Чекалов Денис. Маятник Судьбы

   – Пройдемте, – произнес Айвен. – Я покажу вам ваши комнаты. Ваша будет в главном здании, монсеньор. В ней всегда останавливаются члены Конклава, когда посещают нашу обитель. Вы, – он вновь окинул взглядом Франсуаз, – будете спать в общей комнате для женщин.
   Франсуаз очень легко приходит в ярость.
   Айвен, казалось, не заметил впечатления, которое произвело на девушку его полуразборчивое бормотание. Однако по тому, как он отворачивал вихрастую голову, стало ясно: если он и даун, то очень уж хитрый.
   – Мы не станем останавливаться в общине, – сказал я. – Это противоречило бы цели нашей миссии.
   Если бы в этот момент Соверин спросил у меня, почему, я вряд ли сумел бы ответить. Но я точно знал, что Франсуаз скорее свернет Айвену шею, чем согласится ночевать в общей комнате.
   – Воля ваша, монсеньор.
   – Эта сволочь захихикала, – громко прошептала мне в ухо Франсуаз. – Майкл, он нарочно это сделал.
   – Что же, пускай засчитает себе одно очко, – ответил я. – Боюсь, мы не стали с Айвеном близкими друзьями. – Соверин шел впереди нас между бревенчатых зданий.
   – Пусть засчитает очко, – отозвалась девушка. – Еще одна такая шутка – и он его лишится.

5

   – Старательные переписчики, Френки, – произнес я, переворачивая страницу.
   Книга лежала на деревянном столе. Она состояла, пожалуй, из доброй тысячи страниц, но только половина из них темнела письменами. Ни одна иллюстрация не украшала желтый пергамент, и даже цветные буквы заглавий не радовали взор.
   – Зачем переписывать древние тексты? – вполголоса спросила Франсуаз.
   Она не любит мрачных помещений.
   Низкий потолок выглядел тяжелым, как грозовая туча. Его невидимый гнет заставлял послушника, сидевшего над книгой, еще ниже склоняться над страницами. Окна, вырубленные в деревянных стенах, пропускали солнечный свет, но его лучи попадали в залу, уже лишенные тепла и веселой ласки.
   – Они не переписывают, – отозвался я.
   Франсуаз поставила саквояж с топором на одну из скамей, и я не стал делать ей замечание, ибо Соверин смотрел на нас из дверного проема.
   – Они пишут новые трактаты о том, что происходит сейчас. Их цель – продолжить цепочку знаний, начатую древними фолиантами. Но, в отличие от первоначальных текстов, эти новые писания годятся только в пищу книжным червям.
   Франсуаз склонила голову набок и поправила прядь волос, чтобы Соверин не понял, что она смотрит на него.
   – Тогда зачем они этим занимаются?
   – Наверное, потому, что не способны ни на что другое.
   В коридоре послышались шаги. Человек спешил – насколько может спешить тот, кто провел всю жизнь, не стремясь ни к чему значительному. Франсуаз оторвалась от рукописи, не вызвавшей у нее интереса, и направилась к выходу из за па.
   Я придержал ее за руку и указал на оставшийся на скамье саквояж.
   – Мэтр Соверин.
   Голос говорившего был мне незнаком, значит, это не Айвен вернулся охранять от нас церковную пыль
   – Сделал из меня носильщицу, – произнесла девушка, наклоняясь и старательно показывая, как ей тяжело
   Я воспользовался положением Франсуаз, чтобы потрепать ее по плечу, и зашагал к Соверину
   – Брат Иеремия умер, – говорил послушник. – Полиция нашла его тело.
   – Мне об этом известно, – сказал я, останавливаясь рядом с ними – Его переехал грузовой автомобиль, не так ли?
   – Это новый монсеньер, Хэт, – произнес Риети. – Познакомьтесь, мистер Амбрустер. Это Хэт, он отвечает за составление трактатов
   Франсуаз не представили, и я не стал заострять на этом внимание.
