Страница:
Сестричка тем временем провела Машу в ближний ко входу пенальчик. Тут стояло четыре кровати — по две вдоль стенки. На одной, дальней, кто-то лежал. Сестричка указала Маше на дальнюю кровать у противоположной стены и шёпотом сказала:
— Вы устраивайтесь пока, я сейчас к вам приду, укольчик сделаю. У нас шумно, конечно, но вы постарайтесь поспать.
Маша легла на сыроватую простыню, укрылась тоненьким байковым одеялом и только сейчас поняла, как ноет от усталости тело. Опять всплыла боль в пояснице, теперь она разошлась по всей спине до плеч. Только ребёнок не возился, но это как раз лучше бы было наоборот. «Эй, там, малыш, ты где?» — неуверенно окликнула его Маша. Бесполезно. Впрочем, дитя и в лучшей обстановке на зов не откликалось, сказала себе Маша, не давая страхам разгуляться вновь — а тут мы, как-никак, под присмотром.
Вернулась сестричка со шприцом, велела Маше повернуться задом.
— Простите, а что это? — подозрительно поинтересовалась Маша. — Может, не надо?
— Не волнуйтесь, это просто успокоительное, чтоб вы поспали.
— Не надо, я так засну, у меня ребёнок не шевелится, — забормотала Маша, но сестричка уже поднимала одеяло.
— Не волнуйтесь, все в порядке с вашим малышом, это лёгкое, совершенно не повредит. Спите.
Снотворное, судя по всему, было действительно крайне лёгким, потому что вообще не подействовало. Заснуть Маша так и не смогла, продремала остаток ночи в полузабытьи под несмолкающий крик, а утро встретила с мутной головой и противным вкусом во рту. Почистить бы зубы, так ведь нечем. Зато спина болела немного меньше.
Женщина на соседней кровати тоже уже не спала. Заметив, что Маша открыла глаза, она приподнялась, потянулась, улыбнулась Маше.
— Доброе утро. Проснулась? Пойдём умоемся, пока сестры не пришли.
На ней был человеческого вида домашний халат и нормальные тапочки. Откуда-то из-под подушки она вытащила полотенце, мыло и зубную щётку. Маше стало завидно.
— Слушай, а откуда у тебя все это? Сюда ж ничего не пускают.
— Ну ещё скажешь… Я из патологии, меня вчера вечером привели, что ж я, щётку не возьму?
Вздохнув, Маша поплелась за соседкой, которую звали Лена, в умывальную. Кое-как выполоскав рот и почистив зубы пальцем, она все же почувствовала себя лучше. Пожалуй, даже есть захотелось. По прежнему опыту Маша знала, что никакой еды до родов не светит, потому что желудок должен быть пустым, и настроилась на долгое ожидание. К её удивлению, в палате их встретила весёлая женщина средних лет, которая при виде их всплеснула руками и сказала:
— Вот они! А я смотрю, куда ж мои девочки запропали! Давайте-ка быстренько завтракать, а то обход скоро.
Она провела их в какой-то закуток на половине врачей, где на небольшом столе стояли уже две тарелки с манной кашей и два стакана чая.
— Кушайте, и идите ложитесь, мы тут потом уберём, — и убежала, мелькнула только большая копна мелкокудрявых рыжих волос.
Маша удивлённо посмотрела на соседку.
— А я думала, перед родами есть нельзя.
— Вера Федоровна сказала, что можно, значит, можно, — невозмутимо ответила та, отправляя в рот ложку каши.
— А кто это — Вера Федоровна?
Лена посмотрела на Машу с неудовольствием, как бы удивляясь её неосведомлённости.
— Вера Федоровна — старшая акушерка. Она сегодня дежурит. Повезёт, если успеешь в её смену родить.
— Почему?
— У неё руки золотые, так примет — не заметишь. И сама тётка отличная, мы, в патологии, её все знаем, стараемся в её смену попасть. Тут уж, конечно, как кому везёт. А сегодня ещё Татьяна Ивановна в ночь дежурить будет, это вообще класс — такая пара. Они с Верой часто вместе дежурят.
Маша при этих словах приободрилась. Перспектива попасть в хорошие руки радовала, как никогда. Она быстро доела кашу, выпила остывший чай и следом за соседкой вернулась на койку.
Больничное время — странная штука. Казалось бы, ничем не заполненное, оно должно тянуться бесконечно, но почему-то пролетает неожиданно быстро. Маше казалось, что не прошло и получаса, как они вернулись с завтрака, когда в их закуток вбежала ещё одна медсестра, со словами: «девочки, обход, обход», — поправила им одеяла, смахнула рукой невидимую пыль со спинок кроватей…
Обход был впечатляющ. В узкий пенальчик вошло одновременно человек десять, все в белых халатах и шапочках, страшно торжественно. В центре этой группы шёл довольно пожилой, солидного и строгого вида седовласый господин в роговых очках. К нему почтительно обращались: «Профессор».
Обход сперва подошёл к лениной кровати. Из толпы выступила женщина, в руках у неё была открытая карта. Подав её профессору, врач стала быстро что-то рассказывать про Лену, перемежая речь латинскими словами. Маша пыталась было вслушиваться, но быстро отключилась. Профессор кивал, прочие хранили почтительное молчание. Затем врач откинула одеяло с живота Лены, профессор пощупал живот в двух местах, снова кивнул.
— Продолжайте, — милостиво сказал он врачу, и направился к Маше. Все, толкаясь, устремились — насколько можно было в узком промежутке — за ним.
Про Машу рассказывал вчерашний доктор Юра, который её принимал. Он быстро и сбивчиво оттараторил историю Машиного появления в больнице, её жалобы, свои впечатления, и закончил тем, что Маша — больная Татьяны Ивановны, та сегодня принимает смену, и он полагает оставить Машу здесь до её прихода.
Профессор благосклонно кивнул, склонился к Маше, сам приподнял одеяло — врач Юра запоздало дёрнулся помочь, но не успел. На Машин живот легла сухая, твёрдая рука, слегка надавила, чуть сдвинулась…
— Профессор, — шёпотом сказала Маша, — я со вчерашнего дня шевелений не чувствую.
Профессор молча протянул другую руку куда-то назад, в неё мгновенно легла палочка стетоскопа. Приставив стетоскоп к животу, профессор стал слушать, вытянув трубочкой губы и насупив седые брови. Маша напряжённо ждала.
— По-моему, все в порядке, — наконец подытожил профессор. — Сердцебиение отчётливое. Впрочем, — тут он обернулся к врачу Юре, — направьте её на ультразвук, пусть посмотрят ещё раз. И ждите Татьяну Ивановну.
Профессор поднялся, и вся процессия потекла к выходу. Маша торопливо прошептала: «Спасибо, профессор», но вряд ли была расслышана.
