, я вам её покажу.
Маша совсем забыла, что Сашка тоже был здесь, и даже удивилась, услышав его вопрос:
— Скажите, доктор, мы можем что-нибудь сделать? Ну, я не знаю… Чем-то как-то помочь…
— Да, конечно, — доктор слегка улыбнулась. — Я собиралась вам об этом сказать чуть позже, но раз вы спросили… Из тех лекарств, что получает ваш ребёнок, есть одно — я напишу вам название — его больница не даёт, оно дорогое, и родители покупают сами. Вам мы пока переливаем, но как бы в долг, взяли пока из запасов, покупают же сразу на весь курс. Так вот, вы тоже найдите, оно довольно редко где бывает, и принесите как можно быстрее. Я вам напишу, и телефон справочной дам. Кстати, — добавила она, — у нас тут, прямо в здании, хорошая аптека, может быть, в ней как раз есть — неделю назад там кто-то покупал. Ну, пойдёмте.
Они проследовали за доктором вглубь отделения, та остановилась перед одной из дверей, подняла на лицо маску и жестом показала Маше с Сашей сделать то же.
За дверью был большой светлый зал, все стены его были уставлены медицинской аппаратурой, датчики, трубки, провода, а на некотором расстоянии от этих стен стояли один, два… восемь прозрачных пластиковых ящиков, закрытых со всех сторон. Ящики были опутаны проводами и трубками, и в каждом на чем-то белом и мягком неподвижно лежал крошечный розовый младенец. Зрелище было настолько фантасмагорическим, неожиданным и жутким, что Маша не сразу осознала, что один из этих младенцев — её собственный.
— Вот это — ваша, — указала вдруг Ольга Викторовна на третью справа коробку. — Посмотрите пока, я сейчас подойду, — и вышла.
Младенец — трудно было назвать его девочкой, мальчиком ли, — лежал, раскинувшись, на спине. Ножки, ручки — в стороны. Крохотные запястья были обмотаны матерчатыми манжетами, от них шли провода к разным датчикам на стене. Из носа, уголка рта, пупка торчали и уходили куда-то ещё пластиковые трубки. Головёнку охватывала ещё какая-то лента, из под неё тут и там торчали рыжие волосики.
— Смотри, Сашка, она рыжая, — удивлённо прошептала Маша. Муж не ответил.
У младенца был аккуратно очерченный ротик с капризно вздёрнутой верхней губой, носик-пуговка. Под глазами чернели жуткого вида синяки. Почему-то Маша отдельно заметила очень длинные, тонкие пальчики на руках и круглые розовые пятки.
Надо сказать, при всем обилии трубок и безобразии синяков, младенец не производил впечатления, будто вот-вот умрёт. Казалось, он просто спит, и трубки ему мешают — на мордочке было довольно хмурое выражение.
— Сашка, ну посмотри же, у неё такое лицо, как у тебя, когда от работы отвлекают. Совершенно твой ребёнок, ну, гляди…
Поскольку ответа опять не было, Маша оторвалась от ребёнка и глянула, что ж там с мужем-то происходит. Сашка стоял, отрешённо глядя в одну точку, и будто не слыша Маши.
— Только не хватало ещё, — пронеслось в голове, — не грохнулся бы тут в обморок, тогда и меня пускать перестанут. Сашка, — сказала она вслух. — Сашка, очнись немедленно! Слышишь, что говорю?
Муж посмотрел на неё, словно с трудом узнавая, но все же взял себя в руки.
— Маш, я пожалуй, выйду, — тихо произнёс он. — Я тебя лучше там подожду.
Маша не возражала. Строго говоря, ей было не до него. Она вдруг поняла, вернее, даже почувствовала, что хотя бы для относительного душевного спокойствия ей теперь нужно просто все время находиться здесь, что, когда она видит девочку, кошмар отступает, где-то за дверью остаются страшные слова и непонятные события, а здесь ребёнок, он просто спит в своей коробке, ему снятся сны, ничего ужасного не происходит, а трубки и датчики… Ну подумаешь, трубки, можно и с ними жить…
Ребёнок вдруг засопел, дёрнул ногой.
— Ш-ш, — улыбнулась Маша, — ш-ш, тише, маленький…
Вернулась Ольга Викторовна, посмотрела на Машу вопросительно.
— Мне надо уходить? — огорчилась она. — Ольга Викторовна, а когда ещё можно прийти? А можно, я буду тут что-нибудь делать, как-нибудь помогать?
— Нет, — покачала головой врач. — Помогать нам тут нельзя, но вы не волнуйтесь, у нас медсёстры замечательные, и врачи тоже.