   – Монсеньор прав.
   Хэт не смотрел в пол, и это, насколько можно было судить, вообще не было ему свойственно, однако всем своим обликом он производил впечатление человека, уткнувшегося в ближайшую цель и не способного видеть дальше нее.
   Уж лучше бы он смотрел в пол – тогда его ограниченность можно было бы принять за скромность.
   – Брат Иеремия был задавлен одним из водителей.
   – Вы думаете, шофер сделал это намеренно? – быстро спросил Соверин. – Местные жители нас не жалуют, я уже говорил, – пояснил он, поворачиваясь ко мне. – Нам угрожали.
   Франсуаз дважды воткнула мне в спину палец – ощущение из тех, которые называют сильными. Девушка напоминала, что ее тоже нужно представить. Однако, раз Соверин не счел необходимым этого делать, я не стал противоречить главе общины.
   – Вы не поняли меня, Хэт, – произнес я. – Я сказал, что вашего послушника переехал грузовик. Но я не говорил, что он умер от этого.
   Серо-желтые сапоги помощника шерифа еще больше посерели от дорожной пыли.
   – Вы обязаны впустить меня, – сказал он. – Я расследую убийство.
   Его напарник, широкоплечий человек лет сорока, что-то жевал, время от времени сплевывая на пол, – наверное, вчерашнюю газету.
   – Это частное владение, – возразил Соверин Риети. – Если у вас есть вопросы, мистер Бернс, задавайте их здесь.
   – Наш приятель напрашивается на неприятности. – Я стоял, прислонившись к стене и наблюдая за тем, как глава общины загораживает собой ворота.
   Прислонился я не потому, что устал стоять, просто решил – это будет наиболее эффектная поза на фоне деревянного домика.
   – Через пару часов этот скаут приедет с ордером на обыск. И вряд ли поймет содержание книг, которые здесь найдет.
   – На неприятности напрашиваешься ты, Майкл. Я тебе что, дрессированная собачка, чтобы бегать за тобой и таскать во рту палку?
   – Ограниченность, Френки, – продолжал я, наблюдая, как Соверин делал руками какие-то знаки – как будто пытался поймать пролетавшую мимо ворону. – Мы имеем дело с маленьким убогим мирком ограниченности. Она проявляется в разных формах: трусливая – у Соверина. Агрессивная – у Айвена. Старательная – у Хэта. Три человека, определяющие облик общины, – и ни один из них не хватает с неба звезд.
   – Я должен по крайней мере осмотреть комнату, в которой жил Иеремия Клавенс, – сказал помощник шерифа.
   – Боюсь, это невозможно.
   Представитель закона зло пнул ногой ствол облетевшего дерева.
   – Чего вы добиваетесь, Соверин? – спросил я, когда глава общины отошел от ворот. – Их придется впустить.
   – Нельзя делать этого так скоро, – ответил он. Франсуаз приподняла брови, глядя на меня. Риети не заметил этого, а даже если бы увидел, то не смог бы понять.
   – Не так скоро, – повторил я, глядя ему вслед. – Почему людям так нравится все откладывать?
   – Они надеются, что умрут к тому времени, – процедила девушка.
   Помощник шерифа стоял по другую сторону ворот, а Айвен Петсков, по привычке горбатясь, делал вид, что считает собственные пальцы, а не караулит вход.
   – Добрый день, шериф, – произнес я, подходя. Джипа уже не было – напарник моего собеседника уехал на нем в город, вне всякого сомнения, за ордером на обыск.
   – Поганый день, – сказал помощник шерифа и не удержался от улыбки. – Вы там были внутри – скажите, какого дьявола они пытаются скрыть?
   – Ничего, – ответил я.
   Айвен рассматривал свои пальцы, пытаясь решить, куда лучше их засунуть – в нос или в рот.
   – Там нет абсолютно ничего важного, и именно это они хотят утаить. В первую очередь – от себя.