Ещё через какое-то время — счёт ему был Машей абсолютно потерян, кроме того, стало неудержимо клонить в сон — в закуток вошла молоденькая медсестра.
— Кого назначили на УЗИ?
Маша приподнялась на койке.
— Вставай, я тебя отведу.
Они вышли из-за стеклянной стены, прошли по очередному коридору — их было в этом здании какое-то бесконечное множество — зашли в лифт.
— Ты хоть причешись, — сказала вдруг Маше сестра, кивая на стенку лифта.
Маша вдруг осознала, что это зеркало. И в нем она, Маша, с всклокоченной головой и в неприлично драном халате. Пригладив волосы рукой, она попыталась как-то перераспределить на себе халат и рубашку, чтобы дырки на них хотя бы не совпадали, но тут лифт остановился, двери раскрылись, и Маша оказалась в коридоре, полном людей, не больных, а обычных, нормально одетых людей. И ей пришлось идти между ними, как сквозь строй, прикрывая руками самые крупные дыры и ловя на себе сочувственные взгляды. От стыда Маша даже не сразу узнала знакомый коридор поликлиники, где и сама, бывало, просиживала часами в очереди на этот же ультразвук.
Сейчас её осмотрели без очереди — хоть какая-то радость. Врач, повозив по животу датчик, подтвердил сестричке, приведшей Машу, что с ребёнком все в норме, если не считать обвития пуповины вокруг шеи.
— Тридцать семь недель, — уточнил он сроки. — А по размеру головы — тридцать восемь. По вашим подсчётам, какой у вас срок, — обратился он к Маше.
— Тридцать шесть с половиной, — ответила Маша.
— Ну уж, с половиной, — засмеялся врач. — Тридцать семь. Значит, просто голова большая. Умный будет.
— А кто будет-то? — с надеждой спросила Маша. — Не видно там?
— Не, не видно. Да вам уж недолго ждать, скоро узнаете.
Обратный путь уже не показался Маше таким мучительно-стыдным, а в закуток за стеклянной стенкой она вошла, как домой. Крики рожающих больше не казались такими ужасными — а может, днём их просто было меньше. Её ждала Вера Федоровна с обедом, а Лены не было. На вопрос Маши, где же соседка, Вера Федоровна засмеялась:
— Где-где… Все вы там будете. Рожать пошла.
— Вера Федоровна, — вдруг вырвалось у Маши, — у меня пуповина на шее. Вы меня возьмёте к себе, хорошо?
Та окинула её внимательным взглядом.
— Ладно, чего ж не взять. Ты не волнуйся, пуповина у половины детей на шее, и ничего.
— Но вы возьмите меня, я хочу с вами рожать.
— Договорились, иди ложись, — и Вера Федоровна исчезла.
Маша легла, попыталась устроиться поудобнее и подремать, но сон не шёл. Она тяжело ворочалась с боку на бок, то тут, то там болело, почему-то начали мёрзнуть ноги.
— Господи, — думала Маша, — ну хоть бы кончилось все это поскорее, хоть бы рожать уж начать, что ли, или в патологию уж бы перевели. Впрочем, когда-нибудь все кончится, деваться некогда, надо терпеть.
Мысли были нечёткими, какими-то муторными. Наверное, Маша все-таки задремала, потому что вдруг оказалось, что около кровати уже стоит Татьяна Ивановна.
— Ну, здравствуй, красавица. Ты тут что делаешь-то?
— Я? — Маша постепенно приходила в себя. — Ой, Татьяна Ивановна! Здравствуйте! А мне вчера нехорошо стало, я испугалась, решила прийти. У меня уже пробка отошла, и воды капали…
— Ну и хорошо, — улыбнулась ей Татьяна Ивановна. — Значит, будем рожать. Готовься, я сейчас всех обойду, вернусь и посмотрю тебя как следует.
Немного погодя она действительно вернулась, в сопровождении медсёстры, которая несла какие-то инструменты и белый эмалированный лоток.
Татьяна Ивановна заставила Машу сесть на постели с поднятыми коленками, ловко подсунула под неё лоток, надела резиновые перчатки и что-то такое стала делать у Маши внутри. Больно не было, Маша чувствовала только холод металла, и вдруг хлынул поток — Маше показалось именно так — горячей жидкости, зажурчал в лотке, а довольная Татьяна Ивановна поднялась и стала снимать перчатки.
— Воды светлые, все в порядке, даже раскрытие началось, где-то полпальца. Мариночка, переведи женщину в предродилку, и начинайте готовить.
— Ой, — спохватилась Маша. — А мне вчера… ну… клизму не сделали — думали, обойдётся.
— Хорошо, что сказала, умница. Марин, проводи её вниз, пусть все сделают, и постель ей подготовь. Все, девочки, меня ждут.
Татьяна Ивановна ушла. Медсестра Марина помогла Маше подняться на ноги, свернула её постель скаткой и скинула на пол.
— Пошли, я тебя пока в приёмное отведу, а вернёшься — тогда и в предварительную положим. — Поглядев вслед Татьяне Ивановне, Марина укоризненно покачала головой и доверительно прошептала Маше: — Вот так всегда, как дежурит, так в её смену чуть не тридцать родов идёт, носится всю ночь, как бешеная. Все хотят с ней рожать.
Снова коридор, лифт, тёмные проходы и уже знакомый приёмный покой. Там сидела другая акушерка, тоже пожилая и с виду ничуть не добрее вчерашней.
Марина передала ей Машу с указаниями, что нужно делать, и убежала. Тётка проворчала что-то на тему, что у неё и без того полно работы, но стала наполнять водой здоровую кружку.
— Иди, ложись вон, — указала она на узкую коечку, накрытую клеёнкой, над которой высился штатив. — Бери наконечник, засовывай в себя как можно глубже.
Маша покорилась. Когда она справилась с задачей, тётка установила кружку в штатив, что-то подсоединила и открыла крантик.
Маша взвыла. Любой взвоет, если в него зальют литра два холодной воды, а Маше и до того было не по себе. Выдрав из себя наконечник, она бегом — как только позволяло пузо — кинулась в закуток, где стоял унитаз, мечтая только об одном — как бы не родить прямо на месте.
Тётка проводила её мрачным взглядом и пошла заниматься другими жертвами — в приёмном, ожидая своей очереди, сидели, держась за живот и постанывая, ещё две совсем молодые женщины.
— Нечего стонать, — прикрикнула на них тётка. — Первородки. Терпите, вам не скоро ещё. — Она не спеша заполняла медкарты.
Маша выползла из туалета, пытаясь держаться за все участки тела сразу, и рухнула на стул.
— Ну, все? — мрачно спросила её акушерка. Маша кивнула. — Подождёшь немного, я счас вот ещё девочек оформлю, всех вместе вас отведу.