— Ну ладно, а можно, я просто так, в уголку…
— Нет, милая — врач была мягка, но настойчива. — У нас тут реанимация все-таки. Прийти посмотреть можно, вот так, ближе к вечеру, когда поспокойней, а оставаться нельзя.
— А что ещё можно? — не сдавалась Маша.
— Молоко приносить можно, — сказала вдруг Ольга Викторовна. — Кормить-то мы их кормим. Только не прямо к нам, а относи на молочную кухню, они там стерилизуют и раздают, ты своё подписывай, ребёнку родное материнское молоко лучше.
— А если оно лучше, зачем его стерилизовать? — Маша не представляла, что в ней может быть столько настырности. — Я могу прийти, и прямо здесь нацедить, прямо куда надо, все будет стерильно, ведь ребёнку так же полезнее? Когда без стерилизатора?
Ольга Викторовна усмехнулась и снова покачала было головой, но, взглянув нечаянно Маше в глаза, вдруг согласилась.
— Ребёнку, действительно, лучше. Ну что ж, попробуем. Приходи завтра к двенадцати, чуть пораньше, в двенадцать кормление, я скажу сёстрам, что-нибудь придумаем. А сейчас надо идти.
Маша неохотно пошла за ней к выходу. На пороге она обернулась, поглядела ещё раз на свою коробку, потом пробежала глазами по остальным инкубаторам. Вдруг она поняла, что её ребёнок тут самый крупный, остальные детишки были совсем крохотными, Маше показалось, чуть ли не в два раза меньше, чем её девочка.
— Господи, — подумалось ей, — я-то убиваюсь, что же другим родителям делать?
В приёмной, пока Маша вылезала из халата, бахил и прочего, Ольга Викторовна принесла Саше листочек бумаги с написанным названием лекарства.
— И ещё, знаете, памперсов купите, — сказала она. — А вас — это уже Маше, — жду завтра к двенадцати. До свидания.
Маша с Сашей вышли из отделения. Оба молчали. На площадке лестницы они, не сговариваясь, привалились к стене у окна. Саша достал сигареты, закурил. Маша спрятала лицо в ладони. За пределами реанимационной палаты все страхи тут же вернулись.
— Я теперь понимаю, — сказала она неожиданно, — почему мама ко мне не зашла. После такого…
Она не договорила.
Саша докурил, обнял Машу за плечи, повёл по лестнице вниз. Они вышли на улицу, на крыльце стали прощаться. Говорить об увиденном было невозможно, обсуждали текущие дела, пытаясь, как за соломинку, цепляться за осмысленность действий.
— Значит, ты завтра с утра ищешь лекарство, покупаешь памперсы и до двенадцати мне все это привозишь. Я тебя буду ждать до без двадцати. Подожди, — пришла Маше в голову светлая мысль, — тут же есть аптека, дай просто мне денег, я сама куплю с утра эти памперсы, тогда, если найдёшь лекарство — приедешь, а нет — нечего и таскаться. Я буду тебе звонить. И ещё, принеси хоть чего-нибудь пожрать съедобного, тут столовка, сам понимаешь, та ещё, а есть хочется, у меня же молоко приходит.
Тут Маше действительно сразу захотелось есть и заболела грудь. Она распрощалась с мужем чуть быстрее, чем, может быть, следовало ожидать — они, в конце концов, не виделись больше трех месяцев, — и рысью припустилась по ставшим почти родным коридорам домой, то есть в свою палату.
Сюзанка на неё напустилась.
— Ну где ж ты пропала, уже ужин кончился, нянька дежурная так ругалась, что тебя нет, хотела главврачу настучать, я ей сказала, чтоб закрывала она свою столовку, все равно это у них не еда. Я тут сижу-сижу, тебя нет, слова сказать не с кем. Чай будем пить?
— Будем, — ответила Маша. — Поесть чего-нибудь дашь?
— Да уж. Должен же кто-то это есть, протухнет ведь, а я не бочка. Они мне тут, посмотри, котлет каких-то натащили, и мать, и свекровка, все в кастрюлях дурацких, хоть бы договаривались, что ли… А вот торт, он вкусный, с ананасом, мой любимый, это муж постарался. А где ты была-то?
Рассказывать Сюзанке обо всем происшедшем было совершенно бесполезно, только душу травить. Маша сквозь набитый рот сплела ей что-то о приехавшем муже, с которым полгода не виделась, и соседку это совершенно удовлетворило. Она простила Маше вечернее отсутствие, свою скуку и объяснения с нянькой.