   – Стережете у входа в норку? – осведомилась Франсуаз, упирая ногу в корень дерева и кладя саквояж на колено.
   – Тут постережешь.
   Помощник шерифа не имел привычки сплевывать на пол – скорее я мог бы представить его на военном параде.
   – Это очень большое владение, а мы занимаемся этим делом вдвоем. Если они захотят вынести что-то через периметр, – он взмахнул рукой, – как я смогу их остановить? Только на то, чтобы обшарить поместье, уйдет три-четыре дня.

6

   Франсуаз переставила ногу, и ее крепкие пальцы пробежались по краю саквояжа. В глазах девушки мелькнуло лукавство. Она нашла замечательный способ проучить меня за мое поведение.
   – Что там у вас? – спросил Бернс. – Вы с ним не расстаетесь.
   – Вам интересно? – Франсуаз томно повела плечами. – Я могу показать.
   Если бы в этот момент Айвен на самом деле держал пальцы во рту, он бы наверняка их себе отгрыз.
   – Очень интересно. – Бернс оказался любознательным.
   Франсуаз окинула меня взглядом, похожим на медленную, влажную пощечину. Две золотые застежки щелкнули, крышка саквояжа распахнулась
   Айвен закричал.
   Мне не раз доводилось слышать подобные вопли, но обычно они исторгаются из груди мужчины, которого со всей силы угостили ударом ниже пояса. Но чтобы так завопил Айвен? Ведь для него соблюдение порядка и строгой субординации наверняка было не менее важным, чем сохранность его мужского достоинства, а может быть, и гораздо более важным, поскольку последним он, скорее всего, давно не пользовался.
   На лице Бернса ширилась глуповатая улыбка, которую всегда выдают людям в комплекте с честностью и открытостью. Рукоятка топора верховного палача, украшенная драгоценными камнями, была холодна и прозрачна, и только трупики вмерзших насекомых нарушали бездушное совершенство.
   – Нет! – кричал Айвен, спотыкаясь и падая. – Ни в коем случае!
   Эбеновые пальцы Бернса коснулись рукоятки и сжали ее.
   – Как он прекрасен, – прошептал помощник шерифа. Легкая молния пробежала по лезвию, но топор не проснулся, ибо человек не пытался использовать его.
   – Я могу его подержать?
   Вопрос был своевременный, ибо Бернс уже сжимал в руках короткую рукоятку, и солнечный зайчик, отразившись от лезвия, скользил по его лицу.
   – Пусть положит! – закричал Айвен, выпрямляясь и взмахивая руками для равновесия. – Пусть вернет! Он не имеет права!
   Франсуаз развернулась, ее глаза вспыхнули алым светом, и Айвена отбросило на проволочное ограждение.
   – Эта вещь должна находиться в музее, – прошептал Бернс, неловко нанося топором пару ударов по воздуху. – Наверняка она очень ценная.
   Франсуаз томно замурлыкала.
   – Мы сказали им, что, возможно, пожертвуем топор общине, – пояснил я. – Если нас здесь и приняли, то только из-за дорогой инкрустации.
   – Не делайте этого, – серьезно посоветовал Бернс.
   Я никогда не видел, чтобы люди вырастали из-под земли, словно грибы, однако, если судить по тому, как быстро рядом с нами оказался Соверин Риети, он обладал этой удивительной способностью.
   – Отдайте топор, – попросил он, вкладывая в слова всю мягкость, на которую вообще был способен, и потому его голос прозвучал на удивление бесцветно.
   Толстоватые пальцы Соверина почти коснулись украшенной рукояти, но я счел, что руководитель общины еще не успел оправдать своего появления на свет и потому не готов к смерти.
   Я отстранил его, и Бернс передал мне оружие.
   – Он хорошо бы смотрелся в парадной библиотеке, – сказал я, пытаясь поймать лезвием солнечный лучик, как только что случайно вышло у Бернса.