Это был не вопрос, а приказ. Маша снова кивнула, ей казалось, если она раскроет рот, то тут же и родит. Она несколько раз глубоко вдохнула, осторожно пошевелилась — нет, вроде отпускает…
— Кстати, — вдруг вспомнила она. — Раз я все равно тут сижу, дайте мне, пожалуйста, другой халат, этот жутко рваный.
— Можно подумать, — фыркнула тётка, — другой лучше будет. Мне не жалко, я дам.
Она кинула Маше другой комплект, который и вправду был ничуть не лучше. Но все-таки дырки там были в других местах, и Маше удалось наконец придать себе почти приличный вид — по крайней мере, сквозных дыр не зияло.
Ждать было ещё довольно долго — тётка с оформлением не торопилась. Маша рассматривала новеньких, чувствуя себя по сравнению с ними бывалым аборигеном. Одна девочка была очень красивой, совсем молоденькая, с длинной чёрной косой. Она громко стонала, закусив губу, и с трудом отвечала на тёткины вопросы, вызывая у той законное раздражение. Другая, сжавшись в комочек, испуганно смотрела на происходящее и явно старалась сдерживаться от стонов.
Маше захотелось хоть как-то их поддержать — ведь они-то тут первый раз, постоять за себя толком не могут, ничего не знают, и больно, и страшно… Она подошла поближе, и тихонько заговорила с той, которая молчала — что, да давно ли схватки, да сильно ли болит — обычный бабский разговор, но, честное слово, от этого, бывает, становится легче.
Тётка мрачно покосилась на Машу, но промолчала. Закончив опрашивать красотку, она поманила к себе тихую девочку и повела её сдавать кровь и делать прочие процедуры.
Стоны оставшейся девушки перешли в тихое подвывание. Она согнулась пополам, держась за живот, коса моталась по полу. Маша подсела к ней, стала что-то говорить, просто чтобы та отвлеклась. Девушка смотрела на неё полубезумными глазами, как загнанный дикий зверь.
— Ну подожди, — говорила Маша. — Ты не стони, ты дыши глубже. И считай: раз, два, три, — а на четыре — вдох.
— Я не могу, — выдохнула та. — Раз, два, три, — ооо! Не могу! Сейчас умру!
— Не умрёшь! — это вернулась акушерка. — Пошли кровь сдавать!
Она увела девушку с косой. Из-за перегородки раздались уже не стоны, а просто-таки вопли и акушеркина брань. Маше захотелось уйти, потому что слушать все это было достаточно тошно. У акушерки в приёмном, конечно, работа собачья, не позавидуешь, но трудно было отделаться от мысли, что в её поведении — да что в её, все они совершенно одинаковы, как с одной пластинки, — есть ещё что-то специально злобное. Словно чем-то виноваты перед ними приходящие рожать женщины.
В приёмную зашла медсестра Марина — Татьяна Ивановна беспокоилась, куда запропала её подопечная. Маша обрадовалась — в родилке было, пожалуй, спокойней.
Новое Машино место было уже в дальнем конце родильного отделения. Проходя по коридору, Маша остановилась было около отгороженного прозрачной стенкой родильного зала — там на кресле кто-то рожал, суетились врачи, очень хотелось посмотреть, но Марина быстренько увела её. В предродовой палате, мало отличавшейся от закутка, где Маша провела ночь — разве что места побольше, кровати повыше, и их всего три, Марина помогла Маше забраться на ближнюю к двери койку, подоткнула ей под спину подушку, прикатила откуда-то капельницу на штативе и ловко ввела Маше иголку в вену возле локтя. Закрепила пластырем, открыла вентиль капельницы, велела лежать спокойно и убежала. Через несколько минут вернулась, катя на тележке уже знакомый Маше прибор для мониторинга, облепила датчиками живот, накрыла сверху одеялом и исчезла окончательно.
То ли раньше за суетой Маша этого не замечала, то ли это началось только что, под действием капельницы, но вдруг она почувствовала, как по ней прокатилась волна — не боли даже, а какого-то внутреннего мышечного напряжения, начавшаяся в области поясницы и разошедшаяся по всему телу вверх и вниз, от макушки до пяток.
«Схватки, — сообразила Маша, сразу вспомнив ощущения первых родов. — Ну слава Богу, началось, теперь уже недолго, только потерпеть осталось». В первый раз Маша рожала часов шесть, а второй раз, говорят, ещё быстрее. Главное, наконец наступила ясность, потому что все время в роддоме Машу слегка, где-то в подсознании, мучили некая неопределённость её положения и сомнения в том, на самом ли деле ей надо здесь находиться.
Схватка повторилась, даже сильнее, чем первая. Прижав к животу руку, Маша подумала, не начать ли уже кричать, но тут схватка отпустила, и Маша отложила своё намерение. С криками тоже все не так просто, тут есть важный психологический момент — те, кто кричат много и громко, естественным образом раздражают врачей, но про тех, кто совсем молчит, они могут в суёте позабыть. Кричать надо начинать не тогда, когда уже совсем невмоготу, а немного заранее, чтобы успели помочь. С другой стороны, над тобой не будут стоять неотлучно все время, поэтому если начнёшь орать сильно заранее, в самую трудную минуту лимит помощи будет исчерпан. Помочь, правда, особенно нечем — никаких сильных обезболивающих при родах все равно не дадут, но даже простое стороннее участие, просто чтобы кто-то подошёл и подержал за руку — в такой ситуации очень помогает. Маша запоздало пожалела, что уехала из-за границы — непонятно, хорошо ли там рожать, но мужу точно разрешают участвовать в процессе, можно вцепляться в него и кричать — пусть сочувствует. Кроме того, рассказывали, что там делают эпидураль — один укол, и полное обезболивание. Ход рассуждений был прерван новой схваткой, а когда она кончилась, Маша решила больше не ждать, и в следующий раз заорать обязательно.
Тут же она вспомнила, как во время первых родов лежала вот также в предродилке и думала, надо ли уже начинать орать или можно ещё потерпеть — дальше будет хуже. Лежащая рядом с ней женщина мучилась схватками вторые сутки, уже даже кричать не могла — только глухо стонала и была почти без сознания. Маша все думала: «Вот будет мне так же худо — буду кричать», но так и не успела — пришла акушерка и сказала, что Маше пора рожать.
«Все, сейчас заору, — сказала себе Маша. — А то опять рожу и даже наораться не успею». Схватка, как назло, не наступала, а когда наконец подошла, и Маша изготовилась, в палату в сопровождении Веры Федоровны вошла уже знакомая Маше девочка снизу — та, красивая, с чёрной косой. Девушка шла, согнувшись вдвое и не переставая рыдать в голос. Вера Федоровна быстро и ловко уложила её на соседнюю с Машей кровать, прикрыла одеялом и подошла к Маше.
