Бялко Анна. Гинекологическая проза

   Из аптеки, все ещё под впечатлением от увиденного — ох, с каким бы восторгом она закупила бы там для младенца то, ещё вон то и ещё вот это — Маша отправилась по начинавшему становиться привычным маршруту, то есть в отделение реанимации новорождённых. Процедура прошла ещё быстрее, чем в прошлый раз — Маша знала, что и как делать и не боялась. Сестричка Света обрадовалась принесённым памперсам, похвалила Машин выбор: «Вот вы хорошие купили, итальянские, они сами лёгкие, а держатся долго», и велела возвращаться к шести.
   Слегка усталая, Маша вернулась в палату и сразу легла. Наверное, она задремала, потому что как-то вдруг оказалось, что её трясёт за плечо незнакомая нянечка со словами: «Давай, давай, подымайся, к тебе там муж пришёл, давай, некогда мне…»
   Маша вскочила, не понимая, потом, постепенно придя в себя, глянула на часы — пять. Действительно, Сашка должен был прийти. Наскоро умывшись, Маша побежала вниз.
   Сашка был злой, как черт. Оказывается, он весь день носился по московским аптекам в поисках лекарства, но ничего, кроме заверений фармацевтов, что препарат страшно дефицитный, если и бывает, то раз в год, а так распределяется по больницам, не обнаружил. Машино радостное сообщение, что в здешней аптеке как раз есть, и даже уже отложено, почему-то разозлило его ещё больше.
   — Они нарочно это делают, — шипел он. — Если есть в больничной аптеке, давали бы детям сами и не морочили бы голову. Скрытое вымогательство. Так и говорили бы, что им денег надо.
   Маша только вздохнула. Все эти переживания казались ей мелкими и неважными — какая разница, кто что может подумать. Главное, нужное лекарство есть, и девочка его получит, а как, где и каким способом оно куплено — совершенно не имеет значения.
   — Деньги давай, — пресекла она мужнины ламентации. — И жди меня тут, я сейчас куплю, и кормить уже пора.
   Сашка затих и будто опомнился. Они сходили в аптеку, получили заветную упаковку — шесть здоровенных флаконов — и молча поднялись наверх.
   — Пойдём, — позвала Маша мужа, уже открывая дверь в отделение. — Мне обещали показать, как её через трубку кормят. Я только сцежусь, это одна минута.
   К её удивлению, Саша входить отказался.
   — Я тебя здесь подожду.
   — Да пойдём же, — продолжала настаивать Маша. Ей совершенно искренне было непонятно, как можно по доброй воле не пойти посмотреть на ребёнка ещё один раз. Впрочем, долго уговаривать было некогда, время близилось к шести, и она только махнула рукой. В конце концов, не хочет — и черт с ним, он вообще какой-то странный сегодня.
   Мойка и подготовка к дойке — так Маша про себя стала называть ставший привычным процесс — отвлекли её мысли от странностей мужского поведения, а когда Света, зашедшая взять пробирку, поманила её за собой, муж был забыт совершенно.
   Сегодня дитя лежало на животе, подобрав под себя ножки и будто бы упираясь в матрас коленками. Смешные круглые розовые пяточки и сморщенные крошечные пальчики. Мордочка, повёрнутая на бок, сохраняла нахмуренное, недовольное выражение.
   Несмотря на обилие трубок и датчиков ребёнок показался Маше более крепким, почти настоящим. Она хотела тут же спросить об этом Свету, но та покачала головой: «потом, потом», просунула руки в кювезу, ловко перевернула малыша на спину — выражение мордочки стало ещё более суровым — приподняла головку и молниеносным движением просунула в детский нос, прямо в крошечную ноздрю, тоненькую прозрачную трубочку.
   К другому концу трубочки так же молниеносно — Маша не успевала следить — Света подсоединила шприц, уже наполненный молоком, р-раз — белая жидкость устремилась вверх, по трубочке, в нос.