— Знаешь, им, этим нянькам, совершенно по фигу, кто где, мы хоть вообще поуходи. Ты ей дай просто пятёрку, она и заткнётся. Тем более завтра суббота, врачей не будет, она тебе за пятёрку мужа прямо сюда приведёт.
Весь этот трёп возымел неожиданное действие. Маша, вдруг отрешившись слегка от главной своей беды, внезапно осознала, что ведь действительно они с Сашкой сто лет не виделись, и, почитай, даже не поздоровались толком. А сейчас он сидит там один в пустой квартире, есть ему, наверное, нечего, на душе тоже не сладко… В конце концов, она всегда знала, что в бытовых вопросах муж не силён, это всегда была её сфера действия, кто ж мог подумать, что бытовые вопросы затянутся на шее таким узлом…
— Сюзан, я сейчас сбегаю быстренько, мужу позвоню, как он доехал там, — и выскочила из палаты.
Она на удивление быстро дозвонилась. Разговор получился бессодержательный, но после него у обоих посветлело на душе, потому что, в конце концов, даже когда каждому очень тяжело, вместе все же немного легче.
На обратном пути Маша зашла в молочную комнату, взяла баночку и под скептические Сюзанкины замечания расцедила перед сном окаменевшую грудь. Хотела отнести добытое молоко на молочную кухню, но сил уже не хватило, да и кухня, наверное, уже закрыта, подумалось ей… Завтра… Теперь все завтра…
Ночью ей приснился сон.
Она бежит по больничному коридору в своём больничном халате, ей нужно позвонить, она вбегает в какую-то комнату, а там сидят три медсёстры-ведьмы, и не дают ей телефон, гонят её, а позвонить почему-то жизненно важно, и Маша дерётся с ними, вырывает телефон, кричит:
— Я не уйду никуда, у меня ребёнок в реанимации.
И тут открывается дверь и в комнату входит Самый Главный, и с ним ассистент. Самый Главный похож немного на профессора, который осматривал Машу в родовой палате. Шум сразу стихает, и тётки, льстиво улыбаясь, говорят: «А вот наша Машенька».
Главный смотрит на Машу суровыми глазами и вопрошает:
— Чего ты хочешь?
— У меня ребёнок в реанимации, — говорит Маша, которая хоть и боится Главного, но знает, что уходить нельзя.
А Главный протягивает руку назад, и ассистент уже с готовностью подаёт ему папку — историю болезни, и Главный смотрит её, переворачивает странички, и Маша ждёт в нетерпении…
— Случай, конечно, трудный, — произносит в раздумьи Главный, — но жить она будет…
И дальше все закружилось, как это бывает во сне, и Маша проснулась, как бы и не просыпаясь, и помнила только это:
— Случай, конечно, трудный. Но жить она будет.
И утром, проснувшись, она помнила эту фразу, и на душе было спокойно, будто бы и взаправду её дело разобрали в высшей инстанции и обжалованию решение не подлежит. Маша гордилась собой, что вот не струсила, не ушла, кто бы там без неё стал разбираться с её делом, злые тётки затёрли бы в суёте — а так Главный посмотрел, и как он сказал — так и будет.
В утренней больничной суёте — завтрак, уборка, обход — время летело неожиданно быстро. Сцеживаться Маша не стала, решила оставить побольше молока к двенадцати часам, а вот вчерашнее надо было отнести. Она надписала на листочке бумаги свою фамилию и палату ребёнка — «реанимация новорождённых, 3 этаж» прикрыла баночку и побежала на молочную кухню.
В коридоре перед кухней ей встретилась женщина с такой же баночкой в руках, лицо её было Маше почему-то знакомо. Женщина поздоровалась с ней, и тут Маша её узнала — это была Ира, Маша видела её в приёмном покое, она мучилась схватками, и срок у неё был — тридцать недель.
— Ты как? — кинулась Маша с расспросами. — Кто у тебя?
— Мальчик. Кило семьсот. — Лицо Иры стало расплываться в слезах. — Он там, в кювезе, в реанимации.
— У меня тоже… — Маша указала на баночку в своей руке. — В реанимации. Девочка.
К глазам подступили слезы.
— Ты только не реви, — быстро сказала ей Ира. — А то я тоже начну. У тебя хоть срок нормальный, а у меня — тридцать недель, семи месяцев нету. — Она отвернулась.