— Видишь, соседку тебе привела — веселее будет. Как сама-то?
— Оо-у-оо, — запоздало взвыла Маша вслед уходящей схватке. — У меня, Вера Федоровна, схватки вовсю. Больно!
— Ну и замечательно. Сейчас поглядим, — весело согласилась акушерка, подняла с Маши одеяло и осторожно осмотрела её. — Да у тебя уж на два пальца раскрытие, ещё пару часиков — и рожать пойдём. Молодец!
Словно в подтверждение её слов, тут же началась новая схватка, очень болезненная, и Маша застонала уже непритворно.
— Вера Федоровна, не уходите, побудьте со мной!
— Ну, деточка, ты ж не одна у меня. Вон Сюзанка, — она кивнула в сторону Машиной соседки, — вот-вот рожать начнёт. Я приду, когда надо будет, ты не волнуйся.
Схватки следовали уже одна за другой, Маша еле дух успевала переводить. Соседку по указанию Веры Федоровны куда-то увели, но Маша почти не заметила этого.
— Господи, — думала она, — И так ещё два часа… Ой, мама! — это уже вслух. — Мамочка!
Характер схваток постепенно изменился. Они будто спустились ниже, стали менее болезненными, но более настоятельными, распирающими изнутри. Маша вспомнила, что так же было и в первый раз, и это называлось «тянет на низ» и означало совсем скорые роды. «Странно, — подумалось ей. — Говорили — часа два, а тут и часа не прошло, не может такого быть. Ой, нет, может-может».
— Вера Федоровна! — закричала она вслух. — Кто-нибудь! Посмотрите на меня.
К ней почти сразу подошла Татьяна Ивановна, спрашивая, что случилось.
— По-моему, — всхлипнула Маша, — у меня уже потуги начинаются. На низ тянет. Я знаю, что рано, посмотрите, пожалуйста… Ой!
Татьяна подняла одеяло, взглянула на происходящее, и совершенно спокойно произнесла:
— Умница. Вот и дождались. Вставай, пошли рожать. Верочка, — позвала она куда-то в коридор, — ты освободилась? Тут ещё наша девочка готова.
В палате возникла довольно взмыленная Вера Федоровна в забрызганном кровью халате. Она присела на Машину кровать, глянула под одеяло, шумно выдохнула, перевела дух и снова встала:
— Да, эта готова. Ну, и я готова. Пошли, Машенька.
Татьяна Ивановна приподняла Машу за плечи. Маша, превозмогая очередную схватку, потянулась было вставать, неловко дёрнула рукой и сбила иголку капельницы, до сих пор торчавшую в вене. Честно говоря, она вообще забыла о ней, за суетой-то. Игла выпала, оцарапав Маше руку, из капельницы что-то полилось. Вера Федоровна ловко подхватила трубочку, ведущую от мешка с жидкостью к игле, быстро вправила саму иголку обратно в вену, плотно прижала, позвала ещё сестричку и велела той нести за Машей штатив.
Такой живописной группой — в центре корчащаяся от боли Маша, слева Татьяна Ивановна, справа Вера Федоровна, зажимающая машину руку в локте, сзади сестричка со штативом от капельницы — они прошествовали по коридору в родильную палату.
Родильная палата — их в отделении было две — представляла собой здоровенное помещение, залитое ярким голубовато-зелёным светом, похожим на дневной, только более пронзительным. Помимо обычных ламп, тут горели, кажется, ещё и кварцевые — пахло озоном и ещё чем-то медицински-стерильным. В середине возвышалось родильное кресло, чуть поодаль ещё одно, вокруг которого суетилось три человека в белых халатах — там шли очередные роды. Вдоль стен шли столы и стеллажи, полные чего-то разного — разглядывать было некогда.
В промежутках между схватками Маша с помощью Веры Федоровны забралась на кресло и оказалась в полусидячем положении с чуть приподнятыми ногами. Для них были специальные подставки — довольно удобно, мелькнуло в голове. Вера Федоровна производила какие-то манипуляции где-то в районе её ног — Маша не видела, какие именно, но и не старалась вникать. Руки тем временем сами нащупали по краям кресла две ребристые рукоятки и на автомате вцепились в них.
— Слушай меня внимательно, — раздался тем временем откуда-то из-за спины строгий голос Татьяны Ивановны. Маша попыталась было закинуть голову и извернуться, чтобы увидеть её лицо, но голова закружилась, и она перестала.
— Мы сейчас будем рожать. Главное — дыши глубоко и ровно. Считай на выдохе до восьми. Не ори. Будешь орать — ребёнку будет нечем дышать. Дождись потуги посильнее, хватайся крепче руками и считай. Поняла?
Маша кивнула, но тут началась такая потуга, что все указания тут же вылетели у неё из головы, она забыла обо всем на свете, потеряла самое себя и заорала, завыла — тем самым, утробным, всепоглощающим, необъятным воем.
Потуга слабела и сквозь неё, сквозь звон в ушах, вернувшаяся Маша различила строгий и спокойный голос врача:
— Безобразно. Я что тебе говорила? Ты тут орёшь, а ребёночек там головой об кости бьётся. Не смей орать, дыши и считай. До восьми.
— Я не могу, — выдохнула Маша, сознавая, впрочем, неявно — свою вину.
— Можешь. Ты бы уж родила, если б не орала. Давай — сейчас.
Вновь подступила потуга, и Маша, чувствуя её приход заранее, снова непроизвольно собралась заорать, но тут что-то зажало ей нос, она захлебнулась собственным криком, судорожно схватила ртом воздух, ещё раз — в то же мгновение опомнилась, почувствовала резкую и одновременно тянущую боль где-то внизу и странное, невероятное мышечное напряжение, упёрлась крепче ногами — перед глазами поплыла красная пелена — и начала считать:
— Два, три, четыре…
— Молодец! — услышала она откуда-то из красного тумана голос Веры Федоровны, — Ещё немножечко! Не останавливайся!
Маша изо всех сил дёрнула на себя рукоятки, снова напрягла ноги…
— Шесть, семь…
Внезапно где-то внутри неё пробежала мокрая горячая волна — внутри, но будто выскальзывая одновременно наружу, страшное напряжение как-то сразу отпустило, Маше стало тепло и пьяно, она закрыла глаза (были ли они открыты?), отпустила руки и, уже на самом окончании выдоха, досказала: «Восемь…»
И тут же раздался новый звук, сначала тихий, неуверенный, но все набирающий громкость и приобретающий знакомые черты — крик младенца.