   — Ой, — только и вырвалось у Маши. — Как же это — носом.
   — Ну видишь, ничего — усмехнулась Света. — Им вообще нравится. Они хитрые, дети, ни работ, ни хлопот — а живот полный. А после вообще сосать не хотят, ленятся, чтоб их через зонд кормили.
   Маша, потрясённая, молчала. Потом, опомнившись, спросила:
   — А вообще она как, лучше? Мне кажется, сегодня как-то покрепче выглядит…
   — По-моему, без изменений, — ответила Света. — Ты пойди врача спроси, она там, в ординаторской. Мне видишь, ещё всех накормить надо.
   — Состояние стабильное, — устало объясняла Маше врач Ольга Викторовна. — Видимых ухудшений нет. Продолжаем лечить.
   — А улучшений? — робко спросила Маша. — Мне как-то показалось, она сегодня покрепче.
   Ольга Викторовна грустно улыбнулась.
   — Что вы, милая. Об улучшениях говорить пока рано. Стабильное состояние — в вашем случае лучшее, что может быть. А выглядит — это, может, отеки поменьше стали.
   — Ну все равно — хорошо, — не сдавалась Маша. — Ой, да, — спохватилась она, — я же там лекарство принесла.
   — Вот это вы молодец, — обрадовалась врач. — Мы вам чужое переливали, в долг, так теперь я рассчитаюсь.
   Маша вспомнила Сашкино бурчание о вымогательстве… Нет. Не похоже. Да и незачем это было бы — разве она, сама, не отдала бы этим людям всего, чего те ни потребуй… Глупость какая-то.
   Саша сидел на подоконнике, пролётом ниже.
   — Ну, как там она?
   — Врачи говорят — состояние стабильное, а мне, знаешь, кажется — лучше. Но даже если стабильное, это все равно хорошо, — Маше казалось, что её убеждённость сама по себе может что-то изменить. Если верить в хорошее, если очень сильно верить, если убедить в этом других, то, может, природа, устав сопротивляться, тоже сдвинется, хоть на чуть-чуть, в этом же направлении.
   Следующий день, воскресенье, раздроблённый на части четырьмя «дойками» (Маше разрешили ради выходного прийти и в девять утра) прошёл почти незаметно. Вечером приехал Саша, они погуляли — побродили вокруг здания — серого корабля, поговорили.Распрощавшись уже, Маша все проматывала в голове эти разговоры. Сашка был вроде тот же — свой, родной, все понимающий Сашка, но где-то, необъяснимо, разговор начинал вдруг проскальзывать, повисало стеклянной пеленой странное непонимание. Вроде об одном говорят, а — как сквозь туман. Это одно был — ребёнок, и что с ним случилось, и как дальше быть… Маша все пыталась уловить, в чем же Сашка её не понимает, но никак не выходило. Выходило одно — рассчитывать можно только на себя. И это бы не страшно — Маше не привыкать было, а вот что она тут, бессловесная, в халате, в тапочках, одно слово — «больная», не человек. Нет, выпишусь завтра, думала Маша про себя, пробираясь родными до дрожи коридорами в свою палату.
   Жизнь, втиснутая в жёсткие рамки дневного распорядка, только кажется нудной и медленной, а пролетает — не заметишь. Любая рутина затягивает, а уж больничная… Маша в понедельник и обернуться не успела, а над ней уже стояла нянечка с бумажками на выписку. Карта, больничный, одежду свою забирайте…
   — Какую одежду, — спохватилась Маша. — у меня нет никакой.
   — Ну вас же встречают там, принесли.
   И тут Маша с ужасом поняла, что Сашке-то она про выписку не сказала. Решила, с врачом поговорила, и забыла — не до того. Сашка, конечно, вечером придёт, но без одежды, и вообще. Еле уговорила няньку подождать часок, сбегала позвонила мужу, хорошо — дома застала.