   Я не имел ни малейшего представления, есть ли в общине библиотека, а тем более парадная.
   – Мы должны поговорить, – произнес Риети, уже не стараясь выглядеть мягким.
   Бернс с широкой улыбкой смотрел на нас. Нет ничего более искреннего, чем радость простака, возомнившего, что он разгадал сложную интригу.
   – Нельзя показывать обычным людям реликвии Конклава, – задыхаясь, проговорил Соверин.
   Его кадык дергался, как у человека, готового забиться в припадке.
   – Как можно?
   – Обычным людям? – презрительно переспросила Фран­суаз, которая не выносит, когда кто-то пытается сделать ей замечание. – Поглядите на себя в зеркало, Соверин.
   Риети провел по щекам рукой, видимо решив, что на него нагадила птица.
   – Франсуаз имеет в виду другое, – пояснил я. – Вас как личность.
   – Вы воображаете себя великим человеком, – произнесла Франсуаз, – только потому, что вам позволили заглянуть в две-три древние книги. Но на самом деле вы – не более чем жалкий начетчик и компилятор, Соверин. Вы даже не способны управлять общиной без своих двух помощников.
   Я отвел глаза, но не потому, что боялся обидеть Соверина, на мнение которого не обращал внимания. Иное дело Фран­суаз.
   Бернс поймал мой взгляд, и я подумал, что было бы неплохо увидеть его хоть раз без улыбки.
   Щеки Соверина втянулись, как будто он собирался прогрызть их изнутри.
   – Конклаву будет доложено о вашем поведении. Сэр Томас допустил большую ошибку, назначив вас верховным палачом. А что касается вас, – тут его взгляд мокрой тряпкой прошелся по Франсуаз, – то вы даже не человек, а всего лишь жалкий суккуб, паразит, питающийся за счет людей. Я не стану обращать внимания на ваши слова.
   Франсуаз вдохнула так глубоко, что было удивительно, как на ней не лопнула одежда.
   Я ожидал, что девушка ударит Соверина или отбросит его, как только что проделала с Айвеном, но она только полураскрыла чувственные губы и сощурила серые злые глаза.
   Затем круто развернулась и небрежным шагом направилась к помощнику шерифа.
   – Отныне вся ваша жизнь, – произнес я, подходя к Сове-рину вплотную, – будет делиться на два этапа. До того, как вы это сказали, и после. И могу вас заверить, приятель, вы будете жалеть о том, что не умерли прямо сейчас.
   – Пойдемте, Лемюэль, – говорила Франсуаз, подталкивая вперед Бернса. – Мистер Риети был так любезен, что согласился впустить вас, не дожидаясь ордера.
   Соверин открыл рот, но захлопнул его прежде, чем какая-нибудь муха успела бы влететь туда.
   – Таковы мои полномочия, – тихо сказал я.
   – Конклаву будет доложено, – пробурчал он и пошел рядом с нами.
   Не будь на нем головного убора, его наэлектризованные волосы торчали бы в разные стороны, как пучки соломы.
   Я заметил, что Бернс несет саквояж.
   – Не хочу впутывать вас в неприятности, – произнес помощник шерифа, – я бы все равно вошел.
   – Но вы предпочли бы сделать это сейчас? – спросил я.
   – Да.
   – Тогда идем.
   – Комната брата Иеремии находится в правом крыле. – Голос Соверина был настолько сух, что я чуть не посоветовал ему запивать слова. – Мое приглашение, шериф, не распространяется на остальные помещения.
   – О нет, – возразила Франсуаз, ласково кладя руку на плечо Риети. – На все здания тоже.
   Соверина сотрясло от вспышки ярости – или, может, Франсуаз надавила на болевую точку у него на плече.
   – Вы все равно ничего не найдете, – произнес Соверин, и Бернс приостановился, по-новому глядя на нас. Он понял, что Риети обращается и к нам тоже.