И невозможно было не раскрыть глаз, не посмотреть — откуда раздаётся новый крик, не продолжение ли это крика собственного, не кажется ли ей…
Маша приподнялась на локтях, успела заметить что-то красное и трепыхающееся в руках у акушерки, но тут же её порыв был остановлен тем же строгим голосом, звучащим, впрочем, гораздо менее сурово:
— Вы устраивайтесь пока, я сейчас к вам приду, укольчик сделаю. У нас шумно, конечно, но вы постарайтесь поспать.
Маша легла на сыроватую простыню, укрылась тоненьким байковым одеялом и только сейчас поняла, как ноет от усталости тело. Опять всплыла боль в пояснице, теперь она разошлась по всей спине до плеч. Только ребёнок не возился, но это как раз лучше бы было наоборот. «Эй, там, малыш, ты где?» — неуверенно окликнула его Маша. Бесполезно. Впрочем, дитя и в лучшей обстановке на зов не откликалось, сказала себе Маша, не давая страхам разгуляться вновь — а тут мы, как-никак, под присмотром.
Вернулась сестричка со шприцом, велела Маше повернуться задом.
— Простите, а что это? — подозрительно поинтересовалась Маша. — Может, не надо?
— Не волнуйтесь, это просто успокоительное, чтоб вы поспали.
— Не надо, я так засну, у меня ребёнок не шевелится, — забормотала Маша, но сестричка уже поднимала одеяло.
— Не волнуйтесь, все в порядке с вашим малышом, это лёгкое, совершенно не повредит. Спите.
Снотворное, судя по всему, было действительно крайне лёгким, потому что вообще не подействовало. Заснуть Маша так и не смогла, продремала остаток ночи в полузабытьи под несмолкающий крик, а утро встретила с мутной головой и противным вкусом во рту. Почистить бы зубы, так ведь нечем. Зато спина болела немного меньше.
Женщина на соседней кровати тоже уже не спала. Заметив, что Маша открыла глаза, она приподнялась, потянулась, улыбнулась Маше.
— Доброе утро. Проснулась? Пойдём умоемся, пока сестры не пришли.
На ней был человеческого вида домашний халат и нормальные тапочки. Откуда-то из-под подушки она вытащила полотенце, мыло и зубную щётку. Маше стало завидно.
— Слушай, а откуда у тебя все это? Сюда ж ничего не пускают.
— Ну ещё скажешь… Я из патологии, меня вчера вечером привели, что ж я, щётку не возьму?
Вздохнув, Маша поплелась за соседкой, которую звали Лена, в умывальную. Кое-как выполоскав рот и почистив зубы пальцем, она все же почувствовала себя лучше. Пожалуй, даже есть захотелось. По прежнему опыту Маша знала, что никакой еды до родов не светит, потому что желудок должен быть пустым, и настроилась на долгое ожидание. К её удивлению, в палате их встретила весёлая женщина средних лет, которая при виде их всплеснула руками и сказала:
— Вот они! А я смотрю, куда ж мои девочки запропали! Давайте-ка быстренько завтракать, а то обход скоро.
Она провела их в какой-то закуток на половине врачей, где на небольшом столе стояли уже две тарелки с манной кашей и два стакана чая.
— Кушайте, и идите ложитесь, мы тут потом уберём, — и убежала, мелькнула только большая копна мелкокудрявых рыжих волос.
Маша удивлённо посмотрела на соседку.
— А я думала, перед родами есть нельзя.
— Вера Федоровна сказала, что можно, значит, можно, — невозмутимо ответила та, отправляя в рот ложку каши.
— А кто это — Вера Федоровна?
Лена посмотрела на Машу с неудовольствием, как бы удивляясь её неосведомлённости.
— Вера Федоровна — старшая акушерка. Она сегодня дежурит. Повезёт, если успеешь в её смену родить.
— Почему?
— У неё руки золотые, так примет — не заметишь. И сама тётка отличная, мы, в патологии, её все знаем, стараемся в её смену попасть. Тут уж, конечно, как кому везёт. А сегодня ещё Татьяна Ивановна в ночь дежурить будет, это вообще класс — такая пара. Они с Верой часто вместе дежурят.
Маша при этих словах приободрилась. Перспектива попасть в хорошие руки радовала, как никогда. Она быстро доела кашу, выпила остывший чай и следом за соседкой вернулась на койку.
Больничное время — странная штука. Казалось бы, ничем не заполненное, оно должно тянуться бесконечно, но почему-то пролетает неожиданно быстро. Маше казалось, что не прошло и получаса, как они вернулись с завтрака, когда в их закуток вбежала ещё одна медсестра, со словами: «девочки, обход, обход», — поправила им одеяла, смахнула рукой невидимую пыль со спинок кроватей…
Обход был впечатляющ. В узкий пенальчик вошло одновременно человек десять, все в белых халатах и шапочках, страшно торжественно. В центре этой группы шёл довольно пожилой, солидного и строгого вида седовласый господин в роговых очках. К нему почтительно обращались: «Профессор».
Обход сперва подошёл к лениной кровати. Из толпы выступила женщина, в руках у неё была открытая карта. Подав её профессору, врач стала быстро что-то рассказывать про Лену, перемежая речь латинскими словами. Маша пыталась было вслушиваться, но быстро отключилась. Профессор кивал, прочие хранили почтительное молчание. Затем врач откинула одеяло с живота Лены, профессор пощупал живот в двух местах, снова кивнул.
— Продолжайте, — милостиво сказал он врачу, и направился к Маше. Все, толкаясь, устремились — насколько можно было в узком промежутке — за ним.
Про Машу рассказывал вчерашний доктор Юра, который её принимал. Он быстро и сбивчиво оттараторил историю Машиного появления в больнице, её жалобы, свои впечатления, и закончил тем, что Маша — больная Татьяны Ивановны, та сегодня принимает смену, и он полагает оставить Машу здесь до её прихода.
Профессор благосклонно кивнул, склонился к Маше, сам приподнял одеяло — врач Юра запоздало дёрнулся помочь, но не успел. На Машин живот легла сухая, твёрдая рука, слегка надавила, чуть сдвинулась…
— Профессор, — шёпотом сказала Маша, — я со вчерашнего дня шевелений не чувствую.
Профессор молча протянул другую руку куда-то назад, в неё мгновенно легла палочка стетоскопа. Приставив стетоскоп к животу, профессор стал слушать, вытянув трубочкой губы и насупив седые брови. Маша напряжённо ждала.
— По-моему, все в порядке, — наконец подытожил профессор. — Сердцебиение отчётливое. Впрочем, — тут он обернулся к врачу Юре, — направьте её на ультразвук, пусть посмотрят ещё раз. И ждите Татьяну Ивановну.
Профессор поднялся, и вся процессия потекла к выходу. Маша торопливо прошептала: «Спасибо, профессор», но вряд ли была расслышана.
Ещё через какое-то время — счёт ему был Машей абсолютно потерян, кроме того, стало неудержимо клонить в сон — в закуток вошла молоденькая медсестра.