   Сашка одежду принёс. Частично. Заглянув в пакет, Маша обнаружила там свои беременные ещё брюки, и — все. Хорошо ещё, не пошла сразу в палату, догадалась в холле посмотреть.
   — Сашка, — возопила она, — а майку?! А туфли, в конце концов? Я что, босиком поеду? Чем ты думал, когда собирался?
   Думал муж, как выяснилось, в момент сборов интегральным ретранслятором, то есть о нем, или о сходной какой-то пакости. Маша даже вникать не стала. Майку, устроив небольшой прилюдный стриптиз, муж снял с себя на месте, благо у него в сумке была на всякий случай куртка-ветровка, а вот проблема обуви сходу не решалась. В конце концов Маша решила ехать, как есть, в тапках, благо свои, не больничные. Видик, конечно, тот ещё, но наплевать, да и в такси не видно.
   Но и с такси тоже было не все так просто. Они в этом районе водились нечасто, поэтому, когда, пропрыгав минут двадцать на дороге, Сашка заметил выезжающий из-за поворота автобус, он, не говоря Маше ни слова, подхватил сумки с пожитками и рванул к остановке. Пришлось догонять, теряя на ходу проклятые тапки…
   — Ничего себе, — мрачно думала Маша, трясясь на автобусном сиденье и привычно обнимая рукой живот, — торжественная встреча из роддома. Ни тебе такси, ни тебе цветочков, ни собственно ребёночка…
   Тут, конечно, удержаться было невозможно, из глаз натекли слезищи, пришлось скорей отворачиваться к окну и вытираться локтем — рыдать в общественном транспорте ей пока ещё все-таки претило.
   Но самое страшное было дома. Когда Маша вошла в такую свою, такую родную и привычную квартиру, когда увидела все — пустую кроватку, сложенные детские вещи, застеленный белый стол, все это, с такой любовью и надеждой уложенное и теперь застывшее в своей стерильной готовности, злосчастные ясли, так и не получившие долгожданного младенца — пустые, ненужные и обманутые, как она сама. Слезы хлынули без удержу, потом кончились, потом… Сколько Маша просидела на своём диване, забившись в угол, всхлипывая и стараясь не смотреть в сторону кроватки — это вызывало новые спазмы — неизвестно. Саша даже не пытался её утешать — постоял в дверях, поглядел — и растворился.
   Отрыдав, Маша вышла в кухню. Ужин был готов и Сашка ждал её над горячей тарелкой. Непонятно было, о чем разговаривать. Говорить о ребёнке было трудно и страшно, а все разговоры о чем-то другом казались мелки и пошлы. Но молчание тоже не спасало — исчезла куда-то блаженная способность молчать вместе об одном и том же.
   Маша глядела в стену.
   — Господи, я совсем одна, — было в голове. — Ни Сашки, никого. Дома ничуть не легче. Мама помочь не может. Первый раз в жизни мама не может мне помочь.Я одна. Я крайняя. Никто не поможет и никто ничего не исправит. Я на что-то надеялась, а ничего нет. Только я — а я уже не могу, не могу. Все рушится, и некому остановить.
   А потом начались телефонные звонки. Понемногу все как-то узнавали о её возвращении, и звонили. Зачем? Поздравить — так не с чем, а сочувствовать — …
   На первый звонок и вопрос: «Ну как дела?» Маша просто опять разрыдалась в трубку. Хорошо, что это был отец, свой человек, но и он был обескуражен. На остальные звонки отвечал уже только Саша, Маша ушла в свою (детскую?) комнату, легла на диван лицом к стене…
   Но и через отчаяние жизнь берет своё. Пришло молоко, заболела грудь, пора было сцеживаться, нужно было вставать, кипятить банку, готовить то, другое… Молока набралось почти литр, густого, желтоватого. «Как корова, — опять вспомнилось Маше. — Ничего, завтра поеду, отвезу, покормлю… Ничего…»
   Рутина помогала. С утра завтрак, «дойка», к двенадцати — в больницу, на кормление. Маша ехала в автобусе, везла в сумке две литровые банки с молоком. В реанимации сестричка, увидев их, ахнула:
   — Это все ваше?