   – Вон там, – продолжал глава общины, поднимаясь по деревянной лестнице.
   – Ты умеешь находить себе врагов, – заметил я Франсуаз, глядя им вслед.
   – Мои тетушки так всегда говорили. Ты хочешь к ним присоединиться?
   – Твои тетушки – святые женщины, раз терпели тебя.

7

   Келья брата Иеремии – человека, начавшего постигать философию Зла и переставшего быть человеком.
   Соверин Риети остановился, немного не доходя до узкого, забранного решеткой окна. Не знаю, сделал ли он это намеренно. Комната маленькая, и огромный стол, на котором разложены книги, занимает ее почти целиком.
   Тем, кто вошел после Соверина, неудобно и почти некуда встать.
   – Вот здесь он жил, – произносит Соверин, и голос его звучит так, будто это мы стали причиной гибели Иеремии Клавенса.
   Шериф Бернс – все здесь называют его шерифом, хотя он лишь его заместитель, – перелистывает книги. Это даже не книги, а фолианты – с толстой бумагой, крупными буквами, и почти все написаны от руки. На углу притулилась стопка брошюр, размноженных на копировальном аппарате.
   – Что за человек был брат Иеремия? – спрашивает Бернс. Соверин немногословен и спокоен.
   – Он был нашим братом.
   – Это не ответ, – возражает Бернс. Соверину так не кажется.
   – Здесь нет ни одной фотографии, Френки, – замечаю я.
   – Тот, кто входит в нашу общину, отказывается от прошлого, – говорит Соверин. – Мы становимся его семьей. Те, с кем мы расстались, более не заботят нас; те же, с кем мы сейчас, не требуют снимков.
   – Вижу, что мистер Клавенс много читал, – произносит Бернс.
   Лицо Соверина Риети едва заметно морщится. Его коробит, когда братьев называют их мирскими именами.
   – Брат Иеремия перестал быть мистером Клавенсом, когда вошел сюда, – сказал я, когда мы оказались за стенами кельи. – Когда же он вообще перестал быть человеком, Френки?
   – Далеко продвинулись в своих розысках, шериф? – спрашивает Франсуаз, прикрывая лицо ладонью.
   Сильный ветер набегает откуда-то издалека и приносит с собой кусочки серых, затвердевших листьев. Кажется, сама община Риети притягивает к себе эти частички праха.
   – Не скажу чтобы очень. – Шериф Бернс осматривается и прищуривает глаза, хотя стоит спиной к ветру. – Но если человек добровольно приходит жить сюда, не стоит удивляться, если потом он бросится под грузовик.
   Бернс идет к ограде, за которой его уже ждет машина.
   – Спасибо, что помогли мне войти, – говорит он. – Мне бы хотелось поговорить с вами, но не здесь.
   – Мы приедем в город ближе к вечеру. У вас есть какие-нибудь развлечения?
   – Когда перестает дуть ветер, здесь это считают развле­чением.
   – Я понял, шериф.
   – А он честолюбив, – заметила Франсуаз, пока Бернс подходил к воротам.
   Айвен не спешил их открывать – ему доставляло удовольствие заставить ждать помощника шерифа.
   – И думает, отчего жизнь вынудила его занимать маленькую должность в маленьком городке… Ты не думала, почему он так ненавидит сектантов?
   – Ненавидит?
   – Вот именно.
   Пока Бернс садился в открытый джип, его темные глаза пристально следили за постройками усадьбы – словно дома могли вдруг сорваться с места и наброситься на него.
   – Он ненавидит их, ибо их жизнь, Френки, в точности соответствует тому, на что они годны.
   – Думаешь, поэтому он мог убить Иеремию Клавенса? Франсуаз не любит размышлять попусту и стремится перейти прямо к делу.
   – Пойдем осмотрим библиотеку.
   Бревенчатые стены плотно зажимают ветер, и оттого он бьется еще сильнее.