— Кого назначили на УЗИ?
Маша приподнялась на койке.
— Вставай, я тебя отведу.
Они вышли из-за стеклянной стены, прошли по очередному коридору — их было в этом здании какое-то бесконечное множество — зашли в лифт.
— Ты хоть причешись, — сказала вдруг Маше сестра, кивая на стенку лифта.
Маша вдруг осознала, что это зеркало. И в нем она, Маша, с всклокоченной головой и в неприлично драном халате. Пригладив волосы рукой, она попыталась как-то перераспределить на себе халат и рубашку, чтобы дырки на них хотя бы не совпадали, но тут лифт остановился, двери раскрылись, и Маша оказалась в коридоре, полном людей, не больных, а обычных, нормально одетых людей. И ей пришлось идти между ними, как сквозь строй, прикрывая руками самые крупные дыры и ловя на себе сочувственные взгляды. От стыда Маша даже не сразу узнала знакомый коридор поликлиники, где и сама, бывало, просиживала часами в очереди на этот же ультразвук.
Сейчас её осмотрели без очереди — хоть какая-то радость. Врач, повозив по животу датчик, подтвердил сестричке, приведшей Машу, что с ребёнком все в норме, если не считать обвития пуповины вокруг шеи.
— Тридцать семь недель, — уточнил он сроки. — А по размеру головы — тридцать восемь. По вашим подсчётам, какой у вас срок, — обратился он к Маше.
— Тридцать шесть с половиной, — ответила Маша.
— Ну уж, с половиной, — засмеялся врач. — Тридцать семь. Значит, просто голова большая. Умный будет.
— А кто будет-то? — с надеждой спросила Маша. — Не видно там?
— Не, не видно. Да вам уж недолго ждать, скоро узнаете.
Обратный путь уже не показался Маше таким мучительно-стыдным, а в закуток за стеклянной стенкой она вошла, как домой. Крики рожающих больше не казались такими ужасными — а может, днём их просто было меньше. Её ждала Вера Федоровна с обедом, а Лены не было. На вопрос Маши, где же соседка, Вера Федоровна засмеялась:
— Где-где… Все вы там будете. Рожать пошла.
— Вера Федоровна, — вдруг вырвалось у Маши, — у меня пуповина на шее. Вы меня возьмёте к себе, хорошо?
Та окинула её внимательным взглядом.
— Ладно, чего ж не взять. Ты не волнуйся, пуповина у половины детей на шее, и ничего.
— Но вы возьмите меня, я хочу с вами рожать.
— Договорились, иди ложись, — и Вера Федоровна исчезла.
Маша легла, попыталась устроиться поудобнее и подремать, но сон не шёл. Она тяжело ворочалась с боку на бок, то тут, то там болело, почему-то начали мёрзнуть ноги.
— Господи, — думала Маша, — ну хоть бы кончилось все это поскорее, хоть бы рожать уж начать, что ли, или в патологию уж бы перевели. Впрочем, когда-нибудь все кончится, деваться некогда, надо терпеть.
Мысли были нечёткими, какими-то муторными. Наверное, Маша все-таки задремала, потому что вдруг оказалось, что около кровати уже стоит Татьяна Ивановна.
— Ну, здравствуй, красавица. Ты тут что делаешь-то?
— Я? — Маша постепенно приходила в себя. — Ой, Татьяна Ивановна! Здравствуйте! А мне вчера нехорошо стало, я испугалась, решила прийти. У меня уже пробка отошла, и воды капали…
— Ну и хорошо, — улыбнулась ей Татьяна Ивановна. — Значит, будем рожать. Готовься, я сейчас всех обойду, вернусь и посмотрю тебя как следует.
Немного погодя она действительно вернулась, в сопровождении медсёстры, которая несла какие-то инструменты и белый эмалированный лоток.
Татьяна Ивановна заставила Машу сесть на постели с поднятыми коленками, ловко подсунула под неё лоток, надела резиновые перчатки и что-то такое стала делать у Маши внутри. Больно не было, Маша чувствовала только холод металла, и вдруг хлынул поток — Маше показалось именно так — горячей жидкости, зажурчал в лотке, а довольная Татьяна Ивановна поднялась и стала снимать перчатки.
— Воды светлые, все в порядке, даже раскрытие началось, где-то полпальца. Мариночка, переведи женщину в предродилку, и начинайте готовить.
— Ой, — спохватилась Маша. — А мне вчера… ну… клизму не сделали — думали, обойдётся.
— Хорошо, что сказала, умница. Марин, проводи её вниз, пусть все сделают, и постель ей подготовь. Все, девочки, меня ждут.
Татьяна Ивановна ушла. Медсестра Марина помогла Маше подняться на ноги, свернула её постель скаткой и скинула на пол.
— Пошли, я тебя пока в приёмное отведу, а вернёшься — тогда и в предварительную положим. — Поглядев вслед Татьяне Ивановне, Марина укоризненно покачала головой и доверительно прошептала Маше: — Вот так всегда, как дежурит, так в её смену чуть не тридцать родов идёт, носится всю ночь, как бешеная. Все хотят с ней рожать.
Снова коридор, лифт, тёмные проходы и уже знакомый приёмный покой. Там сидела другая акушерка, тоже пожилая и с виду ничуть не добрее вчерашней.
Марина передала ей Машу с указаниями, что нужно делать, и убежала. Тётка проворчала что-то на тему, что у неё и без того полно работы, но стала наполнять водой здоровую кружку.
— Иди, ложись вон, — указала она на узкую коечку, накрытую клеёнкой, над которой высился штатив. — Бери наконечник, засовывай в себя как можно глубже.
Маша покорилась. Когда она справилась с задачей, тётка установила кружку в штатив, что-то подсоединила и открыла крантик.
Маша взвыла. Любой взвоет, если в него зальют литра два холодной воды, а Маше и до того было не по себе. Выдрав из себя наконечник, она бегом — как только позволяло пузо — кинулась в закуток, где стоял унитаз, мечтая только об одном — как бы не родить прямо на месте.
Тётка проводила её мрачным взглядом и пошла заниматься другими жертвами — в приёмном, ожидая своей очереди, сидели, держась за живот и постанывая, ещё две совсем молодые женщины.
— Нечего стонать, — прикрикнула на них тётка. — Первородки. Терпите, вам не скоро ещё. — Она не спеша заполняла медкарты.
Маша выползла из туалета, пытаясь держаться за все участки тела сразу, и рухнула на стул.
— Ну, все? — мрачно спросила её акушерка. Маша кивнула. — Подождёшь немного, я счас вот ещё девочек оформлю, всех вместе вас отведу.