   — Ну да.
   — Здорово как! И молоко такое хорошее. Ну, мы теперь заткнём молочную кухню.
   — Как это? — не поняла Маша.
   — Ну как же — нашим деткам молоко в первую очередь полагается выписывать, а мамочки нервные, молока у них мало, у кого совсем нету, они не сдают, и на кухне каждый день разборки — ваше отделение не сдаёт, а только берет. Заткнутся теперь. Вы только носите, не забывайте.
   — Да господи, — вздохнула Маша, — как же я забуду. У меня ребёнок тут.
   — Девочка?
   — Ну да.
   — Хорошая такая девочка, крупненькая. Вы не волнуйтесь, она у нас молодец.
   Ободрённая Маша быстро выполнила привычную процедуру, сняла халат, вышла из отделения и поняла, что впереди у неё три часа до следующего кормления, домой ехать глупо, а деваться ей совершенно некуда — пожалуй, врач была права, не советуя ей выписываться, так можно было бы в палату пойти, полежать. Но поезд, что называется, ушёл. Маша поплелась в больничную столовую — после сцеживания хотелось пить, да и есть, чтоб быть точной, тоже.
   Там её ждал сюрприз — столовая была закрыта навсегда. Не навсегда, конечно, а на профилактику — весь центр потихоньку закрывался, больных выписывали, врачи уходили в отпуска, дошёл черёд и до столовой. Абстрактно Маша об этом знала, но вот непосредственно…
   Есть сразу захотелось ужасно. Маша вышла на улицу, поискать по окрестностям хоть чего-нибудь удобоваримого. Побродила по окрестным выселкам, прожевала застывший чебурек. Зато время прошло незаметно.
   Сюрпризы на этом не кончились. После следующего кормления Машу поймала в коридоре зав.отделением — небольшого роста страшно деловая и суровая женщина.
   — Вы знаете, что наш Центр закрывается на профилактику, — спросила она, и, не дожидаясь ответа, продолжила, — наше отделение закрывается последним, через три дня. Детей, которые к этому времени не будут выписаны, мы переведём в другие больницы.
   — А с нами как будет? — холодея, спросила Маша.
   — Ну, судя по всему, на выписку домой вам рассчитывать не приходится, значит, будем переводить. Я вам советую поискать место где-нибудь в больнице поприличней, таких условий, как у нас, конечно, нет нигде, но есть, знаете, и совсем плохие. Мы переводим по скорой, тут куда попадёшь, а если место заранее есть, мы не возражаем.
   До Маши постепенно доходила тяжесть удара. То, что такого ребёнка не то что куда-то везти, трогать лишний раз не надо, ей было ясно, но у неё и места никакого нигде не было, и вообще. Сказать было совершенно нечего, надо было как следует подумать. Собственно, это Маша и ответила заведующей:
   — Спасибо, что предупредили, я подумаю.
   — Только недолго, — отозвалась та. — Я завтра к вам подойду.
   Остаток больничного дня прошёл для Маши в судорожных метаниях мысли. Она вспомнила все свои старые московские связи, имеющие и могущие иметь хоть какое-то отношение к медицине. Не очень-то их было и много, да ещё телефоны бы их отыскать.