 

8

   – Мы не стали друзьями Соверина Риети после того, как помогли шерифу Бернсу, – произнес я, глядя на часы.
   – Риети сам виноват, раз повел себя глупо.
   – Вопрос не в том, моя медовая, кто виноват. Станет ли Соверин помогать нам после того, что произошло, – вот что главное.
   – Ему придется.
   Я кивнул, но по тому, как девушка скривила кончики губ, стало ясно: она не расценила мой кивок как знак согласия.
   – Двенадцать часов, – сказал я, и ветер бросил к нашим ногам груду сухих листьев, словно подтверждая мои слова. – Братья по секте соберутся на общую медитацию. Так они постигают свое покрытое паутиной знание. Не спрашиваю тебя, хочешь ли ты присутствовать, – знаю, что нет.
   Мне пришлось наклонить голову, входя в узкую дверь. Копоть покрывала низкий бревенчатый потолок, скрывая вырезанные на нем руны.
   – Хорошо, что ты не сделала сегодня высокую прическу, Френки, – заметил я, пытаясь определить, насколько могу распрямиться. – Ты испачкала бы волосы.
   – Тогда я снесла бы им крышу.
   Люди сидели на длинных деревянных лавках, словно в соборе, но проход между сиденьями находился не прямо по центру, а у левой стены, и тем, кому предстояло сесть бозле правой, было необходимо проследовать длинным путем, наступая на ноги соседям.
   Это было неудобно.
   – Мы пришли рано, – брезгливо произнесла Франсуаз.
   – Ты говоришь так, будто пришла на публичную казнь.
   Люди и в самом деле занимались тем, что подсказывал каждому его недалекий разум. Одни разговаривали друг с другом – причем, как правило, сидя на разных лавках, очень далеко друг от друга, так что говорившему приходилось кричать, а слушавшему – поворачиваться к нему ухом с приставленной на манер совка ладонью. Таких пар было много, и оставалось только гадать, как они умудряются что-нибудь понимать в таком шуме.
   Другие члены секты сидели, уткнувшись в книги, и вошедший стал бы в тупик, попытайся он найти хоть что-то общее в том, что стало предметом их внимания.
   Толстые древние книги с пергаментными страницами соседствовали с новомодными изданиями в мягкой обложке и броским заголовком. Я увидел, как один из сектантов отрывает от книги, по всей видимости очень редкой, кусок пергамента; делал он это тщательно, прижимая край металлической линейкой, и мне стало любопытно, что именно собирается он сделать с оторванным клочком.
   Он использовал его вместо закладки.
   Некоторые читали журналы – в основном иллюстрированные. Были здесь выпуски по философии и сайентологии, общеобразовательные и посвященные развлечениям, несколько порнографических изданий.
   Соверин Риети стоял на кафедре, далеко в глубине зала, и тихо говорил что-то людям в первом ряду.
   Кто-то ел.
   Многие же сектанты вообще не были ничем заняты – ровным счетом ничем. Они сидели со скучающими лицами, вергели в руках предметы, которые затейливая судьба позаботилась туда вложить, – кто ручку, кто пластмассовую цепочку, а самые франтоватые – кончики собственных галстуков.
   – Люди делают большое дело, – произнес я, не указывая до на кого конкретно, ибо они все заслуживали такого эпитета. – Они проживают жизнь.
   Франсуаз скорчила такую гримасу, словно неожиданно для себя оказалась перед неисправным унитазом – которым тем не менее активно пользовались на протяжении нескольких недель.
   – Некоторые места незаняты, Френки, – заметил я. – Хочешь присесть?
   – Спросишь меня об этом еще раз – получишь, – процедила она сквозь зубы. – Эти лавки давно надо сжечь – на них полно микробов.
   Соверин Риети наклонялся с кафедры, словно его тошнило.
   Он изрыгал слова.
   Я смотрел на людей, собравшихся в этом зале, и пытался понять, что именно привело их в секту Хранителей знания и что объединило под низкой деревянной кровлей.