Это был не вопрос, а приказ. Маша снова кивнула, ей казалось, если она раскроет рот, то тут же и родит. Она несколько раз глубоко вдохнула, осторожно пошевелилась — нет, вроде отпускает…
— Кстати, — вдруг вспомнила она. — Раз я все равно тут сижу, дайте мне, пожалуйста, другой халат, этот жутко рваный.
— Можно подумать, — фыркнула тётка, — другой лучше будет. Мне не жалко, я дам.
Она кинула Маше другой комплект, который и вправду был ничуть не лучше. Но все-таки дырки там были в других местах, и Маше удалось наконец придать себе почти приличный вид — по крайней мере, сквозных дыр не зияло.
Ждать было ещё довольно долго — тётка с оформлением не торопилась. Маша рассматривала новеньких, чувствуя себя по сравнению с ними бывалым аборигеном. Одна девочка была очень красивой, совсем молоденькая, с длинной чёрной косой. Она громко стонала, закусив губу, и с трудом отвечала на тёткины вопросы, вызывая у той законное раздражение. Другая, сжавшись в комочек, испуганно смотрела на происходящее и явно старалась сдерживаться от стонов.
Маше захотелось хоть как-то их поддержать — ведь они-то тут первый раз, постоять за себя толком не могут, ничего не знают, и больно, и страшно… Она подошла поближе, и тихонько заговорила с той, которая молчала — что, да давно ли схватки, да сильно ли болит — обычный бабский разговор, но, честное слово, от этого, бывает, становится легче.
Тётка мрачно покосилась на Машу, но промолчала. Закончив опрашивать красотку, она поманила к себе тихую девочку и повела её сдавать кровь и делать прочие процедуры.
Стоны оставшейся девушки перешли в тихое подвывание. Она согнулась пополам, держась за живот, коса моталась по полу. Маша подсела к ней, стала что-то говорить, просто чтобы та отвлеклась. Девушка смотрела на неё полубезумными глазами, как загнанный дикий зверь.
— Ну подожди, — говорила Маша. — Ты не стони, ты дыши глубже. И считай: раз, два, три, — а на четыре — вдох.
— Я не могу, — выдохнула та. — Раз, два, три, — ооо! Не могу! Сейчас умру!
— Не умрёшь! — это вернулась акушерка. — Пошли кровь сдавать!
Она увела девушку с косой. Из-за перегородки раздались уже не стоны, а просто-таки вопли и акушеркина брань. Маше захотелось уйти, потому что слушать все это было достаточно тошно. У акушерки в приёмном, конечно, работа собачья, не позавидуешь, но трудно было отделаться от мысли, что в её поведении — да что в её, все они совершенно одинаковы, как с одной пластинки, — есть ещё что-то специально злобное. Словно чем-то виноваты перед ними приходящие рожать женщины.
В приёмную зашла медсестра Марина — Татьяна Ивановна беспокоилась, куда запропала её подопечная. Маша обрадовалась — в родилке было, пожалуй, спокойней.
Новое Машино место было уже в дальнем конце родильного отделения. Проходя по коридору, Маша остановилась было около отгороженного прозрачной стенкой родильного зала — там на кресле кто-то рожал, суетились врачи, очень хотелось посмотреть, но Марина быстренько увела её. В предродовой палате, мало отличавшейся от закутка, где Маша провела ночь — разве что места побольше, кровати повыше, и их всего три, Марина помогла Маше забраться на ближнюю к двери койку, подоткнула ей под спину подушку, прикатила откуда-то капельницу на штативе и ловко ввела Маше иголку в вену возле локтя. Закрепила пластырем, открыла вентиль капельницы, велела лежать спокойно и убежала. Через несколько минут вернулась, катя на тележке уже знакомый Маше прибор для мониторинга, облепила датчиками живот, накрыла сверху одеялом и исчезла окончательно.
То ли раньше за суетой Маша этого не замечала, то ли это началось только что, под действием капельницы, но вдруг она почувствовала, как по ней прокатилась волна — не боли даже, а какого-то внутреннего мышечного напряжения, начавшаяся в области поясницы и разошедшаяся по всему телу вверх и вниз, от макушки до пяток.
«Схватки, — сообразила Маша, сразу вспомнив ощущения первых родов. — Ну слава Богу, началось, теперь уже недолго, только потерпеть осталось». В первый раз Маша рожала часов шесть, а второй раз, говорят, ещё быстрее. Главное, наконец наступила ясность, потому что все время в роддоме Машу слегка, где-то в подсознании, мучили некая неопределённость её положения и сомнения в том, на самом ли деле ей надо здесь находиться.
Схватка повторилась, даже сильнее, чем первая. Прижав к животу руку, Маша подумала, не начать ли уже кричать, но тут схватка отпустила, и Маша отложила своё намерение. С криками тоже все не так просто, тут есть важный психологический момент — те, кто кричат много и громко, естественным образом раздражают врачей, но про тех, кто совсем молчит, они могут в суёте позабыть. Кричать надо начинать не тогда, когда уже совсем невмоготу, а немного заранее, чтобы успели помочь. С другой стороны, над тобой не будут стоять неотлучно все время, поэтому если начнёшь орать сильно заранее, в самую трудную минуту лимит помощи будет исчерпан. Помочь, правда, особенно нечем — никаких сильных обезболивающих при родах все равно не дадут, но даже простое стороннее участие, просто чтобы кто-то подошёл и подержал за руку — в такой ситуации очень помогает. Маша запоздало пожалела, что уехала из-за границы — непонятно, хорошо ли там рожать, но мужу точно разрешают участвовать в процессе, можно вцепляться в него и кричать — пусть сочувствует. Кроме того, рассказывали, что там делают эпидураль — один укол, и полное обезболивание. Ход рассуждений был прерван новой схваткой, а когда она кончилась, Маша решила больше не ждать, и в следующий раз заорать обязательно.
Тут же она вспомнила, как во время первых родов лежала вот также в предродилке и думала, надо ли уже начинать орать или можно ещё потерпеть — дальше будет хуже. Лежащая рядом с ней женщина мучилась схватками вторые сутки, уже даже кричать не могла — только глухо стонала и была почти без сознания. Маша все думала: «Вот будет мне так же худо — буду кричать», но так и не успела — пришла акушерка и сказала, что Маше пора рожать.
«Все, сейчас заору, — сказала себе Маша. — А то опять рожу и даже наораться не успею». Схватка, как назло, не наступала, а когда наконец подошла, и Маша изготовилась, в палату в сопровождении Веры Федоровны вошла уже знакомая Маше девочка снизу — та, красивая, с чёрной косой. Девушка шла, согнувшись вдвое и не переставая рыдать в голос. Вера Федоровна быстро и ловко уложила её на соседнюю с Машей кровать, прикрыла одеялом и подошла к Маше.
— Видишь, соседку тебе привела — веселее будет. Как сама-то?