   Но здесь, в больнице, неподалёку от ребёнка, проблема не показалась ей столь уж глобальной, да и отвлекающих факторов хватало — малышку, как выяснилось при вечерней беседе с Ольгой Викторовной, днём пытались экстубировать, то есть перевести на естественный способ дыхания, отключив машину, но большого успеха это не имело. Через полчаса ребёнок снова стал задыхаться, даже в кислородной палатке (что это, Маша не знала, но звучало убедительно-пугающе). Хоть Ольга Викторовна и объяснила, что полчаса — это тоже прогресс, Маша все равно расстроилась. Потом нужно было покупать новое лекарство, молочная кухня не хотела возвращать банки из-под молока, снова хотелось есть — каждое, даже само по себе незначительное событие требовало внимания и мешало сосредоточиться.
   И только в тряском автобусе по дороге домой до уставшей Маши дошла наконец вся тяжесть свалившейся на неё новой беды. В Центре ребёнок, хоть и в тяжёлом состоянии, но все-таки стабилен, врачи и сестры здесь хорошие, ведут девочку с самого начала, а новый персонал пока вникнет… Недаром же известно, что Центр — лучшая в Москве клиника для подобных детей, она сюда еле попала, и как это оказалось правильно, в другом месте совсем могли не спасти… И вообще, как можно даже подумать о том, чтобы куда-то везти ребёнка, который не может дышать самостоятельно дольше получаса, машиному пониманию было недоступно. Её же сейчас тронь лишний раз, и за последствия ручаться нельзя, а уж везти…
   Беда разрасталась. Теперь на её фоне возможные медицинские знакомства казались мизерны и убоги, а собственные силы — ничтожны. Может, позвонить все-таки маме, мама всегда во всем её выручала, уж она-то как нибудь разберётся с этой проблемой… Но тут же вспомнилось, как мама не нашла в себе сил навестить её, Машу, в роддоме после визита в реанимацию. Нет, маме нельзя. Господи, ведь ей к шестидесяти, и давление скачет, и здоровье уже не то, нельзя вешать на неё ещё и такое. Да и что она может, чего не могла бы Маша сама? Знакомые-то все одни и те же.
   Сашка? На Сашку в области быта и никогда-то не было особых надежд, а тут он совсем растерялся, вон и с лекарством тогда… Нет. Значит, надо самой. А сама она — она же трубку телефонную не может в руки взять, чтобы не разреветься, ей бы цедить своё молоко, да сидеть неотрывно над детской кроваткой, в этом режиме она ещё существует, а с кем-то разговаривать, да ещё про беду свою объяснять…
   Вечной счастливице, Маше невозможно было представить, как она будет просить кого-то чужого помочь ей с её бедой. Почему кто-то дожен ей помогать? У всех своего хватает, а она, Маша, гордая и прекрасная, идёт по жизни, как по ковровой дорожке, и до проблем не снисходит. Конечно, это не так, но кто же об этом знает? Счастливая, удачливая, богатая иностранка… И вдруг такое.
   И Маша отчётливо сознавая, что да, свои проблемы надо решать самой, так же отчётливо вдруг поняла, что если она не переступит сейчас через свои слабость и немощь, гордыню и истерику, комплексы, предубеждения и Бог весть что там ещё, её ребёнок, долгожданная девочка, просто спокойно погибнет во время плановой перевозки, а она, Маша, гордая и прекрасная, сможет сидеть над детской могилкой до конца дней.
   — Значит, так, — сказала Маша себе. — Значит, так.
   Вернувшись домой, кинулась за записной книжкой. Один телефон, другой — набралось номеров шесть полезных. Сашка, вникнув в проблему, ничего конструктивного, как и ожидалось, не внёс, зато сообщил, что списался по электронной почте с приятелем в Америке, у которого есть знакомый хороший врач, который считает, что ребёнку в таком состоянии самое главное — покой.
   Маша промолчала. За короткий срок в ней произошла-таки разительная перемена. Она, как говорят спортсмены, «упёрлась». Все стало понятно и определено. Если кто-то способен что-либо сделать для девочки, то это — она, и только она. Отчаяние в её душе, сплетясь с яростью, образовало сгусток разрушительной энергии, которую жаль было тратить на внешние раздражители. Маша почти физически ощущала в себе этот ком. Он выжигал внутренности, но странным образом блокировал нервы. Она больше не плакала. Очень спокойная, она звонила, как автомат, по всем найденным номерам, чётко и грамотно формулировала проблему, составляла дальнейшие планы и записывала результат.