— А что врачи говорят? — Дурацкий вопрос, конечно, но надо было что-то спросить, потому что Маша невольно чувствовала себя немного виноватой, как это всегда бывает, когда у кого-то положение хуже твоего. Глупо, конечно, что значит — хуже, всех их выровняли эти слова — реанимация новорождённых, и все равно где-то в глубине билась надежда — а вот у нас хоть срок нормальный, значит, и шансов больше, мы не крайние ещё…
— Да что они скажут… Работаем, не волнуйтесь, мамаша… — Ира махнула рукой. Тебя когда выписывают?
Маша даже не задумывалась ещё на тему выписки, не до того было — так и сказала.
— А я в понедельник попрошусь. Не могу я тут, сил нет смотреть, как девчонкам кормить носят. Чувствую себя нормально, чего сидеть-то.
— А ребёнок? — спросила Маша.
— Приходить буду. Мне тут недалеко. Все равно пускают только раз в день, на десять минут посмотреть. Ладно, счастливо тебе, я пойду.
Ира ушла. Маша постояла немного, размышляя. Первой, тайной, мыслью было, естественно, то, что её-то пускают на дольше, и кормить вот дают, пусть через трубки какие-то, но ведь не гонят, и, значит, её ситуация не самая плохая и есть, есть надежда, что все ещё выправится. «Не сглазить бы», — тут же осекла Маша сама себя, и, чтобы отвлечься, усилием воли стала думать о чем-то другом. Выписка. В этом действительно есть смысл. Чего сидеть в больнице, когда можно быть дома с Сашкой. Кормить, конечно, придётся ездить, зато не надо будет скрываться от нянек, да и еда дома лучше, а ездить не так уж и далеко. Ира говорила — в понедельник, а сегодня что?
— Какой у нас день сегодня? — спросила Маша у нянечки на молочной кухне.
— Проснулась, — засмеялась та. — Суббота нынче с утра была.
Суббота. Значит, ещё два дня здесь, а потом домой. Обидно, что наступили дурацкие выходные, так бы она спокойно могла выписаться хоть сегодня — чувствовала Маша себя отлично, будто и не рожала. «Господи, — мелькнуло в голове. — Да пусть бы лучше я вся порвалась, а с девочкой было бы нормально». Привычным усилием запретив себе развивать эту мысль, она вернулась в палату.
В палате Татьяна Ивановна осматривала Сюзанку. Маша села на свою постель, Татьяна Ивановна подошла к ней.
— Как себя чувствуешь, Машенька? Давай-ка я тебя посмотрю.
На глаза снова навернулись слезы.
— Да я-то отлично, Татьяна Ивановна, — вырвалось у Маши. — Как корова. А вот девочка…
— Знаю, Машенька. — ответила врач. — Я там утром была. С девочкой все не так страшно, она довольно крепенькая, врачи там у нас хорошие. Я ещё попрошу, чтобы тебя пускали почаще, все обойдётся потихоньку.
— Я сегодня кормить пойду, — всхлипнула Маша. — В двенадцать.
— И правильно, — подтвердила Татьяна Ивановна. — Это сейчас самое важное. А осмотреть я тебя все равно должна. Ложись-ка как следует.
После осмотра Маша спросила про выписку.
— Я бы тебя хоть сейчас выписала, но ты подумай. Если тебе кормить разрешают, тебе здесь будет удобнее. И не ездить, и полежать есть где между кормлениями. Ты можешь тут на неделю остаться, я бы на твоём месте не рвалась бы домой.
— У меня муж там, и вообще…
— Да я понимаю. Но бумажки лучше в понедельник делать, ты уж дождись. И с кормлением определишься. А решишь — в понедельник пойдёшь домой, без вопросов.
После ухода врача Маша задумалась. Может, и правда, подождать неделю. Сашка не маленький, а тут все-таки к девочке ближе… Видно будет.
— Слушай, — спросила вдруг Сюзанка, — Ты сколько ей будешь платить?
Маша совсем забыла про этот аспект своей больничной жизни. А ведь и правда, платить надо, она ведь так и договаривалась. И Вере Федоровне…
— Не знаю. А ты что думаешь?
— Я —то? Я с Верой Федоровной договаривалась, я только ей буду. Долларов двести. И ещё, наверное, цветы куплю. А тебе, конечно, и Татьяне тоже надо, вон она как с тобой носится. Давай к Вере вместе пойдём.
Пойти решили в понедельник, теперь ещё надо было не забыть сказать Сашке, чтобы принёс завтра деньги. Вере Федоровне Маша решила заплатить сотню, а Татьяне Ивановне побольше — триста. Может, придётся ещё просить её о чем-то, связанном с девочкой, надо, чтобы она не обижалась.