— Оо-у-оо, — запоздало взвыла Маша вслед уходящей схватке. — У меня, Вера Федоровна, схватки вовсю. Больно!
— Ну и замечательно. Сейчас поглядим, — весело согласилась акушерка, подняла с Маши одеяло и осторожно осмотрела её. — Да у тебя уж на два пальца раскрытие, ещё пару часиков — и рожать пойдём. Молодец!
Словно в подтверждение её слов, тут же началась новая схватка, очень болезненная, и Маша застонала уже непритворно.
— Вера Федоровна, не уходите, побудьте со мной!
— Ну, деточка, ты ж не одна у меня. Вон Сюзанка, — она кивнула в сторону Машиной соседки, — вот-вот рожать начнёт. Я приду, когда надо будет, ты не волнуйся.
Схватки следовали уже одна за другой, Маша еле дух успевала переводить. Соседку по указанию Веры Федоровны куда-то увели, но Маша почти не заметила этого.
— Господи, — думала она, — И так ещё два часа… Ой, мама! — это уже вслух. — Мамочка!
Характер схваток постепенно изменился. Они будто спустились ниже, стали менее болезненными, но более настоятельными, распирающими изнутри. Маша вспомнила, что так же было и в первый раз, и это называлось «тянет на низ» и означало совсем скорые роды. «Странно, — подумалось ей. — Говорили — часа два, а тут и часа не прошло, не может такого быть. Ой, нет, может-может».
— Вера Федоровна! — закричала она вслух. — Кто-нибудь! Посмотрите на меня.
К ней почти сразу подошла Татьяна Ивановна, спрашивая, что случилось.
— По-моему, — всхлипнула Маша, — у меня уже потуги начинаются. На низ тянет. Я знаю, что рано, посмотрите, пожалуйста… Ой!
Татьяна подняла одеяло, взглянула на происходящее, и совершенно спокойно произнесла:
— Умница. Вот и дождались. Вставай, пошли рожать. Верочка, — позвала она куда-то в коридор, — ты освободилась? Тут ещё наша девочка готова.
В палате возникла довольно взмыленная Вера Федоровна в забрызганном кровью халате. Она присела на Машину кровать, глянула под одеяло, шумно выдохнула, перевела дух и снова встала:
— Да, эта готова. Ну, и я готова. Пошли, Машенька.
Татьяна Ивановна приподняла Машу за плечи. Маша, превозмогая очередную схватку, потянулась было вставать, неловко дёрнула рукой и сбила иголку капельницы, до сих пор торчавшую в вене. Честно говоря, она вообще забыла о ней, за суетой-то. Игла выпала, оцарапав Маше руку, из капельницы что-то полилось. Вера Федоровна ловко подхватила трубочку, ведущую от мешка с жидкостью к игле, быстро вправила саму иголку обратно в вену, плотно прижала, позвала ещё сестричку и велела той нести за Машей штатив.
Такой живописной группой — в центре корчащаяся от боли Маша, слева Татьяна Ивановна, справа Вера Федоровна, зажимающая машину руку в локте, сзади сестричка со штативом от капельницы — они прошествовали по коридору в родильную палату.
Родильная палата — их в отделении было две — представляла собой здоровенное помещение, залитое ярким голубовато-зелёным светом, похожим на дневной, только более пронзительным. Помимо обычных ламп, тут горели, кажется, ещё и кварцевые — пахло озоном и ещё чем-то медицински-стерильным. В середине возвышалось родильное кресло, чуть поодаль ещё одно, вокруг которого суетилось три человека в белых халатах — там шли очередные роды. Вдоль стен шли столы и стеллажи, полные чего-то разного — разглядывать было некогда.
В промежутках между схватками Маша с помощью Веры Федоровны забралась на кресло и оказалась в полусидячем положении с чуть приподнятыми ногами. Для них были специальные подставки — довольно удобно, мелькнуло в голове. Вера Федоровна производила какие-то манипуляции где-то в районе её ног — Маша не видела, какие именно, но и не старалась вникать. Руки тем временем сами нащупали по краям кресла две ребристые рукоятки и на автомате вцепились в них.
— Слушай меня внимательно, — раздался тем временем откуда-то из-за спины строгий голос Татьяны Ивановны. Маша попыталась было закинуть голову и извернуться, чтобы увидеть её лицо, но голова закружилась, и она перестала.
— Мы сейчас будем рожать. Главное — дыши глубоко и ровно. Считай на выдохе до восьми. Не ори. Будешь орать — ребёнку будет нечем дышать. Дождись потуги посильнее, хватайся крепче руками и считай. Поняла?
Маша кивнула, но тут началась такая потуга, что все указания тут же вылетели у неё из головы, она забыла обо всем на свете, потеряла самое себя и заорала, завыла — тем самым, утробным, всепоглощающим, необъятным воем.
Потуга слабела и сквозь неё, сквозь звон в ушах, вернувшаяся Маша различила строгий и спокойный голос врача:
— Безобразно. Я что тебе говорила? Ты тут орёшь, а ребёночек там головой об кости бьётся. Не смей орать, дыши и считай. До восьми.
— Я не могу, — выдохнула Маша, сознавая, впрочем, неявно — свою вину.
— Можешь. Ты бы уж родила, если б не орала. Давай — сейчас.
Вновь подступила потуга, и Маша, чувствуя её приход заранее, снова непроизвольно собралась заорать, но тут что-то зажало ей нос, она захлебнулась собственным криком, судорожно схватила ртом воздух, ещё раз — в то же мгновение опомнилась, почувствовала резкую и одновременно тянущую боль где-то внизу и странное, невероятное мышечное напряжение, упёрлась крепче ногами — перед глазами поплыла красная пелена — и начала считать:
— Два, три, четыре…
— Молодец! — услышала она откуда-то из красного тумана голос Веры Федоровны, — Ещё немножечко! Не останавливайся!
Маша изо всех сил дёрнула на себя рукоятки, снова напрягла ноги…
— Шесть, семь…
Внезапно где-то внутри неё пробежала мокрая горячая волна — внутри, но будто выскальзывая одновременно наружу, страшное напряжение как-то сразу отпустило, Маше стало тепло и пьяно, она закрыла глаза (были ли они открыты?), отпустила руки и, уже на самом окончании выдоха, досказала: «Восемь…»
И тут же раздался новый звук, сначала тихий, неуверенный, но все набирающий громкость и приобретающий знакомые черты — крик младенца.
И невозможно было не раскрыть глаз, не посмотреть — откуда раздаётся новый крик, не продолжение ли это крика собственного, не кажется ли ей…
Маша приподнялась на локтях, успела заметить что-то красное и трепыхающееся в руках у акушерки, но тут же её порыв был остановлен тем же строгим голосом, звучащим, впрочем, гораздо менее сурово: