Зато все, что происходило внутри, фиксировалось Машей до мелочей — каждое слово любого врача, каждое шевеление младенца, каждый промельк цифр на мониторе. Машу теперь чаще подпускали к ребёнку, она быстро разобралась, для чего нужен каждый прибор, подсоединённый к крошечному тельцу, и следила за ними, как сторожевой пёс. Потом же, на диванчике в «ординаторской», все эти данные она обобщала, анализировала, пыталась вычленить из них главный результат — стало ли, изменилось ли что-нибудь к лучшему. Она старалась не дёргать врачей вопросами лишний раз, вместо этого она отследила, где держат детскую карту с записями, и наведывалась туда раза два в день, пытаясь разобрать в каракулях медицинских почерков судьбу своего ребёнка. Она подружилась со всеми сестричками, и теперь звонила им по вечерам из дому, чтобы на свой единственный вопрос: «Как?» услышать быстрый ответ: «Все нормально», после чего можно было ложиться спать.
Маша почти физически ощущала сама себя человеком, который пытается свернуть с места громадную неподвижную глыбу, упираясь в неё по очереди плечами, руками, спиной. Глыба неподъемна, но ты бьёшься и бьёшься, и вот потихоньку, почти незаметно, что-то в ней содрогается от твоих усилий, и это — начало её, глыбиного, конца. Изменения к лучшему все-таки были. Как и обещала заведующая, через три дня девочке отсоединили дыхательную машину, вынули её из кювезы и переложили в кроватку-корытце в машиной комнатке. Над кроваткой постоянно горела лампа-обогреватель, трубка капельницы торчала в вене на детском темечке, на ручках оставались датчики-браслеты, все так же мелькали цифры на мониторах, и вынуть ребёнка было нельзя, но все-таки можно было подойти, посмотреть поближе, даже потрогать тихонько крошечную лапку. Все пальчики были в тёмных следах от уколов — анализы крови брали по два раза в день.
Малышка все время спала, не просыпаясь даже на время кормлений — вливаний молоко трубочкой через нос. Совсем не плакала, иногда только во сне морщила страдальчески мордочку, тихонько всхлипывая.
Маша простаивала над кроваткой неотрывно, отходя только когда приходили врачи или сестры, чтобы не мешать. Иногда она пыталась разговаривать с девочкой, и это было очень странное чувство — ребёнок определённо не хотел её слышать, он не хотел просыпаться, ему явно нравилось собственное состояние забытья. Маша была уверена в этом, хотя объяснить эту свою уверенность не могла, и только продолжала свои уговоры, рассказывая маленькому упрямцу, что за кроваткой есть большой зелёный мир, там дует ветер, летают птицы и вообще хорошо.
У девочки ещё не было имени — сперва Маша как-то не подумала об этом, потом было страшно сглазить, а потом уж и вовсе… Но теперь она поняла, что имя нужно срочно давать, имя — важная вещь, если угадать его правильно, может, дитя наконец откликнется ей из своего сонного небытия.
Вечером она, высупив из собственного небытия, предложила Саше обдумать этот вопрос. Тот был так удивлён самим фактом машиного к нему обращения, что даже не понял поначалу сути разговора.
Маша не знала, как бедный Сашка прожил все эти дни. Она возвращалась — он ждал её с горячим ужином, она молча ела и уходила к себе, утром он вставал раньше и кормил её завтраком, она ела и уходила, а что делал он в промежутке? Она не задавалась этим вопросом. Задавшись же, задала его мужу вслух. Окружающий мир стал потихоньку проступать из-за стен колокола. Сашка рассказывал ей, она что-то отвечала и чувствовала, как с каждым словом подтаивает стена, отделяющая её от всего, что не было Центром. Девочку решили назвать Аней, Анютой.
На следующий день она открыла глаза. Светло-карие, сашкины. В ней вообще что-то явно изменилось к лучшему, это заметила и дежурный врач, которая тут же велела перестать кормить через зонд, и начать бутылочное кормление.
Теперь у машиного стояния над кроваткой появился новый смысл. Она стояла не просто так, она пыталась влить в младенца положенные сорок граммов молока из бутылочки. Младенец был не в восторге от нового способа получения пищи, поэтому процесс по первости занимал весь отведённый промежуток между кормлениями, и стоило Маше опорожнить наконец бутылочку, её уже надо было наполнять вновь.
Но борьба — дело увлекательное, а главное — живое. Дело шло, количество выпитого молока увеличивалось, а время принятия пищи сокращалось.
В какой-то из дней Маша, придя, не увидела привычной капельницы, торчащей из детской макушки, да и датчиков вокруг явно поубавилось. Можно стало брать малышку на руки и обращаться с ней, невзирая на внутренний страх, почти как с нормальным ребёнком. Все машины соседки к этому времени уже повыписались, комната была полностью в машином распоряжении, и она помногу «гуляла» от стенки к стенке, покачивая на руках спящую дочку.
Наконец как-то вечером к собирающейся домой Маше подошла завотделением. Маша привычно напряглась. Заведующая перечитала детскую карту, подошла и осмотрела ребёнка, после чего сказала:
— Я с завтрашнего отменяю вам последний антибиотик. Рассчитывайте на выписку на послезавтра, если ничего не случится.
И, прервав машин захлёбывающийся поток вопросов и восклицаний, сухо добавила:
— А завтра я бы хотела с вами рассчитаться.
И вышла.
Маша тогда же на радостях зашла на обратном пути в роскошную аптеку и купила там, невзирая на все опасения и зароки, роскошный детский комбинезон — пушистый, зелёный, весь в золотистых хомяках.
В день выписки с утра лил дождь, у Маши в руках сломался напополам зонтик, они упустили автобус и долго ловили попутку, под которую Сашка в конце концов чуть не попал. В сумке Маша везла с собой две последние банки молока, кучу детских одёжек в стерильном мешке и роскошную голубую люльку.
Когда Аньку запаковали наконец в домашние одёжки и уложили в люльку, сестричка хотела было торжественно вручить её отцу, но Маша молча шагнула и решительно переняла в свои руки кружевной свёрток.
Потом она долго стояла с дочкой в больничном холле, ожидая, пока Сашка поймает такси. Дождь перестал, сквозь тучи неуверенно проглядывало августовское солнце. Вместо долгожданного счастья Маша испытывала дикий страх — как они будут жить теперь за пределами Центра? Ведь, выходит, никогда нельзя знать, что может случиться с тобой в любую минуту, и ни в чем нельзя быть уверенной, будь ты хоть счастливица из счастливиц.
«Да вы у нас просто счастливица», — снова сказал Маше кто-то из врачей, прощаясь при выписке. — «С такими-то исходными данными мы вас выписываем практически без видимых последствий!»
К крыльцу подкатила машина, из неё выскочил Сашка. Маша вздохнула, крепче прижала к себе дочку и потянула на себя тяжёлую больничную дверь — навстречу дальнейшему счастью.
Машина тронулась. Серое здание Центра качнулось ей вслед и исчезло за поворотом.
Женщина, взглянув на часы, не торопясь встаёт, убирает книжку в коляску, берётся за ручку и медленным шагом идёт по аллее. Под колёсами чуть поскрипывает песок, плещутся тени, на блестящих ручках играют лучики солнца. Коляска чуть покачивается в движении, развевается светлое платье. Летний день царит над московским сквером. Шелестящая зелень лип, тепло и покой.
Маша почти физически ощущала сама себя человеком, который пытается свернуть с места громадную неподвижную глыбу, упираясь в неё по очереди плечами, руками, спиной. Глыба неподъемна, но ты бьёшься и бьёшься, и вот потихоньку, почти незаметно, что-то в ней содрогается от твоих усилий, и это — начало её, глыбиного, конца. Изменения к лучшему все-таки были. Как и обещала заведующая, через три дня девочке отсоединили дыхательную машину, вынули её из кювезы и переложили в кроватку-корытце в машиной комнатке. Над кроваткой постоянно горела лампа-обогреватель, трубка капельницы торчала в вене на детском темечке, на ручках оставались датчики-браслеты, все так же мелькали цифры на мониторах, и вынуть ребёнка было нельзя, но все-таки можно было подойти, посмотреть поближе, даже потрогать тихонько крошечную лапку. Все пальчики были в тёмных следах от уколов — анализы крови брали по два раза в день.
Малышка все время спала, не просыпаясь даже на время кормлений — вливаний молоко трубочкой через нос. Совсем не плакала, иногда только во сне морщила страдальчески мордочку, тихонько всхлипывая.
Маша простаивала над кроваткой неотрывно, отходя только когда приходили врачи или сестры, чтобы не мешать. Иногда она пыталась разговаривать с девочкой, и это было очень странное чувство — ребёнок определённо не хотел её слышать, он не хотел просыпаться, ему явно нравилось собственное состояние забытья. Маша была уверена в этом, хотя объяснить эту свою уверенность не могла, и только продолжала свои уговоры, рассказывая маленькому упрямцу, что за кроваткой есть большой зелёный мир, там дует ветер, летают птицы и вообще хорошо.
У девочки ещё не было имени — сперва Маша как-то не подумала об этом, потом было страшно сглазить, а потом уж и вовсе… Но теперь она поняла, что имя нужно срочно давать, имя — важная вещь, если угадать его правильно, может, дитя наконец откликнется ей из своего сонного небытия.
Вечером она, высупив из собственного небытия, предложила Саше обдумать этот вопрос. Тот был так удивлён самим фактом машиного к нему обращения, что даже не понял поначалу сути разговора.
Маша не знала, как бедный Сашка прожил все эти дни. Она возвращалась — он ждал её с горячим ужином, она молча ела и уходила к себе, утром он вставал раньше и кормил её завтраком, она ела и уходила, а что делал он в промежутке? Она не задавалась этим вопросом. Задавшись же, задала его мужу вслух. Окружающий мир стал потихоньку проступать из-за стен колокола. Сашка рассказывал ей, она что-то отвечала и чувствовала, как с каждым словом подтаивает стена, отделяющая её от всего, что не было Центром. Девочку решили назвать Аней, Анютой.
На следующий день она открыла глаза. Светло-карие, сашкины. В ней вообще что-то явно изменилось к лучшему, это заметила и дежурный врач, которая тут же велела перестать кормить через зонд, и начать бутылочное кормление.
Теперь у машиного стояния над кроваткой появился новый смысл. Она стояла не просто так, она пыталась влить в младенца положенные сорок граммов молока из бутылочки. Младенец был не в восторге от нового способа получения пищи, поэтому процесс по первости занимал весь отведённый промежуток между кормлениями, и стоило Маше опорожнить наконец бутылочку, её уже надо было наполнять вновь.
Но борьба — дело увлекательное, а главное — живое. Дело шло, количество выпитого молока увеличивалось, а время принятия пищи сокращалось.
В какой-то из дней Маша, придя, не увидела привычной капельницы, торчащей из детской макушки, да и датчиков вокруг явно поубавилось. Можно стало брать малышку на руки и обращаться с ней, невзирая на внутренний страх, почти как с нормальным ребёнком. Все машины соседки к этому времени уже повыписались, комната была полностью в машином распоряжении, и она помногу «гуляла» от стенки к стенке, покачивая на руках спящую дочку.
Наконец как-то вечером к собирающейся домой Маше подошла завотделением. Маша привычно напряглась. Заведующая перечитала детскую карту, подошла и осмотрела ребёнка, после чего сказала:
— Я с завтрашнего отменяю вам последний антибиотик. Рассчитывайте на выписку на послезавтра, если ничего не случится.
И, прервав машин захлёбывающийся поток вопросов и восклицаний, сухо добавила:
— А завтра я бы хотела с вами рассчитаться.
И вышла.
Маша тогда же на радостях зашла на обратном пути в роскошную аптеку и купила там, невзирая на все опасения и зароки, роскошный детский комбинезон — пушистый, зелёный, весь в золотистых хомяках.
В день выписки с утра лил дождь, у Маши в руках сломался напополам зонтик, они упустили автобус и долго ловили попутку, под которую Сашка в конце концов чуть не попал. В сумке Маша везла с собой две последние банки молока, кучу детских одёжек в стерильном мешке и роскошную голубую люльку.
Когда Аньку запаковали наконец в домашние одёжки и уложили в люльку, сестричка хотела было торжественно вручить её отцу, но Маша молча шагнула и решительно переняла в свои руки кружевной свёрток.
Потом она долго стояла с дочкой в больничном холле, ожидая, пока Сашка поймает такси. Дождь перестал, сквозь тучи неуверенно проглядывало августовское солнце. Вместо долгожданного счастья Маша испытывала дикий страх — как они будут жить теперь за пределами Центра? Ведь, выходит, никогда нельзя знать, что может случиться с тобой в любую минуту, и ни в чем нельзя быть уверенной, будь ты хоть счастливица из счастливиц.
«Да вы у нас просто счастливица», — снова сказал Маше кто-то из врачей, прощаясь при выписке. — «С такими-то исходными данными мы вас выписываем практически без видимых последствий!»
К крыльцу подкатила машина, из неё выскочил Сашка. Маша вздохнула, крепче прижала к себе дочку и потянула на себя тяжёлую больничную дверь — навстречу дальнейшему счастью.
Машина тронулась. Серое здание Центра качнулось ей вслед и исчезло за поворотом.
Женщина, взглянув на часы, не торопясь встаёт, убирает книжку в коляску, берётся за ручку и медленным шагом идёт по аллее. Под колёсами чуть поскрипывает песок, плещутся тени, на блестящих ручках играют лучики солнца. Коляска чуть покачивается в движении, развевается светлое платье. Летний день царит над московским сквером. Шелестящая зелень лип, тепло и покой.