   «Здравствуйте, это Маша, у меня такая проблема: мой новорождённый ребёнок пяти суток от роду находится в реанимации на аппарате искусственного дыхания с диагнозом (следовал диагноз), наша больница закрывается на профилактику, его должны куда-то перевести, я ищу место в хорошей детской больнице с отделением реанимации новорождённых.»
   Как правило, ей давали телефон ещё кого-то, кто может что-нибудь знать, цепочки вились, но результата пока не было.
   Саша позвал ужинать. Отзвонив последний номер, Маша рассталась с телефоном, прошла на кухню. Едва опустилась на стол, телефон зазвонил. Саша, памятуя о вчерашнем, рванул было отвечать, но Маша успела раньше, сняла трубку сама.
   Это была Татьяна Ивановна, Машин врач — звонила узнать, как дела. Маша ей рассказала.
   — Ни в коем случае ты не должна никуда её забирать.
   — Но что можно сделать. Центр закрывается.
   — Центр закрывается, а часть детей они все равно оставят. Ты должна поговорить с этой завотделением. Будет стоить денег, но это лучший вариант.
   — Да господи! Какой разговор, но она ведь как стена.
   — Ты не волнуйся, молоко пропадёт. Молока хватает?
   — Не то слово — литрами вожу.
   — Ну и все. Вози. А с заведующей я завтра поговорю, и ты потом подойдёшь, скажешь — так, мол, и так, оставьте ребёночка, я готова частным образом… Ну знаешь же.
   Маша молчала. Решение казалось гениально простым. И что было самой догадаться… Перед глазами встало суровое лицо заведующей. Да нет, непохоже было, что денег хочет — ни слова, ни намёка.
   — Татьяна Ивановна, а если она не согласится? Непохоже было…
   — Тогда будем думать. Но она согласится. Я же сказала, я с ней утром поговорю. Иди ложись спать.
   Утром Маша ехала в больницу, как осуждённый идёт слушать приговор. Банки в сумке звякали, сердце падало. Но все обошлось очень спокойно. Заведующая нашла её после первого же кормления, позвала в кабинет. Очень буднично изложила программу действий:
   — Мы официально закрываемся послезавтра, до этого дня ребёнок лежит на общих основаниях, а со следующего числа вся бригада врачей, получается, будет работать на вас.
   Маша только кивала.
   — Это будет стоить, — она назвала сумму в рублях, Маша судорожно пересчитала, получилось около ста долларов, — в день. А там уж сколько пролежите. Девочка ваша идёт ровненько, через пару дней, думаю, искусственное дыхание не понадобится. Мы её положим в отдельную палату, будете приходить, заниматься с ней. И вы абсолютно правы, такого ребёнка очень опасно куда-то перевозить.
   Заведующая глядела на Машу почти ласково. Маша снова закивала головой, чтобы она только не передумала, но та и не собиралась.
   — Ну вот, мы с вами договорились, приходите на следующее кормление. Если хотите, я скажу девочкам, чтобы вас пускали отдохнуть на диванчик в ординаторской.
   На диванчик Маша хотела. Идея снова болтаться по окрестностям не привлекала, а еду она сегодня взяла с собой. Быт стремительно обустраивался. Непонятным оставалось только одно — зачем было вчера доводить её до нервного срыва. Ради ста долларов в день? Она бы и вчера согласилась, она и на большее согласилась бы, можно же было по-человечески сказать… Интересно, сколько тут будет таких, как она?