   – Ничего, – ответила Френки. – Ты ведь думаешь, что у них общего, верно? Ничего. Каждый из них – воплощенное ничто и душевная пустота. Вот почему они сбиваются в стаи.

9

   – Чистое разрушение, мадемуазель Дюпон, чистое разрушение.
   Брат Хэт смахивал пыль с корешков книг – по всей видимости, они обладали удивительным свойством притягивать ее в невообразимых количествах, и сложно было поверить, что так много пыли может скопиться в комнате, в которой каждый день производят уборку.
   – Не удивлюсь, если он сам ее рассыпает, – вполголоса проговорила Франсуаз, поняв, о чем я думаю, по направлению моего взгляда. – Чтобы потом стереть.
   – Вы говорите мне? – переспросил Хэт, хмуря лоб и щуря глаза за линзами очков, отчего лицо сочинителя трактатов сморщилось, как использованная промокательная бумага.
   – Нет, ничего. Продолжайте, пожалуйста.
   – Ах, значит, мне показалось.
   Брат Хэт помедлил, решая, не должен ли он попросить у нас прощения за свою ошибку.
   – Чистое разрушение, – напомнил я. – Это по твоей части, Френки.
   – Философия Зла разрушает человека. – Брат Хэт перешел к другой полке, и Франсуаз поспешно опередила его, чтобы следующий поток пыли не попал ей в лицо.
   – Зло разрастается, пуская корни, как дерево пронизывает ими почву. Корни тонкие и беспрерывно разветвляются. Они плетутся, заворачиваясь, изгибаясь, пока не заполнят все человеческое тело. Тогда под кожей остается один только мягкий пучок корней.
   – А где центр этого растения? – спросила Френки.
   – В нашем сознании, – кротко ответил брат Хэт.
   Франсуаз озадачил столь непринужденный прыжок от идеальной субстанции, какой, по мнению очевидцев, является наше сознание, к субстанции материальной, а именно телу, набитому корнями.
   Она пробормотала что-то себе под нос, после чего осуждающе посмотрела на меня.
   – Вот книги, которые читал брат Иеремия перед…
   – Перед тем, как на него снизошло озарение, – подсказал я, помогая Хэту снять с полки фолиант.
   Этакой книгой можно было прихлопнуть не только таракана, но и небольшого дворфа.
   – Или затемнение, если хотите… Мы можем определить, какой именно раздел он читал?
   – Брат Иеремия никогда не отличатся организованностью. – Библиотекарь произнес это таким укоризненно-осуждающим тоном, что стало ясно: брат Иеремия не искупил своей вины даже смертью. – Обычно он листал книги, выписывая себе то, что в тот момент казалось ему важным. Иногда даже загибал страницы.
   – Что это? – спросил я.
   – Это сочинения Петропулиса, малоизвестного древнего автора. Как я говорил, у брата Иеремии не было системы в его работе. Он сжигал трактаты, не дописав их и до половины. Говорил, что хочет добиться…
   – Нет-нет, – перебил его я. – Я спрашиваю – что это?
   – Это семя, – уверенно произнесла Франсуаз Брат Хэт перестал двигаться, и только нервная дрожь пробежала по его телу. Мне показалось, он был готов выронить книгу и сделал бы это, если бы не боялся повредить себе ноги. Маленькое зернышко покачивалось на раскрытой странице книги – почти в самом центре буквы «альфа». Оно находилось тут довольно долго, спрессованное весом трудов, лежавших сверху, и теперь два углубления – сверху и снизу – образовывали для него ложе.
   – Это зерно Зла, – прошептал Хэт.
   В его голосе не было ни возбуждения, ни исступленной радости, какую можно увидеть у непоседливого ученого, выведшего новую разновидность опасного микроба. Брат Хэт был напуган, растерян и ошеломлен – и посему изрядно вырос в моих глазах.