Время подходило к двенадцати, и Маша стала собираться. Собственно, собираться было почти нечего, вымыла грудь, предупредила Сюзанку и пошла. Лестницы, коридоры, заветная дверь.
Машу встретила молоденькая и страшно деловитая сестричка.
— Здрасьте, я — Света, одевайте халат, косынку и идите за мной.
Света привела её не в детскую палату, как надеялась Маша, а в пустую комнату, где стояли две детских пустых кроватки — не обычных, а пластиковых, прозрачных, как корытца на высоких ножках. Ещё там стоял письменный стол и рядом с ним чёрное кресло из дерматина.
— Садитесь сюда, — указала ей Света. — Сейчас пробирку принесу. Вам мыться нужно?
— Вообще-то я мылась, — ответила Маша, — но я с тех пор к вам пришла, наверное, лучше ещё раз?
— Вон раковина, — указала Света. — Тогда и мыло принесу.
Действительно, у входа в комнату был ещё крошечный закуток с раковиной. Маша зашла туда, расстегнула халат и рубашку и тщательно вымыла принесённым мылом оба соска. Света ждала её с пробиркой, заткнутой комком марли.
Маша подошла к креслу, держа вымытую грудь на весу и ощущая себя хирургом перед операцией.
— Значит, так, — говорила Света, помогая ей сесть и подстилая под грудь чистую хрустящую марлевую прокладку — Пробирка стерильная, молоко тоже. Надо, чтоб оно попало в пробирку, ничего больше не касаясь. Сами сможете, или я помогу?
— Лучше помогите, — попросила Маша. — Хотя бы первый раз, а то я боюсь. Пробирка ещё такая узкая.
— Давайте. Значит, так — я держу пробирку, а вы сцеживайте. Первые капли не надо, их вон в марлю, а в пробирку струйку.
Маша сжала грудь, стараясь не коснуться соска пальцем, оттуда вдруг вырвалась весёлая струйка, миновала пробирку и забрызгала светин халат.
— Ничего-ничего, — подбодрила Света. — Нормально. Сейчас я точней подставлю.
Со второго раза все попало, куда надо, и Маша, приноровившись, быстро нацедила с полпробирки.
— Так, — остановила её Света, приподнимая пробирку и глядя на деления. — двадцать грамм. Хватит.
— Как хватит? — огорчилась Маша. — У меня ещё молока-то полно.
— Ну и хорошо, — ответила Света, затыкая пробирку марлей. — В три снова придёте. Или сцедите, на кухню сдайте, молоко всегда нужно.
— Я сдам, — закивала Маша. — И в три приду.
— Вот и чудненько. Я тогда вам тут все положу прямо, и мыло, и пробирку. Двадцать грамм нацедите, я заберу.
— Свет, — робко спросила Маша, — А можно мне на неё глянуть? Хоть немножко.
— Сейчас лучше не надо. Там врачи, и вообще. Лучше в три. А ещё лучше в шесть. Я тогда вам покажу, как мы их кормим.
Маша успела пообедать и сходить позвонить мужу, впрочем, безуспешно. Сашки дома не было. До трех часов оставался примерно час времени, и, чтобы провести его с толком, Маша решила наведаться в местную аптеку.
Она легко нашла путь — аптека помещалась в том же здании, во внешнем крыле. В неё вело два входа — внутренний, которым и пришла Маша, и внешний, более парадный, с улицы. На площадке перед ним теснились роскошные машины.
Содержимое аптеки Машу потрясло. Ей приходилось за границей бывать и в аптеках, и в детских магазинах, но такого великолепия в таких количествах и разнообразии, собранного в одном месте, видеть не приходилось. Тут было все, что может понадобиться — нет, не ребёнку, а обожающим родственникам, и даже то, что никаким родственникам в голову не придёт. Коляски, кроватки, креслица, подставочки и подложечки, соски, пустышки, бутылочки и чашечки, разнообразнейшие одёжки и игрушки, а чуть подальше, у двери — небольшой загон детских автомобильчиков.
Маша с некоторым трудом разыскала среди всего этого памперсы нужного размера (для девочки, возраст меньше трех месяцев) и, все ещё ошарашенная, направилась в кассу — платить. Касса вплотную прилегала к собственно аптеке — большому киоску с лекарствами, и Маша справилась там о необходимом препарате. Он там был — что совершенно не было удивительно на окружающем фоне — но стоил довольно дорого. Денег у Маши не было с собой не было — Саша оставил вчера только на памперсы, кроме того, она не знала, нашёл ли лекарство муж, поэтому она договорилась с аптекаршей — та была сама любезность — что лекарство ей отложат до вечера, а она потом зайдёт.