   Таких оказалось ещё двое. Диванчик в ординаторской трансформировался в небольшую палату. Кроме диванчика, там стояло три пластиковых корытца на ножках («детские кроватки», — не сразу догадалась Маша), пеленальный столик, два шкафчика с лекарствами и какими-то медицинскими штучками, пара кресел и письменный стол. У стола, положив на него голову, спала женщина. Машин приход разбудил её.
   У Лены — так звали женщину — ребёнок родился семимесячным, но чувствовал себя хорошо, набирал в весе, выписка у них была не за горами. Лена жила в этой комнатке уже дня три, мальчик её лежал тут же, просто сейчас был на процедурах. Кроме них, была ещё женщина, с девочкой, но она приходила редко, раз в день — проведать.
   — В общем, тут хорошо, — рассказывала Лена. — За деньги они стараются. Сестрички хорошие, и врачи. Нормально.
   — Ой, да я так рада, что сюда попала. Увезли бы неизвестно куда, и что. А тут все-таки…
   Беседа их прервалась приходом медсёстры с младенцем на руках. Лена споро подхватила его, понесла на столик перепелёнывать, уверенно развернула, подхватила, переложила… Маша смотрела на неё с суеверным ужасом — казалось, если бы ей самой дали подержать её девочку, она бы обращалась с ней, как с хрустальной, а тут… Счастливая Лена…
   Медсестра перехватила Машин взгляд.
   — Не переживайте, скоро и вы так будете.
   На глаза опять навернулись слезы. Маша всхлипнула и отвернулась.
   Так начался новый этап её отношений с больничным Центром. В Машином сознании все, связанное с этой историей, слилось постепенно в единое понятие, реальным воплощением которого стало это серое длинное здание — Центр. Где-то в его глубине, в сплетении коридоров, лежало её дитя, как спящая красавица в сказке, и пробуждение не зависело от внешних причин. Её жизнь была там, внутри, а все, что оставалось снаружи, не имело значения. Когда она подъезжала по утрам на автобусе, и через лёгкую завесу берёзовой листвы начинал, как корабль, проступать издалека знакомый силуэт, на глаза неизменно наворачивались слезы. На время утренней дороги приходилось надевать тёмные очки.
   Все эти дни Маша жила, словно отгородившись от внешнего мира прозрачным непроницаемым колоколом, изваянным из терпения и надежды. Она почти ни с кем, кроме врачей, не разговаривала, и почти никаких эмоций, кроме этих утренних слез, спрятанных под очками, не проявляла. Сгусток энергии в ней не исчез, а тоже затаился, проявляясь наружу лишь иногда резкими всполохами локальных паранормальных явлений.
   Так, однажды утром Маша бежала на свой автобус — она ездила к одному и тому же времени, к девяти утра, и примерное расписание автобусов уже знала — и водитель, прекрасно видя, как она бежит, не дождавшись, тронул автобус и издевательски помахал Маше рукой. Маша только проводила его тяжёлым взглядом — автобус, не проехав и двухсот метров, вдруг задымил, застучал, тяжело осел на заднее колесо. Водитель выскочил из кабины, забегал вокруг, явно чертыхаясь… А к Машиной остановке уже подъезжал неизвестно откуда взявшийся пустой автобус нужного маршрута.
   Другой раз её пытался не пустить в Центр охранник. Здание уже стояло пустым, на единственном входе несли вахту дюжие ребята в камуфляжной форме, а у Маши, естественно, никакого пропуска не было. Объяснениям охранник верить отказывался, и вообще слушать её не хотел. Маша приподняла тёмные очки, пристально взглянула ему в глаза — здоровенный бугай шарахнулся вдруг назад, и рухнул, подвернув ногу, с каменной приступочки крыльца. Маша аккуратно обошла его и прошла внутрь.
   Это все были мелочи, и она совершенно не замечала их тогда. Вне Центра важным было одно — её ребёнок лежит в реанимации, она должна быть там с девяти утра до шести вечера, а все остальное было вторично, проскальзывало, не задевая сознания, не оставляя следов.